Се – конь блед, и сидящий на нем, имя ему – Смерть. Зачем я живу? Длина моего члена 16 сантиметров. Это много или мало? При ширине 4,5 сантиметра. Я очень переживаю по поводу размера. Мне кажется, что член очень маленький, и особенно – когда он в спокойном состоянии. Тогда всего 7 сантиметров.
Только во время эрекции я чувствую себя перед женщиной свободно, и даже пивной живот нисколько меня не смущает, но при спокойном состоянии члена я всегда комплексую: мне кажется, что женщины воспринимают член без эрекции, да еще такого небольшого размера, как ущербность. А хочется чем-то похвастаться, хочется показать свою силу. Не могу только понять – зачем это нужно. Наверное, какие-то древние инстинкты, выражаемые в амбициях и самолюбовании.
Впрочем, все это неважно. Размер не вызывает у меня такого беспокойства, как эрекция. Здесь ситуация на уровне абсурда.
Не могу сказать, что у меня не стоит, поскольку во время онанизма все отлично, но как только я оказываюсь в постели с женщиной – никакой эрекции нет и близко. Я этого не понимаю. Почему, когда я сам с собою – все в норме, а с женщиной не получается? И врачи понимают не больше моего. Рекомендуют попробовать виагру. Пробовал. Никаких изменений.
Впрочем, все это не важно. А что важно? Зачем я живу? Но если за 45 лет я не смог этого понять, то на что мне еще надеяться сейчас? И что остается? Водка, онанизм и литература? Но даже это – слишком оптимистично для такого неудачника, как я. Нищий полуимпотент, писатель-недоучка, философ-лицемер, который сам же боится жить в мире придуманных им правил и законов.
Впрочем, все это не важно. И не интересно. Даже для меня самого. А что для меня интересно и важно? Не знаю. Не понимаю. Но вместе с тем: если между распятием Христа и взрывом бомбы в Хиросиме существует связь, тогда какое место в ней занимает человек? Не «вообще» человек, а я сам. Со всеми своими интеллектуальными, сексуальными, моральными и прочими извращениями. Понимаете? Для чего все это нужно?
Смерть приходит внезапно – понедельник, вторник, четверг. Ведь это бессмысленно, правда? Бессмысленно и страшно. Впрочем, все это не важно. Даже страх – ничего не значит. Но то, что я согласен с этим – не дает мне освобождения. Я продолжаю бояться. Хотя все это не имеет никакого смысла. Никакого значения и смысла. Совершенно никакого смысла.
Но тогда почему, еще только произнося слово «смерть» я оглядываюсь, в поисках источника опасности? Я встаю из-за стола и начинаю искать – в шкафу, на полках среди книг, в ванной комнате и в кухне. Я ищу то, что вызывает у меня тревогу и страх, что может послужить провозвестником смерти. Но ничего не нахожу. В шкафу я вижу простыни и рубашки, на книжных полках три иконы – Спаситель, Николай угодник и Богоматерь. Рядом с ними лежат порнографические журналы и много книг – Библия, «Логика буддизма» Щербатского, рассказы Борхеса, «Парфюмер» Зюскинда и «Жизнь впереди» Ажара. Ничего, из ряда вон выходящего. Но я не перестаю бояться. Мне кажется, что смерть притаилась где-то рядом и просто ждет своего часа, чтобы объявиться внезапно и сказать «здравствуй, это я!»
Вышел на балкон покурить. Во дворе играет девочка в песочнице. Только вчера к нам во двор завезли машину песка. Он еще лежит большой горкой и девочке не очень удобно играть. Она набирает песок в маленькое ведерко и переворачивает его рядом с песочницей. Получаются цилиндрические фигурки. Одна, две, три. Потом девочка их ломает и снова строит. А сейчас родители позвали ее домой. Наверное, обедать. Она уходит и больше я ее не вижу.
Мечта позволяет человеку надеяться на чудо, будто возможно отличить запах смерти от запаха счастья. Но это не важно. Все это не важно. Не все ли равно?
Не все ли равно, что приносит человеку успокоение в жизни – водка, онанизм и литература или деньги, здоровье и власть? Какая разница?
Быть может, занятия литературой и онанизмом даже более полезны, с учетом возможной смерти, чем занятия бизнесом и стремление к власти?
Я пишу уже достаточно долго. Но без особого успеха. А если совсем точно – то ни успеха, ни славы литература мне не принесла. Одни только проблемы. Алкоголизм, трудности с эрекцией, неврастения и больное сердце. А начиналось все хорошо. То есть глупо и романтично. Как оно обычно и бывает у всех влюбленных, воспринимающих свои чувства как единственно правильные и неповторимые. Понимаете? Нужно рассказать о себе, о чувствах своих и переживаниях. Ведь это так важно – чтобы мир увидел и восхитился моим великолепием и неповторимостью. И даже страданием. Но и страдать хочется не одному, запершись в своей квартире, а на публике, у всех на виду. Ведь я такой талантливый и удивительный. Я единственный и замечательный, а мир так несправедлив ко мне. Поэтому пусть миру будет стыдно.
Вот так или примерно так я думал. Нет, не думал, но чувствовал так, даже не догадываясь об истинном значении своих чувств. Но что оказалось? Все оказалось довольно банально и скучно. И даже не в том дело, что многие из моего окружения думают о том же и так же. Пусть не совсем одинаково, но в принципе без особых отличий – работа, дом, семья, здоровье, кладбище. Однако же не в этом оказалась наибольшая банальность. Все даже гораздо проще. Миру нет до меня никакого дела. То есть абсолютно. Есть я или нет меня, хороший я или плохой, бедный или богатый – для мира все едино. Белое превращается в черное, а черное превращается в дым.
Восходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит, все реки текут в море, но море не переполняется. К тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь опять. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет – не останется памяти у тех, которые будут после.
Это жестоко и несправедливо. Хотя почему, собственно? Ведь в действительности – разница между жестокостью и беспомощностью не так уж и велика, как может показаться на первый взгляд. Пытаясь выбраться из-под обломков вчерашних снов, вчерашних надежд и сказок, человек не может ничего противопоставить догме общественной морали, кроме собственной воли и власти. Конечно, было бы наивно думать, будто своими кривляниями, с кровью или слезами, человек способен что-либо изменить. Это не только маловероятно, но совершенно нереально. Но кого интересует реальность? Важнее реальности ужас.
Разговор лиса с принцем. Из книжки Экзюпери «Маленький принц», помните, да?
– А куры у вас на планете есть?
– Есть.
– Ой, как интересно. А охотники есть?
– Есть.
– Нет в мире совершенства!
Важнее реальности ужас. Я часто думаю о том, чем страх отличается от ужаса. К примеру, когда ко мне звонят в дверь, я никогда не открываю. Никому и никогда. Подхожу, прислушиваюсь, чтобы знать – чего мне нужно бояться. Я боюсь милиционеров – потому, что они могут забрать меня в участок и посадить в тюрьму. Вовсе неважно – виновен я в чем или нет, важно то, что перед ними я бесправен и бессилен. Уж так оно заведено у нас в стране. Я боюсь служащих из энергонадзора, которые проверяют показания счетчика. Я уже шесть месяцев не плачу за свет. А равно – и за квартиру, и за газ. Я боюсь участкового врача, который может зайти в квартиру, начать меня обследовать – слушать дыхание или пульс и при этом обнаружить какое-то заболевание. А у меня нет денег на лечение. Нет денег. Я никого, никого и никогда не пускаю в квартиру. Только прислушиваюсь к шагам за дверью, стараясь определить – это уже Она или еще рано.
Но все это не имеет никакого отношения к ужасу. Это обыкновенный животный страх и трусость. Я боюсь всего. А больше всего на свете я боюсь самого себя. И не в том даже дело, что в определенных ситуациях, когда нужно поступить честно и смело, я могу проявить себя как трус и подлец. Этого я тоже боюсь. Но это не самое страшное, что я о себе узнал.
Понимаете, о чем я говорю? Если бояться смотреть самому себе в глаза или, по меньшей мере, в затылок, заросший мхом, это не избавит в грядущем от казни: страх – это не цель, а средство – для того, чтобы спасти себя, жертвуя Аду обломки сказок и сновидений. Поэтому: в каждом страхе мы слышим, как нож гильотины грохочет над нами.
Всё становится на свои места, если попытаться пролезть через игольное ушко, отбросив нравственные законы. Иуда – это память сердца, потревоженная жаждой славы и власти. Человека страшит его «завтра». И даже в том случае, если солнце делает круг по жёлтому небу и выходит в точку отсчёта судьбы. Солнце, по мере завершения движения, всё больше уподобляется часовому механизму атомной бомбы, сводящего к абсурду всякий поступок и всякую мысль.
Первый раз я посмотрел «Сталкера» Тарковского в Харькове. Если не ошибаюсь, это было в демонстрационном зале городского лектория. А может быть в кинотеатре, что на Данилевского. Сейчас уже точно не помню. Нет, на Данилевского я смотрел «Полет над гнездом кукушки» Формана. Впрочем, все это не важно. А важно то, что я вдруг понял: кино может быть искусством, в собственном смысле этого слова – как алхимия и превращение, а не только как развлекательное зрелище для членов стада, утомленных ежедневным исполнением своих обязанностей. Здесь дело даже не в эстетике Тарковского, а в уровне морали. В уровне морального выбора. Понимаете, о чем я? Абсолютный моральный выбор – это не альтернатива «хорошо или плохо», «правильно или ложно». Важны другие категории.
Если помните, в фильме присутствует Некоторая комната, в которой исполняются самые заветные желания человека. Не те именно, которые человек легализует в своем сознании, то есть определяет как истинные, но только те желания, которые составляют всю сущность человека, сокрытую в недрах подсознания животным страхом потери собственного Я.
И вот так случилось, что у одного из персонажей фильма заболела жена, которой врачи уже не могли помочь. И дни жены были сочтены. Только что-то невероятное, на уровне волшебства, могло спасти жизнь супруги. Прознавши о чудесах Некоторой комнаты, муж отправился на ее поиски, в надежде помочь жене. И нашел ее, эту Некоторую комнату. И зашел в нее. И загадал желание об исцелении супруги. И вернулся домой. Но жена умерла, а сам он разбогател.
Именно в этом все дело. Комната исполняет самые заветные желания человека, в которых он даже сам себе боится признаться – из-за страха или из-за стыда. Но Комната – видит и знает эти желания и исполняет только их, а не то, о чем Ее просят.
Понимаете, о чем я? Это и есть ситуация абсолютного морального выбора. Я бы в такую комнату зайти не смог. И вот это – уже не страх. Это ужас. Увидеть самого себя в зеркале собственного сердца. А муж погибшей супруги повесился. Точно так же, как Иуда, после смерти Христа.
Уже пятый день нет денег. И пообедать нечем. Хлеб закончился три дня назад, а гречка позавчера. Сигареты закончатся сегодня к вечеру. Осталось десять штук. Но все это не важно. Я уже привык голодать. Хотя без сигарет будет трудновато. Но особенно печально, что вчера и сегодня мне не удалось ничего выпить. Все попытки раздобыть немного денег на выпивку закончились неудачей. Я обычно покупаю дешевую и плохую водку. Она стоит 5 гривен. А хорошая – от 15 до 25 гривен. А вы знаете, чем плохая водка отличается от хорошей? Скажу так: после 200 грамм – ничем. Вы уж мне поверьте. Знаю, о чем говорю.
Водка после двухсот грамм – это уже не водка. Это проблемы, ваши собственные проблемы, которые вы будете стараться решить даже не по принципу «не все ли равно», а в соответствии с принципом «да пошло оно все…».
И здесь – я себе удивляюсь. Вам – советую такие полезные и здравые вещи, а сам меньше бутылки водки в день не выпиваю. Конечно, когда есть деньги. А то и две бутылки. После двух бутылок водки русский характер раскрывается в полную силу: или я кого-нибудь убью или меня. Прости, Господи, и помилуй!
Но если водкой вы хотите не напиться, а прочувствовать вкус и прелесть продукта, тогда нужно так: сто грамм водки и сразу же – солененький помидор, желательно небольшой по размеру, у которого шкурка заранее проколота вилкой. Вам понравится.
Может, уже пришло время слазить в петлю? Хотя, конечно, самоубийство ничего не меняет, если говорить о сути страха и ужаса. Что было здесь и сейчас – то будет продолжаться и после потери тела. Конечно. Но не это для меня сейчас важно, а то, что я никак не могу понять, чего же боюсь больше – то ли смерти, то ли бессилия своего и отчаяния.
Но в любом случае – я не буду вешаться. Это слишком болезненная процедура. Уж если случится изображать из себя покойника, то поступлю по примеру Спинозы – вскрою вены под коленями и на запястьях. В теплой воде ванны. Предварительно накачавшись алкоголем. Думаю, двух бутылок будет достаточно.
Ничего нельзя изменить. Даже если сон отделить от яви. И если звук заполняет пространство – это значит, что вчерашние сказки вбивают гвозди в крышку гроба, лишая последней надежды Иуду. И если не восхищение, то милосердие – где? Звук заполняет пространство. И кажется: мир – это только звук, хотя бы и собственных шагов – в одной из комнат Ада.
Я ищу самого себя, но нахожу только тень. Я думаю о будущем, но не могу выбраться из прошлого. Я говорю «здравствуйте», но слышится «смерть». Но главное – ничего нельзя изменить. Ни чувство вины, ни страх свой, ни свои надежды. И это – везде, а может быть, только Здесь, хотя, определение всякой точки, как Рая, так и Ада, находящейся в пространстве, видимом нашему глазу, чревато возникновением инфаркта. Ведь ориентирами служат вещи, не имеющие возможности расстаться с тенью, или хотя бы слиться с нею, что было бы более справедливо, учитывая неопределённость линии горизонта по отношению к линии смерти. Вы понимаете – о чем я? Выше пространства – только пепел, играющий со смертью. А в итоге – зачем я живу? И главное – для кого?
Харьков. В этом городе я прожил 12 лет. Когда обитал в Солоницевке (это пригород Харькова, десять минут от метро), я никогда не закрывал квартиру. Я уходил в магазин – купить хлеба или водки, я уезжал в город – бродить по книжным магазинам или еще за какой надобностью – квартира всегда была открыта. Хотелось, чтобы кто-нибудь вошел и подождал меня. Я не могу быть один. Я не могу жить для себя самого. Мне обязательно нужно заботиться – о женщине, о детях, собаках или… Не все ли равно о ком? Если человек ни от кого не зависит – это единственное извращение, которое с нами может случиться.
Я подходил к двери квартиры и стучал. Я всегда стучал. А вдруг – случится чудо? Вдруг – близкий и родной для меня человек – любимая женщина, откроет дверь, радостно улыбнется и скажет «наконец-то». Скажет о том, что без меня… Все это сентиментально, правда? Наивно, глупо и сентиментально. Я понимаю.
Конечно же, никто и никогда меня не ждал. Я заходил в квартиру, снимал обувь, относил водку и хлеб на кухню, а потом подходил к стене. Я подходил к стене? Да, я подходил к стене в коридоре и бился о нее головой. Просто вот так – лбом. До искр из глаз, до крови, до изнеможения. И когда боль была уже невыносимой – я приходил в себя, возвращался из мира иллюзий. Но думать – все равно ни о чем не хотелось. Не хотелось мне думать. Зачем?
А потом я выпивал стакан водки. Приносил кресло из комнаты и ставил его напротив двери. Брал книжку, пепельницу, сигареты и спички. Располагался в кресле и снова начинал мечтать, о том, что кто-то постучит в дверь и нарушит мое одиночество. Иногда читал и курил. Для разнообразия. Но в основном, смотрел на дверь. Просто смотрел на дверь. Два, три, четыре часа. Я ждал, я все время ждал. Словно мир – качнется вправо, качнувшись влево.
Харьков. В этом городе я прожил 12 лет. Из всех городов, где случилось побывать, Харьков мне нравится больше всего. Именно в этом городе я сошел с ума. Впрочем, вполне вероятно, что столь ординарное для моего восприятия событие произошло в Таллинне или в Балтийске. Сейчас уже трудно определить – как оно было в действительности. Потому, что сама действительность – вещь для меня неопределенная и расплывчатая. В такой же мере, как и я сам.
Но не об этом речь. А о чем? О чем мы вообще говорим? Не знаю. Вот сегодня вечером по седьмому каналу будут показывать фильм Такеши Китано. Я хочу посмотреть. Какой именно фильм – не знаю. Ретроспектива, в рамках программы «неделя японского кино». Не все ли равно? Мне нравятся его фильмы. Поэтому хочу посмотреть. Если удастся. Сейчас отправляюсь за очередной бутылкой водки. Интересно, удастся ли мне не заснуть после выпитого? Думаю, что смогу. Потому смогу, что мне еще нужно поупражняться в онанизме и приготовить подливу для гречки. Когда я чем-то занят, то могу долго бродить по квартире пьяный. До чего же мне эта гречка надоела!
Точно. Получится не заснуть до фильма. Подливу я уже приготовил. А онанизмом нет желания заниматься. Совершенно никакого желания. Разве что позвонить проституткам, которые общаются по телефону (есть несколько гривен на счету) и поговорить вульгарно и пошло. Когда есть деньги – я звоню и разговариваю в стиле… Ну, ругаюсь матом и всячески обзываю. А вообще – все это надоело. Водка, онанизм, общение по телефону… Не хочу. Устал.
Харьков. В этом городе я прожил 12 лет. С 1982 по 1994, кроме двух лет армии. Уж не знаю, почему оно так, но перед Таллинном, перед Киевом и Москвой, город Харьков для меня имеет приоритет. Я уж молчу про Белгород, Саратов и Кривой Рог. Уже потому, хотя бы, что в Харькове я познакомился с друзьями, с людьми, которые очень много для меня значат. Даже теперь, несмотря на то, что мы не виделись уже больше десяти лет. Даже с учетом того, что один из друзей переспал с моей женой. Хотя оба они это и отрицали.
С женой я сразу же и развелся. А другу сказал, что не хочу с ним больше общаться. Но мы продолжали видеться. Как-то само собой получилось. До тех пор, пока не разъехались по разным городам. Просто я ему верил.
Но это вовсе не значит, что я не верил своей первой жене. Здесь все так сложно, что… Однажды я думал даже так: если меня захочет убить кто-нибудь из этих двух людей, то я не буду сопротивляться. Все это в стиле моих наивных и меланхолических размышлений. Понимаете, да? Такое было доверие к ним. Если один из них предаст – то и жить не стоит. Незачем. Никакого смысла. А предали оба.
И вместе с тем… Вы поймите – я не тот человек, который режет живых людей на части в поисках правды и справедливости. Мне это не нужно. Не нужно вообще. А в этом случае – еще и потому, что я помню. Я помню, что в то время, когда познакомился с первой женой, я готов был вскрыть себе вены. И в том, что я до сих пор жив – есть и ее заслуга. Могу ли я относиться без благодарности к человеку, который сохранил мне жизнь? Для чего – это уже другой вопрос, все равно ответа на него я не знаю.
А теперь – в отношении друга. Могу ли я плохо относиться к человеку, который делился со мной последним куском хлеба? Который старался физически защитить меня от уличных хулиганов и уродов, к человеку, который научил меня понимать Искусство? И еще я помню, что именно этот человек избавил меня от литературного одиночества, когда, прочитав несколько моих миниатюр, признал их гениальными. Хотя суть, как вы понимаете, не в ярлыках. Не в этом дело. Искренность и милосердие – важнее всегда.
Впрочем, я не о том. Я говорю не о том. А о чем нужно говорить? Сейчас настроение изменилось и хочется заняться онанизмом. Пора позвонить проституткам. Есть еще десять гривен. На пару минут хватит. То есть нужно сначала поставить порнографический фильм, двадцать минут поупражняться с членом, а уже потом, под самый конец, звонить по телефону и кричать в трубку «су.., шалава, отсоси у меня х…». Так и сделаю. Тем более – водка еще есть.
Харьков. В этом городе я прожил 12 лет. Была бы сейчас возможность – купил бы квартиру где-нибудь на Пушкинской, на Чернышевского или на Рымарской. Ходил бы в парк Шевченко играть в шахматы и любоваться цветным переливом струй фонтана, что возле зоопарка.
В детстве, когда я приезжал к дедушке в гости, (мой папа родился в Харькове и дедушка жил там же) я очень любил ходить в зоопарк. Мне нравилось смотреть на бегемота. Сейчас даже вспомнил фотографию – папа, такой красивый и веселый, держит за руку маленькое недоразумение в очках, которое с восхищением ухватилось за прутья вольера и рассматривает необыкновенное животное.
«Недоразумение в очках» – это, конечно же, я. В нелепой зимней шапке, в нелепых очках и… А было это сорок лет тому назад. Смешно. Наивно и смешно. Еще никому не удавалось повернуть время вспять. Еще никому не удавалось забыть свои страхи и ужасы, свои унижения и подлости, голод, холод и смерть.
Не хочу я жить в Харькове, не хочу. Сейчас – я не хочу ничего. Дайте умереть спокойно. Без воспоминаний.
А смерть уже близко. Она подходит все ближе и ближе. Хотя одна гадалка мне предсказывала, что доживу я до 86 лет. Или до 83, точно не помню. И еще она очень удивилась, когда увидела в картах, что меня опекают два Ангела хранителя. Не один Ангел, что, уже само по себе, редко бывает, а два Ангела.
Да я и сам удивляюсь. Едва ли это соответствует действительности. Два Ангела… Кого они опекают? И за какие такие заслуги? За пьянство мое и онанизм?
Скорее всего, умру я в ближайшие год или два. Просто знаю, что так будет, и все. А умирать ой как не хочется! Не хочется умирать!
Сегодня же начну приводить в порядок архивы. Выброшу все ненужное, все литературные черновики и наброски. Оставлю только «Импровизации» да «Этюды ахимсы». Больше ничего. Быть может, еще вот эта книга, которую сейчас пишу.
Не хочу, чтобы после моей смерти появлялись произведения, за которые мне будет стыдно. Хотя бы и на том свете. Удастся ли мне успеть? Быть может, все случится через две, через пять минут? Судьбу не угадаешь. Как оно суждено – так и сбудется.
Скажу еще: после написанных слов прошло пять часов. А это значит, что я прожил жизнь свою ровно на пять часов больше, чем положено, больше, чем я того заслужил. Хотя, если мерить по заслугам и по всему полезному, что я в жизни сделал, мне нужно было умереть еще в колыбели. Не все ли равно?
А ведь была ситуация, когда можно было умереть. Умереть тихо и спокойно, без мелодраматических пассажей и прочих страданий. Более того – таких ситуаций было несколько. Первая – во время самого рождения. Но об этом я не буду говорить. Вторая – в пятилетнем возрасте. Третья – когда разводились родители. Четвертая – когда я влюбился. Пятая – в армии. Шестая – в 1991 году, когда мне дали Откровение (в то время я был на грани самоубийства). Седьмая – седьмая сейчас, когда пишу эту книгу. И сколько же мне еще осталось? Даже интересно. Месяц, год, или сорок лет? Впрочем, нет, это не интересно. Совершенно не интересно. Не все ли равно? Главное – чтобы сразу и без боли.
Хотя это и не анекдот, но смеяться хочется. Или, как минимум, саркастично улыбнуться. Не слишком ли много трагедий, на вашу голову и на вашу жизнь, Михаил Вадимович? Страдалец вы наш разлюбезный. А в какую сторону следует повернуться, чтобы страдания лучше всего бросались в глаза окружающим? А может быть, и всему миру? Ой, как это интересно. Неужели так возможно – чтобы весь мир восхитился искренностью моей и справедливостью? Противно…
Харьков. В этом городе я прожил 12 лет. Помню после армии. На Салтовке тогда жил. Заходит ко мне соседка попросить спичек. Час ночи. Ну, я перед этим был в гостях у нее, и ее супруга. В смысле выпили по сто пятьдесят и пивом добавили, но это не важно. Супруг сразу отключился. Потому, что он еще раньше позволил себе «нагрузиться» – на работе.
И вот заходит соседка. Толстая и фигуристая женщина. Симпатичная. Спрашивает спички. Спрашивает спички и смотрит на мои спортивные штаны, из которых выпирает… в общем – все уже готово и спрятать невозможно. Да-да, говорю, спички. Сейчас принесу.
– Нужно посмотреть в спальне, – говорит она.
– В спальне? Даже не знаю. Впрочем, очень может быть. Давайте посмотрим, что у меня в спальне. Спички не знаю, но кровать – точно есть.
Ладно. Оставим эту тему. А о чем поговорим? Давайте – о том, как я попал в сумасшедший дом. Это уже в Кривом Роге случилось. Приехал я на несколько дней в гости к маме, а оказалось, что приехал на три недели пролечиться на Большевике, в гости к врачам.
Почему так получилось? Потому, что «в начале – было слово». Говоря иначе: как всякий уважающий себя гениальный, но не признанный обществом писатель, я считал необходимым побывать в сумасшедшем доме. Но не мог же я пойти к психиатру и сказать: «друг, мне для уверенности в собственном таланте, а равно и для биографии, нужно полежать в психушке». Ну что подумал бы обо мне психиатр? И не в том даже дело, что просьба моя немного странная, а в том, что в Советском Союзе бред никем не признанного писателя изучал не психиатр, а следователь КГБ.
Вот тут у меня и вышла заминка: к психиатру пойти не могу, а к следователю – не хочу. Роль жертвы коммунизма меня, откровенно говоря, не привлекала. Сумасшествие – оно как-то спокойнее и роднее. От коммунизма лучше держаться подальше.
Хорошо. То есть, конечно, ничего хорошего. К тому времени, когда я оказался под микроскопом психиатров, к 93 году, мне удалось избавиться от девственных иллюзий по поводу обязательного утверждения собственного сумасшествия для всякого таланта. Для таланта, как и для его утверждения, нужно совсем другое. А именно: деньги. Я это понял и уже не жаждал попасть на приём к психиатру. Но Судьба распорядилась иначе.
Случилось это после моей первой, с позволения сказать, близости. В 1993 году, когда мне исполнилось тридцать лет. Суть в том именно, что никакой близости не вышло. Вместе с тем, барышня получила всё, что хотела. Язык и пальцы, в отличие от основного инструмента, готовы всегда.
Ну, а мне как быть? Конечно, я расстроился, но не столько из-за того, что член не стоял, сколько из-за того, что эта барышня использовала меня и выбросила – как выжатый лимон. Получила свое, а дальше – хоть трава не расти: повернулась к стене – и спать. Ну, понятное дело: мне захотелось разрезать её на части и спустить в унитаз. Но как человек с определенными странностями, я не в состоянии вредить окружающим, могу только себе самому. Поэтому я пошёл в кухню, взял нож и разрезал себе руку. Левую. Кровищи было – весь пол. Вытирал полотенцем. Сейчас, правда, осталось только два небольших шрама. Даже удивительно: мясо ломтями висело, а сейчас – почти ничего не видно.
Так вот: руку-то я разрезал, это да, но вовсе не для того, чтобы покончить самоубийством у постели использовавшей меня сучки. Этого ещё не хватало. Хотел выпустить энергию, освободиться от разочарования. Тут ещё в том дело, что барышня эта была первым читателем «Меланхолии». Тогда я закончил ныне уничтоженный вариант (не получилось то, что хотел). А ведь я работал на износ. В буквальном смысле: едва не умер от перенапряжения.
И вот я доверился этой барышне. В частности – доверил страхи свои о сексуальной несостоятельности – мне казалось, что я только посмешище для женщин: слишком самодовольный и темпераментный, ну, и всё прочее в том же роде. Да: я поделился с нею надеждами своими и страхами. И вовсе я не жаждал любви или какой-либо ещё гнусности, хотелось чего-то, что банально принято называть пониманием. И ничего больше. А что барышня? Она, видите ли, возбудилась и захотела со мной переспать. Понимаете? У неё зачесалось в причинном месте, а мне в одно мгновение нужно разрушить мир, в котором я жил тридцать лет.
На следующий день я не смог подняться с кровати. Не было сил. И последующие три дня точно так же смотрел в потолок и думал о том, что не смогу жить с таким позором и с таким обманом. Говорю же – такое чувство, словно вынули Душу и вытерли о нее ноги.
А умирать не хотелось. Мне умирать не хотелось никогда. В самых страшных и в самых унизительных ситуациях. Действительно: и псу живому лучше, чем мертвому льву.
Вот и пришлось согласиться с тем, что необходимо переждать этот морально-сексуальный кризис в сумасшедшем доме. Под воздействием всякого рода медикаментов и наркотиков.
В первые дни моего пребывания в больнице, несмотря на довольно либеральное отношение к пациентам (на выходные отпускали домой и прочее), мне не разрешали не только на улицу выходить, но даже следили за тем, чтобы я не стоял у окна. Я ведь поступил с диагнозом «попытка суицида» (хоть и не было никакой попытки, дурость одна и блажь), вот они, врачи то есть, и опасались подвигов с моей стороны. Но, убедившись, что я не собираюсь изображать из себя покойника, отношение ко мне изменилось в лучшую сторону. Правда, время от времени, заведующая отделением обещала отправить меня в буйное отделение за постоянное нарушение распорядка дня и некоторые странности поведения. А из странностей всего-то и было, что я любил лежать в коридоре на полу и сочинять стихи.
Уже после выписки из больницы мне нравилось в беседе с кем-либо, даже с едва знакомым человеком, этак ненавязчиво, как бы случайно, упомянуть о том, что вот, дескать, недавно выписался из психоневрологического диспансера. Я говорил «из сумасшедшего дома». Лучше звучит, правда? Мне хотелось понаблюдать за реакцией собеседника. Но, к величайшему моему огорчению, удивлялись мало. Видимо, в представлении окружающих, посещение психушки было вполне закономерным событием моего стиля жизни. Хорошего же мнения обо мне окружающие! Наверное, они думали, что я шизофреник по определению, даже без справки от врача. И если – таки да – они думали это, то напрасно: у меня нет шизофрении. Уж в этом можно не сомневаться: у меня маниакально-депрессивный психоз. А две болячки на одну голову – это непозволительная роскошь. Даже для такого талантливого писателя, как я.
Через три недели меня выписали из больницы и я уехал Харьков. Хотя врачи выписывать меня не хотели. Они рекомендовали усиленный курс лечения, минимум на шесть месяцев. Зачем это нужно? Я уже пришел, что называется, в себя. Начал писать стихи и миниатюры. Читал их своим соседям по палате, врачам и нянечкам. Соседям нравилось все. Признали меня поэтом, уровня Пастернака. Чем я очень гордился. Хотя и понимал, что Пастернака, Ахматову и Мандельштама я могу только слушать, а вот с Ницше, Кьеркегором или с Иовом – разговаривать на равных. Но это не суть важно.
Врачи, когда слушали мои стихотворения и миниатюры, переглядывались между собой и многозначительно кивали головами. А нянечки… все нянечки у нас в отделении были добрыми и душевными людьми, они реагировали иначе. Гладили меня по голове и плакали.
В общем, уехал в Харьков. А где я тогда работал? Точно! Тогда я не работал. Это ведь 1993 год. А с почты я уволился в 91. И на какие же деньги я жил? Даже не помню. Соседи кормили. Приготовит кто-нибудь борщ – несут мне тарелку борща, испекут пироги – дают мне. А то еще из огорода всякие фрукты-овощи приносили. Конечно, не каждый день. Но часто.
А с работой и с деньгами Саша помог. Он ездил в Москву, за книгами на «Олимпийский», и предложил ездить вместе. Не помню, сколько эти поездки продолжались. То ли шесть месяцев, то ли год.
Потом работал грузчиком в молочном магазине на Пушкинской. В подсобном помещении оборудовал себе кабинет. Принес из дома печатную машинку и, когда было свободное время, печатал стихи. Сделал несколько полок для книг. Тут же – бумага и копирка. Продавщицы очень удивлялись. А я тогда даже алкоголь не употреблял. Вы представляете себе советского грузчика, всегда трезвого, всегда внимательного и работящего, сочиняющего стихи в подсобном помещении магазина? Это уже на уровне абсурда.
А вообще – хорошее было время. Молодой, красивый… Слушайте, я даже нравился женщинам. Вы представляете? Они говорили, что я их возбуждаю. А сейчас пошел ванную посмотреть на свое отражение… Картина удручающая. Толстый, лысый, не бритый.
А между тем, женщины три раза предлагали мне полное содержание. Они готовы были оплачивать все мои расходы и финансово реализовать разумные пожелания только за то, чтобы я с ними встречался.
Два раза это было в то время, когда мне было немногим больше тридцати лет, когда я еще мог от семи до десяти раз в день, а третий случай – сейчас. То есть в прошлом году, когда начались мои сексуальные странности, в том смысле, что с женщинами вообще никак, а только во время онанизма стоит. Ну, два первых раза я еще могу понять, а сейчас? Да на фиг я кому сдался? И вместе с тем – такое предложение. Я что, единственный мужчина, который может доставить удовольствие? И чем – языком и пальцами? Не понимаю.
Я отказался, если вам интересно, от всех трех предложений. Не хочу быть сексуальной машиной.
А кем я хочу быть? Не знаю. Почему бы и не поупражняться с женщинами в постели? Как минимум – доставил бы им удовольствие. Почему бы и нет? Хотя, в традициях общественной морали, такая позиция выглядит странно и непонятно.
Да не все ли равно? В конце концов, что мы можем понять, кроме того, что жизнь наша – это сплошной абсурд и все, что мы в состоянии сделать, не выходит за пределы милосердия и благодарности к людям, хотя бы и в последнем выдохе перед смертью.
В 1994 году собрался переезжать в Саратов. Так уж получилось. А квартиру продать не могу. И не в том дело, что пригород Харькова и пятый этаж, нет. Цена-то соответствующая. Покупатели требовали, чтобы я предоставил справку о своем психическом здоровье. А где мне взять такую справку, когда я только шесть месяцев тому назад выписался из психушки? Конечно, они об этом не знали, я же не рассказывал им о своих неврастениях и прочих меланхолиях. Покупатели ориентировались в соответствии со странной обстановкой моей квартиры.
А обстановка была музейная. Наверное, так можно сказать. Как только человек открывал дверь квартиры, то первое, что он видел – это скелет в натуральную величину. С сигаретой в зубах и с шарфиком на шее. Дальше – кресты, числом не меньше двенадцати. Четыре больших, остальные меньших размеров. Свастика на половину стены. Черная, на красном фоне. Потом – крест из порнографических картинок. Купил несколько карточных колод соответствующего содержания и сделал из них крест. В этой композиции мне хотелось объединить секс, веру и милосердие. Только люди реагировали странно. Почему так?
А на потолке, во всю длину, стихотворение Цветаевой – четверостишие. Больше не поместилось. Рисовал черной тушью. Она плохо ложилась на побелку. Во многих местах пришлось смывать мел. Но в целом получилось неплохо.
Было еще много чего. Перед входом в комнату виселица. Посредине комнаты двухметровый крест из веток березы, прикрепленный к журнальному столику. Предполагалось, что эта композиция символизирует могилу.
Туалетная бумага, с высушенными остатками… ну, после соответствующего употребления, закрепленная на большом куске фанеры. Композицию сопровождала надпись – «Будда – это просто кусок дерьма».
В целом – составили себе представление о моей квартире? Вот и покупатели были примерно такого же мнения.
Интересно, как сейчас выглядит моя прежняя берлога? Наверняка уж нынешние жильцы не пишут стихотворений на потолке.
Да я и сам не пишу сейчас стихотворений. Ни на стене, ни на бумаге. После 1998 года, когда закончил работу над книгой «Этюды ахимсы», я не написал ничего. Девять лет. Девять лет ни строчки, кроме совершенно банальных и глупых материалов для провинциальных газет. И только сейчас пытаюсь сочинить пару запятых. В результате – появились несколько стихотворений и миниатюр. Я их выбросил. Не потому, что они мне не понравились, нет. Просто сейчас это для меня не важно.
Другое дело – вот эта книга. Но она не получается так, как мне бы того хотелось. Но это не важно. Получится она или нет – не имеет ровным счетом никакого значения. Нужно выговориться. Нужно освободиться. От чувства вины, от бессилия своего и страха. От напрасных ожиданий, от вранья, когда по поводу и без повода я стараюсь продемонстрировать окружающим, что я гораздо лучше, чем есть на самом деле. Освободиться от всего этого. Конечно, я понимаю: то, что существует как иллюзия, не может быть разрушено как реальность. Но кого интересует реальность? Важнее реальности ужас.
Одно время, если не ошибаюсь, на протяжении пятнадцати лет, мне снился один и тот же сон. Один и тот же. С периодичностью раз в неделю или раз в месяц, когда как.
Снилась квартира, в которую пытается зайти Некто. Я не знаю кто это и зачем. Знаю лишь то, что этот Некто – плохой, он хочет доставить неприятность мне и моим родителям. Он открывает дверь, а я стараюсь ее закрыть. Упираюсь плечом и спиной. Но дверь устроена таким образом, что, когда я закрываю ее с одной стороны, этому самому Некто удается открыть ее с другой стороны, там, где петли. Я прижимаю эту сторону, а дверь открывается уже сверху. И так продолжается бесконечно. А в щели дверных проемов протискиваются черные волосатые руки, которые тянутся к моему горлу. И никому не удается победить. Ни тому Существу за дверью, ни мне. Впрочем, войти в квартиру этому Некто так никогда и не удавалось. Не потому, наверное, что я смог защитить себя и родителей своих, но потому, что в том самом месте, когда Существо начинало одерживать надо мной верх, я всегда просыпался. В холодном поту.
В сущности, в этом сне нет ничего из разряда ужаса и страха. Обыкновенный ночной кошмар. Но дело вовсе не в том, что именно я видел, и как оно происходило, нет. Здесь важно то, что я чувствовал и переживал.
«Холод внутри и пустота» – это не совсем точное, но понятное обозначение моих переживаний. Почему не совсем точное? Потому, что в такой формулировке принято передавать крушение надежды, крушение надежды и веры, когда человек чувствует разочарование, апатию и страх одновременно. Причем: этот внутренний холод существует как бы внутри тела человека, словно бы там, внутри, существует сосуд, за пределы которого чувства страха и разочарования не выходят. В любом случае, человек понимает, что плохо именно ему лично.
В моем сне происходило примерно так же, но совсем наоборот. Меня самого не было. Был только ужас. Потому, что это самое «внутри» было не столько во мне, сколько через меня. Оно проходило через меня, через тело мое и сердце. Словно образовалась огромная космическая дыра, через которую видно будущее и прошлое, но в ней нет настоящего. Это буквально. Как будто космос взорвался.
Наверное, не совсем понятно. Попробую на примере. Вот если бы человека, приговоренного к казни на гильотине, положили лицом к ножу гильотины. То что бы он чувствовал в последний миг перед смертью? Понимаете? Ничего нельзя изменить. Это чувство – не страх и не отчаяние. Это и есть ужас, от которого хочется спрятаться и убежать. Но ничего изменить невозможно, ничего. Потому невозможно, что любой страх и любой ужас живет в нас самих. Здесь и сейчас.
Так вот: сон этот снился мне с различной периодичностью, на протяжении пятнадцати лет, до моего тридцатилетия. Вот странно – а в армии я не помню, чтобы он снился. Может, забыл?
Очень часто я боялся ложиться спать. То ли чувствовал, когда он приснится, то ли еще как предполагал, но знал – будет. Спать не ложусь. Просто хожу по квартире до двух или трех часов ночи, заглядываю под диван, проверяю, никто ли не спрятался в шкафу, ну, и прочее. Но все равно засыпал. И опять видел все тот же сон. Без каких-то вариантов. Все то же и так же. И просыпался весь в поту.
А потом случилось мне приобрести «Толкование сновидений» Фрейда. Прочитал. Ничего не понял. Тогда начал иначе. В буквальном смысле обнюхивал книгу, рассматривал шрифт, изучал комментарии, делал какие-то записи, плевал через левое плечо и прочее. Наконец, мне удалось. То есть понять в этой книге я так ничего и не смог, но зато мне удалось вспомнить ситуацию, которая послужила причиной для моего сна. И как только я вспомнил – сон перестал сниться. И с тех пор – ни разу.
Событие, послужившее причиной для сна, произошло, когда мне было пять лет. Пять или шесть, что-то около. Вечером папа собрался уходить из дома. По делам или еще за какой надобностью, этого не помню. Но в любом случае, мама думала, что он идет на свидание к женщине, и не пускала его. Он уже оделся. Мама выбежала в коридор и устроила скандал.
Я все слышу. Еще рано спать. Было часов шесть или семь вечера. Помню, что лежу на кровати в родительской спальне.
Мне никогда не нравилось, если родители скандалили, а в тот вечер их скандал был особенно резок. При каждом крике я вздрагивал и у меня – вдруг и неожиданно появился страх, словно змея обвила мое тело кольцами и начала душить. Я сжимаюсь, сжимаюсь все больше и больше, пытаюсь спрятаться под одеяло, чтобы не видеть и не слышать происходящее. Тоже пытаюсь кричать. Я кричу родителям о том, что не надо ругаться. Но то ли они не слышат меня, то ли я не кричу, а только шепчу, не знаю. В общем, сути дела это не меняет. Они продолжают ругаться и выяснять отношения.
Неожиданно крики прекратились. В комнату забежала мама, взяла меня на руки и вернулась в коридор. Начала размахивать мной, как флагом, продолжая кричать и ругаться. Мол, ты подумал о ребенке, ты подумал о Мише, прежде, чем… Ну, и так далее. Папа все равно пытался уйти. Открывал дверь, а мама ее закрывала. Он открывал, а мама опять закрывала.
Вот почему у меня и остались эти неприятные ассоциации с дверью. Вот почему мне снился этот сон, в котором нет ничего, кроме страха, кроме потери любви и наступления холода. Вечного холода одиночества.
А вообще-то меня воспитывали не папа с мамой, а дедушка с бабушкой. Мне говорили, что год был голодный, трудно прокормиться и прочее. Поэтому и отдали меня в деревню.
Почему так получилось, что первые год или два было трудно с продуктами – непонятно. Папа всегда был человек предприимчивый, он всегда находил выгоду в любой ситуации – и для себя самого, и для своей семьи. Почему он не мог обеспечить семью продуктами во время своей работы директором столовой – это мне непонятно. Когда он работал в институте – продукты нам привозили на дом. Ящиками. Консервы, мясо и прочую снедь. Это в то время, когда в магазинах не было ничего, а сгущенка, шпроты, кофе и колбаса считались деликатесами. Мой папа умел выжить. Я не умею.
Были еще забавные случаи, когда я отказывался от обеда, если мне предлагали деликатесы – курицу, кролика, и прочее, в том же роде. Я всегда спрашивал, где это куплено – в магазине, за прилавком продавца, или по знакомству, у заведующего, из припрятанного от всех остальных покупателей, товара. Родители смеялись. А я стеснялся кушать то, что было недоступно моим одноклассникам и друзьям по улице. Я хотел быть, как все.
Я хотел быть, как все. А ходил в школу в галстуке бабочке, хорошо одевался, вкусно ел, сладко спал и учился на хорошие отметки. Мне покупали совершенно замечательные игрушки и мебель. В те годы, а это – конец шестидесятых, у меня в детской была мебель немецкого производства.
А автомат? Мама купила мне автомат, работающий на батарейках. У него зажигались лампочки на дуле. Кроме того: снизу была маленькая ракетка, и она стреляла! Как мне завидовали друзья во дворе! Какими глазами они смотрели на этот автомат и удивленно спрашивали, чем я еще не доволен. Нет, они даже не удивленно спрашивали, а возмущенно. Мол, чего тебе еще надо?
Я был доволен. Конечно, я был доволен и счастлив. Но к этому счастью добавлялась и горечь одиночества. Не в том смысле, что со мной, таким ухоженным и домашним, ребята отказывались играть, нет. Никто не отказывался. Но мне было стыдно, что у меня есть то, чего нет у других. Поэтому перед ребятами я всячески старался выразить свое… Как бы это сказать? Мол, ничего необычного в этом автомате нет, бывают автоматы и получше.
– Хочешь пострелять? Бери. А я пойду с ребятами за дом, печь картошку в костре.
Я понимаю, что при нынешнем изобилии мои восторги и страхи, а равно и стыд мой – выглядят смешно. Но те люди, которые знают или еще помнят голод и нищету, слова и восторги мои поймут. Надеюсь, что поймут и то, что мне было стыдно за мою сытую детскую жизнь. Я не хотел быть лучше других. Я хотел быть вместе. Вместе со всеми – и с родителями своими, и со своими друзьями во дворе. Несбыточная мечта.
Родители заботились обо мне всегда. Я всегда был сыт, одет и обут. Я каждый год ездил на море отдыхать и лечиться в санатории (у меня ревматизм). Родители обо мне заботились. Но никогда не играли со мной. Никогда.
Вы понимаете, о чем я? Мне не хотелось навороченного автомата и других замечательных игрушек, мне не хотелось мебели из Германии и галстука бабочки. Нет. Мне хотелось, чтобы меня погладили по голове и предложили вместе поиграть в солдатиков или вместе запустить паровоз. Мне хотелось – вместе. А я был один. Я всегда один.
И сейчас один. Точно так же, как в детстве. Женщинам от меня нужны только две вещи – деньги и секс. Денег, правда, никому не достается. Их никогда у меня не бывает.
Издателям нужны коммерчески успешные книги, которые пользуются спросом у потребителей. Соседям – чтобы я не кричал по ночам, когда кончаю, во время занятий онанизмом. Они хотят спать. Я тоже хочу спать. Я тоже хочу спать. Уснуть. Навсегда.
Но странным образом я еще на что-то надеюсь. Я ведь человек глупый и наивный. К тому же – всего боюсь – смерти, бессилия своего и нищеты. Мне кажется, что все должно измениться. Все должно измениться, как во времена детства, когда родители отвезли меня к дедушке и бабушке. Они меня воспитывали и я жил у них до поступления в школу, то есть до восьми лет. А после – приезжал к ним каждые выходные и на все каникулы. О том, что воспитали меня дедушка с бабушкой – это даже не мои слова. Так говорила мама.
Когда мама с папой поженились, дедушка Гриша не одобрил этот брак. И целый год не разговаривал с дочкой своей, то есть с моей мамой, до тех пор, пока не родился я. Очень он внуков хотел.
Дедушка меня любил так, словно я – единственный человек на планете, от которого зависит судьба мира. Это вовсе не значит, что он общался со мной на уровне «уси-пуси». Он меня даже бил. Два раза.
Я был избалованным ребенком, и, чуть что не по мне – ложился на землю и начинал сучить ножками, требуя желаемое. А однажды случилось мне лечь в лужу. Требовал свое – дайте! И вот дедушка смотрит на такое дело и просит меня подняться. Вставай, внучек, вставай, Мишенька, все равно этого нельзя делать, успокойся.
Но я упрямый. Я такой же упрямый, как дед, и не хочу сдаваться. Тогда он снимает ремень и охаживает меня по спине и по заднице. После того случая, как мне рассказывали родители, я ни разу не позволял себе капризов.
Дедушка, кроме того, что покупал мне всякие разные вещи и вкусные продукты, еще и играл со мной. В шахматы играл, учил строгать, показывал, как нужно копать огород и подметать двор. Мы вместе качали мед, ездили за сливками в соседний колхоз, собирали груши и абрикосы. Именно в этом все дело – он дал мне понять, что мы вместе, что я кому-то нужен. Вот здесь и сейчас, непосредственно. И был даже случай, из ряда вон выходящий, когда он поднял меня над головой, совсем еще маленького, совсем маленького, а я вдруг начал мочиться. Прямо ему на лицо. А он не отвернулся и даже не убрал меня в сторону. Понимаете? Он полагал, что это меня обеспокоит и я испугаюсь.
Дедушка Гриша умер в 1980 году. Я был последним родственником, который видел его перед смертью. Зашел в больничную палату и подумал, что не туда попал. Я не узнал деда, настолько он изменился и похудел.
А он говорил мне – Миша, не пей и не кури, поступи в институт и ни о чем не думай, ни о чем не беспокойся, только о своей семье, о жене своей и детях. Дурак я был. Да и сейчас такой же. Ничего, из того, что дед говорил, я не исполнил. И в институт не поступил. В день, когда был первый экзамен, хоронили деда. Я сдал чистый листок и уехал на похороны. На свои собственные похороны. Мне казалось, что это я умер. Навсегда.
Вот так и получилось, что воспитывали меня дедушка с бабушкой. Я до сих пор люблю пирожки со сметаной, борщ и мед. Тогда мне казалось, что дедушка с бабушкой такие добрые для всех, а уже после смерти дедушки Гриши бабушка Маня сказала как-то, что это они меня, только меня так любят и только ко мне так добры. Я очень удивился – чем я такую любовь заслужил. Удивился, но не попросил объяснить. Зачем? Какой смысл понимать и знать, если уже поздно?
Еще один случай с родителями, подобный тому, который послужил причиной для сна. Только в этот раз никакой страшный сон мне не снился. Я просто потерял сознание. Сразу, в тот же миг.
Было это в то время, когда родители разводились. В 1975 или 76 году, точно не помню. Мне четырнадцать или пятнадцать лет. Папа и мама выясняют между собой отношения, в частности – кто виноват в неудачах семейной жизни. Они не ругаются, где-то даже мирно беседуют, стараются аргументировать свою позицию.
Зовут меня. Спрашивают, кто из них большая скотина. Папа уверяет, что большая скотина – это, конечно же, мама. Дескать, я выросту и пойму, что так оно и есть, что только он прав и справедлив. А мама говорит, что это папа сволочь и блядь. Требует от меня согласия со своим мнением, с тем, что семейная жизнь разрушилась по вине папы.
В какой-то момент спор вдруг обостряется и так же вдруг прекращается. Оба смотрят на меня и ждут моего решения. Каждый из них хочет своего оправдания. Я должен четко и определенно заявить о том, кто именно виновен. Но я люблю их обоих. Понимаете или нет? Я их люблю.
Как можно выбрать между правой рукой и левой? Как можно решить, что правый глаз мне больше нужен, чем левый? Как можно отдать предпочтение печени перед сердцем? Я одинаково люблю их обоих. И не могу выбрать. Я не могу выбрать. И не могу никого обвинить. Поэтому говорю, что виновен я сам. Что во всем происходящем виновен только я и никто другой. Психологически и морально я взял вину на себя. И потерял сознание.
Чувство вины, бессилие и страх – это все из детства. Я не могу ничего изменить. И не мог никогда. Даже в настоящее время, когда происходят все эти довольно странные вещи – когда с женщинами в постели никак, а только во время онанизма, когда я без денег, с разрушенным здоровьем и без перспектив на будущее, я не могу ничего изменить, хотя все понимаю – что и как нужно делать. Я понимаю все. Но выше себя не могу прыгнуть. Выше своих страхов и надежд, выше своих страданий, выше бессилия своего. Не могу.
Наверное, я человек наивный и слабый. К тому же – к детским переживаниям уже добавлена армия. А после армии – у меня психическая контузия на всю голову. Мне это трудно забыть – то, что кровь человеческую приходилось смывать половой тряпкой, так ее было много. А искалеченного человека перевязывать портянками и, в качестве успокоительного, просто отпаивать чаем. Я ничего не могу изменить. Ничего не могу изменить. И забыть – не могу ничего. Помню.
Увидел я – начало, увидел я – конец, увидел я – то, что увидел. И было там вот что: где брат твой Авель? Связали мне руки и ноги, в рот засунули кляп. И было там вот что: где брат твой Авель? Положили передо мной двух моих сыновей, восьми месяцев от роду. И я увидел. И то, что я увидел, было: где брат твой Авель? Первого мальчика, освободив от пелёнок, схватили за ножки и ударили со всего маху о землю. Где брат твой Авель? А один глаз, глаз моего сына, светло-голубым зрачком продолжал удивлённо смотреть на меня: где брат твой Авель? И потерял я сознание.
А когда я очнулся, пододвинули ко мне второго сына и спросили: где брат твой Авель? И стали рубить маленькое тельце. Отрубили и ножки, и ручки, и пальчики, и суставы пальчиков. Где брат твой Авель? Где брат твой Авель? И головка откатилась в сторону. Тело – без головы. И тела самого не было и ничего не было. Гора разрубленного мяса. Где брат твой Авель?
Не было у меня больше сил, не было у меня больше сил и, чувствуя, что снова теряю сознание, я прокричал им в рожи:
– Я убил его! Вот этой самой рукой!
