Мои отношения с балетом начали складываться с пятилетнего возраста, когда мама привела меня в хореографическую студию. Честно признаться, я с блеском провалила первое же тестирование на чувство ритма – не поняла, что требуется не просто поаплодировать, а точно повторить то, что прохлопала в ладоши аккомпаниатор. Однако, при более тщательном изучении, у меня обнаружили впечатляющую гибкость и хорошую выворотность, что, вероятно, и внушило уверенность в моих способностях хореографам, которые бессменно преподавали мне и еще двум десяткам девочек классический и народный танец.
С этого момента жизнь поделилась надвое: на то, что происходило в балетном классе, и то, что за пределами его.
Как сейчас вижу одинаково гладко причесанных девчушек, старательно выполняющих заученные движения у станка.
– Деми плие, гранд плие. Ниже приседаем, слушаем музыку. Марина, ты же не старенькая бабушка, плюхающаяся на стул. Соберись! – требует от меня Лариса Ивановна, подкрепляя слова звонким шлепком по тому самому месту, которое норовит «плюхнуться».
Первые несколько месяцев мне казалось, что руки и ноги существуют отдельно от разума. Особенно не давалась третья позиция рук.
– Все встали на середину, руки в третьей позиции, ножки в первой. Представляем, что держим над головой круглый большой шар, никаких острых локтей. Так, повторяем за мной: подхватили шарик, а потом выпустили…
И тут внимание Ларисы Ивановны переключается на меня, любующуюся своим отражением в многочисленных зеркалах.
– Марина, у тебя в руках не шар, а огурец, огромный длинный огурец! Повторяю: ручки круглые…
Девчонки хихикают, – я заливаюсь краской.
Снова занятие у станка.
– Пти батман, раз-два, гранд батман… Марина, тяни ногу, сильнее, еще, нечего себя жалеть!
Да я и не жалею, – мысленно оправдываюсь я, вытирая полотенцем пот со лба, – просто проклятая нога больше не вытягивается, черт бы ее подрал!
Господи, почему в жизни все так: как только начинает получаться одно, вмиг находятся другие огрехи. Примерно через два года занятий выясняется, что у меня проблемы с темпераментом, на сцене я постоянно забываю улыбаться. Преподаватель по народным танцам показывает, как надо выражать эмоции, я хорошая ученица – даже дома репетирую, особенно накануне концертов. Наверное, я иногда переигрываю и фальшивлю, потому что мама, увидев мои гримасы, настороженно трогает мой лоб и спрашивает:
– У тебя ничего не болит?
Возможно, поэтому в цирке я до сих пор не верю в искренность улыбок клоунов, мне кажется, что они тоже переигрывают.
В балетном классе царит жесткая конкуренция: на места в центре могут рассчитывать лишь лучшие. Родители мною гордятся – я в их числе. Преподаватели начинают поговаривать о моем будущем. Видя те безупречные пике, сюиви и шассе, что я с легкостью выдаю, остальные девчонки не могут скрыть зависти. Учителя в школе бьют тревогу, им кажется, что я абсолютно забросила учебу. Ах, отстаньте все, какая алгебра, какая история, неужели вы не слышите, как звучат в моем сердце «До диез минор» Шопена и «Па-де-де» из «Щелкунчика»?! Меня преследует пионервожатая – я снова улизнула с линейки. Не хочу маршировать и дуть в трубу, я слишком легкая, почти невесомая, моих шагов не слышно, я создана для танца.
Мои первые пуанты, нежно розовые, привезенные из далекого холодного Ленинграда Ларисой Ивановной, вы творите чудеса: я становлюсь выше сразу на семнадцать сантиметров. Первый сольный танец в пачке и первые кровавые мозоли – все это почти одновременно. Счастье сквозь боль, но разве может быть по-другому?
Никак не могу забыть запах костюмерной – это волшебное место. Чего там только нет! И кокошники, и красные сапожки, и сарафаны, и шитые золотом кафтаны, и мой чудный костюм для «Арагонской хоты». Но самое главное, это облака воздушных пачек: и голубых – для «Вальса цветов», и снежно-белых, щедро расшитых блестками – для «Снегурочки», и, конечно, вон та, алая с угольно-черным корсетом – для «Кармен», она моя, моя!
Перед тем как попасть к костюмеру, мы наносим грим, делаем себя безличными, но яркими. Сколько раз не успевала я снять его и прибегала в школу в полном раскрасе, приводя тем самым в ужас педагогов и в восторг мальчишек-одноклассников.
Номера чередуются с ужасающей частотой: мы не успеваем перевести дух, торопливо втискиваемся в очередной костюм и снова мчимся за кулисы, успевая вовремя вступить в танец на последней секунде, наши нервы на пределе. Но на сцене надо забыть обо всем: о нечеловеческой усталости, о двойках в четверти, о натянутых отношениях со сверстниками. Там сейчас царь и бог – зритель, у которого сотни лиц и тысячи пытливых глаз; зритель, который щедро вознаградит нас овациями и криками «браво»; зритель, ради которого все это.
Каждый раз я проживаю на сцене маленькую, но наполненную страстями жизнь. Вот хотя бы башкирский народный танец «Журавлиная песня». Мы – то девушки, радостно кружащиеся на поляне, то журавли, прощающиеся с родными краями на долгую зиму. Эмоции сменяют друг друга с такой же скоростью, как и движения. Последний аккорд, наши лица, выражающие тоску и грусть, громкие аплодисменты зала, – все, надо бежать переодеваться. Ко мне подходит хореограф и говорит:
– Браво! Ты снова была в центре внимания, но насколько я помню, в этом танце нет солистки…
– Я умею танцевать только так, не могу сдерживаться, – оправдываюсь я.
Лариса Ивановна улыбается, молча, разворачивает меня за плечи к зеркалу, и я ошеломленно смотрю, не зная, что сказать. Оказывается, в спешке я забыла сменить парик и порхала по сцене со светло-русой косой, с которой до того лихо отплясывала русский народный. На фоне черноволосых «башкирских» девушек я действительно выделялась.
Как легко закрыть глаза и воспроизвести в памяти те чувства, которые поглотили мое существо, когда я впервые увидела Киевский балет, каким-то чудом давший гастроли в нашем тихом городке.
– Вы видите, видите, – шепчет нам Лариса Ивановна, – она просто летит, обратите внимание, какое па-де-ша – блеск!
Мы смотрим с открытыми ртами, в наших детских глазах отражаются сияющие улыбки, которые с легкостью посылают в зал эти неземные танцовщицы. Дома я все никак не могу прийти в себя и долго не засыпаю: по белому потолку плывут темные тени божеств в пачках, озаренные длинным конусом света, что оставляют редкие в ночной час машины. Изо всех сил тяну пальцы, заставляя подъем согнуться в немыслимой дуге, и все представляю и представляю себя той, летящей надо всеми, и только на рассвете забываюсь коротким сном.
Передо мной четкая цель – институт культуры, каждая минута моей жизни принадлежит балету. Меня уже «присмотрели» в хореографическом училище, но мне этого мало, поэтому вежливо отказываюсь и продолжаю неустанно трудиться.
Мимо плывет незнакомая жизнь: девочки влюбляются в мальчиков, прибавляют в весе, обсуждают шмотки, потом влюбляются в других мальчиков, теряют в весе, снова обсуждают шмотки, уходят из школы в ПТУ. Я вне этого круговорота: мои мальчики будут ждать меня с цветами в руках у парадного входа в театр оперы и балета; мой вес всегда под контролем; мое тело не потерпит пыльного однотипного тряпья с городского рынка – мне с детства шьют по индивидуальной мерке; во имя своей цели я налегаю на учебу – в институт культуры не так-то легко поступить.
Лишь через полтора года я нелепо получу тяжелую травму на колене, которая проведет жирную черту между моим прошлым и будущим, между мечтой и реальностью, не сейчас, нет, лишь через полтора года. Поэтому еще есть время отработать двадцать фуэте подряд, выучить биографии всех известных балерин и успеть стократ сменить грим и костюмы. Как хорошо, что моя мечта еще целых полтора года будет парить в свете софитов над полным залом и терпеливо ожидать очередного выхода за тяжелыми пыльными кулисами, и только после рухнет со всего маху, разбившись на миллионы блестящих осколков. Хорошо, что еще далеко до того дня, когда я спрячу последние, почти новенькие концертные пуанты в темной душной глубине шифоньера, чтобы после, лишь несколько раз, достать их, дабы вспомнить самый счастливый период в жизни. Есть у меня в запасе многие месяцы на откровение со сценой. Еще впереди самые изнурительные репетиции и лучшие выступления, поэтому я кружусь, парю, лечу.
