– Завтра операция. Не боишься, дружок? – спросил Полину Сергей Анатольевич.
– Нет, – спокойно ответила она, – я слышала, как вы говорили с другими хирургами, что риск невелик, всего пять-семь процентов.
– Ай-ай-ай, – пожурил он, – подслушивать нехорошо.
– Да я ненарочно, просто вы очень громко разговаривали и сами же велели мне возле двери дождаться.
– Это мы про проценты просто так говорили, ты нам не верь.
– Вы что же, врете? – удивилась Полина.
– Вообще-то, нет. Разве что иногда. Больше не буду, – заверил врач.
– Тогда пообещайте мне одну вещь.
– Какую же?
– Если эти проценты все же правда, то вы обязательно прочтете это (она достала из кармана пижамы листочек, свернутый несколько раз и перемотанный красной ниткой), когда будете в одном месте, хорошо?
– А в каком именно? – поинтересовался доктор.
Полина подошла поближе, поманила пальцем, чтобы он нагнулся, и что-то шепнула на ухо.
– Далеко. Вот поправишься после операции, подрастешь немного, а то вон какая маленькая, и сама все скажешь своему кумиру.
– Конечно. Вы только немножечко похраните у себя, а после я, обещаю, заберу, – попросила девочка.
– Ну ладно, ладно, – Сергей Анатольевич положил листочек в нагрудный карман халата. – Да не забудь же.
Полина вернулась в палату, села на свою кровать. К ней подошла Катюша – соседка, девочка чуть младше ее, тринадцати лет – и протянула апельсин. Полина взяла его, понюхала и прижалась щекой. Каждый день Катина мама уходила, оставив на бледной скуле дочери главный предмет зависти для Поли – след розово-лиловой помады и апельсины.
Полинина мать оставила ей лишь это имя – тихое, неяркое и негромкое, не подарила ни одного кусочка своего тепла оранжевого цвета.
Потянулась долгая череда серых детдомовских будней. Ее не любили воспитатели, считая скучной и замкнутой, сверстники, поначалу пытавшиеся вовлечь Полю в шумные игры, быстро потеряли интерес, заметив, что она быстро устает и задыхается. В шесть лет Полину перевели в специализированный интернат для детей с врожденными пороками сердца. Среди подобных ей стало проще. Здесь ни на кого не кричали, не заставляли играть в мяч и разрешали подолгу лежать на кровати. К тому времени она уже знала, что ее порок зовется тетрадой Фалло, и что от него на рентгеновских снимках сердце становится похожим на деревянный башмачок. Поначалу Полина думала, что оттого-то так и болит за ребрами, потому что туда умудрился забраться какой-то Фалло в башмаках, и боялась его почти так же, как фонарь-руку с опущенным желтым запястьем, что заглядывал по ночам в окно девчачьей спальни. Но постепенно привыкла и иногда, просыпаясь, в темноте гладила себя по груди и шепотом успокаивала: «Ну, что ты, Фалька, разошелся? Спи, давай. Утром придет врач, тогда и покажемся, потерпи».
Удивительно, но даже в этом душном и однообразном, пропахшем лекарствами и захламленном толстыми историями болезней мире случались чудеса. В те наполненные верой дни отступали хвори, и сердце Полины начинало биться ровно, не пытаясь выскочить из груди. Она помнила, как детдомовцев заводили в комнату и ставили посередине ковра, чтобы пахнущие чем-то чудесно-сладким «мамы» могли получше их разглядеть. Некоторых почему-то звали во второй раз и просили прочитать стишок, а спустя какое-то время, увозили в другую жизнь. Полину не звали и не просили, а после десяти лет вообще перестали показывать «мамам» и «папам». Она никого не осуждала, просто подолгу лежала на кровати, отвернувшись к стене.
В больнице ей нравилось, здесь ее иногда называли Полюшкой и не дразнили. Учителя, приходившие, как и врачи, в белых халатах, хвалили ее, гладили по голове и не заставляли ровно сидеть. Немного смущала Полину дешевая детдомовская одежда, и тогда, изредка, воспользовавшись отсутствием Кати, она трогала ее махровый халат и примеряла мягкие меховые тапочки. А еще можно было прикинуться спящей и, подслушав тихий нежный разговор такой же, как и она, больной соседки с матерью, представить себя на месте той, чтобы хотя бы мысленно увидеть со следом помады на скуле.
Операции она не боялась, может, потому что давно ждала ее, и терпеливо выполняла указания лечащих врачей.
Вечером Полина немного разволновалась и все не могла уснуть. Несколько раз выходила в длинный узкий коридор, подходила к большим, висевшим на стене часам и вглядывалась в круглый циферблат, словно пытаясь с помощью него ответить на какой-то вопрос. Но утром встала свежей и спокойной.
– Ну, готова? – спросил Сергей Анатольевич, заглядывая в дверь.
Полина кивнула, улыбнулась Кате и вышла.
* * *
Прошло около пяти лет. Сергей Анатольевич, заметно постаревший, вместе с супругой оказался на симпозиуме врачей-кардиологов в Лондоне. Все мероприятия уже закончились, и завтра рано утром они должны были вылететь в Австрию – жена очень хотела побывать в Вене до наступления холодов. Вечером в номере супруга собирала вещи, а он вдруг стал одеваться.
– Ты куда? – удивилась она.
– Пойду пройдусь, ты оставайся, я недолго.
На улице врач взял такси до парка Чизвик. Расплатился с водителем и, уточнив направление у прохожего, направился к маленькому озеру, минуя павильоны и многочисленные, застывшие в разных позах скульптуры.
Недалеко от берега нашел уютную резную лавочку и сел. Огляделся – по близости никого. С минуту посмотрел куда-то вдаль, а потом достал из кармана пиджака бумажный четырехугольник, переплетенный красными нитками. Аккуратно распутал их, развернул лист, разгладил на колене и вслух прочел:
«Если Сергей Анатольевич прочитает тебе это за меня, что ж, значит, мне просто не повезло, и маленькие неприятности в виде пяти-семи процентов все же случились. Очень жаль, что я так и не смогла увидеть тебя так же близко, как он, и запомнила только таким, каким ты был на фотографиях и в фильмах. Я, конечно, очень рассчитывала, что когда-нибудь полечу к тебе здоровая и не с синими губами, но не получилось. Знаешь, сколько раз я представляла эту встречу: ты – такой большой и невообразимо красивый – и я. Скорее всего, ты даже бы не заметил Полинку, сколько у тебя таких! Все девушки мира стремятся в твои объятия, но лишь самых лучших ты оставишь подле себя. Наверное, я бы просто растворилась в толпе твоих почитателей, но мне бы и этого хватило на всю жизнь. Как хочется прижаться к тебе, пусть и к такому холодному и чопорному, а после обратиться в птицу и взмыть ввысь, чтобы вдохнуть этот воздух, который вдыхал ты. И не думай, что мне обидно, что так и не исполнилась моя мечта, ведь сейчас, когда Сергей Анатольевич читает мои строки, она сбывается, просто я не чувствую этого. Ты единственный, кому я говорю слово «люблю», больше мне некому. Я желаю тебе таких же, как я, преданных поклонников. Счастлива, что все же, пусть и так, прикоснулась к тебе, мой самый замечательный, самый прекрасный город на земле – Лондон!».
Сергей Анатольевич встал и пошел к озеру. Сделал из листочка белый кораблик, положил в него красную ниточку, бережно опустил на воду и легонько толкнул. Мечта маленькой Полины плавно закачалась на волнах и медленно поплыла вперед в окружении желтых лондонских листьев.
