ПРОГУЛКА.
Ирина Бусенок.

– Мам, ну, что же мне делать? – В который раз вздохнула Лена, отворачиваясь от резкого порыва ветра, злостно швырнувшего горсть снега ей в лицо.
Коричневое драповое пальтишко, что тяжелым грузом давило к земле худенькие плечи, хоть и было немного поношено, засалено на рукавах и пуговичной планке, все еще верно хранило тепло. Обтрепанный песцовый воротник до сих пор мягко обнимал шею; длинные ворсинки приятно щекотали кожу на губах, стоило спрятать в него заледеневшее лицо.
Даже если была бы возможность купить что-то новое, Лена не без сожаления рассталась бы с любимой вещью. Хотя шанса обзавестись обновкой, конечно же, не было, желай она этого или не желай.
– А что тебе делать? Терпи, конечно. – Возмутилась Софья Тимофеевна недогадливостью собственной дочери.
– Терпеть?
– Ну, конечно. Теперь же ты не одна. Вон она, твоя ягодка, спит потихоньку. Ради нее и терпи.
Лена невольно оглянулась назад. На низеньких саночках, которые за длинную веревку тянула сама же Софья Тимофеевна, лежала ее пятимесячная дочурка. Завернутая в два теплых одеяла, она больше напоминала какой-то конверт или неживой сверток; сходство тем более усиливалось, что за последние полчаса из саночек не донеслось ни звука. Несколько минут назад Лена даже приостановилась ненадолго, приоткрыла краешек одеяла, лежавший на крошечном личике. Спит ли? Все ли в порядке?
Но девочка действительно просто спала. Резкий холодный воздух, а может, и собственный сон заставили ее почмокать немного губками. Лена поспешила опустить уголок одеяла. Все хорошо. Пускай спит.
– Так нет же сил, мам, – вернулась она к неприятному разговору. – Пьет же он каждый день. Не раз и не два в неделю, а каждый вечер приползает с работы на четвереньках. Иногда соседи звонят, иди, мол, подбирай, валяется там, у подъезда.
Софья Тимофеевна промолчала, крепко поджав губы, и тоже прикрылась ладонью в узорчатой варежке от ледяного дыхания зимы.
– Противно же, – продолжала Лена. – Вчера разогревал гороховый суп на кухне и опрокинул всю кастрюлю. Представляешь, сколько мне было работы? И пол, и стены, и плита… А три дня назад большое блюдо грохнул, что нам на свадьбу подарили. И что ему понадобилось в буфете-то? Наверное, деньги от меня прячет. По выходным завалится на диван и только глазищами зыркает, как бы побыстрее удрать к дружкам своим. Отговорку нашел: рыбалка. Только что за рыбалка, когда мороз -20, и какая такая рыба, что сама стаканчик подносит?
– Он же обещал бросить.
– Угу, вот уже почти год, как бросает. Сначала волновался, как у меня пройдут роды, снимал стресс. Потом отмечал рождение дочки. А теперь… теперь, по-моему, и причина больше не нужна. Не могу я так больше, мам! – В голосе Лены явно послышались слезы.
Софья Тимофеевна сильнее потянула саночки, невольно ускорив шаг. Снегу за эту зиму намело действительно много. Все улицы и тропинки, крыши домов и даже детские качели стояли засыпанные белым пухом. Пару дней назад снегопад прекратился, а небо расчистилось до такой кристальной голубизны, какая бывает только в феврале.
Чувствуя резь в глазах от окружавшего ее со всех сторон ослепительного сияния, Софья Тимофеевна припомнила похожую зиму, которая была в ее жизни более двадцати лет назад.
Тогда тоже было холодно и снежно; только на далеком чужом хуторе, со всех сторон окруженном темным еловым лесом, не было особенно, где погулять, и никто не стал бы махать лопатой, расчищая для нее путь. Узкие дорожки были протоптаны от дома к сараю, от сарая к амбару, а оттуда – к колодцу и уборным. Вот и все. A муж, что привез ее на тот край света, вот также шептал по ночам: “Потерпи, солнышко, ягодка, рыбка. Еще немножечко и сами свой хутор построим.”
Огороженный высоким забором дом мог бы навсегда остаться миром Софьи Тимофеевны.
Только терпеть подобного заключения она не захотела, и ласковые словечки, что придумывал муженек, тоже не помогли; однажды просто собрала вещи и ушла за ворота по узкой тропинке, уводившей прямо в белую даль. Шагала медленно, ступая часто по рыхлому снегу, чтобы проложить путь для своих двух дочерей-горошинок, сeменивших ей вoслед, изо всех сил стараясь не отстать, не потеряться в той невыносимой белизне.
– Мам! – Лена потянула ее за рукав. – Ты не слушаешь?
– Слушаю, слушаю.
– С ним же не поговоришь ни о чем. Молчит и все. Только когда недопьет маленько, тогда у него разговорчивость вдруг просыпается. Плачет тогда, кулаками в грудь бьет, какой он, мол, хороший… Обсоплятся весь… Фу, гадость! И с маленькой совсем не помогает. Вообще игнорирует ребенка, только морщится по утрам, когда она плачет.
– Он же сына хотел.
– Ну, знаешь! – Лена не нашлась, что ответить.
Софья Тимофеевна глубоко вздохнула.
– Терпи, дочка. Ты ж погляди, в квартире живешь, печки топить не надо, за водой бегать не надо. И садик близко, и школа за углом. Ты ж теперь не одна; жизнь твоя вольная того… кончилась. Плачь-не плачь. Ну, уйдешь ты от него, и что? Назад ко мне, в деревню? Он же не буйный, когда пьет. Не обижает тебя.
– Еще чего не хватало! – Лена пнула ногой кусок льда, что откололся от большой сосульки, свисавшей с водосточной трубы, упал вниз и выкатился на середину дороги.
– Надо потерпеть, родная.
– Ты же не терпела, – зло бросила Лена.
Софья Тимофеевна решительнее шагнула вперед; у плотно сжатых губ залегла глубже упрямая складка.
– Терпела. Может, только не то, что ты думаешь.
По укатанной дороге саночки пошли легче. Рука пожилой женщины уже не была так сильно оттянута назад их тяжестью. Как будто…
Софья Тимофеевна подскочила словно ужаленная и оглянулась назад.
Саночки были пусты.
Хватая ртом воздух и чувствуя, как сердце обрывается в бездну, она глянула вдоль тропинки, по которой они только что так бодро шагали.
Напуганная реакцией матери, Лена тоже обернулась и тотчас же бросилась назад. Meтрах в дecяти от них, на склоне высокого сугроба, лежал аккуратненький конвертик из двух одеял.
Полы драпового пальто больно били по негнущимся коленям. Теряя равновесие на скользкой тропинке, Лена подбежала к дочери.
Уголок одеяла соскользнул с лица девочки. Удивленная внезапно наступившей тишиной, она проснулась. Розовые губки были все также сложены бантиком, а в широко распахнутых глазах, казалось, отразилась сама небесная синь.
Мимо сверкающих сугробов и серых башен домов спокойный взгляд ребенка был устремлен прямо вверх.
Там, высоко сияло и мягко волновалось бескрайнее небо. Поначалу могло показаться, что оно было окрашено повсюду в одинаковый синий цвет. Но стоило повести глазами слева направо, и вдруг появлялись полосы нежно-лазурные, светлые, как ласковые незабудки, что распускаются у самой реки летним утром. А кое-где необъятная синь вдруг становилась глубокой и насыщенной, как соленые воды большого океана, почти пурпурной и даже немного пугающей. А там мелькают желтенькие звездочки – блики-отражения недосягаемого солнца. И кроме синего вдруг проявляются еще и зеленый, сиреневый, бежевый, молочно-белый, розовый и снова желтый.
Все эти волшебные перемены красок были заметны только, если не задерживать взгляд на одной точке дольше секунды. Как только остановишься… Над головой скромно молчит что-то обычно-голубое.
Лена подняла дочку на руки. Сосредоточившись на том, чтобы не подскользнуться снова на узкой тропинке, она не видела, как стали еще больше и без того широко раскрытые глазенки, когда далекое небо вдруг стало ближе.