Яна Литовченко. Животное, которое меня погубило

 

Он устремляется на «свободную землю свободных художников», дабы не мозолить глаза своим родителям, кровное родство которых он выдает всем своим видом. Он отчаянно взбирается на высоту стометрового известкового холма, откуда самые известные импрессионисты признаются в любви Парижу. Здесь, на Монмартре, карлик в длинном пальто, в котелке на огромной голове и с элегантной тросточкой в крошечных детских ручках, становится еще более заметной фигурой. Друзья обожают «малютку Анри», женщины ищут встречи с этим «горбатым Донжуаном», большинство из них даже не подозревает, что перед ними «неудачный» и отвергнутый отпрыск аристократического рода. Сам же он часто говорит, что если бы не его уродство, то он никогда бы не стал художником.
Завсегдатай достопримечательностей ночной жизни, он влюбляется в роковую красотку кабаре – Луизу Вебер по прозвищу Ла Гулю (Обжора), и знакомится со многими замечательными людьми своего времени, в том числе Винсентом Ван Гогом и Полем Гогеном, которые просто обожают выпить за его счет. И только самый ленивый читатель не сможет сдержать своего любопытства, по поводу драмы с отрезанным ухом… Оказывается, она отличается от тех, что представляют местные бульварные газетки, а самому инциденту предшествует вполне определенная история, свидетелем которой становится Анри де Тулуз Лотрек.

 

 

 

1. Женщины и лошади

В Кабаре «Чёрный Кот» заключали сделки, сводили счеты, завязывали эротические романы. И всё покупалась и продавалось. Даже любовь. Продажная любовь рождает немало иллюзий. Она может убедить, будто очень нуждается в тебе, именно в тебе, а если ещё и проявить особую щедрость и доброту, уметь жалеть и слушать, то станет совсем ручная, готовая есть с твоих рук и спать у твоих ног. Но неизбежно возникает ощущение, будто «продавец» недомерил драгоценной ткани или не довесил сладостей.

Она не танцевала, а пела ногами. Бесновалась как разболтанная шарнирная кукла, бесстыдно выпячивала то живот, то зад, вертела бедрами на глазах десятков мужчин. Каждый раз, когда она вскидывала ногу, то на мгновение позволяла нескромным мужским глазам видеть намного больше. Я жадно следил за ее движениями и делал наброски прямо за столиком, передавая на бумаге то, чего сам был лишен навеки. Под последние аккорды танцовщица одним махом ноги, лёгким и точным, сбила с меня шляпу, поймала её и распласталась на паркете в шпагате.
Многие мужчины сравнивают женщину с каким-нибудь животным. Я же подсознательно искал сходства между дамой и лошадью. Напряжённая линия бёдер, крепкие, породистые ноги… Танцовщица Ла Гулю с сильными мускулистыми ногами вдохновила меня, как лошадь первого наскального живописца. Этот звериный и одновременно грациозный идеал, стал роковым. Сначала меня погубила кобыла. Потом женщина.

2. Иску
сство вырождения

Мой отец, потомственный аристократ, граф Альфонс де Тулуз-Лотрек, обожал верховую езду и с ранних лет пытался сделать из меня всадника. Я же рос таким хилым и болезненным, что даже не мог нормально сидеть в седле, чтобы в страхе не цепляться за лошадиную гриву. Пытаясь сохранить равновесие и сосредотачиваясь на самой глубокой точке седла, я боялся, что мои тазовые кости вот-вот треснут, а от резкого поворота позвоночник скрутится в серпантин.
Когда, после очередного вывиха, я лежал в кровати, вытянув свои одеревеневшие конечности, мать позвала доктора. Моя болезнь суставов подтвердилась. Мне запретили не только физические нагрузки, но и подвижные игры. Ведь я не просто вывихнул ногу. Это было увечье. На всю жизнь.

Мать уверяла, что моя болезнь не помешает мне жить долго и счастливо. Если бы не мое упрямство… Ведь раньше мне никогда ни в чем не отказывали. Я был очень избалованным ребенком. Но материнскую любовь и опеку отравляло скрытое недовольство отца. Невозможность как следует владеть своим телом, прыгать, бегать, скакать верхом, ощущая простор, отец сравнивал с неволей и даже смертью.
Но я понял: он стыдится меня, считает вырожденцем, выдающим кровное родство своих красивых родителей.

3. Клоун-неудачник

В тайне ото всех, я продолжал учиться сохранять равновесие. И вновь цепляние за лошадь, скованность движений и неуверенность, грозящая падением на землю. Мой друг, Марис, обо всём проболтался родителям.
За обедом отец был непривычно молчалив. Он жевал свой бифштекс так, словно не ел, а брезгливо морщился.
– Вот что, – сказал он. – Я наблюдал за тобой со стороны. Ты был похож на клоуна. Сначала, отклячив зад, кое-как взбирается на лошадь, потом не понимает, как он там оказался. Оглядывает публику победным взором, затем кубарем, позорно летит в опилки. Потом всё начинается сначала. Я подарю тебе дрессированную обезьянку. Она куда безопаснее. Она уже в твоей комнате. Ее зовут Люси.

Возможно, я тогда многое преувеличивал, но Люси, гадящая в мою постель, стала каким-то апофеозом отцовского презрения. В тот же день я снова повторил свой «подвиг». Обида превратилась в ярость! Мое состояние передалось животному. От быстрой рыси меня трясло и подбрасывало, как в телеге, едущей по булыжной мостовой.
– Я умею! – крикнул я мальчишеским фальцетом, – Ура! А-а-а-а-а-а!!!

4. Ноги

– Анри! – твердо сказала мать, – Я сожгу эту чёртову конюшню, и отец выгонит меня из дома. Если ты не жалеешь себя, так пожалей хотя бы свою бедную мать!
– Лучше бы ты отравила Люси.
– Перестань паясничать! Всё очень серьезно.
– Но я умею скакать! Осталось совсем чуть-чуть.
– Нет, малыш, – сказала она, – Теперь… теперь уже ничего не осталось.
– Но мне не больно, мамочка!
– Этого не может быть! Умоляю, скажи, что тебе больно!
– Хорошо, мне так больно, мамочка.
Она напряглась и покраснела. Её лицо имело такое странное выражение. Что это? Жалость? Нет, только не жалость! Лучше бы я умер…
– Так больно или нет? – снова спросила она. – За всё время ты не издал ни единого стона. Я боюсь, как бы тебя не парализовало.
– Больно не больно, – я наклонил голову и состроил выразительную гримасу, – Больно-не-больно, солнце зашло! Вместе с ногами детство ушло! Очень старался хмельной дровосек! По лесу ползал безногий Лотрек! Ха, ха, ха!
– Господи, да ты и вправду клоун. – всхлипнула мать.

На самом деле, я лгал. Было больно. Очень больно. Намного сильнее, чем в прошлый раз. Я предчувствовал своё падение с лошади, я даже втайне желал этого, назло отцу, который считал меня трусом и слабаком! А потом… они просто перестали расти. Мои ноги. Я тоже перестал расти. В доме был участок стены, где раньше делались отметки о моем росте. Каждую неделю я тайком проводил ритуал измерений, но убеждался, что не вырос не на миллиметр. Это была моя стена, моя личная «стена плача», к которой я возносил свои молитвы, символ надежды, которая никак не хотела таять.

5. Карикатуры

Тем временем, наша дружба с Марисом продолжалась. Это была по-юношески доверчивая, почти исповедальная дружба. Я простил его маленькое предательство, в конце концов, он желал мне только добра.
Марис раздался в плечах, у него появились прыщи, стал ломаться голос. В мои четырнадцать, моя голова едва доходила до его груди, а он всё рос, рос, как бамбук, не по дням, а по часам. Он смотрел свысока, немного смущенно, словно ему тоже было неуютно в своем «новом» теле.
Мне же оставалось только ужасаться, разглядывая по утрам свою обнаженную нескладную фигуру. Из красивого ладного ребенка с большими чёрными глазами в обрамлении робко порхающих ресниц, я превращался в урода. Я отказывался верить в то, что этот карлик с большой головой, толстыми губами, густыми бровями и несимметричным подбородком, непропорционально руками и тщедушными ножками, служащими подставкой грузного туловища, – и есть я. Я весь был обезображен, как какая-то карикатура. И глаза мои стали какими-то чужими.
Но больше всего меня волновала одна, очень важная, деталь. Единственное достоинство моего мужского тела… Что если ОН тоже перестал расти?.. Я был крайне озабочен этим вопросом. Мне нужно было сравнение. Марис поддержал мою идею. Но его пенис оказался гораздо толще и длиннее.
Я вернулся домой и сразу же слёг с температурой. Накрылся подушкой, хотел плакать, но едва расслышав свой собственный жалобный писк, содрогнулся от отвращения. Отвращения к себе, ущербному, абсолютно во всём. Я теперь окончательно не хотел жить.

6. Маленькое-большое сокровище

Читайте журнал «Новая Литература»

– Анри! – позвала мать.
Когда она была чем-то напугана или взволнованна, её голос становился искусственным и приобретал металлические нотки. И только руки оставались ласковыми и тёплыми. Нежный по натуре, я любил прильнуть к ним. Для моей матери моя душа была открыта. Но теперь я должен был запереть её раз и навсегда.
– Отстань! Мама, уйди! И, пожалуйста, не ходи за доктором.
– Значит, ты меня прогоняешь? Становишься циничным, черствым, совсем как твой отец! Ты хочешь быть похожим на него? Хочешь, чтобы я страдала вдвойне?
– Я не гоню тебя. Просто хочу побыть один.
– Тебя снова обидели? Какие-то глупцы. Невежды! Кретины! Я разберусь с ними. Немедленно пойду в класс!
– Передай привет мсье Пренсто. Он сказал, что мои рисунки похожи на детскую мазню. Я никогда больше не буду рисовать.
– Как же так, Анри?! Нет, ты должен! Стать художником! Не ради забавы. А настоящим!
– Хорошо, мама. Тогда скажи, если я урод, то никакой ни мужчина?
– Что ты имеешь в виду, малыш?
– Не называй меня малыш!
– Так что? Что, что, что, мое маленькое сокровище?!..
– Мой фаллос. Он какой-то… недоразвитый.
– Ах вот… – мать поджала губу.
Она поправила волосы, как-то преобразилась и сказала:
– А вот и не правда! Этого просто не может быть! Когда ты был ещё младенцем…, я даже сначала испугалась, вот так чудо, какой большой членик, не запеленать ли отдельно?.. Ага. Нет, Анри, ты что-то напутал. Явно напутал, Анри.
Ее рука юркнула под простынь. Это была очень опытная женская рука. Она ощупывала, сжимала и скользила. Рука, которая вдруг перестала быть родной. От неожиданности я не мог пошевелиться. Та, что так сильно боялась моего паралича, парализовала меня в считанные секунды. Я зажмурился, а что я мог увидеть, жалость, сочувствие, иронию?.. Голова кружилась, будто я падал в глубокую пропасть.
Ее голос звучал мягко, но властно:
– Ты станешь не только настоящим художником. Но и настоящим мужчиной. Женщины заменят тебе лошадей. Какое блаженство – сжимать ногами их трепещущие бока! Женщины будут обожать его, под корень лизать и обсасывать твоего великана! Повелитель пушистых дырявых шкурок! Его невозможно забыть! Один только вид волнует воображение…
Анри?.. Ты слышишь меня? Верь мне всегда. А теперь… сам полюбуйся на свое сокровище, гигант. Оцени пропорции, размер и форму объекта, как тебя учил мсье Пренсто.
Она встала с постели и тихо, торжественно вышла из комнаты. Я посмотрел вниз, на выросшую горку простыни и откинул ее. Все мои мучения были ничем в сравнении с тем громадным удовольствием, которое доставил мне вид этого органа. Я сжал ладонь, ощутив его дубовую крепость. И только изящно изогнутый ствол, покрытый нежнейшей, туго натянутой шелковистой кожей, напоминал о моём благородном происхождении.
Через несколько секунд фееричных переживаний, я, вспотевший, подковылял к зеркалу, придумал новую гримасу, скривив свой и без того деформированный рот, прошепелявил:
– Минет – закуска парижанок! А член заменят баклажаны! Ха. Ха. Ха.

7. Скатертью дорога

Графиня Лотрек наняла нового учителя рисования и живописи. Он был глухонемым. Носил грубую рубаху и сапоги. Руки у него были огромные и мозолистые.
– А он, правда, художник? – спросил я.
– Конечно. – ответила мать.
– А как мы с ним будем разговаривать?
– Зачем вам разговаривать, когда есть бумага, кисти и карандаши?
– Я опять хочу заниматься с мсье Пренсто!
– Но он ведь не лестно отзывался о твоих рисунках, помнишь?
– Он с трудом отличает мои рисунки от своих. Поэтому он попросил ему не подражать.
– Когда-нибудь ты сведёшь меня с ума. – вздохнула мать.

Вскоре Пренсто круто изменил своё отношение к моим работам и заявил, что это даже хорошо: подражать истинным мастерам. Я заподозрил, что учитель проявляет снисходительность из жалости, глядя на мою внешность. Но Пренсто продолжал настаивать.
– У вас талант. Я порекомендовал вас Бонну. Срочно поезжайте в его мастерскую! Но учтите, мэтр не ласков к своим ученикам. Возможно, вам придётся начинать с азов. Зато вы постигните все тайны ремесла! Покорно слушайте Бонна. Он велик.

Всё было именно так, как сказал Пренсто. Мэтр действительно был суров. И пришлось начинать всё сначала. Всё сбылось, кроме величия. Поклонник классического искусства, он признавал талант только старых мастеров. Когда он говорил об их шедеврах, то становился таким жалким, словно начинал понимать, какая пропасть разделяет его и, к примеру, Тициана и Микеланджело. Пафосно вздыхал, переходил на крик, тряс брыльями, закатывал глаза, как в предобморочном состоянии, вскидывал руки, будто хотел взлететь над задавленными его авторитетом учениками. Потом складывал крылья за спиной, принимая свой прежний облик, и петухом прогуливался между мольбертами. Ученики боялись его и не любили, корчили ему за спиной рожи, и прозвали «Скатертью дорога». То ли из-за длинной пунцовой мантии, которую он надевал, то ли от облегчения которое наступало, когда он выходил из класса, подремать на чём-нибудь мягком.
Я старался, как мог, чтобы угодить учителю. Писал этюды только в академической манере, подавляя свои индивидуальные порывы. Но Скатертью Дорога всё равно был недоволен и отзывался негативно. Вариантов было не много: Плохо. Коряво. Уродливо. Сухо. Тускло. Мрачно. Я бы выколол вам глаза, чтобы они лучше видели!

8. Огненный голландец

Все эти правила, которые навязывали учителя, повергали меня в жесточайшие депрессии. Мои картины действительно начинали казаться тусклыми и безжизненными, а я, сам себе, – бесполезным, иссушенным, выхолощенным. Единственный мой смысл жизни ускользал. А я так хотел жить! Жизнью полной и яркой. Я бродил по вечерним улицам, опираясь на свою крючковатую тросточку, и не знал, куда себя деть. Я был одинок. Никому не было дела до маленького обрубка, хромого уродца, бородатого пугала. Я останавливался напротив витрин с сувенирами, заглядывал в визгливые прокуренные кафе. Спасаясь от проливного дождя, чуть не уснул в театре теней.

Выбираясь из экипажа на площади Пигаль, я поскользнулся и упал в большую лужу. Я шарил рукой в мутной воде, пытаясь отыскать своё пенсне. Прыснула проходящая мимо компания. Я уже привык к насмешкам и издевательствам. Я сидел в луже и корчил смешные гримасы. Пока какой-то мужчина не подал мне руку, покрытую рыжим пухом и веснушками. Мое пальто намокло. Струйки воды падали с волос на лицо.
Его звали Винсент. Мы зашли в таверну с низкими потолками, я угостил его вином с корицей. Он был бедно одет. У него были рыжие волосы и упрямый звериный лоб. И голос тоже напоминал звериное рычание. Игра теней и света постоянно меняла очертания его веснушчатого лица. Он весь горел каким-то лихорадочным огнем. Огонь исходил изнутри. Во всём его облике угадывались огненные «марсианские» черты. Говорил он отрывисто и возбужденно. От этого воздух вокруг него делался знойным и разряжённым.
До встречи с рыжим голландцем, я словно был на дне тухлого колодца, куда не проникал ни единый луч солнца. Он стал этим лучом.

9. Винсент и Коротышка

Поговаривали, будто Огненный голландец одержим. Будто, когда он пишет, его мольберт ходит ходуном, а сам художник находится в состоянии полубессознательного наития, не понимая, что творит.
Разумеется, он отдавал себе отчёт. Но люди так часто понимают всё буквально… Просто он был человеком эмоциональным и страстным. Как и я. Я ненавидел всё фальшивое, и мне нравился его прямодушный нрав. Я показал ему свои картины.
– А коротышка совсем недурен. – заявил Винсент.
Ну разве я мог обижаться? На художника, работы которого меня восхищали. Его слова я воспринимал, как похвалу.
– Ты не хочешь подражать мастерам, – сказал он. – У тебя есть свой взгляд. Это здорово.
Выслушав мою печальную творческую исповедь, он покачал головой.
– Я уважаю Скатертью Дорога. Я тоже у него занимался. Он вовсе не плох. Должен же кто-то проповедовать эстетические доктрины. И знаешь, я ему даже благодарен!
– За что? – спросил я.
– За то, что он подсыпал перца в мою кровь! Его критика удвоила мою энергию. Я теперь пишу во всю мощь. Да здравствует Скатертью Дорога! Закажи мне еще выпивки.

Я сделал то, что он просил. Я никогда ни в чём ему не отказывал. За короткое время я покорил его товарищей. Я щедро угощал их в кафе, наводненных карманниками, сутенёрами и женщинами лёгкого поведения. Пунш, вино, абсент, безе, устрицы, сигареты, сигары… Угощениями ли я завоевал их симпатии? Нет, мне ужасно не хотелось думать, что они впустили меня в свой круг из-за того, что у меня можно было занять несколько франков. Которые уже не придётся возвращать. Бедные художники, порой у них не хватало денег даже на тюбик с краской. «Черт возьми, – говорил Винсент, – Эта живопись, как скверная любовница, постоянно требует денег».
Я развлекал их, дурачился, намеренно смеясь над собой. За это они прощали мои капризы, ведь в душе я по-прежнему был избалованным ребёнком. Они перестали замечать мое уродство. А титулы… мои титулы. Я бы предпочёл от них отказаться. Они для другой жизни. В которой я был изгоем.

10. Горбатый донжуан

Я стал заниматься в мастерской Кормона. Он был более либерален, молод и ничего из себя не строил. Я хотел бы еще примкнуть к какому-нибудь модному течению, но Винсент отбил охоту.
– Все эти импрессионисты, кубисты, символисты, синтетисты… Я клал на них! – сказал он, согнув руку в локте. – Мой брат, Тео, сможет организовать нашу выставку. В самом известном павильоне города! Представляешь? Готовься.
Эта новость меня взволновала, я не мог сдержать радости. Наконец-то, мои картины выйдут в свет!
– Не плюйся в меня. – сказал Винсент.
Толстые губы и вправду мешали мне говорить. Изредка слова коверкались раскатистым «хгллррр», шепелявым «шшххффф», «пшшввллх»…
Я вытер рот, опёрся ладонями и уселся на стул, а ноги так и остались болтаться в воздухе.
– Выпьем за будущий успех. – сказал Винсент.
– Интересно, Скатертью Дорога придёт? – спросил я.
– Еще как прискачет.
Какая-то женщина не сводила глаз с нашего столика.
– Не смотри в ту сторону. – сказал Винсент.
– В какую? – спросил я.
– На рыжую девицу в жёлтом вульгарном платье и с повязкой на голове.
– Она сама сюда смотрит. Кажется, на тебя.
– Не на меня.
– Ну не меня, это уж точно.
– Она смотрит на салат. Хочет подсесть к нам за столик и съесть весь салат.
– Не важно, – сказал я. – Я закажу еще. Куплю ей еды. Раз она голодна.
– Еще чего. Лучше купи мне еще абсента.
– А кто она?
– Она всегда голодная. И в постели тоже ненасытная. У нее хороший аппетит и трагичная судьба. Она сбежала из дома в десять лет. Отец ее изнасиловал. Зарабатывала на жизнь… Потом влюбилась в циркача… гуттаперчевый мальчик, Валентин Бескостный. Они стали вместе выступать. А потом она растолстела, и хозяин цирка её выгнал. А мальчик нашёл себе богатого любовника…
Между тем, «голодная женщина» смущала меня, подмигивая, дразнила под столом крепкой ногой в ажурном чулке. Я раньше думал, что у женщин я вызываю только одно чувство – брезгливость. Однажды ко мне подошла молодая хорошенькая проститутка, но как только заметила, что мои ноги не достают до пола, расширила глаза и поспешила удалиться. Девственности меня лишила пожилая стопудовая шлюха. Ее речь была грязной и развязной, как у матроса. Она усадила меня на себя, как куклу. Я долго скакал на ее упругом животе, бугристом, как матрац в притоне. Ее влагалище издавало такие странные звуки, как будто кто-то мешал кисель в кастрюле.

– Я вижу, она тебя вдохновляет. – сказал Винсент, – Но спешу тебя разочаровать.
– Почему? – спросил я.
– Она животное. Настоящее животное.
Вскоре к ней подсел господин с бритыми лиловыми щеками. Он улыбался, то и дело щипал ее и подливал в бокал. Казалось, не она соблазняет нового клиента, а он ее. Я любовался ее ногами и гордой посадкой головы с высоким пучком янтарных волос. Потом она повернулась, и я окончательно встретился с ее колючими лазурными глазами. Влюбился. В танцовщицу по прозвищу Ла Гулю – «Обжора».
Она быстро отупела от алкоголя, взобралась на сцену и стала отбивать кадриль. Это был явно не её номер. Она потеряла равновесие и шлепнулась на пол, разведя ноги в стороны. Посетители заскрипели стульями. Ведь на ней даже не было белья. Возможно, это была какая-то умышленная пикантная сценка, но стриптиз был по понедельникам, а сегодня пятница. Из-за портьер выглядывали злорадно-хихикающие мордочки танцовщиц. Ла Гулю не растерялась. С клоунской закалкой она подалась телом вперёд, широко улыбнулась, уперев кулаками подбородок, и пошевелила ступнями в атласных туфлях.
Появился хозяин заведения и выволок её на крыльцо.
– Вон! Пошла вон, свинья! Ты больше здесь не работаешь! – кричал он.
Пока я пытался унять его гнев, Ла Гулю растворилась в кромешной тьме. Я побежал по улочке, я думал, что безнадежно потерял её, как впереди замаячило желтое пятно-платье и свернуло за угол. Но там никого не было.
– Привет, горбатый донжуан. – проворковало над ухом.
Она стояла, прислонившись спиной к желтой стене дома.
– Говорят, ты тот еще любовник. – сказала она.
– Да?.. Да. – подтвердил я.
– Я люблю тебя. – беззастенчиво сказала она.
– И я тебя.
В подтверждение своей любви я снял и отдал ей свой рубиновый перстень. Она любовалась им, когда моя рука вспенивала ее нижнюю юбку, я ртом терзал ее грудь, слизывая следы порока… Мы так похожи, но она… она родилась не такой, это я… я был порочен еще до рождения. Дитя инцеста. Несчастный урод, выдающий кровное родство своих красивых родителей. Ла Гулю – само отражение моей исковерканной жизни!
Из соседней подворотни донеслась грубая брань, шарканье подошв, крик, хрип. Кто-то сводил счёты.

11. Большой скандал

Посетителей было много. Атмосфера накалена. Но на душе всё равно была радостно. Многие картины были без рам. Тео сэкономил на услугах окантовщика. В дальнем углу я заметил Мсье Бонна по прозвищу Скатертью Дорога. Он стоял, оперевшись на столик, на котором торчала праздничная бутылка и рюмки, и скорбно поджав губы, сверлил глазами картины и публику.
Винсента слегка потряхивало. Уставший от мучительных ожиданий и приготовлений к выставке, он уже не мог ни о чём думать, кроме как о выпивке.
– Я предчувствую большой скандал. – сказал он, потирая ладони.
Я прислушался к диалогу неподалёку. Скатертью Дорога уже очутился в центре зала:
– Эти художники – варвары! Они отвергают архетипические символы, предвечные образы и божественную красоту! Я бы выколол им глаза, чтобы они лучше видели!
– Да. – отвечал его собеседник, – На мой взгляд, они перестали осознавать свою общность со всем человечеством, его историей и Богом!
– А вот и Желтый Христос. Безобразная картина. Почему Христос жел­тый, почему?! – сказал Мсье Бонн, капризно притопнув. – По-моему, это просто кощун­ственно!
– Ты слышал? – обратился ко мне Винсент. – Что он несёт… Это же бред?.. Как думаешь, Коротышка? Что если я скажу ему, что желтый Христос – это я?
– Разве? – спросил я.
– Ну да. Моё распятое сакральное изображение. Я, страдающий от непризнанности и нужды, приносящий себя в жертву искусству!
– Что случилось? – спросил подоспевший Поль.
– Я объясняю Коротышке, что такое желтый христос.
– Мой автопортрет. – сказал Поль.
– Возможно, у него затылок твой, но не твоё лицо и тело. – заметил Винсент.
– Сколько ты уже выпил? – спросил Поль, сверля его чуть косящим взглядом из-под зеленоватых век.
– У тебя не каноническая внешность. Топорно-квадратный подбородок и могучие коровьи формы, ни один крест их не выдержит. А у желтого Христа острый подбородок аскета и утонченно-болезненное тело, как у меня. Да, черт возьми, посмотрите, это же я, один в один!
– О, Господи, будь по-твоему, только заткнись!
– С каких это пор ты стесняешься своих моделей? Послушай, ты ведь знал, что желтый мой любимый цвет?
– Не раздражай меня, сделай вид, что мы не знакомы, хотя бы на полчаса!
– Забавы ради, я это сделаю…
– Раскрашивай гусей, ради забавы… Непризнанный мученик… с тщедушным желтым телом.
– Да уж, а когда я кончил натюрморт “подсолнечники”, ты помнишь, что ты мне сказал? “Это совершеннейший я, но только ставший сумасшедшим”! Тяжело мириться с чужими талантами, да?
– Умоляю, не ссорьтесь, только не сейчас, – прошептал я, оглядываясь, – Эти злобные страсти, которые вокруг, они должны нас объединять, но не наоборот.
– Так я о том же. – кивнул Винсент. – А он что предлагает? Мы уже два года, как живем вместе, но сегодня мы с ним не знакомы.
– Ладно, ты напросился! Я живу с тобой, потому что мне больше негде жить, но я лучше уеду на край Земли и проведу остаток дней в сырой хижине, подальше от тебя!.. – прошипел Поль.

А между тем голос Скатертью Дорога становился всё громче, привлекая посетителей выставки. Постепенно, из зрителей они превращались в слушателей.
– Почему же грех и грязь так притягивает молодых художников?! Почему они так жестоки к своим моделям?.. Выставляют их падшими женщинами! Намеренно кистью лохматят их волосы, старят их лицо, добавляют тёмные тени под глазами! Эти синеватые руки, зеленые ноги! Это же не женщины, а какие-то мертвецы, бродящие в потемках борделя для некрофилов!
– Мсье Бонн! – позвал я. Но он меня не расслышал. Скорее, не заметил. Ведь для этого ему бы пришлось наклонить голову.
– Что это за мазки, похожие на червей?! Что это за гарсон в грязном фартуке, мясник или служащий морга? А это что за мерзкие люди, с физиономиями, похожими на картофельные клубни?!
– О, это он про мои «Едоки картофеля»?.. – спросил Винсент.
Я пожал плечами. Настроение у меня испортилось. Но Ла Гулю придавала сил. Ее здесь не было, но я кожей ощущал ее присутствие. Ведь на стенах висели картины, где она была изображена.
– И спрашивается, почему эта обветренная сельская жительница с признаками вырождения на лице, носит такую дорогую одежду?! – стонал мсье Бонн. Вокруг него уже собралась приличная кучка людей.
– Дорогую? Где? – удивился Винсент.
– Это моя «Прекрасная Анжель». – процедил Поль.
– У Скатертью Дорога сегодня меланхолия. Говорят, это следствие хронического запора. Поглядите, его тучная задница сжимается, я сейчас поддам ей пинка, – всё более распалялся Винсент.
– Успокойся, Винсент, не надо.
– Всё какое-то мертвое, корявое, деформированное! Красно-жёлто-зелёно-ядовитое, прямо как засохшая кровь или гной. Гниль, кругом гниль! Спасибо, я отравился вашими картинами, вашим трупным ядом! – сказал мсье Бонн, тыча пальцем в художника.
Винсент дёрнулся, но Поль удержал его, чуть не оторвав рукав.

12. Ответ критику

Я знал, что это может плохо закончиться. Я кое-как взобрался на табуретку и хлопнул в ладоши: – Послушайте же! Разве искусство существует для деспотичного догматика?! Разве в окружающей жизни существует идеальная гармония и красота? К деформациям художник приходит не нарочито, и не потому, что он бездарь. Он находит предельное углубление контакта с натурой. Встреча с натурой происходит вне времени. Как если бы некая высшая воля заставляла нас признать всё несовершенство этого мира. Мало света? Но есть их источники! Солнце, луна, звёзды, лампы! Свет – это любовь! Которой мало! Ее всегда не хватает!

Я вытер слюни. Все молчали. Их взгляды были прикованы ко мне.
– И разве нас окружают святые? И те, что смотрят на нас с полотен прошлых эпох? Ангельские, но ничего не выражающие лица, божества, демоны, сатиры?.. Нет! Только простые смертные! Я поддерживаю мнение Скатертью Дор… мсье Бонна о желательности выкалывания глаз художникам, «чтобы они лучше видели»! Потому что просто смотреть – это слишком мало!
– Например? – поинтересовался известный критик из толпы.
– Взгляните на «Мадемуазель Гаше за фортепиано», ее профиль, губы, нос, руки… Да, она не красива. Но как переданы движения! Движение передает реальность. Разве вы не слышите чудную мелодию, которую она играет?
– Почему у ваших картин такой низкий моральный уровень? Почему у женщин такие порочные лица?
– Художник должен уметь разочаровываться в зримом! Не обязательно быть падшей женщиной, чтобы иметь отпечатки порока на лице. Вы злы, завистливы, жестоки, двуличны? Значит, ваше лицо тоже когда-нибудь таким станет! И никакое богатое убранство этого не скроет. Кстати, я не выставляю своих моделей падшими женщинами. Они… и есть проститутки! Кошмар красоты, брошенной в грязь.
– Ага! Я же говорил!!! – взвизгнул мсье Бонн.
– Уродство и красота как-нибудь еще между собой связаны? – спросил критик.
– Как гадкая гусеница и прелестная бабочка. Как куча дерьма и птица. – ответил я.
– Дерьмо?.. Птицы?!
– Куча с опарышами, которые превратятся в мух, которых так любят птенцы, из которых вырастают прекрасные пичуги.
– Воды… – простонал мсье Бонн.
– Взгляните на меня. Я урод! А вы – красавчик! Из меня уже никогда не вылупится бабочка или птица. Мне не суждено порхать и летать! Следовательно, я не достоин даже ходить по этой Земле? Я маленький обрубок! Ха, ха, ха! Но знаете, если бы мои ноги были чуть-чуть длиннее, я бы никогда не занялся живописью.
Чьи-то руки подхватили меня. И понесли. Кажется, я потерял сознание.

13. Ла Гулю, королева Монмартра

Ла Гулю я посвятил мои лучшие картины. Я любил её всё сильнее и сильнее, а она отвечала мне взаимностью. Я давал ей деньги. Много денег. Она тратила их на вино, вульгарные безвкусные наряды, стала еще более заносчивой и самодовольной. Я думал, она ненавидит мужчин, она называла их мясниками, червивыми упырями, жадными до каждого куска плоти. «Я сладкий, сочный кусочек мяса, Ням-ням!» – говорила она… так же, как и я, любила поглумиться над собой. Но я не понимал, почему сейчас, когда я готов содержать ее, она не оставляет свою порочную жизнь? Неужели ей это нравится? Это ужасно, когда твоя любимая женщина спит в чужих постелях… Меня вдруг стали преследовать кошмарные картины её будущего: что будет с нею, если со мной что-нибудь случится?.. Вот она, бродит по улицам, опустившаяся, подурневшая, с голодными глазами, свистящими зубами и базиликовой кожей, никто не хочет узнавать эту пьяную женщину с рваным подолом, запачканным калом и рвотой, никто и никогда не полюбит ее так, как я.
Я требовал её оставить своё занятие. На что же я мог надеяться, маленький уродец?..
– Неблагодарный… Я помогаю тебе стать славным художником. – говорила она.
– Что, по-твоему, я должен делать? – спросил я.
– Как что? Пить и быть несчастным в любви.

Я пытался понять причины злорадства Ла Гулю, ее жестокости, ведь я так хорошо к ней относился. Однажды я увидел её лежащей на пороге моей мастерской, ей не хватило всего нескольких шагов, чтобы добраться до постели. Она всё чаще напивалась до свинского состояния. Не ради удовольствия, а чтобы забыться. Я понял. Она хочет танцевать. И она будет танцевать.
Скандальная выставка и статья критика в газете уже перестали меня волновать. У меня созрел план. Я хотел писать картины, а стал рисовать рекламные плакаты. Но ради Ла Гулю я был готов хоть расписывать ночные горшки. Владельцы кафе и сомнительных заведений щедро оплачивали мои работы. Они считали себя покровителями художников, на самом деле были лишь умелыми зазывалами клиентов. Витрины, журналы, афиши, пестрили моими картинками, вызывая отвращение у благочестивых прохожих. Но только не у хозяина самой «Красной мельницы» – Мулен Руж. Он попросил меня сделать новый плакат, взамен старого. Так появилась афиша: «Мулен Руж – Ла Гулю». Она стала визитной карточкой самого известно кабаре в городе, а Ла Гулю – стала королевой Монмартра.

14. Стулья

 

 

 

 

 

 

 

 

В мастерской царил ужасный беспорядок. На полу валялась пустая бутылка, перепачканные тряпки и тюбики, наполовину выдавленные, незакрытые, высохшие. Винсент лежал, согнувшись, будто обгоревшая спичка. Я заметил, что его лицо вымазано углем. По светильнику ползала зловещая ночная бабочка с узором мозга на крыльях. Моё рыжее светило, тот, кто поддерживал меня своим лихорадочным горением, теперь медленно погибал. Я видел слабый проблеск в его глазах, но не знал, что сделать, чтобы прежний огонь ожил надолго.
– Ты видел Поля? – хрипло просил он.
– Нет. – соврал я.

Я солгал, потому что Поль меня попросил. Не говорить Винсенту о своих планах. «Он надоел мне, – твердил Поль, – Он меня утомляет, его бесконечные попойки, шатания по ночам. Мешает мне спать, тратит мои деньги, ломает и поджигает вещи, кидает в меня стаканами и выливает суп мне в постель. С меня хватит! Я уезжаю, сегодня же!».
Они снимали квартиру, я знал, что их отношения не гладки, и Поль уже несколько раз хотел расстаться со своим компаньоном. Но на этот раз, кажется, он был настроен решительно. «Может быть, всё образуется?» – спросил я. «К черту его! – ответил Поль. – По-моему, он сходит с ума. Как-то раз, утром, я пришел, а он… я думал, он пишет, а он просто шлёпает и размазывает, шлёпает и размазывает!.. Я спросил, что ты делаешь, а он разбушевался и отнёс картину на помойку. Мне нельзя с ним оставаться, иначе я тоже сойду с ума. Я раньше любил его, а теперь ненавижу».

Винсент сполз с кровати, подошел к мольберту и сдёрнул тряпку. Мазки были свежими. Из мрака на меня выплывало кресло, освещенное слабым дрожанием стоящей на нём свечи. В этом кресле обычно сидел только один человек. И это был не Винсент.
– Видишь?..
– Ты спрашиваешь? – прошептал я.
– Неужели ты ничего не замечаешь?
– Это кресло. Кресло Поля… – добавил я.
– И всё?! – с горечью воскликнул Винсент. – Оно же пустое! Его больше нет у меня! Нет! Он сбежал. Сегодня, уехал, а ты всё молчишь?..

Он плакал. Я был поражён. Вот это дружба. О, как бы я хотел иметь такого друга. Который бы так же грустил обо мне. Но привязанность Винсента к Полю была слишком неправдоподобной, слишком страстной. Изредка Винсент превращался в тирана, но при этом повиновался Полю, боясь его потерять. В каком-то странном припадке ревности и безумия, он бегал по кафе и тавернам, отыскивал Поля, возвращал домой и варил ему суп. Затем сам пускался в разгул, называя это ночными гигиеническими прогулками. Поль злился, кричал на него и лупил нещадно. Они словно постоянно менялись ролями, пытаясь согнуть волю друг друга.
Они такие разные… разные! Тогда что же их объединяет?..
И вдруг, как пазлы, начали складываться догадки. Пару месяцев назад Винсент написал свой стул, такой простодушный, неотесанный стул с ногами-палками, весь пропитанный лимонно-желтым светом… На нём – трубка и табак. Кресло Поля – совершенная противоположность стулу Винсента, изящно, надменно, таинственно… Эти картины парные. Что за свеча, зажженная на опустевшем кресле? Утрата? Надежда? Одиночество? Во всём этом сквозит ощущение безысходности, печально-погребальной лирики и даже некоторого смирения. Что ж, уже завтра Винсенту суждено остаться одному, в этой полупустой комнате…
Итак, курительная трубка Винсента и откровенно эрегированная свеча Поля. Они есть символы пассивного женского и активного мужского начал. Вот почему они… так магнитны, и так полярны, совсем как женщина и мужчина, как ночь и день, лёд и пламя. Что же тогда табак? Им забивают трубку… Нечто замещает фаллос. Или всё совсем наоборот? Свеча заменяет Полю эрегированный член, а Винсенту – трубка в чреслах стула заменяет лоно? Я совсем запутался. Возможно, я слишком отчаянно искал ответ, способом довольно извращенным, а что вы хотите от дитя порока?.. Да, я урод, но я же не идиот? Нужно быть идиотом, чтобы не увидеть портреты в этих стульях, а более мелкие предметы уподоблены кое-чему более интимному, принадлежащему их владельцам! Я уже был готов отказаться от своих предположений, силясь воспринимать любые вещи как безделушки, ни-для-чего-не-предназначенные, как вдруг поглядел на кровать. Их скрипучую кровать из желтого хрома на фоне лиловой стены. Она такая одинокая… Нет вариантов, кто-где спит, хотя… есть еще один… это бледно-красный пол. Но ведь даже собаке позволяется спать в постели с хозяином?.. Нет-нет, это просто кровать, место, где можно полежать, выспаться, дать отдых мозгам или, скорее, своему воображению, и никаких загадок… – подумал я, как вдруг в голове прозвучали слова Поля: «Я раньше любил его, а теперь ненавижу»…
– Я клал на символы. – напомнил Винсент, заметив мою настороженность.
– Он уезжает ночным поездом, вокзал Сен-Лазар. – сказал я.
Мы ушли, а стулья так и остались.
Так, на месте каждого, когда-нибудь, останется пустой стул. Старый и ненужный. Но когда уходят любимые, обо всём напоминают их уютные любимые кресла.

15. Происшествие на площади Клиши

Было серо, пасмурно, но мои надежды были разноцветны. Я хотел помирить этих двух людей, но как только мы подошли к площади Клиши, я понял, какую ошибку совершил. Как я мог не заметить состояния Винсента, его пепельно-кислое лицо, набрякшие мембраны век, покрытые мохнатыми запилами ресниц, из-под которых сверкали глаза маньяка, готового располосовать жертву вращающимся когтем ножа.

Поль курил напротив кафе, оперевшись на кованные лестничные перила. Услышав шаги, он быстро обернулся.
– Ты? Что ты здесь… – начал Поль, но не успел договорить. Винсент ударил его по щеке.
Нет, это был не лебединый взмах оскорбленного аристократа над растерянным лицом с округлившимися глазками, а настоящая мужская оплеуха. Поль зачем-то схватил его за плечи и начал давить сверху. В окнах кафе проявились заинтересованные лица посетителей.
– Сбежать надумал, потаскун! – хрипел Винсент. – Давай, давай же, беги!!!
Я видел, как Винсент плотно прижал к животу Поля какой-то предмет. Поль посмотрел вниз.
Нет, нет, это просто так, игрушка… Он не настоящий!.. Да, да, конечно же, не настоящий, – думал я.
– Нож. – сказал Поль. – Какая жуть. Приятно держать его, да? Сжимать его… держать мою смерть в руке… что дальше?! Думай, думай, – Поль схватил Винсента за запястье и сдвинул к своей груди. – Вот так! Сердце здесь? Или ниже? Выше? Кажется, здесь, чувствуешь? Похоже, его пучит от крови!

Поль издевался, внимательно рассматривал Винсента, поблескивая холодными ртутными глазами. Винсент словно окоченел, замёрз, съёжился, дыбом встали на голове жалкие рыжие волоски. Внезапный удар ноги пришелся в пах, Винсент согнулся и упал, выронив нож. Одной искры было достаточно, чтобы растопить лёд. Они дрались, будто хлопали крыльями и клевали друг друга, как ястребы, и всё вокруг них искрилось, звенело, подкашивалось и ломалось. Я ужасно боялся, что они нанесут себе какие-нибудь увечья, перед глазами вдруг всё замедлилось и поплыло. Они кружились в стеклянном облаке разбитой витрины, осколки летели как перья, всё падали, падали и падали, и никак не могли упасть…
Красный цвет меня отрезвил. Это была их первая и последняя совместная картина. Она в полной мере отразила палитру их чувств. Кровь заменила им краску. Они разбросали её по стеклам, небрежными мазками и кляксами. Последним штрихом Поль полоснул соавтора по уху. Винсент схватился за голову, алая змейка поползла в рукав.
Подоспели жандармы.
– Он хотел меня убить! – указал Поль.

16. Змея

Никогда бы я не хотел испытать нечто подобное. Чувство обиды, ненависти, отчаяния… Мне кажется, я уже переболел этим в детстве, и в моей жизни не будет таких едких красок. Как же я ошибался…
Я гнал от себя плохие мысли. Но с каждым днём становился несчастнее. Потому что я опять был одинок. Винсент пропал. Скорее, уехал, без предупреждения, наверное, в Арль, в Прованс. А Ла Гулю продолжала танцевать, упивалась славой, я перестал быть ей нужным. Пытался забыться в обществе других женщин. Зная мою щедрость, за мной охотилась целая стая продажных мадонн. Но ни с одной из них мне не хотелось бы просыпаться снова и снова.
Моя Ла Гулю, тряся метрами кружев, шелка и муслина, задирала ноги в кабаре “Мулен Руж”. Выше, выше! – кричали поклонники. Она стала частью роскоши и веселья, как дорогой десерт, как цветной фейерверк, как хлопок пробки от шампанского. Надвинув котелок на глаза, я ревниво наблюдал за ней с дальних столов. Меня лишь успокаивала мысль, что она теперь не нуждается в клиентах, так как раньше. Ведь она могла теперь обеспечивать себя сама. Но вместе с тем, я предчувствовал что-то ужасно нехорошее.
Я подкараулил её возле гримёрной. Она сказала, что очень занята, я думал это кокетство. «Так бывает, когда я влюбляюсь» – сказала она. «Это какая-то шутка», – снова подумал я. Зная характер Ла Гулю, я уже ничему не удивлялся.
– Ты ничего не понимаешь… Малыш… Я влюблена.
«Что?.. Нет, лучше убей меня! Не уродуй дальше!! Влюблена…»
– Я больше не буду с тобой спать! – разозлилась она. – Меня всегда тошнило от тебя! После тебя я открывала газ в светильниках и сидела в ожидании смерти. Ты, конечно, будешь меня преследовать, возможно, даже ударишь, но я точно к тебе не вернусь, слышишь? Тебе не развести моих ножек, понял? Для этого тебе придется убить меня, а потом можешь изнасиловать мой трупик.
– Я? Ударить тебя?.. Разве я когда-нибудь тебя обидел? Тебе плохо было со мной?
– Деньги! Мне нужны были твои деньги!
– Сколько ещё тебе нужно? Кого ты любишь?! Разве ты умеешь любить?
– Валентин. – коротко объяснила она.

Ла Гулю и Валентин Бескостный?.. Как же я сразу не догадался! Но ведь он давно ее бросил?! Ах, вот оно что, гуттаперчевый мальчик почуял запах денег… и вернулся. Долговязый некрасивый юноша с блестящими напомаженными волосами, с костлявыми длинными пальцами и тонкими ногами… Гибкий, как змея. Очевидно, это тоже патология, раз его кости обладают такой необыкновенной гибкостью… Кажется, его цирковая карьера не сложилась? Днём торгует сигаретами, спичками и вином, а по ночам виляет задницей балаганах. Танцовщик канкана, ну надо же! Променять богатого коротконогого урода в костюме на нищего длинноногого урода в розовом трико?! А может, она спала со мной, спала с другими, чтобы содержать этого своего любовника?..
– Скоро у нас будет свой цирк! – сказала Ла Гулю.
– В постели он тоже умеет сворачиваться узлом? – спросил я.
– У него красивые ноги!
– И ты не будешь моей моделью?
– Помнишь, ты познакомил меня с Ренуаром? Теперь я его модель.



17. Подарок

В первой половине дня они фланировали туда-сюда, мимо зеркал, сонные и почти обнаженные. Они как вампиры, не любили свет, и плотно задергивали шторы, словно боялись рассыпаться прахом у утреннего окна. Без косметики некоторые выглядели, как грустные маленькие девочки. Они тоже были художницами, потому что каждый раз заново перерисовывали свое лицо. Они делали то же, что и я: добавляли тени и морщины, которые старили и уродовали их. Они тратили так много времени на одевание, чтобы потом снова раздеться. Публичный дом – это рай для такого художника, как я. Мой маленький рай… там я рисовал, ел и спал… любил в полутемных спальнях… порой неделями не выходил на улицу, а если и выходил, то только для того, чтобы купить сладости, вино и приятные безделушки для моих возлюбленных.
Что нас объединяло? Это лишение. Все они были чего-то лишены. Кем-то отвержены и унижены. Поэтому приняли меня инстинктивно. Вместо «горбатого донжуана» или «похотливого уродца», они стали называть меня “мсье Анри”, “милый человек”. И только к вечеру они становились чужими, их выбирали, ими пользовались, потом возвращали, как вещи, взятые напрокат. Они часто напивались и изливали мне душу. И у каждой из них была своя история.
С Мадам, хозяйкой заведения, у меня сложились очень хорошие отношения. Во время трапез я сидел рядом с ней, на самом почетном месте (здесь царили свои законы и порядки).
Сегодня праздник. День моего рождения. Но они об этом не знают. Я накупил им кучу подарков. Подходя к дому, как всегда, поприветствовал, подняв свою трость. Они радовались мне, как дети, выглядывая из окна. Потому что не привыкли к такому вниманию.
Мадам подозвала меня к телефону, как-то заговорчески подмигивая. Странно, но сначала я даже не узнал голос своей матери. Ведь для своей семьи я давно стал отсохшей ветвью. «Я видел твои пошлые плакатики, – сказал как-то отец. – Не подписывайся моим именем, отщепенец! Не позорь меня!». С тех пор родители мною не интересовались. Так даже лучше. Даже лучше, что они перестали терзать меня своей жалостливой любовью. К карлику и вырожденцу.
– Анри? Это я, Анри! – послышался в трубке растерянный голос.
– Мама? – удивился я.
– Твой отец от меня ушёл. Мне так одиноко, если бы ты знал, Анри. Что это за отель Парадиз, что ты там делаешь, Анри?! Что это значит?
– Это значит, я в раю, мама.
– Я позвонила, а мне ответили: отель Парадиз. А до этого, отвечали: музей, голые в Лувре. Что это за шутки, Анри? Куда ты пропал? Я совсем измучилась, разыскивая тебя. Мастерская Кормона закрыта! Твой рыжий друг ничего о тебе не знает!
– Голландец?! Как он?.. Где ты его нашла?
– Кто?
– Тот рыжий человек!!!
– Случайно. Ты же знаешь, для материнской любви нет преград. Я люблю тебя! – сказала она медовым голосом.
– Не надо, мама!..
– Он катил по бульвару ручную тележку, в ней были свалены картины. Подходил к прохожим и предлагал их за смешную цену. От него пахло алкоголем. Я купила у него картину только ради того, чтобы хоть немного разузнать о тебе. Она называлась… кажется… Забыла. Такая кровавая картина.
– Красные виноградники в Арле?..*
– Ах да!
– Спасибо, мама.
– За что?
– Ты первая, кто оценил эту картину. Я бы сейчас скупил все его картины. Все! Лишь бы он не погиб…
– Вот именно, Анри, я думала, что ты тоже, вот так, бродишь где-нибудь… или лежишь, парализованный, в подворотне. Я так испугалась! Я думала, ты умер!
– Так и будет. Я умру в подворотне, мама. Я хочу этого. Но ты можешь меня спасти. Ты одна у меня. Ведь ты больше не бросишь меня, не предашь?.. Скоро мне потребуется мышьяк. И бинты.
– Что? Зачем? Что ты говоришь, Анри? Не пугай меня, пожалуйста! Я знаю эти твои зловещие клоунские шутки!
– Нет, правда. Сегодня я был у доктора. У меня «прекрасная рана», мама.
– Что случилось, Анри?! Ты поранился?
– У меня люэс, мама. Болезнь любви. Сифилис.
– Боже, – сдавленно проговорила она и заплакала. Так неподдельно. Немного наивно. Она всегда была наивной. Или притворялась такой.
– Слушай же! Однажды я шел по улице. Было темно. Мне приспичило по-маленькому, я остановился, и вдруг… я увидел оплывший глаз… сквозь щель забора, она разглядывала меня и хлебала вино прямо из бутылки. Я узнал в ней известную танцовщицу, в прошлом. Ха-ха-ха! Теперь она была никому не нужна. Пьяная бродила по улицам в поисках клиента. Опустившаяся, с голодными глазами, свистящими зубами, базиликовой кожей. Никто не хотел узнавать эту женщину в лохмотьях, никто кроме меня… Я ее так лю…
Мам, ты слышишь меня?.. Где ты? Где?!!..
– Я здесь! Что это за… какая тварь тебя заразила?! Оно напало на тебя, это животное? – наконец прорычала она, икая и всхлипывая.

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.