Мы с ней здорово ладим. Подумать только, столько лет вместе, а ни словечка дурного не слышал. Правда, и хорошего тоже – молчунья она еще та. Просто идем рядышком и ни хрена не говорим, я смотрю на нее, она на меня – и так двадцать шесть лет. Удивительное создание, ни намека на женственность: постоянно какие-то рубашки, джинсы и вихры в разные стороны. Мимо пройдет – никто не обернется. Да и что толку смотреть ей вслед – она моя, это каждому понятно.
Обычно утро начинается так: будильник ведет неравный бой с подушкой, потом, после краткого сеанса самовнушения, я встаю, наспех глотаю дерьмовый растворимый кофе, делаю вялую попытку принять душ, громко матерю сантехников, успевших спозаранку отрубить воду, влезаю в дешевое китайское барахло, и пытаясь не поскользнуться на каких-то жидких помоях, пролитых прямо перед моей дверью, миную три этажа и оказываюсь на улице. Она уже ждет. Мы не обнимаемся, не целуемся, просто киваем друг другу головой, мол, привет, и чешем к остановке. Я не пропускаю ее вперед в набитом уличной пылью и чужими запахами транспорте, не занимаю для нее место – постоит, не развалится. Пока автобус устало пыхтит от пункта «А» к пункту «В», я наблюдаю за ней и сравниваю с другими: с толстухами в ситцевых платьях с пожелтевшими от пота подмышками, со стройными загорелыми студентками в таких коротюсеньких мини, что хочется упасть перед ними на колени, с аппетитными дамочками в строгих деловых костюмах. Сравниваю и в сотый раз вижу, что моя подружка однозначно лучше. Она хоть и ни черта не смыслит в тряпках, зато высокая и худая, как эти чокнутые модели-анорексички, и если купить платье в одном из тех магазинов, где никогда не бывает очередей, и надеть на нее, то, ей-богу, она выглядела бы очень эффектно. Только это бесполезная затея – кроме синих джинсов с десятком карманов мою спутницу ничего не интересует.
Через каких-то полчаса, проводив меня до проходной завода, она побредет гулять. А я, показав пропуск никогда не смотрящему в него охраннику, потопаю в цех, встану к станку и начну сверлить, затачивать, шлифовать и полировать всякую металлическую дрянь, якобы нужную другим людям, буду смотреть на рыжие искры и думать о ней и о том, как в эти минуты она нагло пристает к прохожим. А они не замечают ее, просто спешат по своим делам, и не видят, как моя пацанка пытается найти нового поклонника. Я не виню – погуляет и вернется. Я же возвращался к ней: и со школьного выпускного, и с похорон матери, и из онкологического отделения, где всего несколько месяцев лежал отец. Больше не к кому, только к ней. Правда, еще до армии хотел к Светке, но видно у Светки были другие планы, поэтому пришлось по старому адресу. Моя спутница – самое преданное существо. Подумать только, поперлась за мной на Урал, служить. Как только я на плац, она туда же – шасть, стоит рядышком, молчит, начхать ей на командира, на дедов, на сержанта Кривченю. Промаршировала со мной нога в ногу два года, и писем писать не пришлось. Хрен с ней, со Светкой, и с ее бюстом, на котором просыпались все ребята с нашего двора, таких Свет пруд пруди, а моя – единственная.
В обеденный перерыв она не появляется, чем занимается, не знаю. Лезть к ней с расспросами нет желания, она же ко мне не лезет, просто идет рядом двадцать шесть лет и все. Никаких проверок, никаких информационных раскопок в сотовом, ни упрека, ни укора, ни ревности. Впрочем, я не давал повода, только единожды – тогда, со Светкой. Но она простила, а может, просто не придала значения. Так вот, я сижу, давлюсь мелкими костями, плавающими в кирпично-красном гуляше, вылавливаю одинокую сморщенную грушу из компота и снова размышляю о ней, вспоминаю, как впервые обратил на нее внимание. Она тогда была маленькой, очень маленькой и жутко лопоухой. Верно, ее тоже не принимали в «казаки-разбойники», так же как и меня, поэтому ничего не оставалось, как подружиться. Бегали наперегонки, у нее классный старт, не хуже, чем любого пацана. Но чаще всего играли в прятки, она всегда побеждала. У моей подруги был какой-то удивительный дар прятаться и находить. Не успевал я забежать за угол дома, как она уже стояла рядом. Она до сих пор играет со мной, не понимает, что мы уже далеко не дети. Пропадает внезапно, растворяясь в толпе, а потом возникает из ниоткуда и топает, как ни в чем ни бывало.
После обеда время идет веселей, потому что знаю, она уже на проходной – ждет меня. И кажется, что даже раскаленные искры летят не хаотично, а в строго заданном направлении, складываясь в буквы ее нехитрого имени, и тогда, словно воодушевившись увиденным, со своей партией вступают детали, радостно вызванивая ей благодарность за терпение. Через несколько часов охранник на выходе ощупает мои ноги и задницу, в надежде обнаружить согретый телом металл, и, не найдя, с расстроенным лицом зычно крикнет: «Проходь!», а я подхвачу ее под локоть и увлеку в долгую вечернюю прогулку. Мы купим семечек и пива и устроимся на скамейке в тихом сквере, а рядом, возможно, будет сидеть какой-нибудь опрятный старичок с книгой в руках, в которой написан бессвязный поток мыслей вечно поддатого писателя. И как это часто случается, моя спутница незаметно уйдет в свой, закрытый для меня мир, а может и нет, и тогда она проводит меня до самого подъезда. Знали бы вы, какая она ужасная скромница, нужно приложить нечеловеческие усилия, чтобы заманить ее в свою берлогу. Да и тогда она робко молчит и втягивает голову в плечи, и как только пепельные липкие городские сумерки заставят потянуться к выключателям, вскочит и торопливо уберется восвояси, хотя в эти часы она мне особенно нужна. Я не останавливаю – зачем? Без толку. Надо просто дождаться утра, и тогда все начнется заново.
Позже, когда ведущая полуночных новостей фальшиво улыбнется, демонстрируя достижения современной стоматологии, и пожелает доброй ночи, я нырну под одеяло и еще раз представлю свою верную и преданную. Где сыщется для нее ночлег, кто будет оберегать ее чуткий сон, видит ли она сейчас эту налитую желтым свинцом луну и взорвавшиеся миллионы лет назад звезды? Я попрошу у темноты хорошей ясной погоды, потому что моя подруга не приходит в дождь. Это ее причуда, ничего не могу поделать. Ни зонт, ни дождевик, ни уговоры не помогают. Я чувствую, она где-то рядом, возможно, в дальнем, заваленном всяким хламом углу кладовой или за старым, шепчущим проклятия в адрес жирных грозовых туч тополем, но не вижу ее, и от этого на душе становится вовсе дерьмово.
А иногда я подвожу ее, редко, но случается. Когда болею. И тогда она, должно быть, кружит вокруг дома и ждет, ждет, ждет. Она не приносит мне малиновое варенье, не трогает с озабоченным видом мой лоб, не обнимает худыми руками. Я и не прошу, это не важно – с гриппом я как-нибудь справлюсь, а до того момента, когда мое дыхание остановится в верхней предельной точке, еще далеко. Мне важнее, чтобы она просто шагала рядом, поворачивала вихрастую голову в мою сторону и, как всегда, молчала. И тогда мы становимся капельку сильнее и немного уверенней идем по жизни, вместе спотыкаясь, вместе падая, вместе поднимаясь. Я и она. Одинокий человек и его тень.
