Наташа была хорошим сотрудником. Она практически никогда не опаздывала и не уходила с работы пораньше, даже в пятницу. А это достаточное редкое явление в любом коллективе. Конечно, нельзя сказать, что Наталья спешила каждое утро в свой кабинет исключительно из-за желания самоотверженно трудиться. Причина крылась в другом.

         Дело в том, что дома у Наташи обитал муж, постоянно требующий есть и предпочитающий не отягощать себя обилием одежды, а посему передвигавшийся по квартире в одних трусах. Последние несколько лет наша героиня отчаянно ненавидела и супруга, и готовку. И вообще, она затруднялась ответить, зачем десять лет назад вышла замуж за человека с нетухнущей никогда сигаретой в углу рта, блуждающего в пространстве между темной прихожей, кухней и туалетом, подобно маленькой комете в черном космическом пространстве. Все чаще приходила в голову мысль: «И почему нельзя просто взять и заварить лапшу, или хлебнуть чайку? Откуда, черт подери, эта постоянная потребность в гуляше и домашнем рассольнике!?».

        Так вот именно поэтому Наталья старалась не задерживаться дома по утрам. Она успевала за полчаса: принять душ, уложить волосы, припудриться, надушиться и, схватив уже на бегу чашку кофе, проскользнуть в дверь прежде того, как муж выплывал из туалета в облаке сизого дыма, проводя там минут сорок, не меньше. Хлопая дверью, Наташа раздраженно думала: «Господи, и чего там постольку сидеть, я же его практически не кормлю!?».

        После трудового дня домой тоже, понятное дело, не спешила. Любила погулять по скверику, где с удовольствием съедала парочку горячих пирожков. А как приятно было посидеть на скамейке у подъезда, и только потом, не спеша, подняться до квартиры. Ей часто казалось, что муж только делает вид, будто помогает снять пальто, на самом же деле он принюхивается и наверняка может точно определить, с чем нынче пирожки: с ливером или с капустой. Наташе становилось чуточку стыдно, но она смотрела на покрытые черной шерстью ноги супруга, и чувство вины бесследно исчезало.

        Готовила же Наталья раз в неделю. Мешала одним и тем же половником в двух больших эмалированных кастрюлях, в которых благополучно пригорали первое и второе блюда, бывшие одинаковой густой консистенции. С трудом ворочая в «диетической» домашней лапше, чье недомашнее происхождение выдавали серые магазинные рожки, она пыталась утешить себя: «Ничего, зато сытно получилось». Не мудрено, что бедный супруг не мог разобрать: где суп, а где тушеная картошка. Но это уже, согласитесь, мелочи.

        Выходные Наташа не любила, по субботам и воскресеньям муж требовал есть с особым нахальством. Спасалась бегством. На помощь приходили безотказная мама и подруга детства Юлька, распахивающие перед запыхавшейся Натальей двери своих хлебосольных домов. Они спешно отключали телефоны, в трубки которых уже неслись вопли мужа, погибавшего мучительной голодной смертью.

        «Спасительницы» до отвала потчевали Наташу знатными пирогами, поили душистым чаем и заставляли сплетничать. Признаться, она страшно не любила перемывать косточки знакомым, но ту же кулебяку с капустой нужно как-то отрабатывать, поэтому некоторыми принципами приходилось жертвовать. Вечером, по возвращении домой, она обнаруживала грязные тарелки, пустые кастрюли с пригоревшими остатками пищи и мужа, лежащего на диване, в позе человека страдающего гастритом.

        В праздничные дни частенько приглашали в гости. Наташа прекращала кормить супруга за сутки до назначенного торжества. «Дома налопаешься, а в гостях привередничать будешь. Мы что, зря такие деньжищи на подарок махнули?!» – грозно вопрошала она. Человек в трусах согласно кивал нечесаной головой с преждевременно поседевшими висками и глушил муки голода литрами чая и кофе. В гостях же «не привередничал», кушал все, что предлагали, никогда не отказывался от добавки и потихоньку воровал у жены из тарелки особо лакомые куски, виновато при этом улыбаясь жирными губами и оголяя желтые прокуренные зубы с застрявшими в них веточками зелени.

        Однако праздники случаются намного реже, чем будни. Благодаря этому Наташу считали достаточно ответственным работником. Она, бывало, и запарывала свои малозначимые статистические отчеты, но ее журили, потом прощали и просто не выплачивали квартальную премию. Кстати, наша героиня работала статистом в бухгалтерии большого завода, производившего много чего интересного и никому не нужного. Что именно выпускал родной завод, Наталья не ведала, но ведь это и не входило в узкий круг ее служебных обязанностей.

 

 

        Итак, самое обычное утро самой обычной среды.  Грядущий день обещал утомительное безделье. Однако мимо Наташиного стола периодически проходил главный экономист – Шматко Сергей Геннадьевич, получивший благодаря украинской фамилии нехитрое прозвище Шмат. Это был строгий и вечно чем-то недовольный начальник. Завидев его приближение, Наталья начинала перекладывать бумаги на столе, нарочито громко шурша листами, или ожесточенно била длинными алыми, похожими на когти хищной птицы, ногтями по клавиатуре компьютера. Шмат, глядя на эти действия, одобрительно кивал, и, шаркая жирными ляжками, удалялся.

       Часа через два к главному бухгалтеру пришел сын – прыщавый и долговязый старшеклассник. Молча достал из выдвижного ящика стола матери здоровенный бутерброд, наполняя воздух кабинета запахом полукопченой колбасы, и смачно зачавкал. Наташа крепилась, как могла, но нервы сдали, не выдержав ни запаха, ни звуков. Взяв из сумочки сигареты и зажигалку, она бросила главбуху Веронике, что «отлучится на полчаса» и направилась к выходу.

       Сойдя с крыльца, свернула за угол – стеснялась курить при сослуживцах. Ей думалось, что к тридцати годам женщина с такой внешностью, как у нее (а она считала, что у нее не какая-нибудь внешность, а самая что ни на есть ВНЕШНОСТЬ), просто обязана иметь красивого, загорелого и неизлечимо щедрого мужчину, которого можно показывать завистливым подругам и ласково называть «Пуся». Еще к тридцатилетнему рубежу такая незаурядная женщина, как наша героиня, должна была иметь ребенка. Не какого-нибудь карапуза с искривленными от рахита ногами, а непременно златокудрую и голубоглазую дочку, приводящую в дикий восторг мужское население еще с младенческих лет. И вот именно поэтому такая женщина – обладательница счастливой семьи и материального достатка, попросту не имела ни малейшего повода курить. В реальности у Наташи, как мы уже знаем, муж был, но она старалась лишний раз не показывать его подругам, хотя бы потому, что зависти тот не вызывал. Даже загорал он плохо и долго потом заставлял жену обдирать кожу с чуть розоватой спины. Правда, когда-то она пробовала называть его Пуся, но супруг наглел и начинал настойчиво требовать гречки с сосисками, а это, по мнению Натальи, – явный перебор. И Наташа вообще перестала называть благоверного какими-либо именами, обращаясь к нему при необходимости простым и лаконичным «ты». С дочкой тоже ни черта не выходило. Признаемся, первое время она хотела ребенка от вечно курящего мужчины, но сразу не вышло, а позднее Наталья испугалась, что готовить придется еще чаще, и что у них – жгучих брюнетов, вряд ли родится голубоглазая Златовласка, а посему начала потихоньку от мужа принимать противозачаточные таблетки.

       И как, прикажете, не закурить от подобной безрадостной жизни!?

       Но при сослуживцах стыдно, и Наташа сворачивала за угол, направлялась к мусорному баку, молчаливо укрывавшему ее позор грязными боками, и жадно вдыхала едкий сигаретный дым вместе тяжелым помойным духом.

        Выкурив две сигареты подряд, она глянула на часы – час обеда. Обычно Наталья кушала в заводской столовой, где ожиревшие поварихи, виновато исподлобья поглядывая на худых, одетых в ватники рабочих, нагло не доливали в непромытые тарелки жидкие щи. Наташа, очень редко кормившая собственного мужа, в таких случаях скандалила, и тогда самая толстая повариха с поверженным видом вылавливала кусок тощей курятины и, нарочито сильно брызгая, кидала в тарелку. Потом, сидя за столиком с грязно-серой скатертью, хранившей на своей поверхности пятна десятка разных блюд, Наталья смаковала вкус победы, не чувствуя при этом вкуса умерщвленной на птицефабрике несушки.

       Отобедав, она направилась в кабинет, встречая по пути сослуживцев и фальшиво улыбаясь. Придя, плюхнулась на стул, поудобнее вытянула ноги, и, зевая в полный рот, уставилась на стол – на нем лежал небольшой листок в клеточку. Наташа взяла его и прочла, еле разбирая убористый и незнакомый почерк.

Ты приносишь радость и страдание,

Бьешь в висок свинцовым молотком,

Пахнут о тебе воспоминания

Голубым дельфиньим молоком.

– Хм, однако, – она сложила губы трубочкой и снова прочла стихотворение, уже вдумываясь в каждую строчку. – Кто бы мог мне ТАКОЕ написать?

        Понимаете, Наташа сразу же решила, что это посвящено именно ей. А как не подумать, если листок подложили в обеденный перерыв прямо на ее стол!? И даже не просто подложили, а специально оставили рядом с Наташиной фотографией в зеленой рамке.

        Дверь скрипнула, и в кабинет, оглушительно стуча каблуками, как драгунский гусар на параде, промаршировала Вероника.

– Отправила своего шалопая домой, нечего тут ошиваться, – бросила она на ходу Наталье и, сев в кожаное кресло, зашуршала липовыми отчетами  «О перерасходовании денежных средств».

         Наша героиня спешно спрятала записку в карман, а сама погрузилась в размышления. Кто этот великолепный  мужчина, который страдает от неутолимой любви, воспоминания о которой пахнут «голубым дельфиньим молоком»?  Очень хотелось, чтобы им оказался директор завода – Степанов, разведенный и нестерпимо богатый, но, к сожалению, выходила накладка. Степанов был левшой, все буквы у него устало заваливались влево, к тому же Наташа отлично знала его почерк, он частенько размашисто писал на ее отчетах: «Переделать! Ни к черту не годиться!».

        Окончательно выяснив, что записка не от Степанова, Наталья начала рассматривать других кандидатов.

        Шмат попросту не был способен на подобное. Главный экономист никогда не витал в облаках, хорошо питался и неизменно каждый год хвастался, какая крупная у его тещи уродилась картошка, рисуя при этом в воздухе громадный эллипс. Он твердо шагал по жизни, оставляя после себя запах сала с чесноком и экономические расчеты и планы.

         Оставались рабочие и мастера, ибо остальной управленческий персонал носил юбки. Мастера, громко матерившиеся, в засаленных пиджаках, с папиросами «Беломор» в зубах, в Наташином воображении не увязывались ни с ручкой, ни уж тем более со стихами. Но дело даже не в этом. У нее и так дома бродил «мастер», получавший чуть больше ее самой. Менять шило на мыло не хотелось.

         Про рабочих же она знала немного и была уверена только в одном, что их среднесписочная численность почти неизменна из года в год, а еще, что они сильно пьют и матерятся еще хлеще мастеров. Поэтому, ну подумайте сами, какая любовь в стихах!?

        Замученный усредненными статистическими показателями Наташин мозг рисовал кого-то среднего роста и возраста, с совсем не средней зарплатой и машиной, при этом жутко щедрого и романтично настроенного. Наталья пыталась разогнать статистический туман и разглядеть лицо «любителя голубого дельфиньего молока», но ничего не выходило. Зато четко вырисовывалась картина благополучной жизни где-нибудь в Италии или, на худой конец, в Крыму. Она уже видела себя безнадежно беременной той самой златокудрой девочкой и даже начала придумывать имя для будущей дочери, но тут зазвонил телефон, настаивая на возвращении в лоно кабинета.

– Алло, – взяла трубку Наталья. – Юлька, это ты? Как дела?

– Ничего, все по-старому, – ответила  подруга, – платьице  новое прикупила. Заходи вечерком, обмоем. Думаю волосы в черный цвет покрасить. Стоит?

        И тут Наташе безумно захотелось поделиться новостью о том, что ее любят, и что наверняка скоро придется упаковывать чемоданы и увольняться с привычной работы. Она уже чуть было не начала взахлеб повествовать обо всем Юльке, как вовремя спохватилась, вспомнив про Веронику, сладко задремавшую на толстой папке.

– Юль, я после работы загляну. Тут такое произошло, ты не поверишь! Жди, – и Наташа закончила разговор.

        К концу рабочего дня Наталья  пылала от собственных необузданных фантазий и считала себя уже давно и регулярно изменявшей мужу, отчего становилось немного стыдно, но приятно. И еще, до одури захотелось попробовать дельфиньего молока. Какое оно? Голубое и сладкое, а может, голубое и солоноватое? Пока она не знала.

       Удары Наташиного сердца по силе и частоте совпадали с ее стуком в Юлькину дверь – оно выбивало торжественную барабанную дробь. Наскоро поглядев безвкусное платье подруги в полнивший ту «горох» и сказав дежурное: «Миленькое платьице, тебе идет», Наталья погрузилась в бездну своих переживаний, захватив с собой доверчивую приятельницу.  Примерно через полчаса подробного рассказа о невероятной любви, застигшей на рабочем месте (она не упустила ни малейших подробностей, включая неравную схватку с поварихой за кусок куриного мяса),  Наташа извлекла из кармана клочок бумаги и с победоносным видом вручила Юльке. Прочитав уже знакомые нам строки, Юля с душераздирающим стоном, больше похожим на коровье мычание, изрекла:

– Счастливая ты, Натаха. Когда будешь увольняться? Куда поедете? Говорят, сейчас на Сейшелах модно жить. Как думаешь, мне черный цвет пойдет, или лучше не перекрашиваться?

       Наталья, глубоко оскорбленная Юлькиным равнодушием к собственной персоне,  посоветовала «надо», хотя и представляла, насколько черноволосая подруга  будет смахивать на грустного Пьеро. А чтобы окончательно добить троечницу Юльку, она спросила: «Где именно находятся Сейшелы?», на что та многозначительно вздохнула и предположила: «Очень далеко отсюда. Где-то в океане».

– Думаю, для начала поживем в Венеции, а там видно будет. Ну ладно, я побегу. Я пока, если помнишь (Юля кивнула – помнит), замужем.

      Уже в дверях подруга сочувственно качала головой и приговаривала:

– Бедненький, как он теперь без тебя? Пропадет! Неплохой, в общем-то, был человек…

      У Наташи от жалости к мужу побежали слезы, а при слове «был» она даже всхлипнула, однако смогла успокоиться и, чмокнув подружку, поспешила домой.

      По дороге Наталья вспомнила, что в холодильнике ничего съестного, кроме льда, нет, и ей вдруг захотелось накормить супруга, этого неудачника, с которым они вот-вот должны расстаться. «Пусть хоть покушает напоследок, а то, бог знает, что его дальше ждет», – размышляла она.

       В супермаркете Наташа направилась за картофелем и луком, а взяв и то, и другое, проследовала в рыбный отдел – за селедкой. Она почти с нежностью вглядывалась в безжизненные мутные глаза рыб, некогда плававших в водах Атлантики, жадно втягивала густой дух, исходивший от них, а потом уверенно ткнула пальцем в стекло витрины и попросила продавца – женщину неопределенных лет, с глазами такими же мутными, как у ее товара:

– Вот эту – самую красивую, и вон ту, что левее.

      Когда «самая красивая» и менее привлекательная, по мнению нашей героини, обитательницы морских глубин были взвешены, оценены и упакованы, Наташа пристально посмотрела в немигающие глаза сонного продавца и еле слышно спросила:

– Как вы думаете, почему у дельфинов голубое молоко?

     Лицо хозяйки рыбных деликатесов вытянулось в букву «о».

– Почем мне-то знать!? Может быть, у них молока и нет вовсе. Вон у сельди: икра есть, молоки есть, а молока ни разу не видела. У дельфинов так же, наверное. У рыб разве бывает молоко?

– Они не рыбы, они млекопитающие, – грустно произнесла Наталья, осознавая, что у продавца с биологией еще хуже,  чем у Юльки с географией.

 

     В коридоре, снимая плащ, не стала включать свет, боялась, что муж  заметит сияющие глаза и сразу поймет про измену с незнакомцем, решила: «Отдышусь немного, успокоюсь, авось и пронесет». Супруг был где-то рядом, шумно вдыхал селедочный дух, громко глотал слюну и переминался с ноги на ногу.

– Это..  это..  это, – разволновался он, – это ты ужин что ли? А? Селедочку? Ну ты это, блин, вообще…

      И пока она чистила картофель, вымачивала лук, нарезанный неровными кольцами, и разделывала рыбу, он нервно бегал между туалетом и коридором, курил и все повторял: «Хм, ты это, это… Молодец! Надо же, селедку принесла!». Когда все было на столе, супруг настолько разнервничался, что крупной рысью убежал в комнату и вернулся оттуда в майке и брюках, очевидно решив, что в одних трусах за таким ужином сидеть просто неприлично.

       Позже,  сытый,  он разглядывал голову «самой красивой» сельди, а Наташа сидела и взирала на него почти по-матерински. Пристально наблюдала за этим некогда нужным ей человеком, и все думала о том, когда и как сказать обо всем, что еще не произошло, но вот-вот случится. «Может быть, прежде чем сообщить эту убийственную новость, накормить его борщом с пампушками и напечь пирогов на неделю? Поест, глядишь, и успокоится…», – прокручивала варианты Наташа. А муж умильно улыбался и заглядывал в приоткрытую пасть сельди, словно ища там ответ на вопрос: «Откуда и в честь чего свалилось на их стол, пустой в обычные дни, это вечернее пиршество?!».

– Иди спать, я вымою посуду и тоже лягу, – постаралась как можно ласковей сказать Наташа.

       Он послушно закивал, и наскоро сполоснув руки, схватил сигарету, чтобы в последний раз сделать круг между туалетом и прихожей, а после отправиться в спальню.

        Наташа долго убирала со стола, тщательно мыла плиту и подметала пол. И все думала, кто бы это мог быть, что это за человек, который четырьмя строками посеял смуту в ее тихую и оттого жутко серую жизнь. А еще очень беспокоило: что же дальше?

       Уже позже, когда она нырнула под одеяло, старательно стягивая последнее с мирно храпевшего супруга, мелькнула последняя мысль: «Черт с ним! Не век же статистом одно место просиживать, да и ребенка давно пора рожать! Пусть забирает и везет хоть в Австралию!».

       Снился Наташе совсем неприличный сон. Будто в глубоком и незагрязненном нефтяными пятнами синем море плещется она в чем мать родила, а рядом, касаясь ее прохладной кожей, плывет скользкий и игривый дельфин. Они ласкают друг друга и посылают только им понятные ультразвуковые сигналы любви. Вода вокруг такая прозрачная, что видно кораллы, алые звезды, лежащие на дне, и маленьких полосатых рыбок. И вдруг из-за рифа выплывает продавец – та, из супермаркета, абсолютно голая, и из сосков ее выплескивается голубое тягучее молоко. Спутник Наташи, приходит в неописуемый восторг, бьет хвостом, устремляется навстречу дряблой колышущейся в воде груди, и, прильнув к одному из сморщенных сосков, начинает жадно сосать. Наташа кричит, чтобы они «сдохли», и пытается оттащить изменника от продавца рыбного отдела, но тщетно. И она, вконец обессилев, плачет горько и навзрыд.

       Наталья проснулась на исходе ночи, вспотевшая, уставшая и действительно заплаканная. Ничего не подозревающий муж лежал на кровати в той же позе, что и вчера: на боку, с открытым ртом и без одеяла.

       Она встала и, стараясь не шуметь, пошла в ванную. Стоя под теплыми струями и слушая с закрытыми глазами журчание воды, все представляла, как обнимает скользкого дельфина из своего сна, и как он, поддавшись на ласку,  шепчет ей на ухо неведомые прежде слова любви…

– Наташенька, – голос мужа вывел ее из сладкого оцепенения, – с тобой все в порядке? Ты уже больше часа моешься. Выходи, я чайку налил, бутерброды сделал.

– Хорошо, – пытаясь скрыть раздражение, крикнула Наталья, и, уже накидывая махровый халат, подумала: «Какие бутерброды!? Он же нож в руках никогда не держал».

       А они оказались вовсе недурными – с маслом и с колбасой. Наташино раздражение как рукой сняло, она даже потрепала заспанного супруга по осунувшейся от длительного голодания небритой щеке.

– Налей молока в чай, так вкусней, – предложил он.

       Наталья налила, сделала глоток, а потом понюхала.

– Не, оно не кислое, я пробовал, – яростно замахал руками муж, – пей, не бойся. Я пробовал.

       Тут что-то внутри Наташи не выдержало, полезло темным  масляным пятном наружу и вытекло в наболевший вопрос:

– Вот ты как думаешь, у дельфинов голубое молоко?

       Супруг, с секунду поразмыслив, ответил:

– Да, думаю, да. И еще оно наверняка очень густое и вкусное, знаешь, такое … жирное и сладковатое. А почему это тебя интересует, Наташенька?

– Да так, просто пришло в голову и все тут, – громко отхлебывая чай, отмахнулась Наталья, а сама подумала: «Смотри-ка, и мне кажется, что оно жирное и сладкое, как сгущенка. Да, жаль, что все так заканчивается. Неплохой в сущности человек, как он теперь без меня…».

       Позже, идя на работу через хорошо знакомый скверик, Наташа перебирала скромный гардероб, отсеивая резко пахнущие средствами против моли колючие свитера и мохнатую песцовую шапку, пожелтевшую от времени и смахивающую почему-то на свернувшуюся клубком, потрепанную жизнью енотовидную собаку. В тех теплых странах, в которые ее вместе с новоявленным возлюбленным должен был умчать  белокрылый лайнер, эти вещи смотрелись бы нелепо даже в шкафах. Те же немногие летние юбки и платья с этикетками известных домов моды, приобретенные на пыльном китайском рынке, казались теперь неприлично дешевыми и тоже не имели право попасть в чемодан со свадебным приданым. «В таких обносках меня и на борт не пустят, надо приодеться в Париже или в Лондоне что ли», – рассуждала она. От таких оптимистичных мыслей чемодан радостно клацнул замками и даже выплюнул лежащий в нем лучший комплект нижнего белья, освобождая место для более интересных вещей от кутюр.

      На работе наша героиня щедро одаривала широкой улыбкой всех мужчин и некоторых женщин, в частности тех, что были одеты хуже ее самой. Скоро! скоро! скоро! – билась синей жилкой на виске мысль о предстоящей, неминуемой встрече.

      Она влетела в кабинет, почти сбивая с ног Вероникиного сына, выходящего из него, и с загадочным видом села за стол.

– Выглядишь потрясающе, глаза горят! Сразу видно, человек не обременен ужасными созданиями, которые по странному стечению обстоятельств являются его детьми. Ах, мне бы, дорогая, твои годы, я бы…

       Наташа не стала слушать о возможных непотребствах главбуха, которые могла та учинить, будь ей на десяток годков поменьше, поэтому, опережая события, спросила:

– А что у вас стряслось? – и сделала озабоченное лицо.

– Да моему оболтусу на уроке литературы задали сочинить четверостишье о любви. Сам не в зуб ногой, ну я к знакомому и обратилась. Он раньше журналистом работал, статьи разные писал в местной газете. Как же его зовут, – почесала голову Вероника, а потом махнула рукой, – Да, впрочем, не важно, придумал он замечательное стихотворение, про любовь, коротенькое такое, как и надо было. Принесла сынку, а тот возьми и потеряй где-то, а наизусть выучить, естественно, не успел. Что теперь прикажешь делать!? Прямо и не знаю. Поэту звонить и просить, чтобы по телефону продиктовал, неудобно как-то. Или ничего? Может брякнуть? Ты как думаешь? А?

       Мир вокруг Натальи рушился, как во времена великого потопа. Многоэтажки складывались, словно карточные домики; телеграфные столбы валялись подобно сорнякам, вырванным с корнем; реки выходили из песчаных берегов; а океаны плевались гигантскими цунами, которые, отступая, забирали в глубины людей и дома и оставляли на пляжах гладких и еще теплых дельфинов: самок, самцов и детенышей, на губах у которых поблескивали капельки голубого материнского молока.

– Наташенька, что с тобой? – Вероника трясла несчастную сослуживицу за похолодевшее плечо. – На тебе лица нет, с сердцем плохо? У меня валидол есть, я сейчас, сейчас.

       Она метнулась к столу и начала судорожно выдвигать ящики.

– Не надо, я лучше пройдусь. Давление упало, душно здесь, – ответила Наталья и, взяв из сумочки сигареты и аккуратным квадратиком сложенную записку, вышла.

       В вестибюле ей встретились и Шмат, и директор завода, хохотавшие над каким-то пошлым анекдотом. Они холодно поприветствовали Наташу, даже не заметив отсутствующее выражение на ее бескровном лице.

– А я еще подумала про этих, какая я дура, господи, – тихо застонала наша героиня, прячась в укрытие за мусорным баком и глубоко затягиваясь. –  Какая Венеция к черту, какая Австралия!?  Что я теперь Юльке скажу? Что это не мне стихотворение посвятили, а для прыщавого пацана по заказу всемогущей Вероники сочинили? И как с мужем быть? И что мне вообще теперь делать, прикажете?

      И она заплакала.

      После второй сигареты в голове стало понемногу проясняться. Во-первых, пришло четкое понимание, что делать как раз таки ничего не надо, особенно с мужем, пусть и дальше бродит в табачном дыму в темном коридорчике. На работе она никого в любовные перипетии не посвящала (слава богу!), поэтому можно преспокойно продолжать трудиться над расплывчатыми статистическими показателями. Хуже всего дела обстояли с Юлькой. Однако тут можно было соврать, что «в последний момент сердце дрогнуло от жалости к супругу, поэтому пришлось отказать мужчине своей мечты, несмотря на предложение того венчаться на Бали».

      Наташа вытащила листок в клеточку и подпалила. Он сгорел в одно мгновение, покрывая серенькой горсткой пепла весь ее позор, и разлетелся от дуновения ветерка.

      День тянулся долго, бесконечно долго. Натали безо всякого аппетита похлебала в столовой остывший рассольник и даже немного поработала над последним «ни к черту не годным отчетом», стараясь как можно меньше говорить с Вероникой, чтобы не выдать свое состояние. И как только часы показали  без десяти пять, сухо попрощалась с главбухом и почти побежала по длинному коридору навстречу своей прошлой неинтересной жизни.

      Наташа не стала заходить ни к матери, ни к Юльке, не стала покупать пирожки с ливером. Она прямиком направилась в супермаркет и набрала продуктов, чтобы чуть позднее, стоя у плиты с уютно скворчащей сковородой, чувствовать благодарный взгляд супруга, сидящего рядом на табурете в новых голубых, только что купленных ею, трусах.

 

 

 

                                                         * * *

 

 

       С  той поры минуло пять лет. Мы только раз видели Наташу в скверике, что недалеко от ее дома, и не одну. Рядом шел ее супруг, державший на руках маленькую черноволосую девочку, очень похожую на него. Мы, к сожалению, не успели разглядеть выражение лица Натальи, но думается, что если мечта сбывается хотя бы на половину, то это уже повод быть счастливым. Вы согласны?