В любом существовании периодически намечаются спады и подъёмы. При этом как спады, так и подъёмы только лишь намечаются, а в действительности же никогда не происходят, поскольку любое существование – довольно ровная линия, которая, мало чем прерываясь, замыкается на самой себе. В настоящий момент намечающийся спад был вызван моим нежеланием находиться в том месте, в котором я находился. Если же выражаться точнее, то причина намечающегося спада была в моём желании находиться в другом месте и в обиде на то, что этому желанию не суждено сбыться. Обида эта проецировалась на окружающих, наделяя их массой отрицательных качеств, хотя сами окружающие ни в чём виноваты не были. Самое же печальное состояло в том, что я и сам не знал, где хотел бы очутиться в настоящий момент времени, и догадывался, что такого места в принципе не существует. В связи с этим в голову приходила мысль, что вовсе не досадное географическое положение обусловило намечающийся спад, а наметившийся спад вызвал неудовлетворённость любой точкой окружающего пространства, в том числе и этой. Во всяком случае, жизнерадостности в себе я не наблюдал нисколько.

Зачем я согласился на эту поездку? Мог бы запросто отказаться и сидеть сейчас дома, осмысливая окружающую действительность. Ведь я не обязан ходить на дни рождения к лицам, которых совершенно не знаю. На таких праздниках обычно собираются давно знакомые друг другу люди, имеющие массу общих тем для разговора. Благодаря этому создаётся атмосфера непринуждённого веселья. Все выпивают и чувствуют себя хорошо. Зачем же здесь я, даже не запомнивший имён собравшихся; я, о котором собравшимся известно лишь имя? Нет, я, конечно, вместе со всеми выпью за здоровье виновницы торжества, я вставлю несколько слов в завязавшийся разговор. Однако всё это будет выглядеть неуместно. То есть никто из гостей ничего неуместного не заметит, поскольку не заметит и моего присутствия, однако я-то в полной мере почувствую неловкость. Неловкость же заключается в том, что никто меня здесь видеть не желает, но не видеть не может, а потому старается просто не замечать.
И всё бы ничего, если бы я при этом не выпивал. Так бы я посидел тихо в углу, а потом мирно пошёл бы домой. Однако, выпив сколько положено, я так сделать не смогу, потому что внутри сам собой родится вопрос: «А что это вы не хотите меня замечать?!» И я буду из кожи вон лезть, чтобы не заметить меня было просто невозможно. Вот тогда-то и наступит настоящая неловкость. При этом сам я никакой неловкости ощущать не буду, зато уж все остальные заметят её с очевидностью. И конечно, лучше всех почувствует её Марина. И потом будет выговаривать мне за вызывающее поведение. А я на это спрошу, зачем же она меня туда пригласила? И в самом деле, зачем? Разве не знала она, что естественное течение событий приведёт именно к такой развязке? Может быть, и не знала. Однако, возможно, она именно к этому и стремилась. Хотела выставить меня в нехорошем свете, заставить сожалеть о своих поступках. Хотела получить возможность указать мне на мои недостатки. Но зачем ей всё это надо? Кто может знать? Тем более не понятно, зачем всё это надо мне. Ведь я-то, принимая приглашение, уже точно знал, что выйдет в итоге, и, однако же, согласился поехать. Всему виной наметившийся спад.
Впрочем, и откажись я от поездки, Марина с блеском продемонстрировала бы всему миру, какой я нехороший человек, сославшись на то, что я совсем не хочу познакомиться с её друзьями, мне неинтересно то, что интересно ей, что я стесняюсь показаться с ней на людях. И наверное, во многом она права. Я действительно не хочу знакомиться с её друзьями, мне не интересно то, что интересно ей, а на людях я и без неё стесняюсь показаться, тем более во время наметившегося спада.
И на этом мои сложности не заканчивались. С любого праздника в случае неблагоприятного стечения обстоятельств можно просто уйти. Можно придумать какой-нибудь благовидный предлог и отправиться домой, не доводя ситуацию до крайности. Однако с этого праздника уйти было нельзя, поскольку отмечать его собирались на каком-то острове посреди Волги, куда я сейчас и плыл вместе со всеми на довольно крупной лодке. Всех же было около пятнадцати персон, и имён их, как уже говорил, я не запомнил. Все прекрасно помещались в лодке и чувствовали себя неплохо, хотя ещё и выпивать не начали. Погода стояла весьма жаркая, и я думал, не снять ли мне футболку.
Над водой местами летали чайки и кричали пронзительно, добывая клювами мокрую пищу. Я подумал, что тоже мог бы ловить рыбу, предоставив всем остальным заниматься своими делами. Но у меня не было снастей, не было даже клюва.
Голубизна неба и широкая водная поверхность действовали на людей завораживающе. Все опустили ладони в воду и, наблюдая за пенными бурунами вокруг своих пальцев, по большей части молчали. Марина сидела на корме рядом с хозяйкой праздника. Солнце светило ей прямо в глаза, и от этого казалось, что она улыбается мне, хотя она на меня даже не смотрела. Молодой человек с массивным золотым крестом сказал Марине что-то, указав рукой вдаль. Из-за шума мотора его не было слышно. Я думаю, она тоже его не расслышала, но покивала головой в ответ. Марина выглядела отрешённой и расслабленной, что очень шло к её обычно настороженному, недоверчивому лицу. Я подумал, что ей сейчас хорошо, что у неё, должно быть, намечается подъём.
Также я подумал, что правильно сделал, согласившись на эту поездку. Ведь нельзя же постоянно действовать лишь по своему усмотрению. Нужно иногда совершать поступки, которые и другим доставляют удовольствие. В самом деле, мне совсем нетрудно прокатиться на лодке в ясную погоду с незнакомыми людьми, нетрудно поддерживать некоторое время умеренное общение с ними. В обмен на это я получу возможность видеть Марину в комфортной для неё обстановке. Может быть, потом это ясное небо, чайки, ослепительное солнце в её воспоминаниях каким-то образом свяжутся и со мной, что позволит мне встать чуть ближе к её мыслям, потрогать её мироощущение.
Но для этого нужно достойно провести сегодняшний день, нужно остаться в трезвом уме, твёрдой памяти. И я решил быть сдержанным, чтобы не сердить её. От такого решения я показался самому себе очень внимательным, нежным и заботливым. Вот Марина сейчас сидит под солнцем, почти прозрачные волоски золотятся на её смуглой коже, и она совсем не знает, что я решил ради неё быть сдержанным, чего бы мне то ни стоило. Что, интересно, сейчас происходит в её голове?
Я поднялся, сделал два неуверенных шага и сел между Мариной и виновницей торжества.
– Какие мысли вызывают столь милую улыбку на твоём лице? – спросил я, склонившись к её левому уху.
– Кого? – переспросила она.
Стараясь быть громче мотора, я сказал:
– Поделись своими мыслями! Мне тоже хочется так улыбаться.
– А? – поднесла она своё ухо к моим глазам.
Ухо необъяснимо правильной формы с мочкой, утяжелённой кусочком золота. И прядь с её виска пощекотала мои ноздри сухим тревожным запахом. Захотелось извлечь из себя что-то небывало складное, чтобы положить в это невероятное, правильное ухо, как каплю росы на листок.
– Он спрашивает, о чём ты думаешь, – заорала Марине в самое ухо виновница торжества, перегнувшись через меня.
Милая девушка. Как она точно довела смысл моего вопроса! Как ясно и понятно! Сквозь шум мотора и крики чаек. И потом смотрит с хитрой улыбкой и тоже ждёт ответа.
– Костя, я ногу босоножкой натёрла, – жалобно сказала Марина, чуть выпятив нижнюю губу. – Вот, смотри!
Марина продемонстрировала кровяную ссадину на своей пятке. Хозяйка праздника изучила ссадину, даже несколько наклонившись при этом.
– Это коричневыми? Новыми? – спросила она со знанием дела.
– Да. Буквально за каких-то полчаса так натёрла.
– А я говорила тебе: не покупай на таком каблуке – тереть будет!
– Зато недорого. Я их разношу.
– А почём брала?
– Семьсот пятьдесят.
– Слушай, у меня же пластырь есть! Сейчас в сумке посмотрю.
Я снова почувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Думаю, это из-за моего занудства. Зануда я редкостный, видимо потому, что по большей части мне совсем не интересны вещи, которые интересны другим. Так, натёртая Маринина пятка меня совершенно не волнует. При этом меня волнуют её ягодицы. Да и то не постоянно. Как-то раз ягодицы эти взволновали меня до последней крайности. Во всё остальное время они были просто ягодицами, пусть и весьма соблазнительными. А тогда, в тот момент, это были не ягодицы, а своего рода откровение.
Это случилось весной, примерно в середине апреля. Тогда я ещё учился в школе. Был урок литературы. Я сидел за четвёртой партой в левом ряду. Учительница объясняла что-то. Скорее всего, анализировала сочинения. Взгляд мой в рассеянной тоске блуждал по классу, пока не остановился на Марининых ягодицах. Марина сидела в среднем ряду за первой партой. Урок, похоже, нагонял на неё такую же скуку, как и на меня. От долгого сидения на одном месте она не знала, куда деть своё тело, и оттого поза её стала несколько неестественной и напряжённой. Она сильно прогнулась в пояснице, закинула ногу на ногу и слегка повернулась влево. В тот день на Марине была надета узкая чёрная юбка и тёмные колготки. От необычности позы юбка поднялась несколько выше, чем ей было положено, но, несмотря на это, самих ягодиц я, конечно же, видеть не мог. Моему взгляду открывались лишь бёдра, но это не меняло сути дела. По бёдрам, обтянутым чёрными колготками, и по изгибам юбки я без труда угадывал и ягодицы. В этот момент меня охватило волнение, но не столько физическое, сколько душевное. Как будто мне рассказывали что-то сокровенное, что-то, что можно было доверить только мне и никому другому.
Тут я поймал себя на том, что бесстыдно пялюсь на Маринины прелести, отчего стало немного неловко. Однако мне не было возможности оторвать взгляда от её ягодиц. Что-то внутри заставляло меня ещё и ещё раз пробегать глазами контуры её тела. В теле этом было нечто не только Маринино, но и женское вообще, нечто разоблачающее все сокровенности женской природы, нечто, от чего никто не может освободиться, как бы ни старался. В этом чувствовалась обречённость. И от этого хотелось заплакать. Заплакать от сопереживания тайне, невзначай открытой Мариниными ягодицами, открытой только мне и никому больше.
Конечно, около половины класса при желании могли бы любоваться этим зрелищем, но никакой тайны им не открылось бы, потому что открылась она только мне. И я смотрел не отрываясь, раз за разом постигая то, что словами выразить не было никакой возможности. Тут прозвенел звонок, урок окончился. Учительница давала нам домашнее задание, а я, поглощённый собственными переживаниями, даже и не подумал о том, чтобы его записать.
Вдруг Марина обернулась и посмотрела на меня. По лицу её пробежала добрая и немного грустная улыбка. В этой улыбке и глазах мне почудилась необъятная вселенская печаль и таких же размеров нежность. В этот момент Марина перестала быть для меня просто человеком, который спит, ест и отправляет прочие естественные нужды. Она стала чем-то обобщённым, имеющим отношение больше к миру внутреннему, чем к внешнему.
Потом она встала, и её ягодицы из откровения превратились в просто попу, которая вызывала желание шлёпнуть по ней, но уже не вызывала желания заплакать. Так и бывает.
После этого уже на выпускном вечере я танцевал с ней и спьяну наговорил чего-то искреннего. Мы даже целовались, но не более того. Но и не менее. Теперь из-за этих пятнадцати секунд глубоко личностных переживаний я таскаюсь за ней всюду, тащусь на этот никому не нужный непонятный остров в надежде, что природа и Марина одарят меня ещё каким-нибудь откровением.
Добрались до места мы довольно быстро – минут за пятьдесят. Вокруг было много островов очень похожих друг на друга. Чем объяснялся выбор места высадки, я не знал. Лодка упёрлась носом в берег, и все попрыгали через борта, принялись выносить вещи. Я встал со скамьи и огляделся.
Остров, к которому мы пристали, был не мал и не велик – метров триста в длину. Вдоль всей его кромки тянулся удобный по размерам песчаный пляж, сразу за которым начинались редкие деревья – в основном тополя. Песок был каким-то странным, серо-белёсым, и тополя тоже были серо-белёсыми, как будто их посыпали мелом. Я перепрыгнул за борт, очутившись в воде по колено.
– Костя! Перенеси меня, а то пластырь размокнет! – приказала Марина, подняв правую руку вверх.
Как красиво она подняла свою руку! Как величественно и естественно! Так консулы вставали в сенате, чтобы говорить о мире и войне.
Она поднялась на край борта и оперлась о моё плечо. Я подхватил её на руки и понёс. Она была тяжела, но волнующа. В левое предплечье мне упиралась застёжка бюстгальтера, и её бедро давило мне в пах. Я осторожно поставил Марину на твёрдую почву, ощущая определённое волнение в нижней части живота.
– Теперь сумку мою принеси! Красную с жёлтым. Она в носу лежит, – поступило мне новое приказание.
Я отправился исполнять.
И только отдав сумку хозяйке, я заметил интересное свойство песка, по которому ходил. При каждом шаге белёсоватые песчинки издавали странный звук, похожий на скрип или писк, похожий на хруст снега, только совсем другой. Я подумал, что это какой-нибудь кварцевый песок. Я раньше ничего подобного не видел, и на других островах такого песка не было. Откуда же он взялся именно на этом острове?
Мне захотелось рассмотреть песок поближе, и я сел на корточки. В общем-то, ничего необычного – песок как песок, только цвета белёсоватого. Я зачерпнул его ладонью. Горячие песчинки приятно протекали меж пальцев.
Мимо полз муравей весьма озабоченного вида. Песок, что был у меня в руке, я высыпал на муравья. В сравнении это было всё равно как на меня высыпать целый самосвал песка. Но муравей удивительно проворно откопался и побежал дальше, даже не запомнив досадного происшествия. Впрочем, ничего удивительного – у него ведь шесть лап. Если две из них условно считать ногами, то условных рук у него целых четыре. Имеющий две руки может держаться за голову или за живот. Имеющий же четыре руки не знает проблемы выбора. Кто-то тронул меня за плечо.
Я поднял голову и увидел парня с массивным золотым крестом.
– Пошли за дровами! – сказал он, и я заметил, что у него есть ещё и золотой зуб. При этом зуб сиял на солнце много ярче, чем распятый на кресте Бог. Возможно, это из-за слюны.
Огонь развели довольно быстро. Быстро, почти судорожно, разложили стол и нарезали на него всякой еды. Также быстро разлили, пожелали здоровья виновнице торжества. После шороха и щёлканья соприкасающихся стаканчиков все выпили. Водка была тёплой. Я закусил помидором, а нет ничего противнее, чем закусывать тёплую водку помидором. Потом все побежали купаться, а я сел на песок возле костра и стал подбрасывать дерево в огонь. Химические реакции в организме, смех и крики купающихся делали намечавшийся спад призрачным. Я наблюдал, как двое молодых людей с рук подбрасывали Марину в небо и она плашмя падала в воду, поднимая тучу брызг. Я глупо улыбался. Я ощущал всей спиной солнечный свет и думал, какое огромное расстояние он преодолел, чтобы сделать мне жарко. В наступавшей успокоенности организма отчётливо возникало желание большого и светлого чувства.
В большое и светлое чувство хочется верить каждому. Однако же большое и светлое чувство все понимают по-разному. Для одних оно означает, что тебя будут любить, несмотря на то, что ты плюгав и слабосилен. Для других оно означает, что тебя будут любить, несмотря на то, что ты безобразен и волосат. И так далее. Всех объединяет одно. Большое и светлое чувство значит получать то, чего ты не достоин, просто потому, что ты существуешь.
Марина подошла ко мне совсем близко. С неё стекала вода, и она выжимала на песок свои тяжёлые каштановые волосы. Живот её был слегка красен, видимо, от удара о воду.
– Почему купаться не пошёл? – спросила она.
Я не знал, что ответить. Она умела задавать вопросы, на которые я не умел отвечать. В самом деле, почему я не пошёл купаться?
Я просто глупо посмотрел на неё снизу вверх. Она села рядом, касаясь меня мокрой тканью купальника. Обхватив колени руками, она стала смотреть на огонь и молча чего-то ждать от меня. А что можно от меня ждать? То, что вчера казалось неправдоподобным, сегодня становится невероятным; мучавшиеся умирают в муках, не знавшие страданий – умирают, не зная страданий. И лишь я, как поезд «Мариуполь – Каргополь», который бесполезно ждать, потому что если он куда и придёт, так только в Бобруйск или Кинешму.
– Жарко здесь у костра, – сказала Марина и отошла.
После купания все занялись разнообразными делами. Некоторые стали купаться снова, другие затеяли играть в волейбол, а один даже принялся насаживать мясо на шампуры, но все довольно выпивали при этом. И я выпивал, а потому пошёл играть в волейбол. Мяч был жёстким и оставлял на предплечьях красные следы. Песок под ступнями издавал всё тот же то ли скрип, то ли писк. В очередной раз падая на него, я подумал, что на далёких пляжах Капакабаны должен быть точно такой же песок, только несравненно белее, чтобы ослепительно контрастировать с тёмной кожей мулаток.
Я перестал играть в волейбол и захотел рассказать Марине про Капакабану, но не смог её найти. То есть ни Капакабану, ни Марину. Я мало подумал, куда могли деться и та и другая, и пошёл к костру.
К этому времени дрова прогорели и молодой человек, насаживавший ранее мясо на шампуры, стал мясо жарить. Я сказал ему, что тоже мог бы жарить мясо, а он ответил, что в моих услугах не нуждается. Я подумал, что пожарил бы мясо гораздо лучше этого парня, отошёл от огня и направился к воде.
Вы хотите чего-нибудь чувственного, пронизывающего? Я сам хотел этого от себя. Я хотел сделать что-нибудь такое, что-нибудь такое произнести, чтобы вдруг разом взять и перевернуть сложившийся уклад. Чтобы все, кто жарит сейчас шашлыки, подумали: а ну их, эти шашлыки, не будем их жарить!
Я не люблю плавать, но в этот раз для чего-то заплыл далеко, так, что когда возвращался к берегу, сильно устал. В нос и уши мне набралось воды, дыхание сбилось, и в области диафрагмы появилась боль. Тяжело дыша, я вышел на песок и уселся в самой середине пляжа. Про себя я отметил, что вовсе не пьян, и решил, что это хорошо. Вокруг же было довольно шумно, и все собирались около стола. Я не чувствовал в себе желания двигаться с места. Кто-то подошёл ко мне и позвал выпить. Я пошёл и выпил. Кто-то оживлённо рассказывал про подводную лодку и про то, что видел в перископ Анголу. Кто-то говорил, что в Москве все милиционеры ходят в новой форме. Но Марины нигде не было. И я хотел сказать, что Ангола – это говно, и перископ – говно, и подводная лодка – говно, и нет никакого смысла смотреть на говно через говно, сидя в говне, и я тоже мог бы поехать в Москву и посмотреть, как и куда там ходят милиционеры, но не поехал, потому что я и сам прямо здесь могу сходить. Но ничего такого я говорить не стал, а просто отошёл от стола и уселся на прежнее место.
Меня охватили тоска и злоба. Почему, я не знаю. Хозяйка праздника, проходя мимо, спросила, отчего я тут сижу один. Я практически ей не ответил. Тогда она стала тянуть меня за руку, уговаривая пойти к столу. Я сказал, что у меня тут дело, а на вопрос, какое у меня тут может быть дело, ответил, что наблюдаю за муравьями.
– Зачем же ты за ними наблюдаешь?
– Потому что, если я не стану за ними наблюдать, то они начнут наблюдать за мной, а этого допустить нельзя.
Тогда девушка поняла, что со мной разговаривать бессмысленно, и пошла украшать собой праздник. Я же, чтобы соответствовать заявленному имиджу идиота, стал делать вид, что действительно наблюдаю за муравьями.
Все эти муравьи – они оказались весьма загадочными. Они бегали по песку, неуловимо перебирая лапками, опустив свои морды вниз, будто принюхиваясь к чему-то, находясь в поиске. И что самое интересное, как правило, они ничего не находили. Это только в мультфильмах муравьи постоянно что-то тащат в свой муравейник: соломинки, зёрна, прочий мусор. Наблюдаемые же мной муравьи ровным счётом ничего никуда не тащили. Они просто бегали по песку весьма ловко и с деловым видом. Если их пути пересекались, они останавливались на секунду, ощупывали друг друга антеннами, а потом снова бежали дальше. Это были очень проворные и трудолюбивые муравьи. Они не сплетничали, не злословили, не бездельничали, не прелюбодействовали (по крайней мере, я ничего похожего не заметил), не поминали имя Господа своего всуе. Они прекрасно исполняли возложенные на них обязанности, добросовестно бегали по песку, однако же природа не посылала им ровным счётом никакой добычи.
Сначала мне всё это показалось очень несправедливым, но вдруг я понял, что никакой несправедливости здесь нет, как нет ничего удивительного в этой бестолковой муравьиной беготне. Как муравьи могут что-то отнести в свой муравейник, если вокруг нет ничего такого, что имело бы смысл туда отнести? То есть нигде поблизости не было ни соломинок, ни зёрен, даже дохлых жуков – и тех не было. Не было ничего, кроме песка. А зачем нести в муравейник песок, если его и так кругом полно и никто на него не претендует?
При этом муравьям надо чем-то питаться. Ведь не могут же они есть песок. Какую-то еду они должны приносить в муравейник. Но они ничего не приносили, а просто сосредоточенно бегали по песку.
Я понял, что здесь кроется какая-то тайна, и решил, что непременно эту тайну разгадаю. Я нашёл вход в муравейник – несколько маленьких отверстий в песке, – и внимательно досматривал всех входящих туда муравьёв. Однако никто ничего с собой не проносил. И чем сосредоточенней я разглядывал муравьёв, тем очевиднее для меня становилось, что никто из них ничего в муравейник не приносит, и временами мне казалось, что некоторые особи даже что-то выносят из муравейника. Так на моих глазах рушился миф. То, что ещё вчера казалось естественной и непреложной истиной, разваливалось, как карточный домик. Постулаты науки рушились, из картины мироустройства выпадал кусок, заменить который было нечем.
И здесь меня ждало второе, пожалуй даже более значительное открытие. Я обнаружил у муравьёв то, чего раньше никогда у них не предполагал. Я обнаружил, что у них есть тень!
Кто мог подумать, что у такой мелочи, как муравей может быть тень?! Но она была, причём у каждого муравья своя, индивидуальная. Не так-то просто было её заметить, потому что она была совсем рядом с муравьём, бежала за ним по песку, сливалась с ним, однако же я её заметил, что и считаю вторым своим открытием. Пусть небольшим. Пусть я лишь на самую малость приподнял завесу тайны над жизнью муравьёв, но я это сделал. Никто до меня не замечал этого удивительного факта, а я заметил. Ни в одной книге не написано, что у муравьёв есть тень, а я об этом написал. Научную же ценность моего открытия в полной мере смогут определить лишь потомки. Только им надлежит сделать из него должные выводы.
Но это лишь наблюдения, которые сами по себе имеют мало пользы. Все эмпирические данные должны получить своё теоретическое обоснование, только тогда они станут научными. Итак, что мы имеем: муравьи ничего не носят в муравейник, и у них есть тень. Из этого можно сделать вывод, что муравьи ничуть не хуже нас, так как у нас тоже есть тень, и мы тоже ничего не носим в муравейник. Правда остаётся неясным, что же тогда едят муравьи. Но и здесь при ближайшем рассмотрении никаких неясностей не остаётся. Мы ничего не носим в муравейник, однако нам это совершенно не мешает нормально питаться. В конце концов, муравьи могут есть свою тень, а доев её до конца, прекращать существование.
Я закурил, поймал себя на том, что на лице у меня имеется самодовольная улыбка, и вновь углубился в наблюдения за песчаными дюнами. А меж тем природа продолжала наращивать своё превосходство надо мной. Она преподносила мне сюрприз за сюрпризом. Оказывается, по песку бегали не только муравьи, но и самые разнообразные жизненные формы. Так, там были и пауки. Причем пауки весьма различные. Некоторые пауки имели вид чудаковатый. Они бегали, раскачиваясь, на очень тоненьких ножках и, казалось, сами не знали, куда бегут, и как им удается делать это на таких тоненьких ножках. Зато другие пауки были очень сноровистые. Они имели круглое тело, маленькую голову и мясистые конечности. Такие пауки обычно никуда не бежали, а просто садились возле какой-нибудь кочки, поджимали под себя ноги, превращаясь в маленькую пружину, и поджидали удобного момента. Когда же наступал удобный момент, они наскакивали на пробегающее мимо насекомое. Впрочем, насекомое всегда от них убегало, отчего становилось не ясным, зачем эти пауки на насекомое наскакивали. Также по песку бегали всякие многоножки, чёрно-коричневые жуки и даже кузнечики. Это, знаете ли, захватывало.
Однако же стоп. Я же говорил, что я зануда. Сейчас, если меня не остановить, я вконец замучаю вас своими наблюдениями. Давайте так: я пока посмотрю за насекомыми, а вам в это же время расскажу одну недвусмысленную историю о предназначении.

Знойным летним днём бабочка с большими жёлтыми крыльями села на лист дерева и отложила там маленькое яйцо, белое, почти прозрачное. Она хорошенько прикрепила его к листу, после чего вспорхнула легко и улетела куда-то, а яйцо осталось. Некоторое время оно зачарованно следило за бабочкой, любуясь красотой её полета, но вскоре та скрылась из виду.
Яйцо осмотрелось вокруг. Оно обнаружило себя на огромной зелёной плоскости, пересечённой толстыми светлыми прожилками. Там, где плоскость заканчивалась, начиналось ничто, и от этого веяло ужасом. Также яйцо обнаружило рядом ещё несколько таких же зелёных плоскостей, но они были много меньше, чем та, на которой оно находилось.
«Как хорошо, что совершенное создание с огромными жёлтыми крыльями принесло меня на эту плоскость, – подумало яйцо. – Ведь оно могло запросто сбросить меня в ничто, и я, несомненно, погибло бы. Но создание позаботилось обо мне, и в этом его совершенство».
Убедившись в том, что создание с жёлтыми крыльями желало ему добра, яйцо обрадовалось, так как это вселило в него надежду на счастливое будущее. Оно подумало, что, должно быть, имеет очень большое значение в этом мире, если столь совершенное создание заботится о нём. «Но в чём же это значение? Зачем совершенное создание принесло меня сюда? Зачем прикрепило к этой плоскости? Какую цель оно преследовало?» – задавало себе вопросы яйцо и не находило на них ответа. По этому поводу ему думалось только то, что совершенное создание рано или поздно вернётся за ним и заберёт его с собой, и нужно ждать этого момента. Яйцо стало ждать.
Так пролежало яйцо некоторое время на листе, больше ни о чём не размышляя. Размышлять ему было ни к чему, так как найденное объяснение пока что вполне его устраивало. Яйцо сконцентрировалось на ожидании.
А тем временем солнце, светившее доселе так ярко, спряталось за тучи; всё потемнело вокруг, и с неба стали падать первые тяжёлые капли дождя. Они прилетали сверху, тяжело ударялись об лист, сотрясая его, и скатывались вниз. Яйцо с ужасом смотрело на них, думая: «Как это, должно быть, ужасно – скатиться в ничто!» Капли непременно смыли бы яйцо с листа, но бабочка, к счастью, очень хорошо прикрепила его.
Летние дожди недолговременны. Вскоре тучи исчезли, и солнце вновь засияло ярко. Тут яйцо увидело, что рядом с ним на листе задержалась одна капля. Она была совершенно прозрачна и переливалась на свету лёгкими бликами красного и синего.
– Что ты делаешь здесь? – спросила капля у яйца.
– На это я не могу ответить с уверенностью. Мне известно лишь, что сюда меня принесло совершенное существо с огромными жёлтыми крыльями. Полёт его был лёгок, а движения грациозны. Затем существо улетело прочь, а я осталось здесь одно. Зачем оно это сделало – мне не известно. Однако я полагаю, что рано или поздно оно вернётся и заберёт меня с собой. Это было бы восхитительно! – ответило яйцо.
– А что ты такое? – спросила тогда капля.
– Этого я точно не знаю, но думаю, что если меня доставило сюда столь совершенное существо, позаботившись обо мне, как следует прикрепив меня к этой зелёной плоскости, значит я – нечто весьма особенное, а предназначение моё значительно.
– Ну, это ещё не обязательно! – покачала головой капля. – Я вот, например, спустилась сюда прямо с небес, а это позначительнее, чем быть принесённой каким-то там существом с крыльями. И тем не менее я самая обыкновенная капля и таких капель, как я, миллиарды. Я даже думаю, что и ты есть не что иное, как капля. Странно, что ты сама не осознаёшь этого. Вот, смотри внимательно! Ты такая же круглая, как и я, такая же прозрачная. Нет сомнений, ты капля и ничто иное! Самая обыкновенная капля!
– Может быть, так оно и есть, – сконфуженно произнесло яйцо. – А что значит – быть каплей?
– Это значит, сливаться с другими каплями, чтобы получилось море. Ведь капля – это всего лишь часть. Её природа в стремлении к тому, чтобы составить целое и жить по законам этого целого. Для этого капля не должна иметь определённой формы, превращаясь в зависимости от обстоятельств то в пар, то в лёд. Только так она может достичь моря. Основная её задача – сливаться с себе подобными, не противясь течению обстоятельств, – пояснила капля.
– Что ж, в этом способе существования, должно быть, есть глубокий жизненный смысл, – заключило яйцо, – и если я капля, то я должна ему следовать. Но ответь мне вот на какой вопрос: если я капля, то зачем же совершенное существо с жёлтыми крыльями принесло меня на эту зелёную плоскость? Ведь как капле мне необходимо сливаться с себе подобными, а здесь не было ни одной капли, с которой я могло бы слиться. Возможно, всё-таки, у меня иное, особенное предназначение?
– Нет! Раз ты капля (а в том, что ты капля, я ни секунды не сомневаюсь), значит, твоё предназначение в том, чтобы сливаться. А твоё существо с крыльями просто не знало, что делало.
– Но разве может столь совершенное существо не знать смысла и конечной цели своих действий? – усомнилось яйцо.
– Совершенное?! – воскликнула капля. – Да с чего ты взяла, что оно совершенно? Что ты видела в мире, чтобы судить о совершенстве?
– Я видела всю эту огромную зелёную плоскость, – ответило яйцо. – Кроме того, отсюда мне видны ещё несколько таких же плоскостей, только много меньше, чем та, на которой я нахожусь. Также я видела существо с огромными жёлтыми крыльями и тебя.
– Ха, тогда всё понятно! – усмехнулась капля. – Естественно, что по сравнению с листом существо с крыльями и показалось тебе совершенным, а его действия – полными глубокого смысла. Ведь тебе больше не с чем было его сравнить. Но если бы ты увидела море, то поняла бы, насколько всё остальное в мире глупо и мелко!
– А что есть море? – спросило яйцо.
– О! Море – это совершенное состояние. Это огромный организм, сложенный из таких же капель, как и мы с тобой. Миллиарды капель сливаются вместе, теряя себя прежнюю в одиночестве и находя себя новую в общности. Все они управляются в море едиными законами приливов и отливов, тёплых и холодных течений, и вместе представляют собой великое совершенство всеобщей гармонии. Все капли, не имеющие формы, не противящиеся воздействиям извне, рано или поздно попадают в море, достигают гармонии. Я была в море и намереваюсь вернуться туда как можно скорее, – объяснила капля.
Яйцо пришло в благоговейный восторг от рассказа.
– Но как же попасть в море? – спросило оно почти шёпотом.
– Это можно сделать только через слияние с себе подобными. Ты хочешь попасть туда?
Яйцо неуверенно кивнуло.
– В таком случае нам необходимо слиться, ибо наше предназначение в слиянии, – объявила капля.
– А что есть слияние? – спросило яйцо.
– Слияние – это когда между нами перестают существовать границы, когда исчезнешь «ты», исчезну «я» и появимся «мы»! – пояснила капля. – Тут всё дело во взаимопроникновении.
Такой оборот дел несколько опечалил яйцо. Оно не совсем понимало, что значит исчезновение «я» и появление «мы». То, что при этом необходимо исчезнуть, удручало яйцо. Однако оно подумало: «Что ж, раз в этом моё предназначение, значит, я должна ему следовать».
– Ты готова к слиянию? – спросила капля.
– Да, – кивнуло яйцо совсем неуверенно.
Тогда капля подкатилась к яйцу и обволокла его собой.
– Слияние уже свершилось? – спросило яйцо со страхом в голосе.
– Нет, – ответила капля несколько раздражённо. – Границы твоего «я» слишком прочны, и я не могу их преодолеть. Это от того, что ты не следуешь принципам существования капли, делая слияние невозможным. Ты противишься внешним условиям, пытаясь сохранить свою форму, не зная, что форма не важна, так как сохранять её постоянно всё равно нельзя ни при каких обстоятельствах. Ты всё ещё думаешь, что твоя сущность в форме, не ведая, что в тебе и есть ты само.
Яйцо не знало, как это понимать, но слова капли расстроили его.
– Что же мне теперь делать? – спросило оно.
– Тебе нужно подготовить себя, а для этого необходимо познать, что есть благо, а что есть вред. Выполняй упражнения, которые я тебе покажу.
– Показывай! – попросило яйцо, готовое на всё, чтобы только суметь выполнить своё предназначение.
– Что ж, – начала капля, – сначала нужно познать вред, так как это легче. Первое упражнение: представь себе (но не просто представь, а представь как можно реалистичнее) огромную совершенно гладкую поверхность. Она настолько огромна, что, находясь в любой точке этой поверхности, невозможно увидеть её границ. Она совершенно неподвижна. Ты лежишь в самой её середине, вокруг тебя нет ничего и никого, кроме неё. Единственная материя, отличная от белой гладкой поверхности – это ты. Представила?
Яйцо кивнуло.
– Что же ты чувствуешь? – спросила капля.
– Ничего.
– То есть, как это ничего?!
– А что именно я должна чувствовать как капля, готовая к слиянию, находясь на такой поверхности? – спросило яйцо обескураженно.
– Твоё естество, твоя сущность должна подсказать тебе это. Спроси у своей сущности! – посоветовала капля.
– Моя сущность молчит, – констатировало яйцо со скорбью.
– Тогда придется сказать мне, – занервничала капля. – Ты должна чувствовать ужас одиночества!
– Нет. Ничего такого я, к сожалению, не чувствую, – ответило яйцо. – Ведь если меня доставили на такую поверхность, значит, у этого есть какая-нибудь цель.
– И кто же тебя мог туда доставить?
– Не знаю. Должно быть, существо с огромными жёлтыми крыльями, – предположило яйцо.
– Твоё существо совсем задурило тебе голову! За его крыльями ты ничего не видишь! – вспылила капля. – Но, однако ж, я научу тебя мыслить правильно, чего бы мне то ни стоило. Это мой долг, потому что капля, не готовая к реализации своего предназначения, в высшей степени бесполезна! Слушай же, как выполнять второе упражнение, и постарайся сделать его со всем возможным усердием. Представь, что ты стала в миллиарды раз больше, чем ты есть на самом деле. Ты больше самой себя и по размерам и по всем остальным сущностным параметрам…
– О, как это ужасно! – закричало яйцо. – Теперь я чувствую ужас!
– Но почему? – завопила в ответ капля.
Яйцо несколько сконфузилось, чувствуя, что снова сделало что-то неправильно, но всё же ответило:
– Ведь если я стану столь огромной, то лист меня не выдержит и я сорвусь с него вниз!
– Но как капля ты должна испытывать блаженство, ибо такое состояние и называется «море». Это конечная, благостная цель нашего существования!
Яйцо лишь сокрушённо покачало головой.
– Я вижу, что обычные способы обучения не действуют на тебя, – констатировала капля, – но ничего. Я придумаю новую методу!
С этими словами капля погрузилась в глубокое раздумье. Яйцо смотрело на неё с интересом и ожиданием.
А меж тем солнце сильнее нагревало лист. Оно забирало своими лучами частички от капли, и та становилась всё меньше, меньше, пока, наконец, совсем не исчезла, так и не подготовив яйцо к слиянию.
Яйцо опять осталось одно на листе, так и не поняв, куда же делась капля, и что же такое «слияние».
Яйцо думало, что капля исчезла оттого, что слишком глубоко погрузилась в раздумье. Это удручало яйцо, и оно чувствовало себя виноватым. Ведь в раздумье капля погрузилась потому, что яйцо оказалось совсем никудышным учеником, которого невозможно было обучить его высшему предназначению, используя обычные методы. Но ещё больше печалило яйцо то, что оно так и не смогло познать смысла и цели своего существования. «Значит, я совсем никуда не годная капля, раз не смогла понять слияния. Значит, мне придётся всю свою жизнь провести здесь в одиночестве, так и не достигнув моря», – думало яйцо.
В таких тяжёлых раздумьях яйцо не заметило, как ночь сменила день, как снова наступило утро. Природа делала своё дело, и внутри яйца начались весьма странные процессы. Но оно, будучи погружённое в мысли о своей бесполезности, всего этого не замечало. Яйцо горько вздыхало, думая: «И зачем только это существо с крыльями принесло меня сюда?! Лучше бы оно сбросило меня вниз, в ничто».
В это время под его почти прозрачной оболочкой бродили чудные силы, перемещая сущности, группируя их по-новому. И вот однажды оболочка яйца лопнула и оттуда, не торопясь, выползла гусеница, пока ещё совсем маленькая. Она угрюмо огляделась вокруг и принялась поедать остатки яйца, не ведая, что ест то, чем сама была некоторое время назад. Доев остатки прежней себя, гусеница с самым скорбным выражением лица стала жевать листок. Он оказался не таким уж и большим, как это думалось яйцу, и гусеница довольно быстро его съела.
Покончив с первым листом, гусеница переползла по ветке и принялась за второй. Она всё ела, ела, не останавливаясь ни на секунду, а в голове её тянулись тяжкие мысли: «Я никчёмная капля. Вместо того чтобы познавать сущность слияния, я ем листья. Моё существование бесцельно и никому не нужно. Я приношу вред, потому что подаю и остальным каплям дурной пример». С каждым съеденным листом гусеница становилась всё больше и всё больше хотела есть.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды внезапно поднявшийся ветер не сдул гусеницу на землю. Хорошо ещё, что она успела выпустить ниточку, которая приклеилась к ветке и плавно спустила её вниз.
Внизу гусенице совсем не понравилось. Тут не было ни одного листа, который можно было бы съесть. Она уже собралась было ползти обратно на дерево, как вдруг земля рядом с ней зашевелилась и оттуда появилось нечто странное.
Это определённо была чья-то голова… или хвост – гусеница не могла сказать с точностью. Она замерла, в изумлении разглядывая странный предмет, и тут голова (или хвост) вдруг заговорила:
– И куда же ты собрался?
– На дерево, – ответила гусеница
– И что же тебе делать на дереве? Разве ты не знаешь, что дождевые черви живут внизу, в почве, и никогда не забираются на деревья?
– Но я не дождевой червь, а капля! – возразила гусеница.
– Не смеши меня! Ты такой же дождевой червь, как и я. Ведь ты имеешь длинное тело и можешь ползать. Капли совсем на тебя не похожи.
Это известие обрадовало гусеницу. Ведь если она не капля, то ей нет необходимости сливаться. Значит её предназначение в другом. Но, однако, у неё оставались сомнения в словах червя.
– Как же ты сможешь доказать, что я не капля? – спросила она.
Червь фыркнул, подался вперёд, и из-под земли показалось длинное бледно-розовое тело.
– Какие же тебе ещё нужны доказательства? – спросил червь, когда его хвост (а может быть, голова) появился на поверхности. – Это же ясно как день. Посмотри на меня, а теперь сравни с собой. Я червь, значит и ты – червь.
Гусеница внимательно оглядела его с головы и до хвоста (а может быть, наоборот), затем изогнулась и посмотрела на себя. Да, определённое сходство отрицать было невозможно.
– Ладно, я червь, – согласилась она. – Ты меня убедил. Но в чём же тогда моё предназначение?
– Предназначение дождевых червей – проникать как можно глубже в почву, тщательно изучать её, пропуская через себя, и накапливать в себе ценный опыт, отбрасывая ненужное. Именно в почве лежит мудрость мира, так как всё выходит из неё и всё в неё же возвращается. Сидя на дереве, ты никогда не сможешь приобрести опыт.
– И зачем же нужен этот опыт? – поинтересовалась гусеница.
– Чтобы приблизиться к совершенству. Чем больше у тебя опыта, тем ближе ты к совершенству! – объявил червь.
– И какое оно, это совершенство?
– Оно недостижимо. Чтобы его достичь, нужно пропустить через себя всю почву, а это невозможно. Так что я не могу сказать тебе, что такое совершенство, как и никто не может сказать тебе этого.
– Но зачем тогда стремиться к совершенству, если оно всё равно недостижимо? – удивилась гусеница.
– Потому что весь смысл заключается не в достижении совершенства, а в стремлении к нему. Это и есть цель существования червя.
Мысль о том, что нужно поглощать почву, была неприятна гусенице.
– А можно приобретать этот опыт, пропуская через себя не почву, а что-нибудь другое, например листья? – поинтересовалась она.
– Нет. Этот метод ненаучен! – ответил червь. – Весь опыт содержится именно в почве – это факт. Листья и прочее – только производное от почвы, а мы должны изучать первоисточник.
– Понятно, – кивнула головой гусеница. – Значит, всё, что я должен делать как червь, – это пропускать через себя почву, накапливая содержащийся в ней ценный опыт?
– Не совсем так. Ты ещё должен обобщать этот опыт, систематизировать его и выводить закономерности. Но главный смысл ты уловил правильно, – сказал червь.
– Что ж, тогда я начну прямо сейчас! – уверенно заявила гусеница и принялась поедать землю.
Она набила почвой полный рот, но не могла её проглотить. Земля была слишком жёсткой для её челюстей.
– Я не могу проглотить это, – пожаловалась гусеница червю.
Тот внимательно посмотрел на гусеницу и сделал вывод:
– Это происходит оттого, что ты ещё не избавился от формальных предрассудков, которые только мешают истинному исследователю и накопителю опыта. Вот посмотри на меня и скажи, где у меня голова, а где хвост?
Гусеница долго смотрела на червя, но так и не смогла ответить на его вопрос.
– Я не знаю, – сдалась она.
– Правильно! – подтвердил червь. – Никто этого не знает, даже я сам. Но если для других это важно, то мне это решительно безразлично. Если ты пропускаешь через себя почву, накапливая опыт, то для тебя не должно иметь никакого значения, где у тебя хвост, а где голова. Тебе не нужны ни начало, ни конец. Ты должен абстрагироваться от условностей, чтобы правильно воспринимать полученный опыт.
– Но как же достичь такого состояния? – вопросила гусеница.
– Для этого нужно выполнять упражнение, которое я придумал сам, – заявил червь. – Ты должен свернуться в кольцо и лежать так настолько долго, насколько это возможно. Ведь кольцо не имеет ни начала, ни конца, значит, уподобившись ему, ты сможешь перенять некоторые его свойства, – пояснил червь.
Гусеница сделала в точности так, как он ей сказал.
– Вот и отлично! Выполняй это упражнение, а я пойду пропускать через себя почву. У меня очень мало времени. А завтра я в это же время вернусь сюда и проверю, избавился ли ты от формальных предрассудков, – сказал червь и с лёгкостью углубился в землю.
«Вот бы и мне так, – с завистью подумала гусеница. – Он идеально приспособлен для исполнения своего предназначения, у него нет никаких формальных предрассудков. Но я тоже смогу достигнуть этого, выполняя упражнение».
Так гусеница пролежала на земле, свернувшись кольцом, целые сутки. В итоге её тело настолько затекло, а разум помутился от долгой неподвижности, что она действительно перестала понимать, где у неё голова, а где хвост. Наконец появился червь.
– Ну что, ты достиг свободы от предрассудков? – спросил он.
– Кажется, да, – неуверенно ответила гусеница.
– Что ж, хорошо. Тогда попробуй поглотить почву.
Гусеница попробовала. Она так старательно жевала землю, что вывихнула себе челюсть.
– Нет, я всё ещё не могу выполнять своё предназначение, – сказала она, чуть не плача.
– Ты оказался намного более закрепощён предрассудками, чем я думал сначала, – покачал головой (или хвостом) червь. – Что ж, выполняй своё упражнение, работай над собой, и, когда почувствуешь себя готовым, начинай углубляться в почву. Там мы встретимся. А сейчас – прощай. Мне некогда.
Сказав это, червь удалился под землю.
Гусеница осталась одна. Только сейчас она вспомнила, что не ела целые сутки. Желудок её просто сводило от голода. «Конечно, я буду выполнять упражнение, помогающее избавиться от формальностей, – решила гусеница, – но только сначала поднимусь на дерево и наемся листьев. Правда, дерево – не место для червей, и моё предназначение как червя лежит совсем в другой стороне, но нельзя же сразу отказываться от старых привычек. Ведь никому не станет лучше, если я умру от голода». Подумав так, гусеница поползла вверх по стволу дерева, добралась до листвы и принялась есть.
Ела она очень много и очень быстро росла, толстела. В те редкие минуты, когда есть гусенице не хотелось, она сворачивалась кольцом, выполняя упражнение, которое показал червь. Только вот делать это ей становилось всё труднее и труднее, так как тело её постепенно сделалось толстым и потеряло былую гибкость.
И вот однажды утром, наевшись зелёной листвы, гусеница решила подвести некоторые итоги, посмотреть, как далеко она продвинулась в пути дождевого червя. Она пристально осмотрела своё тело и пришла в уныние. Она всё ещё не избавилась от формальностей, даже наоборот – разница между головой и хвостом стала ещё очевидней. Гусенице сделалось так тоскливо, что она и не заметила, как из её хвоста выделяется тонкая, почти прозрачная ниточка, как эта ниточка обматывается вокруг тела всё более плотным слоем. Через некоторое время гусеница (которая стала теперь куколкой) совсем исчезла в коконе и покрылась сверху плотной тёмно-коричневой коркой. В таком состоянии она пробыла на дереве долго-долго и всё это время страшно грустила, проклиная себя за свою никчёмность.
А снаружи становилось всё холоднее, но куколка не чувствовала этого, потому что коричневая корка надёжно удерживала тепло внутри кокона. Листья пожелтели и упали на землю, чтобы сгнить там и стать пищей для дождевого червя. Пошёл снег. Но всего этого куколка видеть не могла. Она пребывала в состоянии глубочайшей задумчивости. Мысли её текли вялым непрекращающимся ручейком.
Но вот солнце стало светить ярче и снег растаял. Земля прогревалась и выпускала первые иголочки свежей зелени. На деревьях стали набухать почки. Куколка же всё размышляла и размышляла, пока вдруг какой-то голос не достиг её слуха:
– Знаешь, я давно за тобой наблюдаю, и за всё время ты ни капельки не выросла. Это очень странно.
– Вы мне говорите? – поинтересовалась куколка.
– Тебе, конечно, – подтвердил голос.
– А вы кто? – спросила куколка. – И почему вы думаете, что я непременно должна расти?
– Я ветка, точно такая же, как и ты. Я расту, значит, и ты должна расти. Ведь в этом предназначение веток.
– Глупости! – перебила ветку куколка. – Вы что-то напутали. Я же дождевой червь! Моё предназначение в том, чтобы пропускать через себя почву, накапливать ценный опыт, содержащийся в ней, а затем анализировать и обобщать его.
– Ну, какой же ты дождевой червь! Ты тёмно-коричневого цвета, твёрдая и прикреплена к дереву, а значит, ты ветка.
– А вы в этом уверены? – засомневалась куколка.
– Я уверена в этом, так же как и в том, что сейчас весна – время набухания почек.
– И что я должна делать, чтобы исполнить предназначение ветки?
– Тебе нужно расти над собой миллиметр за миллиметром, приближаться к солнцу. Ведь именно в нём высшее благо, и чем ближе ты к нему, тем совершеннее. Вот в чём заключается путь ветки.
– А нельзя ли просто взлететь и приблизиться к солнцу таким образом? Я видела когда-то существо с огромными жёлтыми крыльями, так оно очень легко летало, свободно перемещаясь по воздуху, поднимаясь на ту высоту, на какую оно пожелает, – сообщила куколка.
– Нет. Это невозможно, – отрезала ветка. – Если ты взлетишь, то потеряешь опору, а опора имеет очень большое значение. Нельзя стремиться к солнцу, будучи ни к чему не прикреплённым. Без опоры ты забудешь, где верх, а где низ, перепутаешь начало с концом, и в итоге, устремившись к солнцу, окажешься на земле.
– Я всё поняла, – кивнула куколка. – Так что же мне делать, чтобы расти?
– Для этого тебе нужно попробовать выпустить хотя бы один лист. Сейчас как раз самое время для этого, – пояснила ветка. – Собери всю силу и направь её в то место своей коры, где ты собираешься выпустить лист.
Куколка покачала головой, решив, что справится с этой несложной задачей во что бы то ни стало. Она сконцентрировалась, собрала воедино все свои силы, напряглась и вдруг почувствовала, что её кокон лопнул, и что её тянет наружу. «Так вот, значит, как это – исполнить своё предназначение ветки», – подумала куколка, которая уже переставала быть куколкой.
Это всё, собственно говоря, что она успела подумать, так как после этого она уже не думала, потому что больше ей это было ни к чему.
Через некоторое время возле пустого кокона сидела бабочка и сушила свои огромные жёлтые крылья на солнце. И вот лёгкий взмах, ещё один, и она вспорхнула к небу, оставив от прежней себя лишь сухую шелуху.
Так совершенное существо с огромными жёлтыми крыльями всё время пряталось внутри яйца, гусеницы и куколки. И теперь, когда оно вырвалось наружу, уже некому удивиться этому, так как ни яйца, ни гусеницы, ни куколки уже не существовало… а саму бабочку это вовсе не удивляло.
Знойным летним днем бабочка с большими жёлтыми крыльями села на лист дерева и отложила там маленькое яйцо, белое, почти прозрачное. Она хорошенько прикрепила его к листу, после чего вспорхнула легко и улетела куда-то, а яйцо осталось.
Ещё бабочка хотела сообщить ему нечто очень важное, чему научила её жизнь, но передумала. Ведь яйцо всё равно не поняло бы, о чём она говорит.

И как я раньше не заметил этой букашки?! Всё это время она была у меня перед глазами, а я её не замечал. На обозримый участок пляжа имелся единственный кустик чахлой травы, и прямо под ним сидела букашка. То есть именно сидела. Не ползла, не лежала, не стерегла, не дожидалась, а именно сидела. Была она размером примерно с ноготь на мизинце, даже несколько меньше. Тело её цветом почти не отличалось от песка. Сначала я подумал, что это камешек какой-то, но потом пригляделся и различил лапки и голову. Лапок у букашки было много, никак не меньше десяти, однако они были так плотно прижаты к телу, что точно сосчитать их не представлялось возможным. Несмотря на плотно прижатые лапки, букашка всё же ухитрялась сидеть. Чем именно и обо что она при этом опиралась, было не совсем ясно. Имеющий две руки держится за голову или за живот; имеющий четыре руки не знает проблемы выбора, и лишь имеющий восемь рук не испытывает нужды за что-либо держаться.
Мне было странно видеть такую букашку. Кругом кипела жизнь: муравьи деловито описывали по песку свои траектории. Пауки таились в ямках, угадывая, на кого бы наскочить. Другие пауки бежали мимо враскачку. Многоножки чертили по песку следы брюхом. Жуки зарывались в норы. Я уж не говорю про кузнечиков. И лишь букашка сидела под своим пучком травы абсолютно бездеятельно. Быть может, она мёртвая? Я следил за ней, но букашка ничем не подтверждала и не опровергала моего предположения. И совершенно неясно было, что же она такое. Может быть, она жук или какой-нибудь клоп? Не знаю. Я плохо разбираюсь в этих вещах. Но никогда раньше я таких букашек не видел – это точно.
При ближайшем рассмотрении облик её показался мне ещё более странным. Части тела букашки были выпуклыми и производили впечатление массивности, несмотря на малые размеры. При сочленении с головой панцирь её расширялся кверху, напоминая атлетические плечи. Лапки, плотно прижатые к телу, казались пухлыми, при этом совершенно не было видно сочленений сегментов её конечностей. Лапки верхней пары были длиннее прочих и доходили примерно до середины тела. Если присмотреться, то на каждой из нижних лапок можно было разглядеть по одному коричневатому кружочку. Всю её покрывали едва заметные волоски. При этом волоски на теле росли строго вверх, а волоски на голове несколько отклонялись вправо. В верхней части её головы имелось шишкообразное утолщение. Также я заметил, что у букашки голубые глаза, что так удивительно для насекомого.
Время куда-то проходило совершенно незамеченным. Тень от пучка травы обернулась вокруг себя и наползла на букашку. А я всё ждал и не мог дождаться. Я ждал, когда букашка пошевелится, сделает что-нибудь. Но она не шевелилась. Я взял травинку и пощекотал ей брюшко. Ну же, пошевелись! Посмотри на меня! Но букашка не шевелилась, не меняла своей позы. Я насыпал ей на голову несколько песчинок, но она оставалась безразличной. Я подумал, не закопать ли её совсем, но отверг эту идею. Ведь если букашку закопать, то можно потерять её. Это не муравей какой-нибудь, который тут же откопается – и вот он, пожалуйста! Это может быть какая-нибудь совсем неизвестная науке букашка, и закапывать её нельзя.
Я уселся поудобнее и решил дождаться от букашки хоть какой-нибудь активности. Я смотрел на неё, смотрел. Сколько это продолжалось, я не знаю. Только постепенно букашка в моих глазах слилась с песком. С песком слился кустик травы, муравьи, жуки. Потом песок слился сам с собой, перемешался с воздухом, водой, людскими голосами. Всё превратилось в единый более или менее плотный поток чего-то. И этот поток обтекал меня, подхватывал. Почему я тут сижу? За чем наблюдаю? Мне ничего такого не приходило в голову, потому что я постепенно забыл и то, что я сижу, и то, что я наблюдаю. При этом я начал перемешиваться с окружающим потоком, терять что-то в песке. Были какие-то полосы, которые постепенно закручивались, как вода в сливное отверстие. И я сам был, в некотором роде, полоса и тоже закручивался. И так могло продолжаться бесконечно, потому что яркие круги то появлялись, то исчезали по углам пространства, очерчивая его и сжимая до приемлемых размеров.
Из этого состояния меня вывел довольно резкий толчок. Такой резкий, что я даже упал на спину, а потом звучно чихнул. Передо мной стояла Марина, которая была уже не в купальнике. Она смотрела на меня недовольно.
– Ты где была? – спросил я, не поднимаясь с песка.
– А ты где был?
И в самом деле, где я был? Она умела задавать вопросы, на которые я не умел отвечать.
– Ты чего сидишь тут, как идиот? Мычишь чего-то. Не стыдно?
От её взгляда мне и вправду сделалось стыдно, хотя я и не помнил, чтобы мычал. Я встал и отряхнулся. Она ничего мне больше не сказала, повернулась резко и пошла к столу. К её майке пристали сухие травинки.
– Я перегрелся, наверное, – сказал я ей в спину.
Что оставалось? Я тоже поплёлся к столу.
Веселье там разгоралось. Кто-то вспомнил, что не пили за родителей именинницы, и все стали за них пить. Я тоже выпил и хотел сказать, что именинницы никакой нет, потому что ни у кого нет именин, а есть только день рождения, но не стал так говорить. Мясо вышло чересчур сухим и кислым. Я бы лучше пожарил. Рассказывали анекдоты, давно мне известные, фотографировали друг друга. Меня тоже, наверное, фотографировали. Марина стояла за противоположным концом стола. Возле неё располагался молодой человек с большим золотым крестом на шее. Мне показалось, что он уж как-то совсем возле неё располагается, как-то слишком вольготно он располагается и при этом ещё что-то ей рассказывает. Жестикуляция его была бурной и игривой. Он всё время ей руку на плечо клал. Я подумал, что за сегодняшний день не в первый раз вижу их рядом, и, возможно, это неспроста. Так у меня родилось подозрение. К тому же Марина отсутствовала значительное время. Где она была? И с кем? За это время можно чёрт-те что понаделать на лоне природы. И ещё травинки на кофте. Откуда могли взяться эти травинки? Не с дерева же они упали! Я ощутил печальную тревогу. Подозрение нужно было проверить. Но как?
Я пристально смотрел на Марину, пытаясь встретиться с ней глазами, пытаясь по поведению её угадать, правда ли то, что я думаю. Однако мне не удавалось уловить ничего, что могло бы подтвердить или опровергнуть моё подозрение. С одной стороны, Марина избегала смотреть мне в глаза, что указывало на её безусловную виновность. Но с другой стороны, она вела себя как-то слишком уж обычно, что заставляло в её виновности усомниться. Кто-то вложил мне в руку стакан, и я выпил.
Виновность в чём? В чём она может быть передо мной виновата? Она мне ничего не обещала, как и я ей. Однако зачем было зарождать во мне это смятенное чувство, выводить меня из равновесия? Зачем заставлять меня рисовать в воображении эти неприятные картины, которые проносились в мозгу, сменяя одна другую с чудовищной скоростью? Это плохо сказывается на моём самочувствии. Зачем же было делать мне плохо? Хотя кто может сделать мне плохо, кроме меня самого? Никто больше не в состоянии причинить мне вреда. Ведь это моё воображение. Все картины создаю я сам, и сам же от этого страдаю. Я сам породил подозрение, которое меня же и пожирает. Так для чего мне самому себя мучить? Нет ни одной причины к этому. Нужно просто остановиться. Ведь не ясно, было что-то или же ничего не было. Даже если и было что-то, то это не повод для расстройства. Что в этом такого? Ко мне ничего не прибавилось, и ничего от меня не убавилось. Стоит ли вообще об этом думать? Не стоит. Не стоит!
Но я почему-то всё равно думал. Мозг, как сломавшийся кинопроектор, прокручивал свои движущиеся картинки помимо моей воли. Возникал вопрос, есть ли у меня вообще какая бы то ни было воля или же она есть только у него? У кого у него? Между картинками открывались бреши, которые постепенно сливались в единую чёрную дыру, поглощающую всё, чего и так не было: волю, мысли, время. Оставались лишь тоска и предчувствие того, что тоска эта не кончится. Ощущение, что меня обманывают и отнимают у меня что-то, сменялось ощущением, что у меня никогда ничего не было и не будет.
От эмоционального возбуждения я совершенно не чувствовал вкуса водки. Мне наливали, и я сразу же выпивал. Количество выпитого я не ощущал. Только постепенно по неуверенности в ногах я понял, что уже вечер, и что я порядком набрался. Все стали собирать вещи, грузиться в лодку. Я собрал свои подозрения и тоже погрузился вместе со всеми. Погрузился в сумрак и невесомость. Наша лодка до странности напоминала ладью викингов. Дракар это или шнекар? Я не мог видеть со своего места носовую фигуру. Солнце раскалилось докрасна и гасло за холмом. Если закат красный, значит завтра будет ветер. Плеск волн и шум мотора совершенно укачали, и я заснул. Кто-то разбудил меня почти сразу же, сказав, что мы приехали. Было уже совсем темно. Я хотел дать денег худому перевозчику, но медных у меня не было, а бумажными он не брал. Я вылез на берег и поехал домой. Куда подевались все остальные, я не знаю. Я не знаю, попрощался ли я с ними. Помню только, что мне очень хотелось домой. Добравшись до кровати, я заснул сразу же.