В семье Хвостовых ожидали прибавления. Сам Хвостов нетерпеливо потирал лапки, сновал туда-сюда, принюхивался, шевеля длинными усами и подбегая к серой толстой повитухе, спрашивал: «Сын?.. Дочь?». Его жена  – Хвостиха, как он именовал ее, старательно тужилась.

– А этот какой-то слабенький,  – сказала повитуха, и, внимательно оглядев голого крысенка,  прибавила. – Нет, не выживет, только мучиться зря будете.

       С  этими словами она откусила «слабенькому» голову и, сочно зачавкав,  обратилась к уставшей и потной Хвостихе, протягивая крохотную лапку:

 –  На, вот. Подкрепись. А то, вишь, совсем обессилила.

      Через полчаса все закончилось.

– Принимайте, папаша. Четырнадцать штук, – гордо произнесла повитуха.

       В один миг Хвостов стал многодетным отцом. Он ласково погладил жену по голове и стал рассматривать свое потомство.

 – Хороши, – похвалил он. – Настоящие пасюки. Будет нам в старости подмога. Глянь, как на меня похожи. Крысеныши вы мои родные!

      Вечером зашел сосед Носюк.

 – Принимайте поздравления, – запищал он с порога. – А я с подарками. Вот брусочки деревянные. Будут у деток зубки резаться, дайте погрызть, говорят, помогает. Обмывать-то собираетесь?

      Хвостовы засуетились, зашныряли, собирая на стол: немножко тухлого карася, парочка корок черного хлебца да кусок вялого соленого огурца. Носюк поставил пластмассовую пробку с водкой. Хвостов сполоснул лапки в небольшой луже под трубой, сел рядом с женой.

 – Ты кушай, кушай, чтобы молока хватало, – наставлял он, поглаживая ее  по плечу, и тут же закричал. – Ты куда, шалава усатая, за стопкой потянулась, тебе ж детей кормить, они так кретинами вырастут!

 – Не твое крысиное дело!  – огрызнулась Хвостиха, однако пить не стала.

      Бахнули. Закусили.

 – Тебе бы к Охвостьеву сходить, может, удастся квартирку побольше выбить, тесно тут, да и район наш никудышный, к магазинчику б поближе, – посоветовал Носюк.

 – Да, да. Сходи обязательно и скажи: «Гражданин Охвостьев, подсобите, пожалуйста. Не сможем мы такой оравой на двух квадратах ютиться. Как детей-то поднимать!?» – крикнула Хвостиха, возившаяся с новорожденными в темном углу.

 – До лампочки ему, как мы их растить будем. Да и к начальству с пустыми лапами не попрешься. Раздобуду сырца хорошего, тогда и пойду, – пообещал хозяин.

      Снова выпили.

 – Как назовешь-то, ик? – спросил захмелевший Носюк. – Пацанов, ик-ик, много?

 – Десять, – похвастал Хвостов, – все в меня. А назову просто, по номерам, от второго до одиннадцатого. Хвостов  Третий, например. А! Звучит!?

 – Ик-ик, ага, звучит, – согласился Носюк, падая с табурета и роняя на себя стол.

        Хвостов бросился на помощь.

 – А почему не с первого номера? – раздалось из-под стола.

 – Залил шары свои бессовестные, крысятина ты безмозглая, и мужа мово спаиваешь, чтоб тебе в крысоловку угодить! –  зашипела Хвостиха, но тут же смягчилась, шутя щелкнула вызволенного пьяного соседа по уху и беззлобно продолжила. – Как же ему с первого-то номера начать, когда Хвостов Первый – это он сам. Понял, чучело музейное?

 – Вон оно что! – развел лапками Носюк. – Ну, а девчаток как нарекли? Тоже по номерам?

 – С дочками проще, их всего четыре народилось. Им имя придумать – раз плюнуть. Хвостинушка, – загнул палец с желтым когтем счастливый отец, – Хвостушенька, Хвостатушка и Хвосточек.

       От Носюка избавились лишь к полуночи.

 – С ними куда проще, – повторял Хвостов, провожая едва державшегося на задних лапах соседа, – всего четыре.

 

                                               * * *

 

Месяц пролетел в заботах, не заметили. Целыми днями Хвостов рыскал по помойкам – детки росли не по дням, а по часам. Добыча не богата: колбасные шкурки, заплесневевший хлеб, рыбьи кости. Бывало, уже в сумерках, разглядывая полупустые лапы, он представлял голодные глазенки ребятишек, сильно горевал от безысходности  и глушил свою боль каплями портвейна или пива, вытекавшими из разбитых бутылок. Носюк помогал, чем мог. Как-то он притащил старый рваный башмак. Всю неделю хрумтели помаленьку.

        Погода стояла мерзкая: снег чередовался с дождем, по утрам подмораживало. У отощавшего отца семейства по утрам ломило в основании хвоста, першило в постоянно простуженном горле. Он семенил к помойке по скользкому  голубому  льду. Падал, клацая зубами и больно ударяясь узкой мордой с обвисшими усами.

        Однажды чуть не угодил в пасть огромной дворняге. Как всегда, по привычке, брел к мусорным бакам, глядел вниз, чтобы не растянуться. Опомнился только тогда, когда почти в уперся в зад лениво позевывающему псу. С содроганием вспоминал, как колотилось сердчишко, когда, улепетывая, петлял и подпрыгивал словно заяц. Еле успел!

       Сегодня и того хуже. Напился с утра винишка и заснул. Очнулся, а бак весь полыхает, и уж шерстью паленой несет. Как выбраться смог, не помнит. По дороге нашел картофельную кожурку, взял – все деткам гостинчик.

       Хвостиха орала на весь подвал:

– Ах, ты – хвостяра облезлый! Детей наплодил, а кормить мне их одним молоком прикажешь!? У меня и так вона, глаза-то свои бесстыжие разуй, вся грудь обвисла, на кого я теперь похожа!? Ох, знала бы я, горемычная, что  таким бездельником окажешься, так сроду не пошла за тебя. Бегала себе по деревне, забот не ведала: то цыпленка задушу, то комбикормом разживусь. Так ведь нет! Приехали, понимаете, городские, высокие (Хвостов, действительно, мог гордиться ростом, когда вставал на задние лапы,  все тридцать сантиметров выходило), усами шевелят, глазками стреляют. Наобещал, мол, жить будем не хуже других. Брехун хренов! Жри сам свой очисток!

         Хвостов не выдержал, вздыбил загривок и запищал, что было мочи:

 – Ну, ты! Я тебя, когда первый раз увидел, пожалел. Смотрю, харя вся в навозе, свинарником провоняла. Дай, думаю, заберу с собой, пусть поживет, жизнь увидит. У меня-то хоть квартирка благоустроенная имелась, а тебя  родня без приданного, без корки хлеба вытолкнула. Позарился дурень  на деревенщину толстозадую!

         Хвостиха вскочила, затопала, тряся многочисленными сосками, осклабилась и вцепилась мужу в морду. Рядом прыгали крысята, пытаясь оттащить разъяренную мать от отца.

– Мама, мама, – тоненько попискивали они.  – Не бей папку, он больше так не будет.

        Наконец Хвостиха унялась.

– Отопление, кажись, дали,  – обратилась она  к супругу, изучающему расцарапанный нос в осколке зеркала. – Иди, проверь.

        Он подошел к трубе, изловчился, подпрыгнул и тронул лапкой железо.

 – Как парное молоко! Чу-у-ть теплая. И то ладно, уже не замерзнем, – сказал жене.

 –  Жди, дадут тебе, чтобы сразу горячие были. Слесари неделю в стайке закладывали, а бойлер только сегодня запустили. Конечно, у них-то четырнадцать по лавкам не лежат, хвостами от холода не трясут. Сидели, жрали консервы из банок, водку глушили. Ждала, ждала, что хоть кусочек хлебца кинут. Щас! Один, плешивый такой, мордастый, кирпичом едва не зашиб. Что я ему сделала!? В один миг бы дети сиротами стали. Что за люди!?

        Хвостиха, роняя слезы, занялась электропроводкой, сыновья и дочери старались не отставать.

        Хозяин прикорнул в углу, свернулся клубочком, задремал сладко-сладко, даже слюну пустил. Проснулся от толчка в бок.

 – Вставай, Хвост! Хватит бока мять! Ну-ка глянь, что там на улице валяется,  – приказала жена.

        Десяток сынков и четыре дочки бегали возле маленького окошка и взволнованно шушукались:

 – Дичь… дичь… Где!? Дай-ка, я гляну… Точно дичь!

 – А ну! – раздвинул детей лапами Хвостов и просунул морду в разбитое стекло. – Что вы нашли?

         Возле самого окна лежал здоровенный дохлый голубь. Действовать надо было оперативно.

 – Пойду к Носюку, пусть поможет разделать и затащить. Самим не справиться.

 

 

 – Торопись! Сейчас кошак какой нашу птицу упрет! – подгоняла жена.

          Почти час «разделывали», чтобы пропихнуть в узкую щель. Пришлось поделиться с Носюком, отдать его долю: жирную ляжку и тоненькие кишечки. А после ели от пуза и на завтра оставили!

          Ворочалась обожравшаяся Хвостиха, пытаясь поудобнее устроиться на перине из голубиных перьев, попискивали во сне впервые сытые за много дней крысятки.

         Хвостову не спалось. Потихоньку бродил из угла в угол, думал, вспоминал.

 – Эх, хорошо завтра поваляться можно подольше, не переться спозаранку к помойке. Вот кабы всегда так! Тогда б еще деток заимел, пусть бы бегали по дому. Но разве так бывает? – чесал он лапкой за сереньким ушком.

         Слышал еще от своей бабки, урожденной Хвостовой, что бывает еще и не так. Будто есть на свете белые крысы, лабораторными вроде называются. Не черные, не рыжие, не серые, а белые-белые, как снег или творог, с красивыми красными глазами и розовыми хвостами. Живут они в клетках, штук по десять. И забавы ради, им в те клетушки колесико ставят специальное, чтобы они его покручивали, когда заскучают. Жрать дают пшеницу и семечки, причем вдоволь, а на праздники даже сыр «Голландский» и фрукты. Правда, у всей этой сытой и веселой жизни было одно «но». Бабка рассказывала, что на крысяках тех белых опыты жуткие ставят, и что дохнут они от тех опытов сотнями.

  – Но, – рассуждал Хвостов, – лучше уж годик пожить всласть, а после во славу науки пасть, чем вот так (он посмотрел на храпящую жену и поморщился) лямку тянуть. Подниму детей на ноги и пойду лабораторию искать. Может и меня туда возьмут, кто знает.

 

                                                 * * *

 

С утра решил сходить на прием к Охвостьеву, просить квартиру побольше.

 – А то ведь шагу ступить нельзя, – собирая мужа в дорогу, причитала Хвостиха,  – чтобы на хвост кому не наступить. Пустой не ходи, вот, мяска снеси, а то и слушать не станет.

         Взвалив ощипанное крыло на плечо, поплелся к Охвостьеву. Тот жил в продовольственном магазине, прямо на  складе.

        В коридоре толпились крысы, всем надо на прием к управляющему жилищным фондом и пищевыми ресурсами, у всех проблемы имеются.

        Тут и Серовы, у которых дочь в девках приплод в восемь голов принесла. Стоят – глаза в пол, в лапах туесок со снедью – тоже не пустые.

        За ними Зубко. Эти вообще додумались! Аж с самой Украины в товарняке прибыли со всем выводком. Думали, что у нас сытнее, скучают сейчас, наверное, по сальцу и свеколке, глупые.

        За Зубко очередь Усовой – вдовицы несчастной. Супруга ее – старого крысюка лопатой школьники зарубили. Говорят, что нечаянно, сам, мол, морду любопытную сунул, так ей от того не легче, горемычной. Теребит сыра кусочек позеленевшего, что для Охвостьева приберегла, вдруг поможет. Живет она далече, в сарайке холодной, ни деток у нее, ни внучат, чтобы позаботились. Был Усов, да и тот сгинул.

        За вдовицей – Шерстякова. Наглая крыса! Нарожала детей от разных самцов, а теперь алименты с них пытается выбить. А в прошлом году сынок ее отравы нажрался, задние лапы у него вмиг парализовало, на передних теперь ползает бедолага. Таким пострадавшим пайка зерна положена до самой смерти, они на эту пайку всем семейством живут, на одно пособие по инвалидности выкручиваются.

        Только к закрытию попал Хвостов на прием. Сильно занят был Охвостьев: пообедал, поспал, по своим делам прошвырнулся, а после уж жалобы и просьбы граждан выслушивать принялся. Всему свое время. Прошмыгнул Хвостов в дверь, лапкой шаркнул, крылышко протянул и поздоровался:

 – Здравствуйте, товарищ Охвостьев. Отведайте мясца диетического, не побрезгуйте.

        Охвостьев, сидевший на мешке с мукой, не побрезговал и смачно зачавкал голубятиной. После, погладив толстое серое брюхо и вытерев жирные губы, выслушал просьбу Хвостова и ответил:

 – Ни чем не могу помочь. Нету у меня жилья свободного. Был подвал в тридцать четвертом доме, дак его на днях кошки заняли, чтобы из них шапок нашили, попробуй, выгони их, костей ведь не соберешь. У меня, милок, две общаги в шахтах вентиляционных давно расселения ждут. Да где им квартир набраться, прикажешь? У тебя, Хвостов, квартира со всеми удобствами имеется, даже с потолка не бежит, а что говном и сыростью припахивает, так что? Такова, видать, доля наша крысиная. До тебя вон Серовы коммуналку для дочки непутевой просили, отказал. Ну нет у меня. Вот те крест, – перекрестился управляющий, растягиваясь на мешке.

 – Может, хоть пособие какое-нибудь выделите жене моей по уходу за детьми, четырнадцать ведь у нас народилось? – жаловался и клянчил Хвостов.

  – Так что вы рожаете по стольку, не думаете совсем головой своей серой. Нынче вон год какой голодный выдался, ни шиша не найдешь (это Хвостов и сам не понаслышке знал). Так ведь, нет, плодитесь себе, а потом Охвостьев то, да Охвостьев се. Вот, возьми хотя бы Усова. Он ведь сам под лопату свою дурную башку подсунул, а по закону  нашему получается, что под штыком героически погиб. Жене его – кобыле старой придется теперь ветеранские выдавать сухарями ржаными и сахарком. Или, вот тебе, брат, пример. Шерстяковой сын – алкаш алкашом, спьяну-то ведь и закусил мышьяком, а по закону ему инвалидность положена. Дератизаторов на таких инвалидов не хватает, ей-богу! – ругался Охвостьев.

           И продолжил:

  – Ладно, черт с вами! Нате вам инвалидность. Живите да радуйтесь. Дак опять нет! Снова Охвостьев плохой. Шерстякова только что мне выговаривала, что в пособии вместо пшеницы больше половины мышиного помета оказалось. Неужто я его туда напхал, что ж мне делать больше нечего!? Ты вот, товарищ Хвостов, говоришь, что четырнадцать ртов у тебя, а у меня таких ртов пятьдесят шесть, и пожаловаться некому. Все сам. Кручусь на лапах день-деньской, поесть забываю вовремя. Но тебе, так и быть, помогу, потому как порядочная ты крыса, Хвостов. Только справки мне все собери, да в следующем квартале с ними и приходи. Список вон, на стене, прочитай. Ну все, иди. Жене привет и поздравления передавай, – махнул лапой Охвостьев, выпроваживая погрустневшего Хвостова.

          Подбежал тот к списку, прочитал скоренько, запомнил вроде. Быстрей к дому засеменил. По пути на помойку заскочил, корку хлеба к ужину нашел, потащил к себе. Вдруг споткнулся, упал и позабыл, какие там справки надо было. Запищал, запричитал, покатились слезинки-бусинки. Залез под лавку во дворе, в уголок забился. Всплакнул о судьбе крысиной, о жене своей сварливой, о ребятишках вечно голодных. Когда еще голубь перепадет, чтобы к Охвостьеву на прием сходить?  Но ничего, успокоился помаленьку, сказал сам себе: «Справимся! Где наша не пропадала!? Лишь бы детки здоровыми росли», вздохнул и полез домой.