Фам жил в старом домишке на берегу неумолкающего холодного моря. Его выдубленная солеными ветрами лачуга из серого камня с покосившимся навесом и мшистой крышей устало жалась к рубленой влажной скале, сверху поросшей густой, как мех песца, травой. Возле домика висели растянутые на просушку сети; вокруг них, меж светло-серого камня и темно-серого мха, пробивались редкие кустики сухих растений. Чуть ниже, там, где морщинистый базальт был изъеден упрямым морем и стал похож на кожу старого носорога, прибрежная растительность сменялась водорослями, теснящимися вокруг лужиц соленой воды, и беловатыми морскими желудями. Еще ниже, в небольшой бухте, стояла лодка Фама, некогда синяя, как сумеречное небо, а ныне облезлая, непонятного цвета, с бурыми пятнами тут и там. Она стояла почти у кромки воды – Фам жил бобылем, и некому было помочь ему затаскивать ее выше, так что когда ничто не предвещало бури, Фам просто оставлял ее у края бухты.

Фам был рыбаком. Каждое утро, кроме тех, когда море буянило и злилось, Фам выходил на своей лодке на промысел; если лов был удачный, он относил рыбу в город, на рынок, и сдавал перекупщику, если не очень – продавал в близлежащей деревеньке. В дни, когда не везло… что ж, такие дни бывают у всех.

Затем он покупал еду, табак, порошок корней василька или иные вещи, нужные в его скромном быту, и возвращался домой; готовил простой обед из картофеля, лука и остатков улова и немного спал.

Ближе к вечеру начинался отлив; море неохотно отползало, оголяя песчаный берег. Тогда Фам выходил на берег и смотрел, какой подарок оставила ему стихия. Чаще всего море, подобно нерадивому отдыхающему, оставляло за собой всякий хлам: деревянные обломки, шедшие на растопку печи, ржавые железяки, драную обувь или куски одежды, пустые бутылки и черепки. Что-то Фам приспосабливал для своих нужд, откровенный же мусор выбрасывал.

Однако порой море преподносило поистине ценные дары: причудливые окаменевшие коряги, замысловатые ракушки, разноцветные камни, столь непривычные глазу, не один год созерцавшему лишь серо-буро-зеленые скалы да безбрежное море… Все это Фам приносил на берег и складывал.

Раньше, много лет назад, он собирал то, что казалось ему красивым, просто так, интереса ради, основной же целью его прогулок в часы отлива был поиск полезных в хозяйстве вещей; в глубине души он даже мечтал найти однажды что-то поистине ценное, продать, разбогатеть, купить дом и новую лодку… Одно время он мечтал также жениться на пышногрудой рыжеволосой девушке-хохотушке из соседней деревни, но она вышла замуж быстрее, чем он успел узнать ее имя. Потом Фам забыл о своем увлечении, и лишь несколько лет спустя, узнав в противной толстухе, скандалящей с рыночной торговкой, свою былую пассию, ужаснулся, насколько глупыми были некогда его чаяния.

Со временем он утратил пустые надежды на неожиданное богатство; впрочем, горечи эта потеря не принесла. Фам стал мудрее и не ждал от судьбы того, что она не могла дать. К тому же, в то время он уже нашел применение красивым камушкам, ракушкам и иным морским подкидышам, что сделало их более вожделенной добычей, нежели бутылки и цепи: Фам начал создавать из своих находок скульптуры.

Это были странные абстрактные сооружения, часто напоминающие окружавшие его хибару скалы. Порой, однако, у него получались причудливые башни, ажурные арки, витиеватые мосты, чудные звери, а то и вовсе существа и строения, которые описать словами сложно. Постепенно неподалеку от его домика начал вырастать удивительный пестрый мир. Фам позволял своей фантазии творить, не зная ограничений, а окружающей природе заселять его творения так, как ей вздумается – и со временем мхи и растения, выросшие меж его скульптур, а порой и на них, превратили его произведения в миниатюрную волшебную страну с лесами, зверями, птицами, замками и чудищами.

Усилиями Фама страна эта все разрасталась, укрытая от посторонних глаз мрачными скалами. Почти каждый день Фам выходил на охоту за своими сокровищами, а когда их накапливалось достаточно и когда в груди и в животе начинало щекотать предчувствие вдохновения, он принимался мастерить новую башенку или колонну. Если же после прогулок по пляжу он не шел в свой чудо-сад, то остаток дня он проводил починяя снасти, латая штопаный-перештопанный парус или занимаясь иными неотложными хозяйственными делами. Затем он ужинал остатками обеда и шел спать.

Так проходило большинство его дней; оставшиеся он по причине непогоды пересиживал в своей хибарке у печки, мастеря нехитрые поделки на продажу: пуговицы из выброшенных морем рогов, украшения из ракушек и тому подобную мелочевку. В деревне и небольшом городишке, где он в зависимости от сезона и улова продавал рыбу и поделки, у него почти не было знакомых: он знал перекупщика рыбы да нескольких торговок. Впрочем, отсутствие интереса было взаимным: его считали странным малым и в основном сторонились.

 

Этот день был ничем не примечательнее остальных. С утра Фам вышел в море, однако улов уже одиннадцатый день был скудный. Оставив себе всякую мелочь, более-менее приличный товар Фам отнес в деревенскую лавку. Вернувшись с серой лепешкой, завернутой в неизменную тряпочку, он сварил из морепродуктов и завалявшейся луковицы уху. Неспешно съел ее, закусывая хлебом; доев, протер миску ломтем, отправил его в рот, аккуратно завернул остатки лепешки в тряпочку, спрятал их в хлебницу (до ужина) и лег спать.

Проснулся он когда море уже отступало, шелестя кружевным подолом пены по песку. Мысленно отругав себя, Фам поспешно оделся и вышел из хижины.

Над водой кружило несколько десятков голосистых чаек, подобно Фаму, выискивающих, чем бы поживиться. Фам отметил, что сегодня они особенно беспокойны – уж не вынесло ли волнами на берег рыбу? Он спустился в бухту, где стояла лодка, украдкой посматривая, чем же так возбуждены его соседки. Они кружили над соседней бухтой, отделенной от Фама уходящей далеко в море скалой; кажется, их стало еще больше.

Фам медленно обошел свою бухту, придирчиво изучая каждую находку. Сегодня улов был небогатым: пара деревяшек на растопку, обглоданный морем обломок бордового стекла да узорчатый желто-зеленый камень. Постепенно Фам дошел до скалы, отделявшей его бухту от соседней. Искать больше было нечего. Чайки надрывались за природной стеной; из чистого любопытства Фам заглянул в расщелину, промытую водой, своеобразное окошко сантиметров десять в диаметре, позволяющее подсматривать за второй бухтой.

Чайки метались, как оголтелые, пикируя на берег; десятка два птиц толкались посреди обнажившегося песка. А между ними…

Между ними лежал какой-то продолговатый предмет, желтоватый, блестящий… Это из-за него птицы и устроили потасовку. Но что это? Не похоже на съестное…

Движимый любопытством, Фам прильнул к расщелине. Казалось, предмет проглотил огромный спрут из птиц; и все же сквозь их полчище можно было рассмотреть части… части… Статуи!

Да, это было похоже на статую… И кажется, золотую! Так или иначе, это что-то прекрасное. Фам отбросил свои ранние находки и бросился к дорожке, протоптанной им от лодки к дому.

Он ворвался в дом, подобно урагану, и едва не сшиб табурет; схватив куртку, он бросился дальше, наверх по каменистому склону, а затем вниз, в соседнюю бухту. Ветер выл в ушах, жесткая бурая трава колола босые ноги; испуганный кролик рванул в сторону, и даже море, казалось, шипело быстрее. Задыхаясь, Фам мысленно повторял, словно заклинание: «Только бы никто не опередил меня!»

Обогнув скалу, он принялся спускаться по острым каменистым обломкам, второй раз жалея, что не потратил пару минут на то, чтобы обуться. Теперь резкие крики чаек резали уши; глянув вниз, Фам обомлел: птиц собралось, наверное, не меньше нескольких сотен. Проглотив зародившийся страх, Фам осторожно пошел дальше, держась возле края скалы.

Уже в самом низу он поскользнулся на оголившихся водорослях и пребольно ударился кобчиком. С пол минуты он стоял, потирая ушиб и смотря на тучу чаек; затем поднял упавшую куртку, раскрутил ее над головой и с криком бросился по песку к птицам. Сидевшие на земле чайки испуганно поднялись в воздух, открыв взору рыбака свое сокровище. Да, тут было на что посмотреть!

Наполовину закопанная в песок, словно купальщица погожим летним днем, на берегу лежала обнаженная золотая дева. Из изящных ступней выпирали длинные металлические штыри, очевидно, некогда спрятанные в подставке. Распущенные волосы девы, выполненные с удивительным мастерством, струились по ее плечам, украшенные бриллиантами и крупным жемчугом. Ее руки были закинуты за голову, немного запрокинутую наверх, словно она потягивалась; статуя весело улыбалась, будто бы восхищаясь белым облаком птиц, окруживших ее.

Это все, что рыбак успел увидеть, прежде чем стая чаек заметалась перед ним, злобно крича. Фам только и смог выдохнуть: «Ооооо!» Восторженный, возбужденный, он с удвоенной яростью бросился на птиц, раскручивая над головой куртку. Те, однако, не собирались сдаваться: они взлетали, пикировали, уворачивались от куртки и старались клюнуть Фама. Фам, в свою очередь, отбивался от них руками и курткой, швырял в чаек камни и кричал, кричал…

Руки и тело его покрывались синяками и ссадинами. Одна коварная птица подобралась к нему сзади и клюнула в ногу; Фам развернулся и пнул ее раньше, чем она успела взлететь. Тем временем другая больно долбанула его клювом в затылок. От боли у рыбака на глаза навернулись слезы. В отчаянии он вскрикнул: «Врете! Моя, моя!» – и бросился ловить мечущихся вокруг птиц. На удивление, почти сразу он поймал одну из крикуний – и свернув ей шею, запульнул птицей в ее товарок…

 

Битва окончилась так же внезапно, как и началась. Просто вдруг птицы потеряли к Фаму и статуе всякий интерес. Большая часть их улетела; остальные расселись на камнях, чистясь и с любопытством кося в сторону рыбака. Фам, не веря в происходящее, озверело бросился к одной, потом к другой – птицы, ругаясь, медленно взлетали, пересаживались подальше и вновь принимались чистить перья. Затравленно оглядываясь, Фам медленно подошел к статуе. Чайки даже не обратили на него внимания. Тогда он наконец успокоился.

А статуя все смеялась, глядя в бесстрастное небо. Фам залюбовался искусной работой: изящную ножку обвивала точеная виноградная лоза, округлые бедра переходили в стройную талию, струящиеся локоны падали на аккуратную грудь с сосками-рубинами, милое личико сверкало улыбкой, способной затмить бриллианты в волосах…. Даже ложбинки подмышек восхищали реалистичностью. Неизвестный мастер сделал деву настолько похожей на живую, что, казалось, сейчас она протянет своему спасителю руки, чтобы он помог ей подняться.

Фам восторженно погладил статую. Потом постучал по ней – цельная. Попробовал поднять – и едва сдвинул ее с места. Дева весила слишком много, чтобы дотащить ее до дому в одиночку. Фам разложил свою куртку и перекатил на нее свою добычу; попробовал потащить волоком – нет, все равно слишком тяжело: не пройдя и пяти метров, он выдохся, а куртка предательски затрещала, грозя порваться.

Сев на корточки подле статуи, Фам задумался. Позвать кого-нибудь на помощь? Вчетвером, да даже втроем ее можно было бы донести, приспособив сложенный в несколько раз парус вместо носилок… А что потом? Продать ее? Распилить на троих? Нет, не может быть и речи! Да и вообще, если другие двое просто прирежут его и заберут статую себе, никто и не догадается, что это была ЕГО находка. Да его вообще не хватятся! Нет, нет, надо перетащить ее самому.

Прикинув в уме возможные варианты, Фам накрыл статую своей курткой, еще раз подозрительно осмотрел последних двух чаек, с невинным видом сидевших на берегу, и полез по скользким камням наверх.

Обогнув скалу, он спустился к своему дому, обулся и принялся переносить в лодку мачту, парус и снасти. Закончил он, когда голодный прилив уже жадно лизал песок в метре от лодки.

И вновь ему повезло: ветер узла в три дул в нужном направлении. В умелых руках Фама лодка помчалась, словно комнатная собачонка, радующаяся внеочередной прогулке; и все же рыбаку казалось, что он идет слишком медленно… В голове его один за другим рождались причины, по которым именно сегодня, именно сейчас кто-нибудь мог завернуть в обычно безлюдную бухту, нежно держащую в своих влажных шершавых ладонях бесценное сокровище.

И лишь когда он подплыл к месту, где оставил статую, он понял, что зря волновался: прилив надежно спрятал ее ото всех, включая самого Фама. Мысленно выругавшись, Фам подошел туда, где, по его прикидкам, покоилась дева, бросил якорь, скинул одежду и недолго думая нырнул под воду.

Расчет его оказался верен, статуя лежала прямо возле лодки, все так же безмятежно смеясь. Однако вытащить ее было намного более сложной задачей, нежели чем найти – хотя из воды ее поднять было сравнительно легко, статую надо было еще перетащить через борт лодки. У Фама ушел на это весь вечер, и лишь отчаянным упорством человека, внезапно заполучившего сокровище, о каком мечтал всю жизнь, можно объяснить то, что ему вообще удалось затащить ее на борт, не перевернув лодку.

 

Фам вернулся в свою бухту вымотанный до предела, с ноющим телом и саднящими после войны с птицами ранами; поколебавшись, он решил оставить статую до утра в лодке. Куртка его, очевидно, уплыла, когда прилив накрыл золотую деву, так что Фам спрятал статую под кипой снастей и своей рубашкой. Вернувшись домой, он кое-как обмыл ноющие от соли раны, наскоро проглотил остатки лепешки, припасенные днем, и рухнул в кровать.

Но не заснул. Измотанное тело оставалось напряженным, все мышцы словно одеревенели. В неровном плеске моря ему чудились то шаги чужаков, пробирающихся к лодке, то стук о скалы бортов его суденышка, смытого волной, и руки его сжимались в кулаки, а ноги сбивали одеяло в ком, пока наконец, не выдержав, Фам не вскочил и не выбежал проверить, все ли в порядке.

Лодка стояла на месте, нетронутая ни людьми, ни стихией. Мнительно оглядев окрестности, словно в тьме облачной ночи можно было что-то разглядеть, Фам вернулся и вновь лег в постель; но мозг его отказывался расслабиться, и вновь каждый шорох порождал очередные картины бедствий. За ночь Фам вскакивал еще дважды, пока под утро, измотанный, не провалился в тьму глубокого сна без видений.

 

Проснулся он поздно, счастливый, с мыслью о статуе. Выпив две кружки воды и поспешно натянув штаны и ботинки, он выскочил из дома с мальчишеской резвостью.

За ночь распогодилось, и море и влажные камни искрились золотистыми бликами, а мохнатые барашки, прыгающие по волнам, казалось, передразнивали пушистые  кудрявые облачка, что сонно плелись по небу, голубому, словно бы весеннему. Вдалеке, на холмах, нестройно щебетали, радуясь солнышку, полевые пташки. Даже прибрежные камни-старики, казалось, наслаждались погожим днем, подставляя солнцу густые бороды ярко-зеленых водорослей.

Статуя по-прежнему лежала в лодке; когда Фам снял с нее ворох вещей, она засверкала камушками, все так же широко улыбаясь, словно любуясь ярким небом, и Фам невольно улыбнулся ей в ответ.

Половина дня ушла у него на то, чтобы перенести ее в чудо-сад. После долгих раздумий он установил ее прямо в центре, возле воздушной двухметровой башенки из черных камней, оплетавшей старый якорь. Пока что он просто прислонил ее к паре массивных валунов, уже продумывая, какую будет делать для нее подставку.

Ближе к вечеру голод наконец взял свое. Фам вернулся в дом и перекусил сухарями и вяленой рыбой, неотрывно глядя в окно на статую. Меж причудливых конструкций и буйнорастущих трав и кустарника она была словно жемчужина в точеной перламутровой раковине. Теперь его творение словно обрело новую жизнь, заиграло красками – и впервые Фам осознал, что то, что он делает – прекрасно.

Однако как же быть дальше? Изначально, когда он только нашел статую, он воспринял ее как запоздалый ответ на его мечты о богатстве; теперь он разрывался между желанием оставить ее и мыслями о том, сколько всего он может теперь купить: новую лодку, хороший большой дом, наверное, даже каменный, и лошадь с повозкой… Хотя зачем ему повозка… С другой стороны – почему бы и нет! Даже пару лошадей – гнедую и в яблоках, молодых, крепких, не как та кляча, на которой возит рыбу перекупщик. В доме он поставит не печь, а большой камин, и купит сразу много-много дров, чтобы никогда больше не приходилось собирать плавник и хворост, а то и вовсе топить печь мусором вроде ореховой скорлупы. А на кровать он положит огромную, высоченную перину, как та, что была у его тетушки, когда он был маленьким. И шелковое покрывало… Дом он поставит на том холме, пусть соленый ветер обдувает его со всех сторон, словно остров в море – да, он выкупит весь тот кусок земли. И тогда из его окон будет видно его чудо-сад и его статую…

Хотя нет, статуи-то как раз не будет. От этой мысли на душе у Фама вновь сделалось пасмурно. Мечтать расхотелось. Он угрюмо дожевал сухарь и вышел из дому.

Солнце уже повисло над морем, все еще не решаясь нырнуть в неспокойные воды, прибрежные камни приобрели красноватый оттенок. Чудо-сад казался еще более таинственным и волшебным, а статуя, казалось, была сделана из остывающей лавы. Бриллианты в ее волосах бросали загадочные блики на черную башню, в ажурных просветах которой виднелось переливающееся всеми оттенками оранжевого море…

Прерывистый крик чайки заставил Фама очнуться. Он испуганно осмотрел небо: в пылу работы о птицах он и забыл. Но нет, несколько чаек, круживших над водой, были заняты своими делами и не обращали на деву никакого внимания. Однако Фаму теперь было неспокойно. Он долго наблюдал за крикуньями, раздумывая, не прикрыть ли статую курткой…

Ах да, куртки-то у него теперь нет. Нет куртки, толком нет еды, кончаются дрова… Фам подошел к статуе и принялся изучать камни и жемчужины в ее волосах. Может, если продать одну жемчужину… Или несколько…

Нет, нет, об этом он подумает завтра. А пока… Пока на всякий случай он вытащил парус и обмотал им статую. Осенние сумерки быстро сменились ночью, и в дом Фам возвращался уже при свете звезд.

 

И опять сон был не толще пленки масла на воде. Фам просыпался от каждого шороха, от каждого хлопка парусины на поднимающемся ветру, выбегал посмотреть, на месте ли его статуя, обходил с фонарем чудо-сад, выискивая мнимых воров… На рассвете, едва погасли последние звезды, он снял парусину и перенес статую в нишу из разноцветных камней и гладкого стекла. Теперь ее было видно только от лодки, и чудо-сад выглядел без нее уныло и пусто. Зато ниша была сделана словно специально под ее размер, утешал себя Фам. А теперь каждый раз, возвращаясь из моря, он будет сразу видеть ее…

Последний раз полюбовавшись на деву, Фам принялся собираться: пора было выходить в море, если он хотел успеть продать улов. Да и вообще пора было возвращаться к работе, он и так пропустил целый день. А расковырять бедную статую он еще успеет… Как-нибудь потом.

 

Сколько он себя помнил, Фам всегда любил море. Среди безбрежных просторов, среди полупрозрачных барханов, под которыми мелькали тени рыб и чернели впадины, он чувствовал себя как никогда спокойно и собранно – пожалуй, большее удовольствие, чем хождение по холодным водам, доставляло ему только создание скульптур, но даже оно было гимном морю, его творения были просолены и отшлифованы стихией, они рождались под впечатлением от волн, разбивающихся об утесы, пушистых гребней, причудливых косяков рыб…

Однако сегодня ему было неспокойно. Он так и не смог заставить себя отойти далеко от берега, и даже в прибрежных водах он работал невнимательно, то и дело с тревогой поглядывая в сторону дома – не идет ли кто? Другие лодки маячили на самом горизонте, но и они вызывали в душе Фама тревогу – а вдруг кто-то подойдет достаточно близко к его бухте, чтобы увидеть блеск статуи? Хорошо еще, что солнце скрыла густая сметана бледных облаков.

Он так ничего и не поймал.

 

Вернувшись, Фам принялся снимать парус и мачту и перетаскивать в дом такелаж, сети… При этом он бросал голодные взгляды на статую, оценивая, сколько принесла бы ему одна жемчужина… или две… Море было серым и неспокойным, небо тоже не предвещало ничего хорошего, а у Фама заканчивались и дрова, и еда. Да и без куртки он продрог до костей… Если взять жемчужины со спины статуи… все равно она стоит в нише, и их исчезновение не будет заметно…

Втащив повыше лодку и крепко привязав ее, он наконец решился. Фам принес из дома молоток и долото и принялся выискивать подходящие жемчужины.

Отковыряв три самых малозаметных, он бережно укутал статую в парусину, стараясь прогнать чувство вины за осквернение столь прекрасного произведения искусства, и погладив ее на прощание, отправился в город.

 

Тинтра был маленьким старым городишкой, похожим на испуганного спрута, поджавшего все свои конечности-улочки, скрутившегося тугим узлом. Узкие темные проходы меж серых каменных домов неизбежно выводили к небольшой площади, с который открывался вид на крохотный ветхий замок, состоявший из круглой трехэтажной башни и нескольких пристроек. Площадь оккупировал рынок, показавшийся бы столичному жителю безлюдным и ничтожно маленьким, Фама же пугавший непривычным скоплением народа. В город Фам ходить не любил. Мрачные вонючие улочки вызывали у него приступы клаустрофобии, и он старался закончить свои дела как можно быстрее и вырваться назад, на простор морского берега. В тот день он пробирался по каменному лабиринту вдвойне настороженный и собранный, потому что в кармане у него перекатывались три бесценных перламутровых шарика, и в каждом прохожем мнился ему грабитель.

Засмотревшись на пару крепких молодых людей, шумно зубоскалящих по поводу неких своих знакомых девиц, прислонившись к стенке возле пестрой от нечистот сточной канавы, он заметил перекупщика Харота лишь когда практически уперся в его тележку.

– Добрый день, Фам, – Харот обнажил коричневатые прокуренные зубы в широкой улыбке, приподнимая картуз. – Поздновато ты сегодня, я уже развез рыбу по лавкам.

– Добрый, добрый… Да я сегодня так, зашел купить кой-чего… – сбивчиво пробормотал Фам, беспокойно кося в сторону молодых людей, которые явно прислушивались к их с Харотом разговору. – Улов который день и кошкам на корм не пойдет.

И Фам, втянув голову в плечи и опустив глаза, поспешил дальше.

– Эй! – окрикнул его Харот. Фам обернулся. Перекупщик сочувственно смотрел ему в след. – Если тебе понадобятся деньги, обращайся. По старой дружбе.

Фам неловко кивнул и зашагал дальше, изумленный таким проявлением доброты по отношению к нему от Харота. Сам Фам рассматривал их отношения как сугубо деловые, а знакомство как шапочное, и никак не ожидал, что Харота могут заботить его неудачи. Поразмыслив, он успокоил себя предположением, что Харот промышляет также ростовщичеством.

 

Ювелир был немало удивлен, когда Фам выложил перед ним три крупные, идеально ровные, без малейшего дефекта жемчужины. Рассматривая их под лупой, он украдкой недоверчиво поглядывал на Фама, и под конец рыбаку казалось, что вот сейчас его обвинят в воровстве и вызовут стражу. Однако ювелир, рассмотрев со всех сторон каждый нежно-белый шарик, вздохнул, отложил лупу и молча выложил на стол шесть золотых. Фам догадывался, что жемчужины стоят подороже, но торговаться не стал; холодной негнущейся рукой он сгреб деньги, запрятал их в недра кармана и поспешно исчез.

 

Купив и еды на неделю, и угля, заказав портному куртку, он несся прочь из города, не разбирая дороги. Пару раз он наступал в лужи, прятавшиеся под тонкой коркой льда, и тогда во все стороны летели черные холодные брызги; возле моста, ведущего через ров, он споткнулся, и круглые мелкие картофелины, вялые от мороза, покатились по обледенелым ухабам и колеям. Пока Фам, бормоча проклятия, собирал их, какая-то старуха едва не упала, наступив на мелкий плод, и разразилась отменной бранью в адрес рыбака. Вконец выбитый из колеи, смущенный, Фам молча поднял еще пару картофелин и поспешно ретировался. В довершение всех мучений пока он шагал к дому, равнодушно серое небо рассыпалось крупным липким снегом, в одно мгновение щедро побелившим округу.

Домой он вернулся продрогший и промокший; свитер его, последнее спасение от холода, весил втрое больше положенного и вонял псиной. Фаму не терпелось стащить его с себя поскорее да развести огонь в печи. И все же первым делом, небрежно бросив у двери дома свою ношу, рыбак побежал проведать свою бесценную статую.

Дева была на месте; когда Фам снял с нее парусину, она так же жизнерадостно и беспечно, как и ранее, улыбалась небу, а один из камушков в ее волосах даже поймал остатки скудного света и пустил на мрачные своды ниши зайчик. У Фама сразу потеплело на сердце. Забыв свои страхи и злоключения, забыв про холод, он стоял, любуясь золотой девушкой, своим чудо-садом, морем, обнимавшим покрытые тающим снегом камни и, словно поддразнивая землю, покрывавшим склоны своих недолговечных холмов сугробами пены, бурыми обветренными склонами, низким небом… Ему было вновь хорошо и покойно, и он мечтал, какой ажурный дворец выстроит для своей девы.

 

Было уже почти совсем темно, когда он вернулся в дом, растопил печь, развесил сушиться свитер и поставил на огонь кофейник. Пока он раскладывал по местам покупки, за окном разбушевался ветер; он свистел и выл, словно соревнуясь в громкости с порем, хлопал парусиной, трепал плохо привязанную ставню. Фам вздрагивал от каждого ее треска и в конце концов вышел на холод и привязал ее покрепче.

Поужинав, он улегся в постель и потушил лампу. Небо за окном было настолько черно, что не видно было даже самого окна. Единственным светлым пятном в непроглядном мраке пахнущей рыбой и чем-то кислым комнаты была узкая щель сбоку от печной заслонки, подмигивавшая красным; при ее слабом свете нельзя было разглядеть даже сиротливо примостившейся у печи табуретки. А ветер то шипел змеей, то ухал филином, то выл зверем, то скрипел палками, на которых все еще висели сети, то трепал парусину на статуе, громко хлопая. Все тревожило рыбака, каждый шорох побуждал воспаленный разум рисовать новые беды…

Вот что-то грохнуло за окном, и Фаму показалось, что он услышал последовавшие за шумом сдавленные ругательства. Сердце его метнулось куда-то к горлу, по телу пробежала дрожь, и он, не раздумывая, схватил топор, фонарь и как был, в подштанниках и рубахе, выскочил из дому.

Пронизывающий ветер тут же швырнул ему в лицо пригоршню горьковатой мороси, точно только и ждал, когда рыбак клюнет на его приманку и выйдет из-под защиты каменных стен. Фам на мгновение зажмурился, но поборол дрожь и бросился вниз, к нише, обрамляющей золотую деву темным полукругом, словно черный нимб.

Бухта была пуста, статуя стояла на месте, и парус, прячущий ее от посторонних глаз, пузырился и развевался, подобно платью. Фам обошел всю бухту и каменный сад, высоко подняв фонарь и внимательно вглядываясь в каждую тень. Сердце глухо стучало у него в ушах. Никого…

Немного успокоившись, Фам вернулся в дом; фонарь он гасить не стал и топор оставил возле постели. Сквозь шипение волн и вой ветра он силился вновь различить людские голоса, и пожалуй скорее желал их услышать, нежели опасался этого – неопределенность изматывала сильнее, чем страх. Глаза его пересохли и слезились, мышцы болели от напряжения, пальцы подрагивали; он  сидел, накинув на плечи одеяло, и слушал, слушал… слушал…

 

Ближе к утру он проснулся весь мокрый и понял, что заболел. В горле будто копошился еж, глаза слезились, раскаленное тело дрожало от холода, мучительно хотелось пить. С трудом встав, он сделал себе напитка из корня васильков и тяжело рухнул обратно в промокшую постель, радуясь, что хотя бы едой, водой и топливом он на ближайшие дни обеспечен.

Весь следующий день Фам то проваливался в тяжелые неясно очерченные сны, то приходил в себя, но не в силах был даже встать, и тогда тревога грызла его – как-то там его ненаглядная дева? Конечно, он не имел права лишать красавицу украшений. Наверное, она уже не улыбается так же беспечно, как прежде, познав людское коварство… Нет, что это он такое городит. Бред, горячечный бред…

Ближе к вечеру Фам закутался в одеяло и, шатаясь, дошел до растянутых на просушку сетей, от которых можно было разглядеть нишу. Бледная парусина трепетала на холодном ветру, и море, гневно шипя, закидывало свои щупальца к самой нише, словно пытаясь вернуть себе утраченное сокровище. Немного успокоенный, Фам вернулся в дом. В комнату прокралась уже влажная прохлада, и Фам, подложив угля в топку, вновь разжег печь. Обессиленный, он лег и подставил лицо струящемуся от печи теплу – и тут его словно сосулькой пронзила мысль: а вдруг статуи под парусиной нет? Вдруг ее похитили прошлой ночью, а вместо нее поставили какую-нибудь деревяшку, чтобы Фам не сразу заметил пропажи? Он вскочил, но перед глазами почернело, комната поплыла, и рыбак рухнул обратно на постель…

Когда Фам пришел в себя, он был полон суровой решимости. Всю ночь и весь следующий день он лежал в постели, старательно прогоняя любые тревожные мысли, и вставал лишь чтобы попить или поесть. Он копил силы.

А вечером следующего дня, когда грязные лохматые облака начали синеть, он встал, натянул штаны, ботинки и шершавый от соли свитер, взял веревку и направился к нише, в которой, чуть трепеща, светлела парусина.

Дева встретила его веселой улыбкой, и у Фама отлегло от сердца: его бесценная подруга все еще здесь и, кажется, вовсе не сердится на него. Тогда рыбак закутал ее в парус (не беда, если порвется: лишь бы не поцарапать деву, и так пострадавшую от переездов), обвязал веревками и из последних сил потащил в дом…

 

Он поставил ее в углу, где обычно держал мачту от лодки, меж крючка с одеждой и полки с посудой, и критически осмотрел плод своих трудов. Поначалу ему даже нравилось такое местоположение, но вот взгляд его упал на окно, и, нахмурившись, он сел на кровать. Налив себе из кофейника горячего цикория, он медленно, с наслаждением выпил его, не спуская глаз с девы; потом тяжело вздохнул и принялся передвигать свою постель. Закончив, он вновь устроил себе пятиминутный перерыв и принялся в очередной раз двигать статую, то и дело прислоняя ее то к стене, то к столу, то к кровати и присаживаясь передохнуть, пока золотая девушка не очутилась в самом темном, не видном через окно углу между печью и постелью. Он отошел в противоположный угол дома, потом вышел за дверь и заглянул в окно – и остался доволен результатом: статуя была практически не видна постороннему взгляду.

Тогда он вернулся, достал успевшую зачерстветь лепешку, плеснул в стакан еще цикория и тяжело опустился на табурет. Жадно пережевывая хлеб, он не спускал взгляда скупца со статуи, вернее с той ее малой части, что была видна из-за постели, и казалось, что глазами он насыщается не менее, чем ртом. Он был вконец измотан, но бесконечно счастлив…

 

На следующий день он окреп настолько, чтобы заняться простейшими делами по дому. Буря уже поутихла, и посветлевшее море виновато лизало подножия скал, словно извиняясь перед плачущим камнем за недавнюю вспышку гнева. Вынося порядком уже попахивающий ночной горшок, он невольно засмотрелся на сой сад, промокший и посеревший. Без статуи он казался Фаму голым и бледным; травы, украшавшие его все лето, засохли и пожухли, причудливые конструкции, некогда казавшиеся зверями, разлегшимися у ног девушки, теперь виделись Фаму бесформенными темными грудами, и даже яркие башенки и арки из стекол и цветных камешков не радовали глаз. Неужели его творчество не стоит и ломаного гроша, и лишь волшебная красота золотой девы оживляла его?

Выпятив нижнюю челюсть, Фам пожевывал усы, все разглядывая свой сад, ставший внезапно таким жалким. Наконец он решительно отвернулся, выплеснул содержимое горшка в яму за домом, обмыл морской водой посудину и вернулся в дом.

А статуя все улыбалась, мечтательно глядя в потолок, и нежное личико ее казалось живым в свете дрожащего светильника. Фам уселся подле нее на постели и улыбнулся в ответ. Вновь и вновь любовался Фам каждой деталью творения неведомого мастера, нежно и робко поглаживал листья обвивавшей ноги девы лозы, струящиеся волосы, искусно точеные ножки, тонкий стан… А за окном таял в сумерках его чудо-сад, мрачный и холодный, как медленно наступающая зима…

 

Эту ночь Фам спал не просыпаясь, но сны его были муторны и печальны. Густой серый снег завалил его скульптуры тяжелыми сугробами, над которыми сиротливо торчал лишь шпиль «якорной башни»; с леденеющим от отчаяния сердцем силился рыбак откопать свои творения, но лопата ломалась, а кайло рассыпалось в щепки, и он в исступлении раздирал обледенелую корку руками, вгрызался в снег, оставлявший во рту привкус солоноватой пыли – все напрасно. А затем над садом его сна важно всплыло безучастное черное солнце и растопило сугробы, но вместе с ними растаяли и все скульптуры Фама, и он очнулся на влажной подушке, с лицом, мокрым от слез.

Смущенный, он протер глаза рубашкой и взглянул за окно. Сквозь мутное кривое стекло, сквозь дымку моросящего дождя виднелся уголочек чудо-сада – извивающаяся спиралью колонна из бело-розовых камней и нескольких гладких красноватых бутылочных осколков и нечто, похожее на хвост касатки, ныряющей под землю. Казалось, скульптуры боятся взгляда своего творца, прячутся под вуалью, словно девушка, не уверенная в своей красе… Нет, Боже, какие глупости! Фам решительно встал и направился к умывальнику.

Сполоснув лицо студеной водой, Фам фыркнул, отерся не слишком-то свежим полотенцем и занялся завтраком. Чувствовал он себя еще слабовато, однако сейчас его как никогда тянуло в море, туда, где мысли его приходят в порядок, а душа успокаивается, где за работой он забывает о ненужных тревогах и вновь начинает замечать безмятежную красоту этого мира.

Но сейчас… Нет, и речи не было о том, чтобы оставить статую… Не после того, как он пришел в город с тремя крупными, безупречно круглыми жемчужинами, явно родом из иных, более теплых морей. Не поползли ли уже по городу слухи…. Боже, как не хочется думать об этом… Бежать, бежать на море, туда, где мерно плещутся о борта лодки волны, где серебрятся стайки шустрой рыбы, кисейные медузы, едва различимые сквозь водяную линзу, медленно плывут, развесив длинные щупальца, где стремительно несутся, мелькая гладкими спинами, стада черно-белых морских свиней, а над ними, надеясь на поживу, кружат в бешеном хороводе чайки, где глубины таят в себе удивительнейших обитателей, случайные встречи с которыми не перестают поражать рыбака нескончаемостью фантазии Морского Бога – кудрявых, словно осенние дубы горгоноцефалюсов, розовых голожаберников, похожих на проросшие картофелины, гибких осьминогов и каракатиц… Сколько прекрасных задумок, частично воплощенных в чудо-саду, подарило ему море…

А прекрасных ли? Фам сник.

 

Весь оставшийся день он провел дома. Ночью ему опять чудились воры, и он практически не спал. Следующий день, прекрасный и солнечный, он вновь просидел, оберегая статую от посторонних глаз и все сильнее чувствуя свою несостоятельность как художника на фоне неведомого мастера, создавшего золотую деву. А ночью снова просыпался от каждого шороха, боясь за ее сохранность…

Как прошел последний день, он помнил плохо. Сказывалось истощение, вызванное болезнью, и недосып – Фам просидел весь день, тупо глядя на деву, слишком нервный, чтобы заснуть, и слишком измученный, чтобы хоть чем-то заняться.

Под вечер усталость пересилила, но плеск волн, обычно такой успокаивающий, теперь будил его, утомлял, раздражал…

Тогда Фам встал, пошатываясь; казалось, стены слегка подрагивали, а перед глазами то и дело плясали радужные пятна. Превозмогая отупение, легкой болью сконцентрировавшееся где-то посреди лба, он начал перетаскивать в лодку мачту, парус, такелаж. Часто он останавливался передохнуть, и тогда он садился на влажный холодный камень и отрешенно смотрел куда-то вдаль, в темноту. Перенеся все в лодку, он закрепил мачту, поставил парус и лег на дно, пустым взглядом уставившись в тяжелое звездное небо.

Жемчужная россыпь медленно катилась по небосводу, и луна-монета, казалось, так и норовила выпасть сквозь прореху в небесной ткани, да все не падала. А Фам лежал, закинув руки за голову и уставившись вверх, как делала это золотая дева, и думал, думал…

Наконец, вздохнув, он встал, вернулся в дом и, обвязав деву веревками, потащил ее в лодку.

Он отплыл километров на десять, целиком полагаясь на несильный ветер, приветственно раздувающий парус – привет, Фам, давненько тебя не было! В очередной раз оглянувшись в сторону земли, а затем придирчиво осмотрев небо, рыбак, очевидно, остался доволен. Он встал на колени подле статуи, серебрящейся в свете луны, и нежно погладил ее по холодной щеке. Потом, вздохнув, встал и, орудуя веслом вместо рычага и веревками, перевалил ее через борт лодки.

 

Он стоял и смотрел, как дрожащие под луной волны, разбуженные девой, лижут борт его старой лодки. Когда вода немного успокоилась, он тихо пробормотал: «Спасибо, и извини. Я был глуп в своих желаниях. Не всякий дар я могу принять от тебя. Этот был слишком ценен. Но благодарю тебя за все то, что ты не устаешь дарить мне каждый день.» Потом он кивнул черно-серебристому морю и принялся разворачивать лодку к берегу.

Назад он плыл с легким сердцем.