1

– …Ну что же, время, друзья мои, начнем, – громко возвестил звучным, хорошо поставленным голосом крепкий еще, аккуратно стриженый мужчина, судя по виду, разменявший седьмой десяток. Дождавшись, когда смолк шелест и плеск голосов и все расселись по местам, он продолжил:

– Итак сегодня мы все в сборе, и даже более чем – Олег попросил разрешения привести с собой нового стажера. Представьтесь, пожалуйста. – Петр Васильевич галантно кивнул, почти поклонился скромно сложившей руки на коленях девушке в обтягивающем бордовом шерстяном платье, стянутом широким лакированным поясом.

– Ольга, – робко улыбнулась она, хлопая ресницами, столь же черными и густыми, сколь и волосы (явно не без восточной крови, хоть и Ольга). Петр Васильевич еще раз окинул пару опытным взглядом из-под кустистых пепельных бровей – неужели и Олег тоже завел роман? Они оба несколько напряжены и, кажется, ведут себя чересчур подчеркнуто независимо… Впрочем, какая ему разница, сурово одернул себя Петр Васильевич. Ольга – не пациентка, и Олег волен в очередной ставить под угрозу свой брак.

Увлекшись изучением этой пары, он лишь сейчас заметил, что отсутствует еще один подписавшийся на тренинг – Станислав, Слава. Старик отругал себя за невнимательность. Слава был его учеником, к тому же последние годы добился-таки, чтобы Петр Васильевич был его супервизором. Услуги старика стоили ой как не дешево, и Петр Васильевич специально не делал скидок даже самым любимым своим бывшим студентам – приятно видеть, как они дорастают до того, чтобы позволить себе работать с ним.

– Друзья мои, кто-нибудь знает, где Станислав? Кажется, не в его обычаях опаздывать, – обратился он к группе.

Большинство промолчало или же, вежливо улыбаясь, покачало отрицательно головой. Спустя несколько секунд, нехотя ответил Антон Иващенко, давний приятель и в какой-то степени протеже Славы (Петр Васильевич успел отметить, как доселе открыто улыбавшийся Антон инстинктивно скрестил ноги и несколько помрачнел, хоть все еще и старался удержать расползающуюся улыбку):

– Кажется он сказал, что не сможет прийти сегодня.

– Плохо, очень плохо. Нехорошо пропускать первый день тренинга. А завтра он придет?

– Он… вряд ли, – пальцы Антона, державшиеся за сидение стула, на мгновение напряглись, глаза дернулись влево вверх и тут же невозмутимо вернулись на место – врет, подумал Петр Васильевич и немедленно встревожился. И сразу же убрал эту тревогу подальше – во всяком случае сейчас ей не время и не место. Однако Антона надо будет попробовать расспросить еще раз, в более приватной обстановке.

– Ну что же, жаль, – спокойно ответил старик и переменил тему.

 

* * *

На перерыве Петр Васильевич, выслушав пару вопросов своих учеников и ответив на них, еще раз описав структуру тренинга, поговорив с несколькими людьми о том, о сем, вырвался, наконец, в курилку, куда давно уже ушел Антон.

«Курилкой» именовался лестничный пролет с противоречащими друг другу знаком «Не курить» и полной бычков урной. Надымили уже порядком, и Петр Васильевич пожалел, что не взял с собой трубку. Среди нескольких парочек и групп, связанных белыми путаными нитями, что тянулись к зарождающемуся облаку над головами столпившихся, старик отметил Олега, стоящего в одиночестве и явно тоскующего.

– Антон, можно тебя на минутку? – негромко окликнул он смеющегося и широко жестикулирующего светловолосого гиганта. Антон едва заметно напрягся, но все еще улыбаясь, извинился перед собеседниками и послушно пошел за Петром Васильевичем.

Они поднялись на полтора пролета наверх. Антон уже снова взял себя в руки, но в уголках губ застыла тревога, передавшаяся теперь и Петру Васильевичу. Старик быстро взвесил несколько вариантов и выбрал тактику прямой атаки.

– Антон, – начал он, глядя собеседнику прямо в глаза. – Давай начистоту, у Славы что-то случилось?

Он нарочно сказал «Славы», а не «Станислава». Теперь они оба были в одной лодке, и очень маленькой лодке – никуда не отодвинешься.

Антон замялся, опустил взгляд и, очевидно, тоже взвесил перспективы. Наконец, вздохнув, ответил:

– Петр Васильевич, не хочу Вас огорчать, но, думаю, Слава не придет.

– Это я уже понял. Прошу, расскажи, почему. – Антон все еще мялся, и Петр Васильевич применил тяжелую артиллерию. – Ты же знаешь, я не стану лезть ни во чьи дела. Мне просто интересно, почему Слава, так долго мучавший меня этим тренингом, заплативший за участие, вдруг решил не приходить? Мне, в конце концов, обидно.

Антон испуганно взглянул на лицо старика, не верящим взглядом выискивая следы обиды на лице того, кому, по мнению Антона, такие эмоции по статусу были не положены – кажется, стрела попала в цель. Петр Васильевич подыграл ему.

– Это не из-за вас, – со вздохом ответил наконец Антон. – Просто… Слава сейчас переживает непростой период… Кризис среднего возраста и все такое… В общем, он пока решил уйти от дел.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь всплесками голосов снизу. Петр Васильевич пожевал кончики усов.

– Так-так, понятно. Ну спасибо, что объяснил, а то я уж, было, и правда начал волноваться, – и он ободряюще улыбнулся Антону. Тот несколько смущенно ухмыльнулся в ответ, и они вновь спустились в курилку.

Компания Антона уже ушла, и он отправился искать ее. Петр Васильевич, все еще погруженный в свои мысли, рассеянно оглядел курилку – все лица сменились. Только Олег все еще нехотя дымил в уголке. Петр Васильевич решил сходить пообедать.

В столовой было практически безлюдно – перерыв подходил к концу, и большинство желающих пообедать уже закончили трапезу. Куриные котлеты, на которые так рассчитывал Петр Васильевич, закончились, и ему пришлось брать сомнительного вида тушеное мясо в склизкой подливке.

Уже садясь за стол, он заметил в углу, за колонной, Ольгу. Она сидела одна, закинув ногу на ногу и изображая расслабленность и равнодушие, ковыряла вилкой практически нетронутый салат и украдкой осматривалась по сторонам. Черте-что, внезапно разозлился Петр Васильевич. Устраивают из его тренинга дом свиданий какой-то.

 

* * *

 

Известие об уходе от дел старейшего из его учеников огорчило Петра Васильевича сильнее, чем он ожидал. Особенно обидным было то, что Славин телефон отзывался длинными гудками, и разузнать, что же все-таки происходит, не представлялось возможным.

После ужина Петр Васильевич ушел в кабинет, где его жена, Сашенька, заранее заботливо растопила камин (расслабляющими свойствами которого Петр Васильевич пользовался даже летом в любой вечер, кроме самых жарких), и вместо того, чтобы прослушать сегодняшние записи с тренинга, как сел в кресло, так и не встал уже – задумался. Некоторое время спустя он обнаружил, что раскуривает любимую свою ореховую трубочку, набитую пахнущим черносливом прессованным табаком, и рассердился – вот уже две недели он держался, твердо решив на этот раз уж по-настоящему бросить прилипчивую привычку, и так позорно сдать свои позиции врагу, изрядно подточившему за сорок с лишним лет здоровье… И из-за чего, спрашивается?

И правда, ну с чего он так распереживался из-за Станислава? Мало на кого не обрушивается однажды той или иной степени тяжести осознание того, что половина, и, подчас, наиболее яркая половина жизни уже позади, и даже самые, казалось бы, успешные, самые богатые жизненной мудростью начинают чувствовать себя ржавеющими, начинают воображать, будто время, подобно воде из пригоршни, утекает, не оставляя и следа на быстро иссыхающих ладонях. Хотя, конечно, уж кто-кто, а Станислав, Слава, вряд ли может считаться неудачником, упустившем драгоценные годы. Мальчишкой еще приехал из-за Урала с твердым решением стать одним из сотен модных тогда психотерапевтов, сам поступил в Сеченова на психиатрию, интернатура, вторичная специализация… вовремя обзавелся семьей…  Быстро нашел клиентуру, не без его, Петра Васильевича, конечно, помощи – но дальше сам, все сам, и клиенты к нему тянулись, и даже бизнес он свой открыл, успешный, офис в центре, состоятельные пациенты… И всегда он был каким-то… цельным. Да, вот правильное слово – цельным. Петр Васильевич его уважал… и любил… как сына.

Тьфу ты, сплюнул Петр Васильевич. Глупость какая про сына… И опять во рту оказалась эта дурацкая трубка. Старик встал, отнес ее на дальнюю тумбочку и нервно прошелся по комнате. Затем постоял, жуя усы, и полез в шкаф, где лежали диктофонные записи. Покопавшись некоторое время, достал три микрокассеты (он никак не мог приучить себя пользоваться цифровым диктофоном, подаренным сыном), проигрыватель и сел обратно в кресло. Поставил первую из них.

– … Ну не думаю, – полился через динамик его собственный голос, расслабленный, ровный, привычно искаженный записью. «И правда, я разговариваю с ним несколько свысока, как с мальчиком,» – пристыженно подумал Петр Васильевич. – Панические атаки у Ильи наблюдаются с 18 лет, с 21 года – не реже раза в месяц. После того случая ни частота приступов, ни их длительность, ни симптомы не менялись. Так что признаться, не вижу никакой связи.

– И все же мне кажется, связь есть, – отвечал ему Слава, как всегда спокойный и уверенный в себе. – С тех пор прошло шесть с половиной недель, и единственный приступ у него был во время переговоров, и то он в конце концов, после небольшого перерыва, смог их завершить. Но суть даже не в этом. Главное – это поведение Ильи во время сеансов. Он стал живее, словоохотливее, его жестикуляция богаче, и в эмоциональном плане он становится понемногу более раскрепощен. Пока это шажки лилипута, но все же…

– Однако приступы тревожности у него, насколько я понимаю, все так же часты: в метро, на оживленных улицах, в местах общепита, словом, в любых людных местах, а также при мысли о том, что он в этих местах может оказаться?

– Да, но некоторые изменения все же есть.

– Слава, – чиркнула спичка, Петр Васильевич зачмокал, раскуривая трубку, – Слава, скажи, а что ты испытал в тот раз, когда Илья набросился на тебя с кулаками?

Короткая пауза.

– Петр, мы же с тобой это проработали…

– Знаю, знаю, но давай все-таки еще раз коснемся того инцидента, раз уж ты считаешь его столь важным в терапии Ильи.

Пауза.

– Ну что же… Я, как ты справедливо заметил, в какой-то степени ожидал и даже, возможно, провоцировал эту ситуацию. Во всяком случае, Илье необходимо было…

– Ближе к твоим эмоциям

– Да, извини. Я был морально готов к тому, что Илья выплеснет на меня накопившуюся обиду на отца, однако то, как быстро он перешел от слов к делу (смешок) застало меня несколько врасплох. Поначалу я был неприятно ошарашен, но при этом не забывал, кто передо мной, поэтому защищался, не стараясь остановить Илью. Потом, когда он внезапно сник, сел, начал плакать и извиняться, я почувствовал жалость к нему, смешенную с радостью, что он наконец-то смог выплеснуть свой гнев. Если вкратце, то так.

– То есть он испытал перенос на тебя чувств к отцу. А ты…

– Ты намекаешь на контрперенос? Нет, конечно, у меня был на него контрперенос, я и раньше тебе говорил об этом. Но ты же знаешь, у нас с тобой разное отношение к контрпереносу…

– Извини, что вновь перебиваю тебя, Слава. Но давай посмотрим на эту ситуацию под другим углом. Допустим, твоя дочь – она сейчас на третьем курсе, да?

Очевидно, Слава кивнул, и Петр Васильевич продолжил.

Так вот, допустим, твоя дочь совершила поступок, которым ты немного гордишься – например, устроилась на хорошую должность в крупной компании. Ты будешь ожидать, что в связи с этим она в целом станет более самостоятельна. Скажем, возьмет на себя часть расходов на продукты, или же станет готовить себе сама. И если она на самом деле продолжит вести финансово зависимый от вас с женой образ жизни…

Короткая пауза.

– Я понял, что ты хочешь сказать, – голос Славы был все столь же ровным и невозмутимым. – Ты имеешь в виду, что я ожидал, что после того случая в состоянии Ильи произойдет перелом, и теперь во всем выискиваю признаки…

 

Тут кассета зашипела, щелкнула и остановилась. Кончилась пленка…

Петр Васильевич неспешно забил новую трубочку, смирившись с тем, что вновь не смог бросить курить. Он думал о Славе. Где-то на этих кассетах должны крыться подсказки, почему же Слава так неожиданно для него, Петра Васильевича, оставил любимую, казалось, работу. Интересно, предупредил ли он заранее клиентов? Обязан был, и не в его духе пренебрегать такими обязанностями. Хотя и его, своего супервизора, он тоже должен был предупредить…

Но это можно будет разузнать только завтра. Сегодня же он обязан прослушать все пленки… понять… и как он, опытный психотерапевт, мнивший себя к тому же важным в глазах Славы человеком, упустил такое? Оооох…

 

* * *

 

Весь вечер и добрую часть ночи провел Петр Васильевич в кабинете – слушал, переслушивал, копался в записях, и думал, думал… Под конец, когда подозрительное мнилось ему чуть ли не в каждой фразе Славы, а собственные речи казались высокомерными, напыщенными и чересчур самоуверенными, он понял, что пора спать, оставив разбор полетов на следующий день, на свежую голову.

Проснулся он за час до обычного времени – снова с мыслями о Славе. Среди обрывков мыслей и записей, немедленно закружившихся смерчем в голове, сметая все на своем пути, Петр Васильевич обнаружил и остатки снов – немедленно начав обирать по кусочкам свои видения, он вскоре смог восстановить последний сон: они со Славой обсуждали какого-то из его пациентов, кажется, Илью, и Слава, непохожий на себя, иссохший, скрестивший руки на груди и опустивший голову, напоминающий скорбящего ангела с какой-то давно виденной и полузабытой картины, грустно вещал о том, как он устал спасать тех, кто не хочет спасения.

«Черте-что,» – со стоном подумал Петр Васильевич. Он встал, вдел ноги в стоптанные тапки, зевнул и поплелся в кабинет. Тут было над чем подумать.

 

* * *

Брезжил рассвет. Кабинет был подкрашен неестественным, чуть красноватым светом – то сонное солнце, отражаясь в зеркальных стенах дома напротив, заглядывало прямо в окна к Петру Васильевичу. В свете этом темно-зеленый диван казался коричневым, а лаковое покрытие антикварного письменного стола выглядело словно растекшаяся по глади дерева кровь. Петр Васильевич, зевнув напоследок еще разок, сонно прошествовал к своему креслу и погрузился в его кожаные объятья, холодившие даже сквозь пижаму. Взгляд привычно устремился в сторону камина, ныне темного и пустого.

Да, вот такие вот дела. Слава приснился ему в виде ангела – интересно была ли в этом образе ирония, указывавшая на отношение самого Славы к своей роли в судьбе пациентов, или было это его, Петра Васильевича, мнение о своем ученике? Не был ли он всегда несколько излишне требователен к нему именно потому, что втайне восхищался Славой, его неиссякаемым состраданием и мягкостью… пожалуй, несколько излишней? Не вкладывал ли он в Славу слишком большие надежды, словно отец, ожидающий от сына, что тот будет отличником во всем? Или не завидовал ли немного, и не старался ли самому себе доказать, что он прав, а Слава – нет?

Поразмышляв еще немного, старик решил, что пусть и так, но тем не менее образы, пришедшие во сне, были подсказкой более прозорливого подсознания, намеком на причины, побудившие Славу оставить работу – по крайней мере, на время. И он, как супервизор, должен был понять это ранее, должен был указать на это Славе, помочь ему. Да нет, он указывал… Но не достаточно. Надо было быть откровенным до конца, и с ним, и с… собой… А не смягчать углы, относясь к Славе снисходительно… по-отцовски… Да, приходится признать – по-отцовски…

Внезапно тишину разрезал раздражающе громкий треск будильника. Пора вставать. Сегодня второй день тренинга…

Петр Васильевич тяжело поднялся из кресла. Он чувствовал себя уставшим и постаревшим.

 

* * *

Было без десяти десять, и большинство пришедших заняли уже места. Петр Васильевич сидел напротив аудитории, перебирая записи и украдкой поглядывая на собравшихся. Антон, очевидно, опаздывал. Впрочем, Петр Васильевич не был уверен, стоило ли дальше расспрашивать Антона – очевидно, он не желал вдаваться в подробности ситуации со Славой, хоть и знал, явно, больше, чем говорил. И может, сегодня удастся дозвониться до самого Славы…

Ольга с Олегом сидели в дальнем углу и тихонько переговаривались. Ольга чуть клонилась в сторону собеседника, периодически улыбалась самым милым образом и не отрывала от него глаз, Олег, развалившийся на стуле, смотрел куда-то в сторону, но уголком глаза послеживал за ней и выглядел польщенным. Определенно, если между ними еще ничего и нет, то они на грани… Хотя, какое ему дело…

Петр Васильевич глянул на часы.

– Итак, друзья мои, время.

 

* * *

Антон ввалился с опозданием, промокший под летним ливнем, широко улыбнулся, как бы извиняясь, и протиснулся на свободное место, круша все на своем пути и наступая людям на ноги. Петр Васильевич сухо кивнул ему, в глубине души в очередной раз изумляясь настойчивости этого веселого неуклюжего гиганта, упрямо посещающего все его, Петра Васильевича, тренинги и лекции, ставшие в последние годы практически закрытым междусобойчиком «для своих». Антон, строго говоря, к психотерапии не имел никакого отношения, будучи по профессии системным администратором, а по образованию каким-то инженером (в этих двух ипостасях, впрочем, его тоже сложно было представить). Однако страсть его к психотерапии, выросшая много лет назад из безобидного увлечения психологией и всякими околопсихологическими псевдонауками, не могла превзойти объемами лишь одного – его личного обаяния, благодаря которому, в частности, он всегда умудрялся уговорить Славу, Александра, Марию или еще кого-нибудь из своих нескончаемых друзей протащить его на разного рода тренинги и занятия, для простых смертных недоступные. Петр Васильевич, так тот давно перестал с ним бороться и воспринимал его как обязательную часть антуража своих занятий… Так или иначе, про всем усердии, с которым Антон постигал азы вожделенной профессии, поступать в вуз он не спешил, хотя каждый год и готовился, заново освежая в памяти необходимые на вступительных экзаменах знания. На этот последний шаг, грозивший серьезными переменами в жизни, его решимости не хватало…

Едва начался перерыв, Антон куда-то испарился, и появился лишь, когда все уже расселись по местам. Впрочем, Петр Васильевич отметил его отсутствие так, между делом – он решил все-таки сначала попробовать переговорить с самим Славой.

 

* * *

Трубку сотового Слава все еще не брал, по домашнему же номеру Петра Васильевича упрямо приветствовал безучастный голос автоответчика. Очевидно, ни Славы, ни его семьи дома не было. В этот вечер в гости наведалась младшая дочь Петра Васильевича с мужем и новенькой, еще покрытой местами белыми пупырышками и лишними волосиками внучкой Дашенькой, мирно посапывавшей в автокресле, так что ему было не до проблем своего ученика, и звонил он всего несколько раз.

На следующий (выходной) день он, однако, исправился и набрал номера Славы несколько десятков раз. Безрезультатно. Впрочем, что безрезультатно, понятно стало еще вчера – и все же Петр Васильевич названивал, то ли машинально, то ли от безысходности. Наконец, под вечер, он позвонил Александру, близкому приятелю Славы и просто человеку, всегда все и про всех знающему.

Александр, увы, смог рассказать немногим больше, чем Антон. Однако, очевидно, что-то необычное звучало в голосе Петра Васильевича, и Александр напоследок обещал все разузнать и перезвонить через час.

Перезвонил он даже раньше – с сообщением, что Слава уехал в отпуск куда-то на север, то ли на Селигер, то ли на Валдай, то ли еще куда. Нет, не с семьей – те уже неделю как отдыхают в Турции. Когда вернется – неизвестно, но не одного его, Петра Васильевича, скоропалительное отбытие Славы застало врасплох – нескольким его коллегам звонили обеспокоенные пациенты, прося прокомментировать смс Славы, явно разосланные им всем: «Уехал в командировку по меньшей мере на месяц, вернусь – позвоню».

Петр Васильевич поблагодарил Александра и повесил трубку. Лицо его пылало. Вот уж такого мальчишества он никак не ожидал ни от Славы… да ни от кого! Так вести себя с пациентами просто нель-зя! Запрещено! Табу! Это уже даже не мальчишество, это… это… идиотизм какой-то!

Немало еще нелесных эпитетов высказал мысленно Петр Васильевич, пока, наконец, кровь не отхлынула от лица. Немного поостыв, он забил трубочку и с наслаждением закурил.

Конечно, Слава не мог не понимать, чем грозит его выходка. В конце концов, он же член Профессиональной Психотерапевтической Лиги. Да в конце концов, к черту Лигу, а как же пациенты? Почему он не предупредил заранее, не передал их коллегам? Кого он пытается обмануть, оставив людей в подвешенном состоянии? А может, это все – одно огромное недоразумение, эффект «испорченного телефона», и Слава и правда уехал по неотложным делам? Нет, таких совпадений не бывает, глупости какие. Хотя… Все это было так не похоже на Славу… И как же он, Петр Васильевич, мог так в нем ошибаться? А еще супервизор… Старый дурак…

Но что же делать? Связаться с пациентами Славы, хотя бы с теми, кого не стоит оставлять сейчас без помощи: Ильей, Катей и Наташей, и узнать, как они? Он мог бы, если они пожелают, отправить их к хорошим, проверенным специалистам. Проверенным… Слава тоже был проверенный… И как вообще они воспримут его звонок? Конечно, никто не скрывает, что у психотерапевтов бывают супервизоры, но мало кто из клиентов запоминает такую мелочь, что в их проблемы посвящен кто-то еще. Да и что сказать им? Что Слава их бросил вот так вот? Нет, конечно, постараться смягчить углы, не ради Славы, черт его подери, а ради них же… Или он опять старается обелить, выгородить Славу? Черт, как же все стало запутано…

Перебрав в уме сотни идей и вариантов, Петр Васильевич в итоге решил дать себе сутки на обдумывание – прежде всего, чтобы отделить семена от плевел, разобраться в ситуации и своем отношении к ней и не делать ничего сгоряча. На сим, докурив третью трубку и окончательно ободрав себе язык ядреным табаком, Петр Васильевич внял наконец просьбам жены и отправился спать.

 

* * *

И не зря. Следующий день неожиданно принес катарсис – прямо перед началом тренинга Слава сам позвонил Петру Васильевичу с нового, не известного питерского номера.

– Петр доброе утро, это Слава. Я… извиняюсь, что не пришел на тренинг, но обстоятельства… Петр… Васильевич, не хоти… хочешь ли… ммм… провести денек… отдохнуть… если это возможно…

Голос его срывался, и, кажется, Слава был не совсем трезв. Петр Васильевич пресек его объяснения:

– Конечно, Слава, я буду рад. Завтра, ладно? Хотя нет, давай сегодня вечером. Куда? КУДА? Хорошо… Скинь мне координаты. Да. Да. До встречи. Нет, все в порядке. До встречи.

Слава был где-то под Выборгом.

 

* * *

Сидя в аэроэкспрессе до Шереметьево, Петр Васильевич силился собраться с мыслями. До сих пор мозг его работал отлаженно и четко, как тогда в детстве, когда он устроил пожар и на автомате, не паникуя, выключил электричество, вывел сестренку, набрал 01, четко назвав адрес, и, дождавшись бригаду, пошел к соседям за молоком, отпаивать ее, сонную и кашляющую… И теперь он заказал билет до Питера, нашел, где арендовать машину, предупредил всех, кого надо о том, что уезжает на два дня… Но это было не работой разума, это было автоматизмом, шестым чувством, включавшимся тогда, когда отказывали остальные пять…

«Нет, я несу какой-то бред,» – печально подумал Петр Васильевич и вновь попытался сконцентрироваться на Славе. Вместо этого мысли упорно цеплялись за семейство, сидевшее по соседству – пара лет сорока с дочкой-подростком и мальчиком лет четырех. В рассеянности он смотрел на них – вот девочка, нет, девушка уже, объясняет мальчонке, куда нажимать на потрепанной PSP, спокойно объясняет, и жесты у нее плавные, округлые, и сама она какая-то мягкая, округлая, как домашняя кошечка; вот она откидывается на спинку и вставляет наушники, начиная беззвучно подпевать, и качает в такт музыке головой, резко, неестественно; а взрослые дремлют, и волосы у мужчины курчавые, светлые, коротко остриженные в подобие чего-то приличного, прямо как у Славы… Скольким он, Петр Васильевич, помог пройти через этот этап, так почему же теперь он столь бесполезен? Зря Слава позвонил ему. Но нельзя сказать, что он этому не рад… Нет, надо взять себя в руки, все обдумать…

А мальчик все тычет и тычет в одну кнопку, и у него не получается, и он возмущенно попискивает; сестра не слышит его, она уже вся там, в музыке, и поет уже не беззвучно, а в пол голоса и фальшиво – что же она слушает? Нирвану? Нет, Нирвану слушала его, Петра Васильевича, дочка, а сейчас, наверняка, подростки чувствуют себя уникальными и недопонятыми подо что-то другое… А Слава – каким сейчас ощущает себя он? Эта его подростковая выходка с пациентами… Мда…

Вот игра у мальчишки кончилась, и он ноет – не обращаясь к кому-то, а просто, в никуда; сестра не слышит его – или не хочет слышать? Мать мальчика недовольно морщится, но делает вид, что спит. Мужчина со вздохом открывает глаза и сурово дергает девушку, чтобы заняла брата… Нет, он не похож на Славу… Резкий и утомленный… А каким его встретит Слава? Может, таким же?

Девушка сняла наушники; ее снова как переключили, исчезла раздвоенность ее образа, она мягко и ласково в очередной раз объясняет мальчику, как играть…  Интересно все-таки, что мальчик не дергал никого, когда игра закончилась, только пищал… Наверное, если кто-то и занимается им, то по большей части сестра, да и с нее, подростка, что взять…

Мысли Петра Васильевича плыли, словно лохматые облака по ветреному небу – легко, незаметно, сменяясь одна другой, неспособные остановиться. И тонким лучом, словно след от самолета, тянулся теперь сквозь них, бесконечно повторяясь, обрывок надоедливой любимой дочкиной песни: “…I feel stupid – and contagious… Here we are now – entertain us…”

 

* * *

Машина затормозила, обдав днище мелкими камешками – чужая, непривычно большая, чересчур послушная. Петр Васильевич поймал себя на том, что покидает объятья огромного кожаного сидения с явным удовольствием: от непривычно плавного хода этого гигантского Вольво его немного укачало.

Лицо тут же обдал свежий ветер, какой бывает только у моря. А хорошо тут… Пели цикады, с мягки шуршанием волнами расходилась высокая трава. Обветренный кирпичный домик напоминал бывалого моряка, просоленного, привычного к непогоде, накинувшего на голову темный металлический капюшон дождевика. На верхнем этаже желтело узкое окошко, словно уцелевший глаз.

Слава уже встречал Петра Васильевича на пороге. Непривычно неловкий, внезапно неуклюжий и сутулившийся. «Вряд ли я выгляжу лучше,» – мысленно усмехнулся Петр Васильевич и постарался придать себе более спокойный вид – выпрямился, надел непринужденную улыбку, тут же сменил ее на улыбку симпатии… Слава сделал несколько шагов навстречу старику и остановился, не зная, то ли подойти к нему, то ли подождать у крыльца. Поковырявшись с испещренным кнопками брелоком, Петр Васильевич поставил наконец машину на сигнализацию и вошел в дом.

Смущенно (но крепко и радостно) пожав руку старшему товарищу, Слава сразу повел Петра Васильевича наверх. В глаза он смотреть избегал, и вообще немного напоминал нашкодившего школьника – роль, не свойственная ему ранее даже в студенческие годы. Краем глаза старик успел оглядеть погруженный в полумрак первый этаж: разнобойная мебель, свезенная в предназначенный для сдачи дом, стояла нетронутой, кухня была пуста и не обжита, ни следа еды и посуды – Слава, кажется, большую часть времени проводил наверху.

Освещенная комната, впрочем, едва ли казалась более обитаемой: аккуратно застеленная кровать, пустая тумбочка, и только на столе – фантастический роман неизвестного Петру Васильевичу автора и несколько листов бумаги, увенчанных ручкой. Верхний лист был чист.

И все. Ни одежды, ни еды, только легкий налет пыли – так как дом находился вдали от дорог, скорее всего, не вытирали ее давно. Интересно, в повседневной жизни Слава занимает так же мало пространства, или и это – признак его неприкаянности?

Слава жестом указал на продавленное кресло; Петр Васильевич сел. Слава присел было на край кровати, встал, подвинул к окну плетеную качалку и сел в пол оборота к старику.

Воцарилось молчание. Слава смотрел в окно; Петр Васильевич, решив не торопить его, тоже уставил взгляд вдаль, за изгородь растительности, слившейся в рваную темную полосу, куда-то в затянутую сумерками бездну, бывшую, очевидно, не только небом, но и морем. Наконец Слава заговорил.

– Все просто: я больше не мог.

И он замолчал, все так же цепляясь взглядом за спасительное ничто посреди поднимавшегося за окном ветра. Петр Васильевич помедлил с ответом.

– Я так и понял.

Пауза.

– Как бы ни глупо это звучало, но – помогает. Остаться вновь одному, в тишине, в пустоте.

И вновь Петр Васильевич задумался, подбирая наиболее деликатный ответ.

– Что же, бывает и так.

Нет, неправильно… Фраза эта прозвучала сухо и неправдоподобно, и не удивительно, она была слишком вымученной… Такое мог бы сказать искренне  прежний Слава, но не он, Петр Васильевич, с его неприятием доброхотства. Славу ему было искренне жаль, хотелось обнять его за плечи, встряхнуть, объяснить, что это все ерунда, пройдет… Как вроде совсем недавно еще хотелось объяснить младшей дочери, что ее болезненное восприятие «несправедливости» и «несовершенства» мира она перерастет, как детскую одежду. Но не в его правилах потакать, жалеть, сострадать впустую, растрачивая драгоценный пряный напиток эмоций на то, что не изменить состраданием этим.

– Виски? – нарушил молчание Слава, перегибаясь через перила кресла и извлекая откуда-то из-под кровати полупустую бутыль Тичерза и стакан. Петр Васильевич отрицательно помотал головой, и Слава налил себе, отпил немного, да так и застыл со стаканом в руке, глядя в слепое окно и едва заметно покачиваясь в кресле. И снова тишина, нарушаемая только металлическим шелестом листвы – казалось, начинался дождь. Но нет, никакого дождя не было… Иллюзия, обман…

– И все же ты понимаешь, что твое бегство – самообман, иллюзия? – решился наконец Петр Васильевич. – Оно ничего не решит, по крайней мере в долгосрочной перспективе.

Слава кивнул и как-то съежился. И вновь Петр Васильевич изумился, насколько не похож был Слава нынешний на того, которого он знал много лет. Тогда он решил попробовать с другого конца.

– Расскажешь, что за вереница событий привела нас сюда?

Слава усмехнулся невесело, но слегка выпрямился, словно в безвольную тушку вдохнули немного жизни.

– Да не так уж их и много, этих событий. Просто последнее время я смотрю на свою жизнь иным взглядом. Чужим… Нет, новым, – поправился он твердо.

Пауза.

– И каков он, этот новый взгляд? – аккуратно спросил Петр Васильевич.

– Сложно описать… Моя работа… Я поймал себя на том, что стал… не настоящим. Да, я все еще полон эмпатии, но мне абсолютно нечего теперь им дать. Большинство моих пациентов не хочет на самом деле что-то менять, а те, что растут, растут без моей помощи.

«Почему же ты раньше не сказал ничего?» – подумал Петр Васильевич. «И как я, старый самодовольный дурак, ничего не заметил?!»

– Но друг мой, ты же и сам знаешь, что так было и будет всегда. Наша работа…

– Да знаю, знаю, – перебил его Слава. – И от этого все кажется еще бессмысленнее. Столько впустую потраченных лет…

– Нет, ты меня не дослушал, – в свою очередь оборвал его старик. – Наша работа сродни микрохирургии: мы вносим лишь небольшие коррективы, и работа наша не видна невооруженным глазом. Пара слов…

– … Своевременно сказанных, могут изменить дальнейшее развитие пациента, – улыбнулся Слава. Петр Васильевич улыбнулся в ответ.  – Я помню. Но есть ли смысл их говорить? На фоне безграничности Вселенной вся эта мышиная возня… Господи, да я сам столько раз говорил это пациентам – рассматривать проблемы с точки зрения масштабов Жизни в целом, а радость существования ценить, как сверхценность…

Он помолчал и продолжил изменившимся, глухим голосом:

– Я давно не высыпаюсь, и лишь на днях понял почему: ведь я делю кровать с давно уже чужим, нелюбимым человеком. Ночи напролет я лежу в полудреме, словно сплю бок о бок со случайным соседом по койке, тяжелым и неприятным. Недавно я уезжал на две недели, а когда вернулся, обнаружил, что дочь съехала в квартиру, которую мы ранее сдавали. Нет, я ничего не имею против, эта квартира ей и предназначалась, да и возраст у нее уже такой, пора начинать жить самостоятельно… Но то, что они с женой сделали это не спросив меня, хотя бы из вежливости… Что я, запретил бы?

Слава покрутил в стакане остатки виски, посмотрел бессмысленным взором, как маслянистая жидкость стекает по стенкам, выпил залпом, не поморщившись, словно бы и не заметив, что сделал, плеснул еще и, вновь уставившись в темноту за окном, продолжил.

– А в бывшей Сашиной комнате жена делает ремонт. Она хочет купить несколько тренажеров и заниматься там по утрам.

– Ты хотел бы, чтобы там было что-то другое?

Слава кивнул.

– Я думал, комната останется как есть, чтобы Саша могла заходить к нам в гости… Или чтобы всегда могла вернуться, если вдруг захочет… Но очевидно, кроме меня это никому не нужно…

Он снова опустошил стакан и вылил из бутылки остатки, пустую бутылку же поставил обратно под кровать. В свете лампы успели блеснуть бока не менее чем полудюжины ее товарок – полных? Пустых? Интересно, почему здесь, будучи один, он прячет бутылки? От кого, от Петра Василевича? Не похоже. От других гостей? Маловероятно. Или это домашняя привычка, и Слава привык прикладываться втихую к бутылке? Да нет, не верится. И все же Петр Васильевич изучающе посмотрел на Славу, силясь оценить частоту Славиных возлияний.

– Моя карьера ведь с самого начала шла по накатанной, – продолжил меж тем Слава, все так же обращаясь в никуда. – Еще в школьные годы друзья и даже подруги приходили ко мне поплакаться в жилетку, и я умел и утешить их, и вернуть к реальности. И мне говорили – ну ты прямо психолог. Родители любили повторять, что мне бы стать психологом… Но имея перед глазами пример тети, в закат перестройки переквалифицировавшейся с помощью сомнительного качества курсов из учительницы музыки в психолога и в последующем развлекающей себя и начальство вычурными бессмысленными тестами в отделе кадров некоей компании, я все же решил подойти к делу серьезно и стать психотерапевтом. Золотая медаль, год подготовки, учеба, учеба, учеба… И всегда я был уверен, что получится, был «золотым мальчиком». Все делал как надо, все мною гордились, ставили в пример… Потом образцовая семья, завидная карьера… Даже отпуска проходили по-образцовому: жена на море с дочкой, потом присоединяюсь я, потом дочка отправляется к теще, а мы путешествуем… Все шло так гладко, так по накатанному, что не было времени остановиться, оглянуться…

– Все было слишком хорошо, – вставил Петр Васильевич.

– Да. Так хорошо, что за этой красивой картинкой не было меня. Только мой персонаж, молодой современный мужчина с ярлычком «образец».

– Признаться, за все те годы, что я знаю тебя, ни разу не чувствовал в твоем «образе» фальши. Наоборот, ты – один из немногих, кто всегда казался мне исключительно цельной личностью.

– И себе я казался таковой… до недавнего времени.

– Насколько недавнего?

– Ну… до последних месяцев двух-трех.

– И до этого – никаких признаков грядущих перемен?

– Н-нет. – Слава приложился к стакану и, подумав, продолжил. – В юности человеческие проблемы казались мне непаханым полем, ящиком Пандоры, неиссякаемым источником сложных, запутанных ситуаций, в которые попадают люди, неспособные самостоятельно распутать Гордиев узел своих проблем и не имеющие сил разрубить его; и тут вступаю я, медленно, дотошно выискивая концы и распутывая его помаленьку, постепенно. Тогда мне не давали покоя лавры того, кто бы распутал этот узел, – пояснил он, усмехнувшись. – Вот занятие, достойное величия интеллекта, а не грубой силы, думал я тогда. Очень, слишком скоро до меня дошло однако, что все очень просто, и все проблемы можно свести к очень кратким описаниям – неумение себя любить, неумение себя принимать, неумение к себе прислушиваться… И нет необходимости изучать каждую подробность жизни пациента, чтобы понять, что к чему и что с этим делать теперь. Но это понимание мало чего дает, потому что помочь я могу лишь тогда, когда пациент и правда готов к переменам, а таких – единицы. Все стало просто и понятно… Юношеское донкихотство прошло… Со временем мне осталось только сочувствовать… Или скучать…

Слава откупорил новую бутылку и вновь наполнил мутный от следов рук стакан. Петр Васильевич думал было спросить, стоит ли Славе продолжать пить, но одернул себя, вспомнив вдруг вечер, проведенный за прослушиванием диктофонных записей. Эмпатия, больше эмпатии…

– Плесни и мне, – сказал он, и тут же отругал себя – как-то фальшиво получилось. Слава, однако, этого не заметил, погруженный в собственные переживания, а возможно, слишком пьяный. Он тяжело встал и пошел вниз, за стаканом. Взгляд его был все такой же пустой.

«Кого же он позвал сюда, в свое убежище? Друга? Супервизора? Отца? Альтер эго? Возможно, последнее: кажется, он и не замечает моего присутствия. Ведет диалог с собой,» – размышлял Петр Васильевич. – «Раньше мне казалось, что он относится ко мне как к коллеге, без переносов. Ну может, как к более опытному коллеге… Но почему он позвал именно меня? Я значу в его жизни больше, чем думал. А он… да… признаю. Он тоже значит для меня больше, чем другие ученики… Но нет, об этом думать не время. Интересно другое – что же это, неужели и правда все эти годы я не замечал настоящего Славы под маской? Но, простите, какой тогда настоящий Слава? Нет, глупости. Он много говорит о том, как прозрел, как заблуждался – сплошные отрицания; но чего он хотел бы, каким собирается, или хотя бы желает, стать – об этом я доселе не слышал ничего.»

Сколько он сидел так, анализируя, сравнивая, размышляя, он и сам не знал; потом спохватился – что же Слава все не идет? Спустившись вниз, он нашел страдальца спящим на диванчике; в руках у Славы была зажата наполовину пустая бутылка. Очевидно, он присел тут, напрочь забыв о Петре Васильевиче и продолжив пить, да так и заснул.

 

2

 

Слава просыпался долго, с трудом выныривая из липкой жижи хмельного сна, чмокающей и норовящей засосать обратно, подобно трясине. Когда лицо начало заметно припекать, а веки засветились оранжевым, он, наконец, проснулся окончательно.

Была вторая половина дня – это он точно мог сказать по тому, как осветилась, заиграла комната, напоенная жарким августовским солнцем. Голова у него неприятно гудела, а вкус во рту был непередаваемый. Лицо было липким от пота – очевидно, он спал на солнце дольше, чем подумал. К тому же, он был укрыт тяжелым пуховым одеялом, неизвестно откуда взявшимся – прошлые несколько ночей Слава, не нашедший в доме ничего теплее пледа, страшно мерз, и знай он про одеяло…

Интересно, что еще он сделал во хмелю, кроме как нашел одеяло? Как же отвратительно… И унизительно… Как хорошо, что никто не видел его вчера…

Тут Слава вспомнил о Петре. Он ясно помнил, что пригласил его вчера утром, но вот что старик ответил – что он приедет вчера или сегодня? Кажется, вчера…

При мыслях о своем супервизоре, какие-то обрывки воспоминаний начали появляться в затуманенном сознании – вроде как, они с Петром сидели вчера в комнате наверху и… Пили? Беседовали? Неужели это было взаправду? Горячая волна стыда обдала Славу. Нет, он не мог так опозориться. Просто не мог.

Жажда начинала давать о себе знать, и Слава побрел на кухню: кажется, в холодильнике оставался сок. И тут он заметил произошедшие здесь изменения: на столе, покрытый полотенцем, стоял абсолютно холодный завтрак – куриные наггетсы, местами пригорелые, местами лишившиеся панировки, и идеальной окружности и степени прожарки глазунья, посыпанная травками и сыром. В раковине отмокала старая чугунная сковорода, обросшая, словно мехом, панировкой от наггетсов.

Значит, Петр и правда приехал вчера. Как неловко… Слава умылся в раковине, прополоскал рот и поднялся наверх.

Петр Васильевич сидел у окна и читал купленный Славой в Питере роман. И вновь Слава испытал неловкость – роман-то был плохенький, бульварная фантастика. Слава потоптался и прочистил горло.

– Доброе… Добрый день.

Получилось все равно хрипло.

– А, доброе утро, Слава. Я оставил тебе завтрак, но он, наверное, остыл. Давно проснулся?

Слава помотал головой и сел в качалку. Та скрипнула и откинулась назад; голова у Славы закружилась – очевидно, он еще не до конца протрезвел.

– Как себя чувствуешь, – заботливо осведомился старик.

– Нормально, – просипел Слава и снова прочистил горло. – А ты давно встал?

– Сравнительно.

Старик отложил книгу. Слава предпочел бы, чтобы тот вернулся к чтению: вновь частью своего существа он чувствовал себя подростком, наделавшим глупостей, и вчерашнее чрезмерное возлияние только усиливало голос внутреннего родителя, словно рупор. Однако другой своей частью… Другой Слава ни о чем не жалел.

Они молчали. Петр Васильевич смотрел на Славу изучающе. У Славы гудела голова; хотелось вновь залезть рукой под кровать, таившую в своем нутре еще не менее четырех полных бутылок,  но он стеснялся старика. Он вообще жалел, что пригласил его.

– Как себя чувствуешь? – вновь спросил Петр.

– Нормально, – изумленно ответил Слава и посмотрел на него. Он же уже спрашивал… – А ты в порядке?

– Да, – широко улыбнулся Петр. Слава облегченно улыбнулся в ответ. – А хорошо тут.

– Да… А если прогуляться туда, за деревья, откроется восхитительный вид на залив.

– На море? – уточнил Петр.

– Да, на море. Хочешь посмотреть?

– Давай, – старик поднялся и потер плечо. – Что-то побаливает… Наверное, отлежал.

Они спустились к узкой полосе деревьев и по едва заметной тропинке вышли на скалистый берег, метра на три поднимавшейся над водой. Нагретый солнцем камень был покрыт островками бурого мха и сухой жесткой травы, словно линяющий зверь. По левую руку был пологий спуск, переходящий в поросшую густой пушистой травой полоску берега, окруженную водой с одной стороны, и лохматыми деревьями – с другой. Вдали виднелся деревянный причал, возле которого едва заметно покачивалась лодка (или яхта, Слава не разбирался в названиях судов). Вода в бухте была на удивление спокойной, словно они стояли на берегу озера, а не моря, и только солоноватая свежесть воздуха открывала истинное положение вещей. В небе, чуть тронутом полупрозрачными плоскими облаками, кружило несколько чаек, порой пикировавших на воду – охотились. Их редкие крики, плеск воды, едва слышный шепот листвы были единственными звуками, нарушавшими… Нет, не нарушавшими, а продолжавшими, усиливавшими тишину и покой этих мест.

Слава стоял на берегу, вдыхая, впитывая этот покой. Да, здесь и только здесь ему было по-настоящему хорошо. Он словно растворялся в этом краю, величавая природа принимало его, как блудного сына – тепло, радушно, с достоинством мудрости. Поразительно, как раньше, во время бесчисленных путешествий с семьей, ни разу он не находил уголков, так трогавших его за душу. Здесь он чувствовал себя на месте. Купить бы этот дом… Наверняка хозяин согласится продать его, если назначить цену повыше… Для этого можно было бы продать их дачу, все равно ездить туда теперь некому… Но Боже, до чего же хорошо!

Он шумно вдохнул полной грудью. Голова его уже прошла, и чувствовал он себя великолепно – свежим и полным сил. Время здесь текло особым образом, и Слава не мог бы с уверенностью сказать, как давно они здесь. Да, здесь бы он хотел прожить вторую, лучшую часть своей жизни…

Кажется, последнюю фразу он произнес вслух, потому что Петр пробудился от молчания.

– Однажды, когда жена рожала сына, – начал он, – я гулял со старшей, единственной тогда дочкой в районе близ роддома. Мы тогда еще жили с ее родителями в комнате в коммуналке в шумном рабочем районе, где, казалось, сам воздух был напоен парами спирта, и на каждой лавочке, каждой детской площадке летними вечерами голосили, дрались, спали пьяным сном. Там же, где в тот день мы гуляли с дочкой… О , там была чистая, засыпанная мягким песком площадка, с беседкой, клумбами, домиками, горками – все ухоженное, свежевыкрашенное, никаких стекол и окурков. С веселыми молодыми мамами гуляли опрятные детишки, а ребята постарше носились, играя в прятки, и я с удивлением не слышал в их разговоре ни одного бранного слова. Газоны возле дома были сплошь ухоженные, поросшие цветами и шиповником, с лавочками, укрытыми в тени оплетенных зеленью навесов. Возле одного из домов остановился москвич, и трое мужчин выкатились из него, шлепая сапогами, потрясая богатым уловом крупной рыбы. Я гулял, и мне казалось, что вот он – рай. Я представлял, как и сам живу в том доме, дружу с соседями (от наших приходилось запирать на ночь двери), как мы ходим друг к другу в гости, ездим на рыбалку, по очереди гуляем с детьми… И так размечтался, что мне стало казаться, будто достать, вырвать квартиру в этом доме станет залогом счастливого будущего. Эта мысль в той или иной мере занимала меня долгие годы, и как только представилась возможность разменять квартиру, которую нам с родителями жены дали, на однушку им и крохотную старую двушку нам, я, не думая, согласился. Мог бы найти квартиру поближе к теще с тестем, мог бы найти намного большую по площади двушку – но нет, я хотел туда, в тот район.

Петр Васильевич сел на камни, болезненно поморщившись и придерживая руку, и продолжил. Он говорил теперь чуть медленнее, прерываясь, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Слава все так же вглядывался вдаль, стоя спиной к старику. Сложно было сказать, слушал ли он.

– Но мы с женой ведь не изменились… переехав в новый район. Я продолжил общаться с узким кругом старых друзей, жена нашла… приятельниц в теннисном клубе. Один сосед по лестничной площадке оказался алкашом, и, думаю, не без его (или его дружков) участия уехал… из нашего тамбура велосипед старшей дочки. С другими соседями мы так… так и не познакомились – так, здоровались иногда. Дети уже подросли, и на ту площадку я так ни разу и не зашел за все те пять лет, что прожил… там. Да и сам район оказался нам неудобен – далеко от метро… а окна выходили прямо на станцию, где плавили зимой нег, и всю ночь у нас под окнами гремели вереницы тяжелых грязных грузовиков… Тогда я впервые прочувствовал… прочувствовал, что все наши сокровенные мечты… сбываются, но… в том, что сбылось мы… не всегда… узнаем то, чего желали…

Старик теперь дышал совсем тяжело и говорил с трудом. Слава встревоженно обернулся. Петр, сидел на камнях, вытянув ноги, и, болезненно морщась, держался за руку.

– Сильно болит? – кинулся к нему Слава, только теперь возвращаясь к реальности.

Петр кивнул. Слава отметил, как он побледнел, каким тяжелым сделалось его дыхание. Нет, это не просто боль в руке. Это…

Нервно извлекая из глубин карманов телефон, Слава на ходу набирал номер, стараясь успокоится. Едва оператор записал адрес, обещав передать информацию на пункт скорой помощи, Слава небрежно сунул телефон в задний карман джинсов и кинулся к Петру, ватными руками пытающемуся расстегнуть пуговицу рубашки. Когда телефон выстрелил из туго натянувшихся джинсов и, отскочив от камня, плюхнулся в воду, Слава не стал даже пытаться поймать его.

 

* * *

В больницу с Петром Васильевичем Слава не поехал – в реанимацию его все равно бы не пустили. Он записал адрес и телефон больницы с тем, чтобы приехать туда, как только (или если? нет, об этом лучше не думать), как только старика переведут в палату.

Он и сам не заметил, как вернулся в дом. На столе все еще стоял казавшийся совсем уже неаппетитным завтрак; Слава машинально сел и начал жевать: надо поесть… Надо привести в порядок мысли и тело – кстати голова опять начала болеть, то ли от похмелья, то ли от волнения. Бедный Петр. Слава углубился в воспоминания о старшем товарище и учителе: студенческие годы, научные работы Петра, его лекции, посиделки в его кабинете, его юбилей… Вот уж спокойнейший, добрейший человек, просто не верится, что это случилось с ним… И не из-за него ли, не из-за Славы? И зачем он только втянул в свои метания Петра… Да, с чего он вообще позвонил ему? Кажется, он хотел позвать Александру, Сашу-Сашеньку, милую, улыбчивую, давно готовую лететь к нему куда угодно Сашу-Сашеньку, но все не решался, а когда стал искать ее в контактах, на глаза попался «Супервизор» – и он, сам не зная, зачем, позвонил ему… Просто не решившись вторгнуться в жизнь Саши, просто не решившись на измену, просто не решившись окончательно все запутать. Просто отчаянно нуждаясь в участии…

И как не вовремя, как же не вовремя позволил себе хлебнуть лишку. Конечно, если бы не похмелье, он бы отметил эту подозрительную боль в руке, и конечно больше внимания обратил бы на то, что старик сегодня был явно не в форме… Однако не время было предаваться запоздалым сожалениям. Слава принялся продумывать все, что он может сделать сейчас: позвонить родственникам; напрячь свои старые связи и попробовать перевезти старика в Москву, как только это представится возможным; что купить, что привезти…

В тишине чужого дома стук вилки и скрежет ножа порождали легкое эхо, усиливая ощущение неуместности здесь присутствия людей. Только сейчас Слава осознал, что ему неуютно в этом доме, что он старается занять в нем как можно меньше места, как можно меньше заявлять о своем присутствии.

Доев, Слава помыл посуду и поднялся наверх. Потянулся было привычно под кровать, но вспомнил, что в любой момент может понадобиться ехать к Петру – пить нельзя. Да и достаточно он уже выпил за эти дни – наверное, больше, чем за несколько последних лет.

Подумав, он принялся собирать вещи Петра Васильевича: надо будет потом отвести их в больницу. На столе лежали ключи от Вольво, телефон, права и карточка проката – ага, машина съемная; значит, возможно, надо будет еще как-то отогнать машину назад в Питер. Впрочем, это уже решать Петру, как поступить с машиной. Слава потянулся в карман за телефоном, но вспомнил, что тот лежит на дне. Пришлось звонить в прокат с телефона Петра Васильевича.

Машина оказалась проплачена до пятницы – беспокоиться пока не о чем. Слава с теплотой подумал о старике – тот приехал даже не на день, как просил Слава; наверняка готов был пробыть столько, сколько потребуется.

Теперь он стоял, вертя в руках телефон. Больше откладывать нельзя. Надо позвонить Александре Аркадьевне, жене Петра. С Александрой Аркадьевной он был не знаком; как-то воспримет она сообщение о том, что муж с инфарктом в реанимации в какой-то захолустной больнице чуть ли не в тысяче километров от дома? Как сообщить ей об этом помягче? Ах, черт, лучше бы было поговорить с ней лицом к лицу…

Нерешительность его прервал звонок. Номер был неизвестный, не отмеченный в телефонной книге Петра. Поколебавшись, Слава ответил:

– Я Вас слушаю.

На том конце рубки помолчали, и вдруг знакомый голос произнес нерешительно:

– Станислав Тимофеевич?

Слава тоже узнал обладателя голоса. Илья, один из его пациентов.

 

* * *

 

Остывая, погружался в море солнечный диск, и с гневного неба сходила уже краска. Хор цикад нерешительно разминался, готовясь к ночному концерту. С моря начал дуть легкий ветерок, предвестник перемены погоды. Лето таяло.

Слава сидел в старой плетеной качалке, привычно смотря в окно, а точнее – в никуда. Руку холодил стакан виски on rock. (В больнице сказали позвонить на следующий день… Раньше сказать ничего не могут. Значит, можно пить…)

– … Я Вас дождусь, – горячо говорил ему сегодня Илья. – Мне другой врач не нужен. («Врач», он сказал. Впервые он так выразился, думал Слава. Впервые не заменил неприятное слово, предполагающее принятие наличия проблемы, чем-то более благозвучным – «консультант», «сторонний наблюдатель».) Вы очень помогли мне за это время. Я научился лучше понимать себя. (Вот. Вот оно. Скажи он что-нибудь другое, например, «только Вы поняли меня» или «Вы даете такие ценные советы» или другую привычную уху фразу, Слава бы только улыбнулся про себя. Но эти слова предполагали, что Слава и вправду что-то Илье дал.) После Вашей смс я многое переосмыслил. Я не хочу, чтобы наше… общение заканчивалось. Я понял, как много дало мне… лечение (не «сотрудничество»!), и сколь многого я могу еще достигнуть. Самое удивительное, у меня даже пропали приступы тревожности…

Да. Кажется, здесь. Кажется, после этих слов, последней каплей упавших в чашу Славиного интереса, тщеславия, человеколюбия, профессионализма, всего вместе, в Славе и проснулся вновь психотерапевт. И он спросил тогда Илью, жадно, даже не успев осознать, как слова слетают с его губ:

– Да? Совсем?..

А потом они еще минут двадцать разговаривали, и закончилось все тем, что Слава каким-то непостижимым образом не отправил его к другому врачу, не дал, как ранее, туманное обещание вернуться «через месяцок» – он назначил прием на следующую неделю, в обычное время, то есть в восемь вечера понедельника. Поразительно.

И тем не менее – факт. Значит, он возвращается? Странно было думать об этом… так внезапно. И вместе с тем, идея возвращения словно открыла некую дверку, выпустив все запертые доселе привычные мысли. Вспомнилась секретарш Света, молодая одинокая мать, уехавшая сейчас в Тулу к своему сыну и никак не ожидающая, что возвращаться будет безработной; всплывали по очереди перед глазами, подобно духам из «Рождественской истории», пациенты – сменившая маниакальную фазу депрессивной, апатичная и теряющая килограмм за килограммом Катя, Наташа, оправляющаяся после третьего рецидива рака и тяжело переживающая разрыв с мужем, Николай, в свои 32 года сидящий на шее у доминантных родителей и боящийся найти работу… Вспоминались и друзья, с которыми не встретился, и дела, которые не доделал… А в конце этой вереницы – давно красной нитью тянувшаяся сквозь все воспоминания, боясь показаться на глаза, мысль: что подумают Надя, его жена, и дочка Катя, вернувшись из Турции и обнаружив дом пустым – и давно пустым? Он никогда не уезжал, не предупредив. Какой-то другой Слава отметил ехидно: «Тебя тоже не предупредили, когда Катя переехала, а Надя моментально уничтожила ее комнату,» – но тут же затих.

Усугублялось все, конечно, потерей телефона со всей адресной книгой, и отсутствием ноутбука, оставшегося дома. Нет, конечно, при желании способ связаться с родными он найдет, но все же… все же…

 

* * *

Это было подобно возвращению домой из долгого отпуска – все вокруг казалось и чужим, и привычным одновременно. После долгой поездки на машине Слава рад был размять ноги, пройдясь от гаража до дома пешком.

Он выехал вчера. Позавера, вооружившись памятью и телефоном Петра, он напряг свои связи и договорился, что старика перевезут в Москву, как только его состояние будет позволять – благо, врачи из местной больницы уверили его, что это будет возможно уже довольно скоро. Он позвонил Александре Аркадьевне и сумел преподнести ей неприятные новости наиболее мягко. Он позвонил в пункт проката, и на следующий день за Вольво приехали, так что ему не пришлось отгонять машину обратно; попутно он арендовал машину для сына и жены Петра, так же приехавших уже на следующий день. Самого Петра он навестить так и не успел, оправдываясь перед собой тем, что навестит его уже в Москве. Передав его вещи родным, а ключи от домика – хозяевам, он распрощался с разбушевавшимся, посеревшим морем, со ставшим внезапно чужим, осенним, краем, казалось, прогонявшим его, с так и не прирученным коттеджем, и помчался домой, чтобы успеть привести в порядок дела и встретить семью как ни в чем не бывало.

И вот теперь он шел знакомой дорогой, неумолимо приближаясь к дому. Последняя неделя казалась не более реальной, чем и вся его предыдущая жизнь; он словно был затерян посреди нигде, бесконечно одинок и растерян. Куда делся весь пыл, которым наделил его разговор с Ильей? Наверное, развеялся по дороге из Выборга, лежит теперь туманом, накрыв захудалые деревеньки и разнокалиберные дачи…

По дороге он нерешительно остановился у Перекрестка: зайти купить еще виски? Постояв с минуту, Слава наконец решительно одернул себя: нет, хватит. А потом все-таки зашел – купить… чего-нибудь поесть. Домой так не хотелось… Будь у него сейчас телефон, наверное, он все-таки позвонил бы Саше-Сашеньке…

Сколько мог, он толкался вдоль прилавков; но это удовольствие надолго не растянешь – вздохнув, он поплелся к кассам. Попытался было завести шутливый разговор с кассиршей, но та оказалась несчастного вида стажером, отчаянно пытающемся соблюсти все правила, и пропустила Славины реплики мимо ушей. Выйдя на улицу, он поплелся еще медленнее, чем раньше. Но больше предлогов не было. «Нет уж, вернулся – так вернулся,» – заявил он самому себе и упрямо вошел в подъезд.

Дома было душно: перед отъездом он закрыл все окна. Воздух был затхлый, неприятный, и Слава прямо из дверей пошел открывать окно. Он смотрел на свое жилище взглядом чужака: давно не ремонтированный коридор… холодильник, облепленный неуместными разнокалиберными магнитами, сильно портящими общее впечатление от обставленной со вкусом кухни… пожелтевшая местами занавеска… Неуютно.

Он прошел в ванную, открыл кран, привычно потянулся за мылом. Его любимое ручной работы мыло, пахнущее одеколоном. Почти новенький кусок. Интересно, где Надя его покупает? Сам он давно уже не покупал себе мыла… И этот гель для душа – откуда только жена привозит его? Кажется, он не кончался уже много лет – но Слава пользуется им так часто, что, наверное, изводит по паре бутылочек в месяц.

Он помыл руки и вышел из ванной. Но теперь он замечал другие мелочи: заботливо поставленная заплатка на его стуле в гостиной, придавшая старому любимому стулу шарму; аккуратно выглаженные рубашки и костюмы, рассортированные по сезонам и цветам; очень удобный письменный набор с отличной перьевой ручкой, подаренный год назад дочкой ему на День Рождения… Везде чувствовалось забота. Как же он не замечал этих мелочей раньше?

Он метался по квартире, распахивая шкафы, тумбы, холодильник, охватываемый все возрастающим восторгом – везде! Везде эти мелочи, ставшие такими привычными, что уже и не заметны, но каждый хранит на себе след любви и заботы! Он кружил, и кружил, и кружил, включив музыку, пританцовывая на ходу, счастливый. Как прекрасно – вернуться домой! Позже, выдохшийся, он упал было в кресло – но тут же вскочил снова: вечером возвращаются Надя с Катей, и он хотел встретить их по-царки. С такой же любовью и заботой. С горящими глазами он вновь помчался в Перекресток.