Зима сменилась весной. Загнать ребятню домой стало просто невозможно. Да и, к слову сказать, взрослым было не до нас: кто-то из них работал на железной дороге, кто-то хлопотал по хозяйству, у некоторых малые дети. Мы – десяток мальчишек и девчонок каераковской детворы оказались предоставлены сами себе. Целыми днями насались, как угорелые, по степи, играли в прятки возле пакгауза и, конечно, когда стало совсем тепло, в мае, бегали купаться на местные болотца. За весну они успевали наполниться водой, а нам много и не надо: зайдешь по пояс и плещешься, пока губы не посинеют. Родители, разумеется, накладывали строжайший запрет на подобные водные процедуры, но разве можно было нас остановить.

       Шумной ватагой мы спешили к болотцам, решая сообща один единственный вопрос: в трусах или без трусов. К концу пути все наперебой  кричали: «Без трусов!», даже Бильмейка – самая младшая из нас, получившая это прозвище за особую манеру абсолютно непонятно разговаривать. На берегу спешно стаскивали бельишко и с визгами врезались в мутную воду, сверкая  белоснежными ягодицами.

       Случалось, строили плоты из деревянных щитов, которые рабочие устанавливали зимой возле путей для снегозадержания. Вечером, когда никого не было рядом, потихоньку слямзивали шесть-семь штук, а после перли на себе к болотцам. Там, пыхтя от усердия, связывали щиты между собой веревками и общими усилиями спускали на воду. Плавали, отталкиваясь шестами и представляя себя отважными мореходами, разглядывали ивы, камыши и  темно-зеленую тину.

 – Ой-ой-ой, кто-то плещется, блестящие такие! – заверещала Любка Власова, когда мы причалили к берегу.

       Все кинулись к краям плота и прильнули к воде. В ней плавали маленькие рыбки, много рыбок. Мы не на шутку разволновались.

 – Это карасики, – деловым тоном сообщил Колька Добрыля. – Я вчерась тут ловил. Мамка сказала, что они курам и уткам сильно понравились.

 –  Хагасихи! – радостно загнусавил Панька.

       Все, как по команде, стали пытаться поймать мальков руками, однако это ни к чему не привело. Хорошенько поразмыслив, мы наконец-то поняли, как надо действовать. Связав рукава и края рубашек, то есть, соорудив нечто похожее на мешок, стали черпать воду. Карасики попадались сразу по несколько штук. Радости моей не было предела. Я, очертя голову, ухал  в самую грязь, опускал рубаху, потом резко доставал ее из воды и мчался на берег. За десяток заходов наловилось две пригоршни.

       Я, как был, в грязюке, припустил домой, чтобы порадовать богатым уловом мать.

       Разглядеть в мутной илистой жиже, что именно я притащил, было невозможно. Мама принялась промывать мою добычу в лохани.

 –  Ну! Видишь сколько!  – скача, как козел, радостно вопил я.

       Мать с подозрительным видом разглядывала карасей. Наконец, она сунула одного из них прямо мне под нос и сказала:

 – Миша, это не рыбки. Это головастики.

 – Как, как? – переспросил я. – Гололастики?

 – Го-ло-вас-ти-ки, – по слогам произнесла она. – Это маленькие лягушата. Вот смотри: это брюшко, это голова, у этого уже лапки появились, значит, скоро хвостик отпадет, и получится лягушонок.

       Здесь была явная нестыковка. Из мальков вырастали вкусные лещи, из котят – большие вшивые коты, из кутят вымахивали здоровенные псы с закрученными хвостами. Почему же из этих рыбок получались лягушки, я ни черта не понимал.

 – Что же теперь с ними делать? – спросил я, глядя на бездыханных посиневших головастиков с выпученными глазами.

 – Да ничего, сынок. Они уже погибли от жары. Вон, пойду, вынесу за забор.

        Она взяла корыто и выплеснула на траву за калиткой. Утки Кольки Добрыли, до этого с важным видом неспешно вышагивающие по улице, вдруг закрякали, захлопали крыльями и понеслись к нашему забору. Наверное, головастики и впрямь пришлись им по вкусу, потому что, расталкивая и щипля друг друга, они уничтожили мой улов за мгновение.

        «Глупенькие головастики, – думал я, украдкой вытирая слезы, – зачем же вы прикинулись карасиками и вертели своими пучеглазыми головенками прямо у нас на виду. Надо было зарыться поглубже в ил и сидеть тихо, как мышь, тогда бы не сожрали вас поганые утки».

 

 

* * *

 

По настоящему порыбачить мне удалось только через пару месяцев на речке со смешным названием Уй. До нее надо было чесать больше двух километров, в деревню Подгородка. Одного бы меня не отпустили, не стоило и заикаться, но нас набралась большая компания. Я старательно ныл всю неделю, даже среди ночи просыпался и нудил:

– Ну, папка, ну отпусти, а?

       Отец держался, сколько мог, но потом сдался, сказал: «Хрен с тобой!» и сам сделал мне удочку: взял длинную палку, раскалил до красна на печке иголку, а после согнул ее крючком, продел в ушко нитку вместо лески и приладил гусиное перо – поплавок.

       Встали спозаранку, накопали червей. Я взял двухлитровую банку, сунул в авоську – будет куда складывать рыбу. Мать протянула мне пару яиц и хлеба. Я упирался:

 – Да, мам, что ты! Мы рыбы наловим, ухи наварим. Вон, смотри, Борька котелок взял. Ладно, хлеб возьму, может, клевать будет так себе, так пригодится, чтобы прикормить, а яйца  –  нет!

       Она даже слушать не стала, сказала: «Бери, а то не отпущу!». Пришлось послушаться.

       Шли весело, пели  «Смело, товарищи в ногу…»  и трескали то, что взяли  из дома. Яйца я слопал за милую душу, прикармливать рыбу тоже было нечем.

        Солнце припекало. Клевало плохонько. Мне не везло больше всех – в банке плавали два махоньких чебачка, в то время как у других их было по шесть-семь, а у Борьки Ахметова поймались три ерша и окунек.

         Вдруг поплавок задергался, я потянул. На крючке явно кто-то был. Я осторожно потащил, высунув от усердия язык. Через несколько мгновений на мелководье забился карасик, сверкая на солнышке чешуйками.

 – Да не упусти, Мишанька, подсекай! – орали пацаны, заметившие происходящее.

– Погхехай, Мыхка, – надрывался Панька.

         Я схватил рыбку руками, поднял над головой, шлепал босыми ногами по воде и радостно закричал:

– А у меня вон что есть! Рыбка золотая!

        Я выпустил его в банку к чебакам, он плавал и бил хвостом. Восторгу моему не было предела. Я нежно дышал на стекло, гладил прозрачные стенки и все повторял:

– А у меня-то вон что есть! Рыбка золотая!

         Все забыли, зачем пришли на речку. Вместо рыбалки у нас получился настоящий аукцион.

 – Га хеге га гыбху хэлых хехыге щебаха гам, – торговался Панька Серазетдинов.

 – Нет, Панек, не гунди тут зря. Никому не продам свою золотую рыбку, и не проси.

        Наконец, за маленького карасишку давали баснословную цену: ерша, окунька, пяток чебаков и кусок чудом уцелевшего хлеба. Жрать хотелось страшно, но я не соблазнился.

 – Тогда мы с тобой не играем, – объявили мне общий бойкот пацаны. – Вали домой сам со своей вонючей золотой рыбкой.

 – Ну и пойду, – я стал собираться назад.

 – Да ты не сможешь один, – подколол Борька Ахметов. – Забоишься!

 – Нет. Смогу, – твердо ответил я.

        Нести полную банку с водой и удочку было тяжело и неудобно. Я протянул так лишь сотню метров, пришлось вылить больше половины воды. Идти далеко и все степью: над головой палящее солнце, ни тенечка. Пить хотелось до невозможного сильно, но я терпел, не рискуя хлебнуть из банки. Чебаки уснули почти сразу, их глаза безжизненно застыли. Мой замечательный карасик долго плавал, ударяясь о стекло головой, но примерно  через километр, он стал устало заваливаться на бок и все реже и реже хлопал жабрами.

        До дому я добрался весь в слезах  – жалко было золотую рыбку. Так хотел я, чтобы карасишка постоянно плескался в банке, весело помахивая плавниками.

 – Миша, – успокаивала мама, – если ты так из-за каждой рыбки плакать будешь, тогда лучше не рыбачь совсем. Рыба она для того и есть, чтобы ее ловить и кушать. Давай-ка, я тебе ушицу сварю, а?

 – Не, мам,  – всхлипывал я, – пожарь на сковороде.

 – Да тут жарить-то нечего, – уговаривала она, – одни кости.

        Я не уступал. Чебачки и карасик, действительно, были очень костлявыми, однако я уплел их одним махом. Какими же вкусными они тогда показались!