Наши четыре дома строили пленные немцы сразу после войны. В пятидесятых годах никому и в голову бы не пришло заниматься недовложением строительного материала, чтобы стянуть что-то для себя.  Поэтому двухэтажные здания получились прочными, надёжными.

Не заботясь о красоте архитектурного ансамбля и не особо заморачиваясь на этот счёт, начальник стройки решил, что стоять дома будут друг напротив друга, образуя квадрат. Но они образовали не только квадрат, они создали уютный дворик. Первые счастливчики, заселившиеся в квартиры, сразу же устроили субботник: понасажали саженцев, разбили клумбы, натянули проволоки для сушки белья и наделали лавочек.

Поскольку жизнь проходила на виду у всех, скрыть что-то было невозможно. Все знали не только членов семей соседей, но также  ближнюю и дальнюю родню. Оставляли друг у друга ключи, если не было запасных, брали в долг до зарплаты, в любое время суток ходили из квартиры в квартиру то за солью, то за хлебом. Общими были и горе и радость. Поколения менялись: старики умирали, на свет появлялись их внуки, правнуки. Но родственные отношения сохранялись на долгие годы.

А вот его во дворе не любили. Да, вообщем-то,  и любить было не за что. Тесно общался он  только с моим мужем и умирающим  от рака горла чернобыльцем  Трофимычем. Мужа уважал как военного, он у меня офицер, а вот за что одаривал теплотой Трофимыча, никто понять не мог. Женщин же люто ненавидел, называя всех одним именем: «кенгуру». Когда мужики интересовались, за что так, всегда одинаково отвечал: «Кроме вреда, от них нет никакой пользы. Ребёнка в сумке выносила – вот и всё её предназначение».

Каждое утро выходил в своих неизменных  линялых спортивках в наш дворик и, присаживаясь на скамейку, «приветливо» здоровался с сидящими бабушками:

– Привет, деушки. Как жисть половая?

«Деушек» ветром сдувало с лавочки, а он, затягиваясь дешёвыми папиросами, ржал на весь двор, дёргая обезображенным рубцами от ожогов лицом.

Многие помнили, каким красивым и весёлым парнем уходил Павел Летунов в армию. Высокий плечистый синеглазый, как былинный богатырь, он и жену подобрал себе под стать.  Ещё студентами сыграли свадьбу, накрыв самодельные столы прямо посреди нашего двора. Только тяжело больной не заглянул на это веселье, и только принципиальный трезвенник не выпил за здоровье молодых. Через год у них родился сын. А через несколько месяцев после того, как Паша стал отцом, пришла повестка из военкомата. Провожали его весело, всем двором, искренне желая скорейшего возвращения.

Но возвращение из армии затянулось надолго.  Пашка попал в Афганистан. Там он воевал танкистом, был в плену, бежал, лежал в госпитале, снова воевал.  Когда вытаскивал из горящего танка своего друга, потерял сознание и рухнул внутрь горящей машины. Хирург, собиравший его по частям в столичном госпитале, пророчил: « Этот парень будет сто лет жить, в рубашке родился». Потом Пашка долго отлёживался в Ростовском госпитале, сцепив зубы, терпел мучительные перевязки и почти не реагировал на многочисленные уколы. Новости о нём мы узнавали из редких скупых писем, которые, вытирая слёзы, нам читала его мать. Вскоре письма перестали приходить совсем.

За это время мы схоронили  по очереди ушедших стариков, его родителей, которые сразу же «сдали» после того, как наведались к сыну. Не могли понять всем двором, почему его жена после поездки в госпиталь, всё вывезла из Пашкиной квартиры, оставила у соседей ключи и уехала с ребёнком в неизвестном направлении. Поскольку ни Пашкины старики, ни жена ничего толком  не рассказывали, народ терялся в догадках. Разгадка приехала вместе с демобилизованным  рядовым Летуновым.

Тёплым майским днём к нашему дому на такси подкатил никому незнакомый  мужчина с изуродованным лицом, серой, как будто выцветшей, шевелюрой. Кто в этот момент  не занимался  домашними хлопотами, сразу же оказался во дворе.  Люди не сразу поняли, что нужно чужаку- приезжему в штатском.  Но когда его узнали, всё женское население нашего дома уже было готово устроить рёв, как вновь прибывший так на нас цыкнул, что мы замерли на вдохе. Он молча вошёл в подъезд и не выходил из квартиры несколько дней. Пил долго, «по-чёрному».  Если кто-то из соседей пытался навестить его и робко стучал в дверь, то хозяин встречал визитёра таким трёхэтажным матом, что человек летел со второго этажа, перемахивая через несколько ступенек. Порог его квартиры переступали только мой муж и Трофимыч, приходившие к нему по очереди почти каждый вечер. Я долго допытывалась, что и как, но мой Толик только мотал головой  и тяжело вздыхал:  «Собрать-то его по частям  собрали, а вот душу вылечить – не нашлось такого Айболита».

Потом к Пашке потянулись со всего района  алкаши. Тихие, вежливые, всегда нетрезвые,  бочком протискивались в подъезд. Отказа в гостеприимстве им не было. Здесь и наливали, и кормили, и бездомному предоставляли ночлег. Шума,  драк никто не слышал, всё было чинно-благородно, поэтому участкового зря не беспокоили.

Из запоев Пашка выходил тяжело, болезненно. Мой бегал в аптеку за таблетками, Трофимыч таскал ему огуречный рассол, приговаривая севшим от болезни голосом: «Погубит тебя пьянка,  Павел, погубит».

Постепенно Паша стал выходить во двор, даже иногда, по вечерам, играл с нашими мужиками в «козла». Если ему кто-то не нравился, изводил того придирками и язвительными шутками. Особенно издевался над Остапом Львовичем, толстым неповоротливым ГАИшником. Видя его живот в  обтянутой форменной рубашке, который из-за угла дома всегда появлялся раньше своего хозяина, на весь двор громко спрашивал:

– Мужики, угадайте загадку: «Пасётся скотина на асфальте и жиреет» Кто это? Правильно, мужики. ГАИшник! – и первый заливался хохотом, кривя безобразный рот.

В ответ  Остап Львович беззлобно парировал:

– Радуйся, Квазимода, что у тебя машины нет.

Мой муж стал постепенно затаскивать его к нам, то футбол посмотреть, то помочь подремонтировать что-нибудь, руки у Павла были золотые, а под это дело мы потихоньку подкармливали одинокого соседа. Иногда компанию «разбавлял» Трофимыч. И глядя, как на Пашке виснут мои пацаны, шелестел: «Дети к плохому человеку не пойдут. Жениться тебе надо, Паша». На что сосед неизменно отвечал: « Ага, счас. Мне кенгуру, в доме не нужна»,- и, видя моё недовольное лицо, ржал на всю комнату. «Квазимода», – шипела я на него и уходила в кухню. Прозвище это прилепилось к нему как второе имя, а назвала его так Зойка –  одноночка, одинокая разбитная бабёнка.

С детства Зойка была красавицей, и бабка, занимавшаяся  воспитанием, вбила в голову ребёнку, что с такой внешностью, кроме как за «прынца» замуж идти не за кого. Вот Зойка всю жизнь и прождала того «прынца», отказывая простым ребятам. Перебирала, перебирала, но так никого и не выбрала. А потом, как с цепи сорвалась, навёрстывая упущенное бабье счастье. За свои годы повидала многих «королей», «прынцев» и разной масти мужиков.  Соединять же свою судьбу ни с кем не спешила, уверенно говоря: « Моё счастье впереди». Так и осталась старой девой, сохранившей следы былой красоты, хотя  сама уже и не помнила, когда была той самой «девой». Невниманием никого не обижала, щедро одаривала любовью каждого желающего. Лишь одного Пашку откровенно невзлюбила, не прощая  равнодушия, с которым он её в упор не замечал. Наша местная разведывательная группа – бабушки-старушки – в течение дня обсуждала каждого нового «прынца», под утро выходившего из Зойкиной квартиры. За глаза её так и окрестили: «Зойка – одноночка». Работала она посудомойкой в столовой.  Была чистюлей, каких мало. Но скандальной и базарной она была тоже, каких мало. Связываться с ней в открытую никто не решался, потому что в скандалах орала громко, как потерпевшая, и никогда не стеснялась в выражениях.

Однажды из-за неё во дворе произошла драка. Два ухажера неожиданно встретились на пороге Зойкиной  квартиры и, оспаривая право первенства, вцепились друг в друга. Клубком выкатились из подъезда: в стороны полетели клочья рубашек, появилась на лицах первая кровь. Зойка стояла здесь же, недалеко, скрестив руки на груди, и спокойно наблюдала за разгоревшейся из–за неё бойней. Набежала толпа. Закричали женщины, заверещали дети, мужики, сидевшие на лавке, подскочили и пытались разнять кавалеров. Но в пылу драки им досталось так, что разнимать дерущихся вскоре оказалось некому. Пашка, на дух не выносивший никаких разборок и шума, увидел эту заваруху из окна.  Выскочив из дома в одном тапке, в застиранной старой майке и неизменных спортивках,   коршуном налетел на «бойцов». В мгновение те оказались на асфальте в разных сторонах друг от друга. Сплёвывая кровь и выбитые зубы, с ужасом рассматривали изувеченного богатыря. Толпа затихла, а Пашка, тяжело дыша, неторопливо пошёл домой. Проходя мимо Зойки, негромко, но отчётливо произнёс: «Шалава». А она молча стояла и восхищённо смотрела в спину уходящему Павлу.

С этого дня Зойка поутихла: не затевала ни с кем ссор по пустякам, перестала привечать ухажёров, возвращаясь с работы, рассеянно отвечала на приветствия. А уже через несколько дней  весь двор обсуждал новость: Зойка шастает к Квазимоде. Окна Пашкиного дома засияли чистотой и запестрели цветастыми шторами, Зойка стала таскать кастрюльки со стряпнёй через строй любопытных глаз из своей квартиры в Пашкину. Постепенно она отшила всех алкашей-приятелей. Встретив   у подъезда и  уперев руки  в бока, грудью шла на очередного «гостя», что-то негромко угрожающе говоря. Так провожала до угла дома, заставляя пришедшего пятиться назад, а потом, победно улыбаясь, возвращалась в подъезд. Когда вечером подсаживалась к нам на лавочку, мы подкалывали её:

–  Зойка, ну как тебе не противно с Квазимодой, он же страшный!

– Ой, дуры, вы, дуры. Да я своего Пашу на всех ваших толстопузых пингвинов вместе взятых не променяю, – и, сыто улыбаясь, как кошка, потягивалась.

Иногда она по нескольку дней ходила в тёмных очках, которые прятали синяки под глазами. На все расспросы, опуская голову, тихо бормотала: «Да, мы с Пашей поспорили». Уже зная вспыльчивый нрав Павла, люди догадывались, что Зойка, маскируя тёмными стеклами синяки под глазами, за что-то схлопотала от сожителя. А языкатые старухи довольно констатировали: «Учит!  Если бьёт Квазимода Зойку, значит любит! Было бы всё равно, пальцем бы не тронул! Закон известный!» Потихоньку молва их «поженила».

В конце лета Остап Львович устроил Павла на пляж спасателем. Он должен был на старенькой моторной лодке следить, чтобы любители дальних заплывов не увлекались и не заплывали за буйки. Дело  не пыльное, да и заработок, хоть и небольшой, зато  постоянный. А Зойка, как путняя, моталась по рынкам,  драила, скребла квартиру, приводила в порядок немудрящий гардероб своего сожителя. Дни шли за днями. Спокойно, сонно-неторопливо миновал август. Постепенно летняя жара сменялась осенней прохладой. Сентябрь уступал очередь октябрю.

Когда вечером  Пашка не вернулся домой, первой забила тревогу Зойка. Подняла на ноги соседей.  Все, у кого были машины, объездили больницы, морги.  Остап Львович подключил знакомых ментов и по своим каналам вышел на водолазов. Участковый обошёл бывших дружков-алкашей. Пашку искали всем миром, но так и не нашли. Зойка почернела, осунулась. Ни с кем почти не общалась и днями где-то пропадала.

Через неделю привезли гроб с телом нашего  Павла. Он стоял на табуретках посреди двора. Даже не гроб, а цинковый ящик. Остап Львович рассказал народу, со слов следователя, о том, что Пашка бросился спасать пьяную девицу, решившую освежиться. Компания  весело отдыхала на берегу, купаться в уже прохладной воде  никто не хотел. Только бесшабашная  девчонка, так никого  и не уговорив, полезла сама в воду. Когда в пьяном угаре отплыла от берега на приличное расстояние, в холодной воде протрезвела,  испугалась.  Поняла, что вернуться сил у неё уже не хватит, запаниковала и  стала кричать.  Пашка,  находившийся в спасательной лодке аж за буйком, начал заводить мотор, который, как на грех, заклинило. Счёт шёл на секунды, поэтому  он бросился на помощь вплавь.  Успел её, обезумевшую от страха,   вытолкать навстречу уже  плывшим людям, а сам не то точку решил поставить на своей непутёвой жизни, не то судорога скрутила ноги.  Я почему-то вспомнила слова Трофимыча: «Погубит тебя пьянка. Погубит».  Как в воду посмотрел, старый черт. Погубила пьянка. Только чужая…

Двор постепенно наполнялся людьми. Кто хоть немного знал его, пришёл проститься. Стояли абсолютно трезвые бывшие друзья-собутыльники, пришли какие-то мальчишки с пожилым мужчиной,  который тихим голосом рассказывал, что покойный  свою пенсию перечислял в детский дом. А  Зойка с сухими, лихорадочно блестевшими глазами,  всё время поглаживала металлическую крышку. Губами она что-то беззвучно шептала. Не то молилась не то прощалась.  С ней рядом постоянно находился Трофимыч. Он, никого не стесняясь, вытирал непрерывно бегущие из глаз слёзы и уговаривал её: «Поплачь, Зоенька, поплачь».  Спасённая  Пашкой  деваха так и не появилась… Из проезжающей машины до всех донеслась старая, когда-то очень модная,  песня Пугачёвой: « Любимчик Пашка, о-о-о! Ну, как дела?»

Как будто по заказу…

азимода Зойку, значит любит! Было бы всё равно, пальцем бы не тронул! Закон известный!» Потихоньку молва их «поженила».