Лоцман Наливайко
Зал районного суда, заезженный бесконечными судебными тяжбами, сегодня практически пуст. И кажется даже веселеньким, благодаря отсутствию народа обычно нервного и разгоряченного обстоятельствами разбирательств, а потому в большинстве своем хмурого. Солнечный свет обильно проникает через открытые настежь окна, под потолком жужжат мухи, а за дверями тявкает собачонка, не допущенная сторожем в залу. На месте судьи, приподнятом на небольшом помосте, восседает особа женского роду, слегка растолстевшая, несмотря на некоторую нервность работы, и порозовевшая от летней спеки. На месте прокурора сидит истец в лице начальника охраны труда местного порта, седой по вискам толстун с выпяченным брюшком. Брюшко мешает сидеть прямо, и он всё время откидывается на спинку стула, не забывая при этом сверлить назидательным взглядом ответчика, маленького плешивого брюнета лет сорока. Тот сидит с опущенной головой в первом ряду скамеек, предназначенных для всех прочих, как раз напротив судьи, и нервно теребит пуговицу на рубахе. Периодически он поднимает голову и смотрит на судью кротким взглядом, выражающим, очевидно, покаяние. Общую картину завершает самодельный плакат на пожелтевшем ватмане, вывешенный над входной дверью и призывающий активно проводить судебную реформу в жизнь. По плакату бегают тараканы, впрочем, трудно различимые с места судьи.
– Итак, приступаем к рассмотрению дела, – вяло объявляет судья, обтирая платком пот со лба и шеи: – Торговый порт Измаил против гражданина Наливайко.
Оглядев зал и, будто убедившись, что все стороны на месте, она продолжает:
– 10 августа в 9 часов 15 минут гражданин Наливайко, являясь лоцманом торгового порта, на лоцманском катере бортовой номер ИЛ-01 с рулевым Подстригайло пришвартовался к лайнеру “Вестфалия” для проводки его по каналу Р-25 Дунайского устья. Поднявшись на борт указанного лайнера, лоцман Наливайко направился не в ходовую рубку судна, а по заявлению капитана в бар, что находится палубой ниже. Там он выпил виски, отказавшись от содовой. После чего поднялся в ходовую рубку, где и осуществлял проводку судна по каналу. В процессе проводки лоцман Наливайко выпил ещё три бутылки пива принесенных с собой. Счёт за все напитки он отнёс на капитана судна, заявив об этом бармену. При проводке судна лоцман Наливайко несколько раз покидал ходовую рубку. На замечания вахтенного штурмана отвечал односложной фразой: “Авария в мочевом танке. Ферштейн зи?” По окончанию проводки судна и оформления необходимых документов лоцман Наливайко на лоцманский катер не возвратился. После объявленных по судну поисков был обнаружен командой судна в баре главного ресторана, где пререкался с барменом после выпитого виски, отказываясь платить. По приказу капитана был выдворен с судна принудительным образом на лоцманский катер. В процессе выдворения выкрикивал нецензурные претензии Объединенной Европе. В 11 часов 35 минут лоцманский катер отшвартовался от борта лайнера и направился в порт. Однако в порт не прибыл, а отклонился от курса и оказался в районе паромной переправы. В 12 часов 05 минут с катера на берег был высажен пассажир неустановленной личности. В тот момент, когда рулевой Подстригайло помогал пассажиру выгружать на причал вещи, лоцман Наливайко занял место рулевого и, включив ход, отбыл на катере в неизвестном направлении. На крики рулевого не реагировал. С 16 часов лоцман Наливайко около тридцати минут преследовал следующий вниз по течению танкер под австрийским флагом и через громкоговорящую связь катера выкрикивал нецензурные слова с требованием танкеру немедленно остановиться и принять его на борт. С 18 до 23 часов был замечен в питейном заведении поселка Вилково и на его улицах. В три часа ночи явился на лоцманский пост порта с травмами головы в области челюсти и лба. Находясь в состоянии сильного опьянения, заявил, что готов заступить на вахту. Утром администрацией порта лоцманский катер ИЛ-01 был обнаружен в районе поселка Вилково посаженным на мель в прибрежной зоне. Акт технической экспертизы свидетельствует о выходе из строя валовой линии и винторулевого комплекса катера. Истец требует возмещения ответчиком нанесенного материального ущерба в размере сорока трех тысяч гривен.
Судья переводит дух и спрашивает:
– Сторонам есть, что добавить?
Истец победно смотрит на ответчика, ответчик – кротко на судью. Оба молчат.
Судья продолжает:
– Тогда суд задаст вопросы по существу дела. Вначале ответчику. Гражданин Наливайко, ответьте суду, зачем вы преследовали австрийский танкер?
Наливайко встает, поправляет вылезшую из брюк рубаху и поясняет:
– Так я, это, хотел выразить протест.
– Какой протест?! – строго спрашивает судья.
– Так это, по поводу строительства лягушечьих переходов… У нас экономика в заднице, а они деньги финькают на лягушек.
– А каким образом лоцманский катер ИЛ-01 оказался на мели с выведенными из строя устройствами?
– Высадиться на берег хотел.
– Но катер ведь водный транспорт и по суше не ходит. Не так ли?
– Бывает.
– Что бывает? Ходит, что ли? – и дама недоуменно уставилась на лоцмана.
– Бывает, я на своем через косу ходил по мелкоте.
– И что в результате?
– Подвесной мотор вдрызг, но косу проскочил.
– И это всё в нетрезвом виде? – поинтересовалась судья.
– Бывает.
– Что вы все бывает да бывает!
– Как на рыбалке без выпивки.
– А на пассажирском судне зачем принимали алкоголь во время выполнения служебных обязанностей?
– Для согрева.
– Какой еще согрев в такую жару? – и судья глядит на ответчика как психиатр на больного.
– Вот и я говорю, жара невыносимая, спать невозможно. Так я спасательный жилет на себя, привязался к дебаркадеру и в воду шасть, так и проспал до утра на привязи. Проснулся наутро, чую, что маленько продрог, зуб о зуб стучит, руки-ноги синие. Для согрева, значит, – закончил ответчик утвердительно.
– Скажите, вы действительно не понимаете, что в подпитом состоянии могли привести судно к аварии, или даже к катастрофе?
– Зачем к аварии. Я и под мухой лоцию канала помню назубок.
– Ну а с поста отлучались?
– Так вы ж зачитали.
– Но без вас команда как обходилась? Останавливали судно, что ли?
– Зачем останавливали. Они раз десятый только в этом году канал проходят. Штурман с закрытыми глазами проведет, любой рулевой их команды проведет.
И Наливайко, уверенный в своих словах, спокойно смотрит на судью. Та в полном недоумении:
– Если всё так просто, зачем вы там?
– Для соблюдения процедуры. Мы ж с них гроши берем за проводку, и немалые, – уже учительским тоном пояснил ответчик непонятливой даме.
– Это не меняет сути дела. Будучи в нетрезвом состоянии вы нарушали все должностные инструкции, в результате чего вами поврежден лоцманский катер ИЛ-01. Сумма ущерба составила сорок три тысячи гривен.
– Я буду выдвигать встречный иск порту за ущерб здоровью, полученный при исполнении служебных обязанностей. Один дантист чего стоил.
– Это к делу не относится. Гражданин Наливайко, как собираетесь восстанавливать материальную часть, выведенную вами из строя? Вы ведь уволены по статье и, как известно, в настоящее время нигде не работаете.
– А можно мне того, хозспособом, своими руками, значит?
– Не слушайте его, товарищ судья. Он что, токарь, слесарь или судовой механик? – кричит истец.
И здесь треск, будто от электрического разряда, покрывает жужжание мух в зале. Судья недоуменно смотрит на истца:
– Что это?
Но, заметив, как истец конфузится и нервно передергивает ремень на животе, понимает бестактность своего вопроса.
– Черт знает что! – бурчит судья, быстро собирая бумаги дела в папку.
И по выходу уже из зала добавляет:
– Суд удаляется на совещание.
Будьте здоровы
Молодой бухгалтер Сороконожкин заболел: припухло и саднило горло, протекал как прохудившаяся крыша нос, знобило. Но температура упорно держалась в диапазоне, признаваемым официальной медициной нормальным. До тридцати семи не дотягивало десятой доли градуса. Сороконожкин расстроено вздохнул, на работу совсем не тянуло. Тогда он потёр о верблюжье одеяло кончик градусника и, получив тридцать семь и пять, посчитал, что так и должно быть по справедливости. А справедливость бухгалтер Сороконожкин уважал, поэтому тут же решительно взялся за телефон и стал названивать в регистратуру поликлиники, собираясь вызвать врача на дом. Минут через двадцать удалось дозвониться и он, облегченно вздохнув, отправился с чувством выполненного долга совершать утренний туалет.
Теперь главбух не сможет упрекнуть его в недостаточном рвении к работе. А надо сказать, что пять лет непрерывного стажа привели Сороконожкина к полной трудовой апатии. “Дебет, кредит, баланс”, – с отвращением думал он, вытираясь махровым полотенцем и хлюпая носом.
На завтрак принял пакетик “Фервекса”, размешав в стакане теплой воды, послонялся по квартире и, включив телевизор, принялся переключать канал за каналом в поисках неизвестно чего. Взгляд задержался на передаче о сексе. Наш бухгалтер был холостяком и всё, что касалось интимных частей тела, интересовало его в любом состоянии, даже под вирусом. Разомлев под телеэкраном, а ещё более от лошадиной дозы парацетамола, Сороконожкин изошел потом и незаметно для себя уснул.
Разбудил его звонок в дверь, резкий, нетерпеливый. Сороконожкин вскочил с постели и бросился, было, к двери. Рекламный гвалт, ворвавшийся в пространство квартиры, остановил его. Он выключил телевизор и затем уже открыл дверь. Оттуда на него двинулась гренадерская фигура в пальто, из-под пальто проглядывал белый халат. Фигура оказалась женщиной, хотя и выше Сороконожкина на голову и в полтора раза шире в плечах. В руках она держала хозяйственную сумку, из которой торчал пучок петрушки и груша тонометра.
– Ну, кто у нас здесь больной? – протрубила она.
– Я, – жалобно пискнул бухгалтер, находясь уже за спиной врача.
– Так что же вы не в постели? – повергла его в смятение вторым вопросом она.
– Так дверь открывал вам, – как-то безвольно промямлил он.
– А, понятно, – прогудела она, проходя в комнату.
Больной, хлюпая носом, протиснулся между шкафом и воцарившейся посреди комнаты статью медработника и тут же юркнул в постель.
У врача расшумелся мобильный, она вытащила его из кармана и выдохнула в микрофон:
– Да.
Слушала недолго и выдала резюме:
– Зачем лечить, всё равно сдохнет.
И с невозмутимым видом сунула телефон в карман.
У Сороконожкина участилось дыхание.
– Так, на меня не дышать! – отдала команду лекарь и тут же спросила: – На что жалуетесь?
Больной начал пространственно описывать свое мироощущение под вирусом.
– Короче, – опять скомандовала она и, не давая довести жалобы до конца, заключила: – Ясно, грипп. Три дня постельного режима и явитесь ко мне в двадцать третий кабинет. До свидания.
И протопала слонихой к выходу. Хлопнула дверь. Сороконожкин бросился следом.
– А больничный! – в отчаянии прокричал он.
Врач спускалась по лестнице и была уже этажом ниже.
– Получите у меня в двадцать третьем кабинете в четверг, – прокричала она в ответ.
– Запомните, моя фамилия Сороконожкин, – добавил он.
– Запомнила! – услышал он в ответ и тут же: – Мать честная, я же забыла вам назначить лечение, записывайте!
Сороконожкин вяло слушал выкрики врача, улавливая некоторые знакомые названия.
– Будьте здоровы, – прокричала она ему в конце.
– И вы тоже, – машинально ответил он и чхнул на прощание.
Подарок ветеранам
Близился праздник “со слезами на глазах”. Руководство предприятия решило подсуетиться и порадовать ветеранов завода. Не то чтобы бизнес процветал, но заводик числился у местной власти как успешный, задолженность по зарплате не превышала шести месяцев. Были в городе предприятия, задолжавшие своим работникам и по полтора года, поэтому заводик на вполне законных основаниях ходил в передовиках. Праздничная программа предусматривала небольшое денежное вознаграждение для ветеранов, торжественное собрание и концерт для трудового коллектива, и под занавес мероприятия – по стопке водки всё для тех же ветеранов. Очень даже солидная программа.
Обо всём позаботились загодя. Хотя заводская касса как всегда была пуста, но двести гривен для четырех участников войны, которым отстукивал уже девятый десяток, кредитовал директор из свеженькой суммы, полученной им от новомодной христианской церкви за аренду заводских же помещений. Из этих же источников прикупили бутылку водки да нехитрую закуску. Как видно, директор был не жмот.
Мероприятие проводили в предпраздничный день в арендуемом церковью конференц-зале. Время было рабочее, и почти весь коллектив предстал налицо. Собралось человек сто. Народ порядком потертый, с печатью текущих житейских забот на лице. От немногочисленных рабочих пахло металлом и машинным маслом, от бухгалтерских и прочих конторских работников – старой бумагой и затхлым помещением. Воздух зала быстро пропитался этим букетом.
Торжественная часть состояла из поздравления директора предприятия. Директор, он же главный акционер, после вчерашнего загула вместе с речью извергал на передние ряды факел перегара. Сидевшая в первом ряду участница войны Сидорова, бухгалтер с пятидесятилетним стажем, отводила всё время голову в сторону и отмахивалась носовым платочком, но делала это так, будто ей жарко: не демонстрировать же пренебрежение к хозяину. Прямо за Сидоровой во втором ряду сидел слесарь Степа. Он не был ни участником войны, ни ветераном. Свои законные полстакана бурды на спирту уже успел принять. Но не проняло, и он жадно втягивал в себя долетавшее дыхание оратора. Сидорова при этом явно не способствовала кайфу. Степа придвинулся к ней и попросил не размахивать платочком. От перекрестного огня ветеран бухгалтерии чуть не задохнулась и поспешила пересесть на свободное место, чувствуя, что промедление может стоить головной боли. Свободное место оказалось хлипким и скрипучим, но Сидорова как-то приспособилась, опершись руками на подлокотники. К этому моменту оратор закончил речь, сообщив хриплым голосом, что ничто не будет позабыто, и никто не будет позабыт.
Торжественное собрание после вручения ветеранам конвертов с пятидесятками плавно переросло в концерт. За видавший виды инструмент уселась пианистка, и рядом с ней предстал добрый молодец со звонким голосом. Пианистка ударила по клавишам как по барабану, а добрый молодец объявил, что сегодня программа не совсем обычная и в ней объединены темы вечно живой победы и вечно живой любви. Для начала декламатор прокричал в зал стихи про маленького парня, которому для могилы мало и шара земного. Последовавшую за этим паузу заполнил марш в мажоре с ударением на западавшей клавише “ре”.
Дядя Коля, токарь с красным носом, ёрзавший на стуле с самого начала мероприятия, поднялся и под аккомпанемент фортепьяно высказался: “Разве так надо… вот, как надо!” И хриплым голосом, перекрывая пианино, пропел: “День победы, как он порохом пропах”. Затем смутился и вышел из зала. Зал никак не отреагировал на эту самодеятельность. Пианистка начала заново, а декламатор, решив воздействовать на зал более убедительно, восторженно заорал: “Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!”
Оказалось, стихи Северянина известны не всем. От неожиданности бухгалтер Сидорова вскинулась, горе-кресло под ней затрещало, и она оказалась на полу, оголив старенькие кремовые рейтузы. Пока ананасы плескались в восторгах декламатора, Сидорову успели поднять с пола и водворить на более основательное кресло.
Закончив очередные вирши, добрый молодец прочистил глотку минеральной водой прямо из горла бутылки, стоявшей на пианино. Сама же пианистка неутомимо продолжала накатывать на зрителей всё новые и новые волны экспрессии. Скрябин отдыхал, Шопен, похоже, ворочался в гробу. Минут через двадцать, когда энергия гастролеров иссякла, всё само собой как-то сошло на нет, и стороны удовлетворенно разошлись.
Хватившие по стопке ветераны и обделенные оной активисты обсуждали план на вторую половину дня. Праздник праздником, а проводы в последний путь – дело святое. Предстояло провожать тоже ветерана, супругу деда Васи, отсутствующую сегодня по вполне уважительной причине.
Когда коллеги собрались у морга, что расположился рядом с воротами кладбища, гроб со старухой уже был подан для ритуала, и дед Вася, слегка хмельной, горевал над ним. Вокруг гроба образовался кружок. Диспетчер Клава, знавшая умершую, шептала на ухо производственному мастеру Крякову: ”Как смерть меняет людей, Петровну совсем не узнать”. Подали катафалк, и распорядитель буркнул, чтоб не тянули. Гроб погрузили, катафалк тронулся с места и все поплелись вслед.
Вырытая могила ждала на отшибе кладбища. Стали прощаться. Здесь подскочил батюшка на иномарке и, расправив рясу и всклокоченную от суматошных трудов бороду, принялся отпевать усопшую. Дело недолгое, поп опять вскочил на своего “скакуна”, и только пыль столбом.
Дед Вася последний раз приложился ко лбу усопшей и, пытаясь отойти, пошатнулся и оперся на мертвую. И ужас, там, где рука должна была встретить ногу покойницы, дед ощутил пустоту. Он встрепенулся, глянул ещё раз на лицо супруги и заорал на всё кладбище:
– Люди добрые! Это не моя жона.
– Ты чё? Перебрал? – поинтересовались кладбищенские работяги, приготовившиеся приколачивать крышку гроба.
– Ей богу, – таращил глаза дед Вася, – моя была с ногами.
Видя такой поворот, работники ритуального сервиса сели в катафалк и отправились в морг. Минут через двадцать они вернулись, неся в руках протез. Приоткрыв покрывало, принялись прилаживать протез к умершей.
– Шо вы делаете? – закричал дядя Вася.
– Ты просил ногу, вот она, – ответил могильщик, прилаживающий протез.
И здесь загалдели все:
– Да это не она! Отдайте нам нашу Петровну!
– Как это не она? Всё по квитанции, как в банке.
Начал один, да второй взял его за руку и потащил опять в грузовичок.
Через полчаса траурному собранию подали, наконец, истинную Петровну. Дед Вася как увидел супругу, так и разрыдался с новой силой. Вспомнили о попе, послали гонцов да те вернулись ни с чем. Сказывали, батюшка рассерчал сильно. Мол, не тело отпел, а душу, посему повторять не будет. С этим и закопали Петровну, пятого ветерана передового предприятия.
Шапочка, шарфик и именной ошейник
Оксана Петровна проводила внучку в школу, подошла к окну и увидела как та, отойдя от дома, сдернула с головы свою старенькую шапочку. “Стесняется, надо бы купить новую, а то простудится ребенок”, – подумала бабушка и включила телевизор, чтобы узнать прогноз погоды на ближайшие дни. Понажимав кнопки пульта, убедилась, что все каналы переполнены рекламой и американским кино. Надеясь всё-таки увидеть прогноз погоды, оставила телевизор включенным на первом канале. На экране лупоглазый молодец с циничным взглядом рассказывал о преимуществах этнонационализма. Оксана Петровна горько усмехнулась. “Опять третья сила. Полвека прошло, а ничего не изменилось, – подумала она, вспомнив роман “Комедианты” Грина. – И всё это на государственном канале, всё за счет налогоплательщика”. Вспомнив тут же, как им обещали увеличить зарплату, а в результате библиотеку, где она проработала более тридцати лет, просто закрыли, тяжело вздохнула. Жить на пенсию оказалось совсем непросто. “Ладно, трудности трудностями, а шапочку и шарфик ребенку надо купить”, – подытожила свои размышления она.
В магазине “Детский мир” народу было мало, и продавец отдела одежды, куда пришла Оксана Петровна, тут же предложил на выбор несколько наборов шапочек с шарфиками. Она надела очки, взяла в руки приглянувшийся набор и справилась о цене. Ответ продавца её смутил. Переспросила, думая, что не расслышала. Продавец громко повторил. Покупка была ей явно не по карману. Она никак не могла привыкнуть к тому, что теперь одежда и обувь для детей стоят дороже, чем для взрослых. “Вот тебе бабушка и рынок”, – подумала она. Продавец, увидев её сконфуженное лицо, убрал товар и процедил сквозь зубы: “В секонд-хенд ходить надо, бабка”. “Секонд-хенд у нас и свой есть, внучек”, – ответила она.
Выйдя из магазина, Оксана Петровна не узнала городскую площадь. Неизвестно откуда понаехало народу, целый караван автобусов и грузовиков взгромоздился здесь. Множество людей суетилось, стаскивая на асфальт металлические конструкции и тут же их собирая. Уже были развернуты агитационные палатки. Через мощные репродукторы разливалась бравурная музыка и лозунги. Человек десять из особой охраны вкупе с милицейским нарядом шныряли по закоулкам, обеспечивая безопасность кандидату в президенты. Местные бомжи и торговки семечками были согнаны с насиженных мест. Кандидат, судя по всему, был особой немаловажной и при деньгах. Последнее не вызывало сомнений, и беглого взгляда хватало, чтобы понять: подобное мероприятие даже в небольшом городке стоит немало. А если учесть всё турне, то голова и вовсе пойдет кругом.
На площадь стали стекаться группы молодежи с партийными флагами в руках. На всех были надеты одинаковые шапочки и шарфики с партийной символикой. Оксану Петровну затянуло людским потоком на середину площади. Она растерянно оглядывалась по сторонам и здесь заметила, что в близстоящей палатке раздают столпившимся зевакам шапочки, шарфики и ещё что-то. Непонятное возбуждение всколыхнуло Оксану Петровну, и она подалась к палатке. Но сил пробиться сразу на передовые рубежи у пожилой женщины не хватило. Правда, толкаться пришлось недолго. Толпа рассосалась, и Оксана Петровна оказалась перед молодым человеком, что заправлял раздачей. “Сынок, мне бы шапочку и шарфик для внучки”, – нерешительно проронила она. Но громкоговоритель, рявкнувший неожиданно очередной лозунг, заглушил её голос. Ей пришлось повторить. Молодой человек глянул на неё слегка насмешливо и ответил: “Шапочки и шарфики закончились. Вот держи, бабка”, – и он протянул ей флажок и шарик. Она растерянно и огорченно посмотрела на него. Откликнувшись на взгляд, он нагнулся, порылся в картонной коробке и, выпрямившись, протянул ей цветную ленту с бляхой. “Что это?” – растерянно спросила она. “Ошейник с партийной эмблемой”, – бодро ответил он.
Зажав машинально в руке подаяние, опечаленная Оксана Петровна, осунувшись, направилась домой. Краска неожиданного стыда залила ей щеки. “Боже, ну зачем я поддалась этому глупому позыву. Как стыдно”,- шептала она еле слышно. На глаза навернулись слезы. Она попыталась смахнуть их и здесь заметила в руке ошейник. С отвращением отбросила его в сторону и пошла быстрым шагом. А за её спиной гулким эхом перекатывались по улицам предвыборные призывы и обещания.
