Вечерело. Процедуры, полагающиеся к этому времени закончены, уколы сделаны, и больные легли в свои постели. В палате свежо, а в постели можно согреться, укутавшись со всех сторон пусть и волглым, отсыревшим одеялом. Топить в больнице перестали, а март месяц в Таджикистане хотя и тёплый – воздух прогревается днём  от 15 до 25 градусов – однако вечерами, ночами и по утрам ещё довольно прохладно и больным зябко.

Маша лечится в детском отделении, но за неимением там свободных мест занимает койку в палате соседнего женского отделения. Сюда её пристроил сам главный врач больницы Вячеслав Александрович Николин, растроганный слёзной просьбой  матери Маши. Вячеслав Александрович является и хирургом этой же больницы. Маша, чернявенькая, худенькая девочка шести лет в тот раз была рядом с матерью в то время, когда мать Маши умоляла красивого молодого мужчину главного врача больницы. « Пожалуйста, примите её сейчас. Через два – три дня, вы обещаете место в отделении, а вдруг ей станет ещё хуже, чем сейчас. А мне нечем её кормить. Кроме её у меня ещё двое детей. Мы остались без средств  существования и постоянно голодаем». Испуганная  несчастием  матери Маша громко заплакала.

Так и стала находиться Маша в женском отделении в палате, где кроме её были ещё четыре женщины, две из которых ещё молодые, а две других постарше. Со временем Маша стала в курсе всех их семейных дел. Ибо они откровенно и охотно посвящали в них друг друга, не всегда принимая во внимание Машу, считая её ещё неразумным ребёнком. Однако Маша любознательная девочка. Ей хотелось поскорее всему научиться и стать большой. Она многое понимала, хотя в некоторых случаях не до конца. Маша уже имеет свои суждения, и понимание, в связи с чем, эти женщины попали в больницу. « Двое которые по моложе – тётя Ира и тётя Катя, что-то сделали со своими детками, которые сидели у них в животиках и те вышли из них каким-то непонятным способом совсем мёртвые. От этого тётя Ира и тётя Катя заболели, а двое остальных тётя Дуся и тётя Галя лечились, как они сами говорили, от какой-то женской болезни». Машу очень заинтересовала женская болезнь и теперь, когда ещё до сна оставалось время, она решила обязательно выяснить у женщин что же это такое – женская болезнь.  Спать пока совершенно не хотелось никому, и все были расположены поговорить. И Маша обратилась с интересующим её вопросом к одной из старших женщин, к Дусе.

– Тёть Дусь, скажи, пожалуйста, а какая она женская болезнь?

Дуся подумала, но не найдя сразу нужных слов подходящих  для понимания маленькой девочки, ответила.

– Маша, много будишь знать  о женских болезнях, то умрёшь в молодом и цветущем возрасте.

У Маши тут же вырывается следующий вопрос.

– Почему?

– Ну почему – отвечает на что- то обозлённая Ирина – по качену.

– Тёть Дусь, ну скажи тогда, а мужская болезнь есть?

– Есть – дружелюбно отвечает ей  Дуся – мужики поголовно ею болеют.

– Это как поголовно? – не унимается Маша – это когда голова болит?

– Поголовно это значит без исключения все – уточняет Дуся.

– Неужели все до одного болеют?- всплескивает руками удивлённая девочка.

– Все до одного – заверяет Дуся – начиная эдак с 15 лет.

Она переглянулась с соседками и все заулыбались.

– Как же они болеют?- всё ещё не унимается Маша – им сильно больно? Они сильно страдают?

– Ах, милушка моя –  печальным голосом отвечает Дуся, в котором ясно звучит притворство, но Маша, увлечённая « процессом обучения» не замечает этого – Болеют-то они из-за женских юбок!

– Как это?

– А так! Идут и, вдруг впереди их замельтешила женская юбка. Так они сразу же забывают куда шли и зачем и, как очумелые топают за юбкой. Куда юбка туда и они. А уж если возьми кто в юбке-то, да и потряси её юбку-то, так они заржут как жеребцы и прямо поскачут за юбкой то.

Катя, Ирина, и Галя расхохотались. Маша поняла, что тут что-то не так. « Уж не разыгрывает ли меня тётя Дуся?» – задаёт себе вопрос Маша. Она садится в кровати и задумывается, анализируя полученные сведения. – « Неужели, это правда?  – спрашивает она себя – Неужели они так любят женские юбки аж заболевают. Тогда почему они ходят в штанах? Носили бы юбки». – Но тут ей на ум приходит вечная перебранка между матерью и отцом, возвращающимся домой после работы поздно. Возмущённая мать раздражённо упрекала его – « Опять тебя эта подлая юбка завлекла к себе?» Ну, а так как мать для Маши  образец совершенства, не способный врать, то она решила, что так оно и есть. «Ну, хорошо»- сказала себе Маша – пусть будет так,  но надо ещё выяснить сильно ли они страдают» – и она вновь обращается к Дусе.

– Ну, насчёт сильно ли им больно – отвечает ей та – прошу тебя не волноваться. Им совсем не больно, а вот страдать? О да! Очень страдают! Ну, сама подумай. Вот ты бы побегала бы за юбками целый день, да ещё бы ночь прихватила бы – не страдала бы? И в жару, и в холод, и в снег, и в дождь, и в слякоть. Каково им? А?

Маша подумала и согласилась с Дусей, но не прошло и пяти минут как у неё вновь возникли новые вопросы.

– Тёть  Дусь, а почему…

Но Дуся уже потеряла всякий интерес к Маше и теперь уже поддакивает своей соседке Гале что-то ей шепотом рассказывающей, а Ира с Катей лежат с закрытыми глазами, и не ясно было заснули ли они или же думы свои думают.

Вот так или почти так заканчивается каждый день в больнице. Днём ещё ничего – завтрак, процедуры, обходы врачами больных, а там обед, ужин, хотя и тогда Маша чувствует себя одинокой, брошенной, но не так остро, как с приходом вечера, а потом и ночи. Машу никто не навещает. Три недели лежит она в больнице, и никто  ни разу к ней не пришёл. Поступила  Маша в больницу с запущенным плевритом лёгких. И, как правило, с приходом ночи ей особенно становится нехорошо. Каждый день Маша ждёт своих близких, а к вечеру она уже отчаивается, что когда-нибудь вновь увидит их, и к вечеру у неё поднимается температура, её трясёт, как в лихорадке, ей очень холодно. Вот и сегодня она укрылась с головой одеялом –  её всю трясёт от озноба. Маша старается быстрее согреться и уснуть. И ей надо уснуть быстрее, чем это сделают женщины в её палате. Она не хочет остаться один на один со страшной ночью, которая уже с вечера крадучись входила в палату полновластной жестокой хозяйкой. Маша считает, что это она отбирает жизнь у больных чем-то ей не угодивших. И только утром, когда забрезжит рассвет,  ночь уползает восвояси, унося с собой свою добычу. А после ночи, утром нередко находят в одной из палат бездыханное тело. Тогда начинается суматоха. Испуганные больные, покинувшие в страхе палату, толпятся в коридоре, наблюдая через отрытую дверь за происходящим в палате, где санитары совершают свою скорбную работу. Однажды Маша наблюдала за торопливыми действиями медперсонала, освобождающий палату от трупа. Всё происходящее вокруг Маши буквально её потрясло. Она глядела широко отрытыми глазами, в которых стоял ужас. Она осознала, что в жизни происходят жуткие вещи и одна из самых страшных, это смерть, которою не избежать никому. До этого ей не приходило в голову, что и за ней, вот так же может подкрасться смерть под покровом ночи. И…..всё! Её Маши Буравчанкиной нет! И больше не будет никогда! Без неё на свете будет всходить, и закатываться  милое солнышко, радовать, всех живущих на свете, своей красотой цветы, петь птицы, но только не её. А она так хочет жить! Она очень хочет полюбоваться красными маками, которые  скоро расцветут, как прошлым летом, на пустыре за их бараком. Маша не хочет расставаться с мамой, которою очень любит. Свернувшись на постели калачиком, подтянув колени к подбородку, Маша дует в свои ладошки, пытаясь согреться своим дыханием. Ей жалко себя. – «Сегодня ко мне опять никто не пришёл. Ах, бедная я, бедная! Никто меня не любит. Наверно бросили меня в больнице, как бросила Петю его родная мама. А Петя хороший! А кричит и плачет он много от того, что его никто не любит. Все злятся на Петю, кричат на него, велят ему заткнуться, не орать, и не какать в пастель. Вот и меня, небось, бросили. Может быть, уже и уехали отсюда» – и Маша, захлюпав носом, стала плакать, вжимаясь щекой в подушку. Её страшит мысль оказаться в детдоме, куда медперсонал мечтает поскорее отправить Петю и ещё двух брошенных в больнице их родителями детей.   Причиной тому послевоенная разруха.

Тут до слуха Маши долетает лай собак – совсем близко лают. «Ах! Это мама идёт, может быть даже с сестрой. Скорее всего, собаки на них лают» – И она воспрянула духом – «Но почему они так поздно?» – спрашивает она себя и себе же  отвечает. – «Обувка рваная. Днём то стыдно» – Маша замирает, чутко прислушиваясь, ожидая появление санитарки, которая бы сказала – «Маша, иди в коридор. К тебе мама пришла» – Но нет. Чуда не произошло.

Маше не хватает воздуха. Она задыхается…. В страхе Маша резко садится в постели, с выпученными от ужаса глазами. Пытаясь вдохнуть воздух, судорожно хватая его раскрытым ртом, как рыба, выброшенная из воды на берег, хочет позвать на помощь, заснувших уже в своих кроватях женщин и не может – пропал голос. Наконец, ей с трудом удаётся вздохнуть. Откашлявшись и отдышавшись, она ложится в постель вся в холодном поту. Прядь жиденьких мокрых волос прилипла ко лбу. Больничная рубашка мокрая от пота холодит тело. Но Маша теперь почему-то быстро согрелась, а вскоре ей стало даже жарко и, она, проваливаясь в забытье, шепчет едва слышно – «Мамочка не бросай меня. Я не хочу в детдом». А потом ей овладел кошмарный сон…..  Вот она стоит на улице. По обе её стороны теснятся мрачные дома. Сумрачно. Идёт холодный дождь. Вся мокрая от головы до самих пят, Маша испуганно озирается по сторонам. Она стоит с прижатыми ладошками к груди, не понимая, как сюда попала в совершенно не знакомое место. Мимо её безмолвно и безучастно идут сплошным потоком люди в балахонах с каменно-неподвижными лицами. Маша пытается завладеть вниманием хотя бы  одного из них – «Помогите! Скажите!» Безуспешно. Проходящие люди, будто вовсе её не замечают, погруженные глубоко в себя. У её ног заскулил-заплакал откуда-то взявшийся щенок, трясущийся от холода, мокрый и грязный. Но почему-то щенок плачет голосом Пети. Маша всматривается в щенка и вдруг видит, что это вовсе не щенок, а Петя жалобно по щенячьи, скулит. Она и сама заплакала от жалости к Пете и к себе. Маша нагнулась, что бы взять Петю на руки и прижать к груди, отогреть его, приласкать и… проснулась. Обвела глазами полную дневного света палату и тёплое чувство радости наполнило всё её щупленькое существо, и она потянулась сладко в постели, радостно сказала – «хорошо, что это был только сон»

В детском отделении больницы, кроме Пети, ещё двое брошенных детей – мальчик и девочка. Девочке, как и Пете, тоже два годика, а живёт она здесь уже год. Она забыла свою мать и мамой называет всех санитарок, загруженных сверх меры работой, оттого-то не  в силах оказывать подкидышам должное внимание. Однако каждая из них не забывает хотя бы накормить их три раза в день с ложки. Надоели они им до чёртиков. Видели бы  вы, дорогой читатель, как санитарка кормит Петю, а Маша не раз видела. Она грубо впихивает ему ложку с кашей с обозлённым сердцем  в разявенный в крике рот со словами – «На жри, придурок!» – Ослепшее и оглохшее сердце, замотанное, по всей видимости, домашними неурядицами – дети неслухи, муж пьяница – не трогает глаза ребёнка полных ужаса и недетского страдания.

Третий брошенный ребёнок ещё совсем маленький.  Ему всего восемь месяцев. В детское отделение больницы он попал прямо из роддома, где его держали три месяца. Процедура передачи детей в детдом затянулась. Осложняет задачу отсутствие официального отказа от детей, сбежавших мамаш. Из троих брошенных детей больше всех страдает Петя. Его бросила мать не так давно, а он её ждёт, скучает. У Пети ещё свежа память, когда его мама так же, как сейчас мамы  других детей в его палате, ложилась с ним рядом, нежно обнимала его, целовала, и шептала ему что-то такое ласковое и прижимала его к своей тёплой и такой родной груди. А Петя тогда не был противным и гадким, как теперь, а обычным милым ребёнком. Теперь он один без мамы и не кому за него заступится. Все его ругают, даже бьют, а он не понимает за что. Криком плачет, не затыкается часами. И только когда совершенно выбьется из сил, его кидает в тяжёлый сон, а быть может в обморок, переходящий в сон – какое кому дело до него – вот тогда наступает затишье во всём отделение, но ненадолго.

Петя чувствует  враждебное к себе отношение окружающих его людей, и он в ужасе от своего бедственного положения. Оттого-то и горько плачет. Это маленькое существо уже сознаёт, что его никто не любит и никому в целом мире он не нужен. Естественно ему отчаянно страшно. Каждый день Маша вытаскивает Петю из кровати, загороженную, что бы не упал досками, и он с загоревшей надеждой в глазах, непрерывно икающий,  следствии продолжительного  истерического плача тянет её сразу к двери, что ведёт в коридор. Маше понятно чего он хочет.  Ему кажется, что его мама находится за одной из дверей этого длинного коридора больницы. И так Маша водит Петю по всем палатам, а скорее наоборот, но  мамы нет нигде.

Маша в семье Буравчанкиных третий ребёнок. Девочка болезненная, худенькая, руки-ноги тоненькие, смуглая на цыганочку похожа – такая же неухоженная, со спутанными жиденькими волосиками на голове. Одета в старенькое платьице с чужого плеча, как и безрукавка, сваливающаяся с её плеч. Платье и безрукавку она на ночь не снимает за неимением во что переодеться.  Маше пошёл седьмой год. Совсем ещё ребёнок. Но отчего у неё не детское выражение глаз? Глядит на тебя глазами взрослого человека, умудрённого опытом, прожившего,  как минимум, полжизни. И невольно проникаешься симпатией к этой девочке.

Отец Маши Александр Акимович Буравчанкин  с 1901 года рождения, а так как действие этого рассказа  происходит в 1946 году, то стало быть ему 45 лет. А на вид ему дашь больше. Жизнь полная невзгод, опасности и страстей нанесла вред не только здоровью, но и « украсила» лицо преждевременными глубокими морщинами. Особенно война постаралась оставить свой отпечаток – больше на душе. Следствие – ушёл на фронт нормальным человеком, а вернулся психованным, мятущимся и спившимся. По воле случая  Александр Акимович оказался на войне, на интендантской службе. До войны Александр Акимович был жизнерадостным, неунывающим  и изворотливым человеком, правда не очень-то  обременяющим себя семейными узами и обязанностями. Теперь, прошагав пол  Европы, наглядевшись и испытавший много чего жуткого, оказался по возвращению домой неспособным тут же, будто ничего такого и не было, войти вновь в прежнюю колею жизни. Быть может этот душевный недуг, надлом не позволяет Александру  Акимовичу теперь долго засиживаться  на одном месте? Кто знает. Только за полтора года после войны он с семьёй переменил много мест проживания. Это и Воронежская область России и Туркмения – станция Самсоново, город Керки. Это и Таджикистан – Ханака, Сары, Ассия, Сталинобад, Куляб, и вот теперь Пархар. Дальше ехать некуда и не на что. Пархар – пограничная зона, упирающаяся в Афганистан. В Пархаре жизнь  ещё труднее, чем была раньше. Понимая, что следующая попытка подняться с места с семьёй совершенно невозможна, он уже подумывает о бегстве тайком от семьи.

Мать Маши Анна Ивановна на десять лет моложе мужа. Ей 35 лет, а выглядит она на все 50. Жизнь в лишениях не способствует сохранению молодости и красоты, а в девках Анна была просто красавицей. Теперь от былой красоты остались разве что  яркие карие глаза, глядевшие из-под густых бровей на мир глазами страдающей Богородицы.

Кроме Маши у четы Буравчанкиных есть ещё двое старших детей. Это сын Александр пятнадцати лет; воспитывается он в семье родителей Анны, проживающих в России, и семнадцатилетняя Майя – сероглазая красавица, очень похожая на отца, она такая же не предсказуемая – дурные поступки чередуются у неё с хорошими, как и смена настроения, дважды в день, а то и более.

Сюда, на край света, на самую границу с Афганистаном, занесло  Александра Акимовича с семьёй, желание найти лучшую долю. Хотя, как говорится от добра, добра не ищут, принимая во внимание послевоенную разруху – её видел своими глазами Александр Акимович.

Крым был далеко не самое плохое место на Земле, где семья Буравчанкиных оказалась по воле Сталина И. В. в 1944 году. Там семья не голодала. Александр Акимович после войны вернулся к семье в Крым. Надо было бы, и остаться там жить далее, однако получилось, так как получилось. Судьба!

Пришло время, когда однажды утром в палату вошла санитарка и обрадовала Машу.

– Иди – сказала она –  к тебе мать пришла.

– Мама! – вскрикнула девочка, выбегая в коридор.

Там, прижимаясь к боку Анны, глядя на неё счастливыми глазами, взволнованно заговорила.

– Мама, как хорошо, что ты пришла. Я уже хотела сама уйти из больницы, но меня не пустили. Вячеслав Александрович обещал, что как только ты придёшь, он меня выпишет из больницы. Мама, иди, скажи, что ты меня забираешь.

Но Анна не трогается с места. Она молча гладит  рукой по мягким волосёнкам на голове девочки и глядит на дочку грустными заплаканными глазами, в которых, кажется, навсегда поселилась печаль.

– Мам, а почему ты не приходила ко мне? Я уж думала, что вы все уехали из Пархара, а меня бросили в больнице.

– Нет, что ты глупая – встрепенулась Анна – Я тебя никогда не брошу. Я просто не могла прийти к тебе. Недавно в больнице я родила маленького мальчика.

Маша только тут догадывается, почему нет у матери огромного живота.

– Ах, как хорошо! Какой он, мама? Как я хочу его поскорее увидеть!

– Подожди Машка. Не торопись домой. Да и Вячеславу Александровичу не надоедай. Пойми, тут тебя лечат, кормят, а дома что? Голодуем ведь.

– Ну, мама, я не хочу. Не хочу! Я не останусь здесь больше! – и Маша горько заплакала. – Вы меня здесь бросили. Ко всем приходят родные, а ко мне нет. Лучше забери меня.

Они вышли из больничного двора на улицу. Маша несказанно рада. Тому, что когда она шла ложиться в больницу, месяц тому назад была ещё зима, а теперь всё иначе. Тогда злой, ледяной ветер шарил по голым ещё  веткам деревьев, как бы проверяя все ли пожухлые листья сорваны. Он и на Машу набросился. Забрался под широкую кофту на ней – с плеча Анны – и пробежал холодом по её выступающим рёбрам.

А теперь весна! Ветер тёплый и ласковый играет прядью её волос, выбившихся из-под платка. Горячее солнце греет спину. Птицы весело щебечут на деревьях, прыгая с ветки на ветку, а по сторонам аллеи уже ярко-зелёная, изумрудная травка.

– Мама, смотри какое чистое, голубое-голубое небо! Будто его только что чисто-чисто вымыли и насухо вытерли! – в восторге восклицает Маша, задрав  голову к верху.

Анну раздражает спотыкающаяся Маша. Она спешит домой. Там её ждёт голодный, оставленный с соседкой младенец и ей не до сентиментальности. Она грубо дёргает Машу за руку и сердито выговаривает ей.

– Иди спокойно. Не задирай голову к верху. Упадёшь. – Анна не довольна Машей, но подарок, сделанный ей главным врачом больницы, радует её. Вячеслав Александрович велел заведующей  пищеблоком не снимать Машу с учёта и выдавать ей в течение двух недель на руки завтрак и обед.

– Мама, а как вы назвали мальчика?

– Пока никак.

– Давай его назовём Вячеславом как главного врача?

– Можно и Вячеславом – соглашается Анна и вновь погружается в мысли, гадая, где раздобыть еду семье на сегодняшний вечер.

Анна с Машей пришли домой. Новорождённый требовательно кричал. Маша села на краешек топчана и в изумлении уставилась на орущего младенца, лежащего здесь же на топчане в куче тряпья.

– Мама, какой же он некрасивый. Сморщенный, как старичок. И я думала, что он не такой маленький.

Наблюдая, как мальчик нервно пытается ухватить разинутым ртом тряпичный узелок с нажёванным хлебом  рядом  с его щекой, принимая его за материнскую грудь, Маша догадалась, что малыш сильно проголодался, и поторопила мать.

– Мама. Мальчик хочет кушать.

Новорождённый энергично крутит головёнкой, но ухватить узелок никак ему не удаётся, не смотря на все его усилия, и он сердито то и дело вскрикивает. Подошла Анна. Взяла ребёнка на руки. Вытащила тощую грудь, похожую на пустой мешочек, и приложила к ней младенца. Он обрадовался, в спешке неловко тыкается в титьку и обиженно вскрикивает. Наконец, ему удаётся присосаться к груди. Маша умиленно наблюдает, как братец сосёт с серьёзным выражением лица. Щёчки у него надуваются, как у хомячка и он от напряжения даже вспотел. В комнате установилась тишина и умиротворение. Машу потянуло в сон. В это время в больнице был тихий час. За месяц, проведенный в больнице,  она привыкла  к распорядку дня. Проснулась она часа через два. Открыв глаза, она увидела Анну, сидящую рядом с грубо сбитым столом. В руках у неё ботинок Маши «просящий каши». Она пришивает через край отошедшую подошву, протыкая нос ботинка, тонкой проволокой. Другой ботинок стоит возле её ног уже побывавший в руках Анны. Проволока торчит в носу ботинка в разные стороны, словно усы у кота.

– Мама, я сон видела. Такой хороший! Я в Крыму, в Шайноке была. Давай я тебе расскажу?

– Ну, давай, рассказывай – соглашается Анна.

– Мам. Как там, в Шайноке хорошо! –  восклицает девочка – Давай уедим обратно в Крым.

– Это не возможно. Нам некуда возвращаться. Там мы никому не нужны. Дом наш уже занят. Да и не на что ехать. Но ты рассказывай свой сон, рассказывай.

– Будто несёт меня большая-пребольшая чёрная птица и несёт она меня в своих когтях  по небу. Сама-то птица чёрная, а ноги у неё белые. Глянула я вниз, а там горы. И летим мы над пропастью, а там, в пропасти-то  не то дым,  не то туман клубится. Мне стало ужас как страшно. Я закричала, и птица меня выпустила из когтей,  и я падаю вниз камнем. А – а- а!! – воплю я – И тут чую, что я уже не падаю, а держусь в воздухе и сама, как птица лечу. Мне так радостно становится, так легко. Подо мною проплывают вершины гор, ущелья. А вот и знакомая долина и наш Шайнок… Из труб многих домов идёт дым, и я подумала – люди готовят себе еду. Подлетаю я к своему дому. Помнишь, мама на краю села, рядом с татарским  кладбищем?

– Помню – отвечает Анна – с тревогой наблюдая за дочерью. Обычно у Маши бледное лицо, а тут, словно оно светится изнутри. Глаза блестят лихорадочным блеском, на щеках не здоровый румянец. «Бедное дитя»- думает Анна – целый месяц пролежала в больнице, да видать мало ей это помогло» – и сердце Анны сжалось от чувства тревоги за дочь. Желая успокоить ребёнка, стала уговаривать.

– Ну что там хорошего, Маша? Никакого простору глазу. Вот у нас в России, куда не бросишь взгляд, кругом до самого горизонта равнина с перелесками и – поля, поля, поля. Глаз радуется. А в Крыму – горы. Ущелья – как в гробу.

Обе замолчали. Каждый думает о своём. Маша, хотя и не стала больше убеждать мать о возвращении в Крым, чувствуя бесполезность этого, но в душе была не согласна с Анной. Она не могла понять, как можно не любить горы. Она успела прикипеть к горам своим маленьким сердцем навсегда. Там она впервые осознала, как прекрасен мир и в частности горы. Она не раз убеждалась в этом, когда вместе с сестрой и её подругами ходили в поход. Там, в горах счастье переполняло её душу, и она не могла не петь и она пела громко и радостно. Горы здесь покрыты чудным лесом. Он не густой, как обычно в России – много чащ, мрачных, глухих и сырых, угрожающе настороженных, а местами непроходимых из-за запустения. В горах Крыма много фруктовых деревьев. Это может быть и яблоня, и груша, и грецкий орех. Плоды на них не дикие – в рот не взять – а необыкновенно вкусные и крупные. В горах всё прекрасно даже камни под ногами какие-то особенные, древние и от того таинственные. А сколько ежевики, стелящейся по земле необыкновенно вкусной,  сочной и крупной! А целебный воздух, настоянный на лечебных травах и спелых плодах! Маша быстро тогда привыкла к дому в Шайноке, доставшемуся её семье по жеребьёвке – с большой верандой, увитой виноградными лозами. Она полюбила небольшой сад за домом, где царил огромный с раскидистой кроной грецкий  орех. Но вернулся отец, и началось это мытарство по дорогам и весям. Нигде не задерживаясь надолго.

В это время Анна тоже вспоминала свою жизнь в Крыму, но без сожаления. Красивая жизнь на новом месте, так и не получилась. Не покидало чувство неловкости, смутное осознание, если не вины, то причастности к совершённому акту насилия над коренным населением Шайнока. Жили-то в домах не для них построенных, ели плоды из садов не своими руками взращенных. Не принесла душевного удовлетворения и работа в созданном колхозе, выращивающего табак. Горы,  теснившие со всех сторон небольшую долину, навевали грусть-тоску по просторам родины. В общем, всё было не привычно, необычно и не принималось сердцем. Даже в воздухе чувствовалось настороженность, враждебность, а в установившейся временами тишине – угроза. С наступлением сумерек в каждом углу Анне мерещилось по злодею. Страху прибавляло ещё близость дома к татарскому кладбищу, огромному, густо заросшему кустарником. Поселенцы побаивались кладбища. Обходили его стороной. Своих же мертвецов здесь не хоронили. Татарское кладбище будто затаилось, вынашивая какую-то пакость новым жильцам  аула. Может быть, и было за что. Население аула пугало необъяснимое явление природы,  с  некоторых пор замеченное слабонервными  жителями, довольно часто повторяющееся и наводящее тихий ужас. Когда вдруг,  ни  с того  ни с  сего, среди полного жизни дня,  всё смолкало и замирало – ни звука, ни шороха, ни жужжания насекомых. Полная зловещая тишина! Проходило этак секунд 10 – 20 и вновь закипала  жизнь, будто разом включенная невидимым властелином. Никто не мог объяснить природу этого явления. Поговаривали, что действует проклятие крымских татар. Теперь можно представить, как обрадовалась Анна возращению мужа с войны. Она сразу же начала уговаривать его покинуть Шайнок ещё и потому, что муж не собирался взять в руки кетмень и идти пропускать воду на колхозные сады и табачные плантации. А другой работы нет. Все не пыльные, руководящие должности в колхозе давно  уже схвачены. Впрочем, Александра  Акимовича это мало волновало. Он превратил свою жизнь в сплошной для себя праздник. Каждый день гульба, пьянка, переходящая в мордобой. Сразу появились друзья-товарищи, и Александр Акимович отправлялся к ним вечерами в сопровождении ревнивой супруги. А оттуда редко возвращались домой вместе, мирно и спокойно. Больше прибегала домой раньше Анна и пряталась в каком-нибудь укромном месте и там дожидалась, когда разбушевавшийся муж угомонится и уснёт. Но одну вечеринку Анна не забудет никогда. Тогда веселие для неё закончилась страшной западней  в обвалившейся татарской могиле. А всё Александр Акимович. Это он в разгар всеобщего веселья, перемигнувшись с одной из вертлявых дамочек, исчез с ней  за дверью. Недолго думая, Анна бросилась за ними в сени и нашла их там целующимися. Реакция её была быстрой. Тут же вцепилась обидчице  в волосы. Сразу же из сеней послышался крик, визг. Поспешившие туда встревоженные гости, нашли уже только одну пострадавшую, ту «разлучницу», сидевшую на полу, ощупывающую свою голову с взлохмаченными волосами и жалобно постанывавшую.

Александр Акимович и Анна исчезли. В это время Анна уже мчалась домой с одной мыслью успеть во время спрятаться, схорониться от ужасно рассвирепевшего мужа, бежавшего за ней с намерением как следует поколотить, по его словам, вздуть обнаглевшую дурищу. Топот его сапог раздавался в ночи громко и страшно.

Бежит Анна что есть мочи. По сторонам не до того глядеть. За собой чует тяжёлое дыхание и слышит отборный мат.  Убью!- орёт.

В перепуге, она проскочила мимо своего дома, не заметив его. И только, когда ей путь преградили кусты боярышника, она на миг озадачила себя вопросом. Где я? Куда попала?- но ей не пришла мысль в голову, что  эти самые кусты, перед которыми она сейчас находится, это кусты, стоящие на страже  татарского кладбища. Она считала, что до дома ей ещё далеко. Тем более до кладбища.

« Видать, я заблудилась. На незнакомую улицу свернула, надо спрятаться – решила Анна и, недолго думая, нырнула под кусты и… оказалась по другую сторону живой изгороди кладбища. Ещё не сознавая весь трагизм своего положения, она притаилась и стала чутко прислушиваться, как далеко от неё муж. Но – тишина. Анна поняла, что муж прекратил за ней погоню. Это её немного успокоило. Она посидела какое-то время и решила, что муж уже теперь  дома, отбушевался и спит. И она решает.

«Пора и мне идти домой».

Анна, поднявшись во весь рост, стала озираться вокруг себя, желая определить место, где она находится. Ночь тихая, лунная и далеко видно. И увидела – свой дом! Совсем близко. Дом погрузился, как и все дома в Шайноке, в сон. Свет ни в одном окне не горит. Но тут до её сознания доходит жуткая мысль, взметнувшаяся в мозгу, как пламя огня, ввергшая Анну в неописуемый ужас.

« Боже! Так я же на кладбище оказалась! Глухой ночью! Одна!»

Надо отдать должное Анне. Она не грохнулась в обморок, не потеряла самообладание. Только вот зря она, подстёгнутая страхом, так резко дёрнулась, а дёрнувшись, она вдруг почувствовала, что земля уходит у неё из-под ног и она проваливается в разверзшуюся могилу. Вместе с мусором, с какими-то обломками дерева Анна съехала на дно могилы.

– Боже! – вскрикнула Анна, затрепетав, как осиновый лист, – Это же татарская могила! – В ужасе она закричала что-то ещё не членораздельное, дикое. Анна подпрыгнула и ухватилась за кустики растительности на краю провала, но то за что она зацепилась, легко отвалилось, не выдержав веса Анны, и она бухнулась вновь на дно. Мозг лихорадочно заработал, подыскивая выход к спасению.

« Нужно нагрести в один из углов  больше мусора. С кучи легче дотянуться до края, где растёт молодая поросль боярышника» – доходит до её сознания дельная мысль.  Она зашарила глазами по стенам и дну ямы, подыскивая подходящий материал для осуществления цели. И тут Анна замечает, что прямо против неё, в подкопе стены могилы сидит нечто очень похожее на человека, завёрнутого в ткань. Огненной стрелой вонзается в сознание догадка.

«Так это же мертвец в саване!»

Это открытие стало концом её относительной выдержки, и она, не помня себя от ужаса, завопила дурным голосом.

– Ка-ра-ул! Ка-ра-ул! Спа-си-те!  У- у- у! А – а – а!

Волосы зашевелились у Анны на голове. Она, как в каком-то бреду, не помня себя, стала кидаться и кидаться на стены склепа, работая одновременно и руками и ногами, пытаясь выскочить из заточения. Переломала себе все ногти на руках. Но всё безуспешно.

Чем же могла бы закончиться эта история для Анны подумать страшно, если бы в диком крике, доносившемся с кладбища,  проснувшийся Александр Акимович не узнал голос жены. Он всё понял и побежал выручать Анну….

«Вот гад! – мысленно обругала Анна непутёвого мужа, возвращаясь в действительность – Всё из-за него я в тот раз столько натерпелась страху»

Скрипнула открывающаяся дверь и в комнату вошла Майя.  Соскучившаяся по сестре Маша радостно потянулась к ней, та холодно отстранила её от себя. Маша поняла, сестра пришла не в духе. Майя сбросила с ног стоптанные тапки и сердито заговорила.

– Завтра на работу не пойду. Сама ходи в этих тапках. Одета, как  нищая. Надо мной люди смеются.

В её голосе слышится не поддельное горе, обида.

– Это кто же смеётся? Этот шалопай Пашка Репейников, которому ты строишь глазки? – укоризненно спрашивает её мать.

– Да! Да! Если хочешь знать, строю! Только он на меня ноль внимания. Зачем я ему неграмотная. По его понятию, дурочка. А всё вы, родители называетесь. Возили меня по Средней Азии – нигде не засиживались больше двух-трёх месяцев. Какая мне была учёба? В итоге все мои сверстники и читать и писать умеют, а я нет. Теперь вот Машку возите, просвещаете, как меня до войны.

– Да что я могу сделать-то? Если он, бродяга, возит нас?- зло отвечает ей Анна.

– Конечно, ничего не можешь сделать – кривя ехидно губы, отвечает Майя. – Тот зарплату в чайханах пропивает, а эта, несмотря ни на что рожает детей.

Эти обвинения достали-таки Анну и без того  расстроенную. Она порывисто встала с сундука и направилась к Майе со словами.

– Ах ты, бессовестная гадина! Ты же сама не хотела учиться. Когда все ученики сидели и писали, решали примеры, ты же зевая, смотрела в окно класса. Единственно, что у тебя получалось, так это приходить домой вся измазанная с ног до головы чернилами.

Анна и Мая разговаривают на повышенных тонах, и от крика проснулся и заплакал младенец. Маша расширенно-округленными глазами полными тревоги смотрит то на мать, то на сестру. Она боится, что между ними произойдёт драка. И когда Майя или же Анна приближаются к друг другу на опасное расстояние, Маша становится, как натянутая струна, готовая вскочить с топчана и встать между ними, хорошо сознавая, чем  это ей грозит. Оттого-то не выдержав напряжения, уливаясь слезами, и постукивая своими кулачками, друг о друга, она горько запричитала.

– Мама, отведи меня обратно в больницу. Я хочу в больницу.

Наконец, пыл у Анны с Майей пропал. То ли на них подействовало горе ребёнка, то ли что другое, но они притихли и отступили друг от друга. Младенец продолжал кричать. К нему подошла Майя.

– Гляди-ка! Вопит, как правдышный. Да заткнись ты, щенок! Разорался – сказала Майя раздражённым голосом, но нотки сочувствия в её речи к младенцу всё же присутствуют. Она взяла его на руки и мальчик сразу же перестал плакать, и пуская пузыри изо рта, загукал.

– Ну чему обрадовался? Зачем явился на свет-то? Кому ты тут нужен? Иди-ка ты по быстрее знаешь куда?- и она понесла малыша к окну. Подняла ему головку так, как если бы он уже был разумен и мог бы заинтересоваться видом из окна, в частности возвышенностью начинающейся сразу же за посёлком. Местное население считает её горой, и называют её Артобусом.  На взгорье этого Артобуса русское кладбище. Надо сказать ужасное место, без кустиков, без деревьев и не одного цветочка на могилах. Там не растёт даже трава. А глина серая, выбранная из ям, предназначенных для могил, жирная и противно размазывается между пальцев, как прах.

– Смотри – продолжает говорить с малышом Мая. – Вон там твоё место. На кладбище, горе ты луковое. А тут ты никому не нужен.

Новорождённый загукал ещё радостней, задрыгал ножками, засучил ручками. Он, конечно, не понял Маю, но очень надеялся на любовь и ласку. Он весь в предвкушении еды. Маша испуганно взглянула на Анну, ожидая новую вспышку гнева, реакцию на слова дочери, но скандала не последовало. Анна тихо заплакала, положив безвольно руки на колени. Сквозь слёзы она говорит.

– Майка, какая же ты жестокая. Разве он виноват, что родился на свет и ему так же, как и нам всем тоже хочется жить и быть счастливым.

В ответ дочь растерянно пробубнила.

– Да я так просто, не со зла – и передала мальчика матери, а сама успокоенная направилась к печки. Сняла крышку с закопчённой кастрюли и вылила из неё в чашку остаток чечевичного супа – коричневую жидкость.

У Маши при виде еды тоже проснулся аппетит, и она бойко схватила ложку и присоединилась к сестре. Мая не возражает, но только до тех пор, пока Маша отправляет в рот пустую жидкость, а когда она зачерпнула со дна чашки чечевицу, то в тот же миг ложка Маши была опрокинута ложкой Майи. Маша ещё раз попыталась провести ложкой по дну чашки, но Мая придавила её ложку своей на дне чашки. После этого Маша несмело похлебала немного мутной водицы и отправилась на топчан к малышу. Ей горько и обидно от того, что её сестра, да и бывало ещё в России брат тоже, относится к ней хуже, чем чужие люди и завидует своим сверстникам, которых опекают их старшие братья и сёстры. Они могли обратиться в случае надобности к ним за помощью, чего нельзя сделать Маше. Сестра и брат тут же становятся на сторону её обидчиков. Насколько Маша себя помнит, а она помнит примерно с трёх лет, сестра и брат вечно враждовали между собой. Дрались. А иногда их драки заканчивались всеобщим грандиозным скандалом с кочергой и ухватом в руках деда и бабки и всё из-за того, что дед Иван Григорьевич больше любит Саньку, а бабка Мария Васильевна больше Майку и в ссоре между братом и сестрой, они принимали разные стороны. Брат и сестра потом долго разбирали, кто что сказал и веселились от души.

Скучая на печи, в пасмурные зимние дни в деревне Воронежской области, бывало, когда между старшими братом и сестрой устанавливалось перемирие, они дружно объединялись тогда против одной Маши, девочки в то время пяти лет. Цель их была такова – спровоцировать бабку или деда на скорый несправедливый суд над Машей. Вот таким образом они забавлялись от нечего делать.

Обычно начинали с того, что толкали или щипали Машу не заметно для деда и бабки. Маша визжала и доводила своими воплями деда и бабку до белого колена. Первой возмущалась бабка.

– Ну что это за дитё такое. Визжит и визжит окоянная.

– Они меня бьют – пытается объяснить, в чём дело, Маша.

– Кто её бьёт!? – дружно отпираются брат и сестра, давясь смехом – Да, да неё чуть дотронешься, она орёт, как недорезанная.

– Санёк, смотри мне. Возьму ремень – предупреждает дед.

– Не веришь? Да она ревёт по всякому пустяку. Вот, проверь сам – предлагает брат деду – потри нос с боку и увидишь, как она закричит.

Саньке весело. Скука прошла.

От услышанного нелепого обвинения, Маша даже перестаёт рыдать, удивляясь такому неправдоподобному объяснению лукавого брата, и так и застывает с открытым ртом, уставившись на деда с немым вопросом в вытаращенных глазах.

«Неужели, этот мудрый, справедливый дед поверит такой несуразице? Не может быть!»

А вот и может. Иван Григорьевич поверил своему любимому внуку, а скорее всего таким способом хотел наказать орущую на весь дом по поводу и без повода глупую внучку.

Он грозно посмотрел на Машу, что то шепча одними губами, по всей видимости ругательство, и стал остервенело тереть своим корявым указательным пальцем бок своего мясистого носа под громкий смех своих старших внуков. Маша и в правду заревела безнадёжно горько….

Брат и сестра частенько доставляли себе удовольствие подразнить свою маленькую сестрёнку. К счастью для Маши, родители ещё, когда переселялись в Крым, её брата не взяли с собой, оставили с дедом и бабкой в России. Но и одной Майи хватало, что бы держать Машу в постоянном нервном напряжении. Сестре нравилось запугивать девочку в отсутствии матери, когда Анна уходила на работу по уходу за табаком. Она оставляла Машу на попечении старшей дочери, к тому времени шестнадцатилетней девицей, а та развлекала себя тем, что начинала стращать шестилетнюю девочку всякими невероятными глупостями. Мая, например, внушала сестрёнке, что умершие злодеи становятся невидимыми для маленьких детей и часто приходят в дома, чтобы украсть ребёнка. А так как они невидимые, то могут прятаться где угодно, даже в стенах. Притворившись страшно испуганной, она зловещим голосом кричала, сидящей на печи испуганной сестрёнке: «Смотри, смотри! Сзади руки из стены тянутся к тебе! Беги, а то схватят!»

Не помня себя от страха, Маша визжит, спрыгивает с печи и прижимается к Майе, ищет защиту, хотя мало надеется на её милость, а та тут же хохоча, как ненормальная, отталкивает её от себя и мигом взбирается на печь. А с печи опять кричит страшным голосом Маше, стоявшей ещё на полу: « Машка, беги! За спиной  у тебя чёрт стоит!»

Маша бросается к печке, с готовым разорваться  от ужаса сердцем, а оказавшись на печи – всё повторяется сначала. Конечно. Маша жаловалась матери на сестру. Противилась оставаться с Майей, но Анна не придавала этому большое значение до тех пор, пока не убедилась, что у ребёнка расстроились нервы. Маша, часто стала просыпаться по ночам, ей слышатся громкие звуки, печатающих шагов, причём ей кажется, что это идёт за ней страшный великан. Ночи для неё стали кошмаром. Маша кричала по ночам. Только тогда Анна стала брать Машу с собой на работу. Заскучавшая без дурных затей Майя, запросилась к деду и бабке в Россию и её отправили, с подвернувшимися, к стати, односельчанами, возвращающимися в Россию. Освободившись от шальной сестры, Маша вскоре успокоилась. Стала весёлой, жизнерадостный, и даже полезной её матери на её работе….

 

Но вернёмся опять в Пархар, в убогое жилище, где часто ссорятся мать со взрослой дочерью.

В комнате тихо. Слышно только, как жужжат мухи. Прерывает молчание Анна.

– Ладно, не серчай Майка. Скоро у нас дела улучшатся. Утром я на малыша получила от государства помощь, аж целый тюк всякой материи. Часть продадим. Купим продукты и пошьём всем обновы, а тебе ещё купим туфли.

– Правда? А где материал? – оживилась Майя.

– В сундуке лежит.

Тут же ткань была вытащена на поверхность и долго мать с дочерью прикидывали на себе материал. Придумывали фасон и решали, кому отдать шить платья. На радостях Анна побегала по соседям и раздобыла две пригоршни муки и мешочек лузги от проса.

А между тем солнце склонялось к закату, и вечерние тени поползли из тёмных закоулков. В длинной, узкой комнате и без того несветлой, стало сумеречно, тоскливо. Маше сильно захотелось кушать: «А в больнице, наверное, уже ужинают – с неожиданным для себя сожалением подумала Маша – дадут кашу, сладкий чай или какао, пряник или пирожок».

Были дни, когда Александру Акимовичу, всегда появляющемуся к концу дня после работы, буфетчик Эрбек из пивнушки с красивым названием «Голубой Дунай» заартачивался и не наливал ему в долг. Такие дни, когда в «Голубом Дунае», прозванным в народе «бабьи слёзы», случался для Александра Акимовича облом, становились для него несчастными, но ещё горше становились вечера этих дней. Это значило, что придётся вернуться с работы во время, за несколько часов до сна и эти часы провести с глазу на глаз с голодной, необустроенной семьёй, а Александр Акимович этого очень не любит. Как обычно, такие дни заканчивались скандалом, а то и вовсе безобразной сценой – дракой.

Александр Акимович чувствует, что у него в душе, что-то сломалось, и он не может пересилить себя, сознавая, что поступает дурно по отношению к семье. Всё же тяга к спиртному берёт верх над ним, и он вместо того, что бы спешить после работы домой к семье, идёт в пивнушку, оправдывая свой поступок каждый раз тем, что у него, бухгалтера прокомбината, зарплата маленькая, всё равно на всех в семье не хватит. И всё же стыдно Александру Акимовичу глядеть в голодные глаза домочадцев. Куда лучше заявиться, когда близкие забылись тревожным сном. Тихонько пробраться на свой топчан, а утром чуть свет ускользнуть из дома пока ещё все спят.

Сегодня один из таких невезучих дней, и Александр Акимович ещё засветло очень недовольный идёт домой в местечко в двух километров от Пархара, где обосновалась временно его семья в комнате одного из пяти бараков при машинно-тракторной станции. Буровчанкин тяжко вздыхает и ворчит себе под нос, вспоминая, как прятали глаза от него друзья-собутыльники, когда он с надеждой в глазах присматривался к сидящим за столиками в пивнушки – вдруг кто-нибудь из них приветственно крикнет ему – ей друг иди сюда!

– Вот твари – бурчит Александр Акимович – воротят морды от меня. Буд-то бы в упор не видят. Как я угощаю, так липнут ко мне, как мухи.

Эрбек сегодня был особенно жесток. Не принял от Буровчанкина никаких объяснений и обещаний.

– Нэт! – твёрдо заявил он – Ты уже много должен. Давай, пошел от сюда.

Слова «давай пошел от сюда» особенно обидели Александра Акимовича.

– Это меня-то, старшего лейтенанта « пошел от сюда», прошедшего все трудности войны, грудью защищавшего такого вот крысёныша, теперь «пошел отсюда»!? – и он ударил себе в грудь, громко разговаривая сам с собой.

Он был выпивши, обмывали премию на работе, и не стеснялся выражать в слух свои чувства, да и на извилистой дороге, петлявший по камышам, было пустынно.

Александр  Акимович застал семью в ожидании ужина. Анна стояла у окна и разделывала тесто, замешенное из лузги  и муки. Из кусочков теста она формирует лепёшки и выкладывает их на сковородку, подмазанную хлопковым маслом. По одной лепёшке они уже съели с первой сковороды и лепёшки оказались очень вкусными с голодухе-то. Теперь ждут когда испекутся на следующей сковороде, но тут пришёл Александр Акимович, и сёстрам стало ясно, что следующая партия лепёшек достанется отцу. Он сел за стол и снятые со сковороды три корявые лепёшки легли на стол перед ним.

Насупленная Майя сидит на топчане в дальнем углу комнаты, а Маша недалеко – напротив отца, на сундуке, не спуская глаз с лица отца. Она ожидает, что сейчас он попробует лепёшку и от удовольствия произнесёт что-нибудь этакое – О, какие вкусные! Никогда ничего вкуснее не ел! Но отец глядит на лепёшки с брезгливостью. Александр Акимович откусил кусочек лепёшки, попытался проглотить и закашлялся, а откашлявшись, начал кричать – Что это за лепёшки такие! Их и есть-то нельзя!

Анна ответила ему почти спокойным голосом.

– Купил бы хороших лепёшек и принёс детям. Нет же! Ты тратишь зарплату на одного себя. Жрёшь один! Хамлет! – Анна старается сдерживать себя не повышать голоса, но и её взгляда на мужа глазами скорбящей Божьей Матери было достаточно, что бы он взбеленился.

– Ах так! Жри сама свои лепёшки!- и бросил лепёшки на стол в сторону    Анны. Они тут же рассыпались на кусочки. Несколько кусочков упали  близко от Маши и не могли оставить её равнодушной к ним. Маша была голодна и она подумала. « Меня никто не поругает за то, что я подберу и съем эти крошки с пола». И Маша бойко соскочила с сундука и стала подбирать кусочки, жадно запихивая их в рот. Но что последовало потом – всех повергло в шок!

Александр Акимович метнулся к сундуку, с которого только что встала Маша и вот уже тюк материи, выхваченный им из сундука, на который возлагались большие надежды Анны с дочерями, оказался в руках Александра Акимовича. Лицо Анны исказилось от ужаса, и она завопила.

– Нет! Нет! Шурка не бери! Не надо! Побойся Бога! – и бросилась к мужу.

Маша замерла от страха, видя, как мать пытается вырвать из рук отца тюк материи, а отец со страшным, прямо звериным оскалом на лице с остервенением отдирает пальцы жены, вцепившейся мёртвой хваткой в материал. Маша истошно закричала.

– Папа не бей маму!

Перевес в силе, конечно, оказался на стороне  Александра Акимовича.  Он оттолкнул от себя Анну. Та упала, как сноп. Муж подхватил тюк подмышку и скрылся за дверью поспешно, как вор,  с места преступления.

Анна выбежала за ним в след,  в чём была, а за ней выскочила разутая Маша под холодный воздух вечера. Александр Акимович  маячил впереди в вечерних сумерках по дороге, ведущей в Пархар.

– Шура, Шура! Пожалей детей! Отдай!- на бегу задыхаясь, умоляет Анна.

– Папа, отдай, пожалуйста! – вторит ей Маша.

Александр Акимович оглянулся, трусливо посмотрел по сторонам и позорно, трусцой побежал от них и скрылся за огромными кочками камыша, начавшимися вдоль извилистой дороге.

Добежав до камышей, Анна в растерянности остановилась. На дороге мужа не видать. Анна оглядывается по сторонам, хватаясь за сердце, надеется, что он где-то здесь по близости притаился за одним из кустов камыша и не перестаёт умолять.

– Бродяга.  Отдай! Христом Богом тебя прошу. Отдай! Иначе мы все здесь умрём!- Анна громко зарыдала. В ответ – тишина.

Дальше преследовать Александра Акимовича не было смысла. Сразу же, как только кончался камыш, начинались дома посёлка. Анна поняла, что материал, на который возлагались большие надежды, потерян для них навсегда. Её оставили силы и она села на кочку уже покрытую нежно-зелёными побегами камыша, подмяв его под себя и заголосила, как по покойнику, приговаривая речитативом, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Про-па-ли  мы те-пе-рь. Что же мне те-пе-рь де-ла-ть. Пропьёт ведь. А я хотела Машке купить курдючного сала на лекарство, продукты,  одежонку. Теперь нам всем конец! – И она упала в пыль дороги на колени и забилась в припадке отчаяния. Анна буквально рвёт волосы на голове и кричит нечеловеческим голосом что-то ужасное. Маша, поражённая ужасным состоянием матери и её страшными словами – теперь всем нам конец – заверещала.

– Мама. Не надо! Мама, не надо!

Наконец, Анна опомнилась и встала с колен. Вид у неё страшный. Из-под сбившегося на бок старенького клетчатого платка торчат спутанные, космами волосы, блуждающий взор, как у помешанной, суровое выражение лица. Анна резко протянула руку к Маше, та в испуге отшатнулась от неё. Отбежала.

– Чего орёшь? Замолчи!- ледяным голосом она приказывает дочери, но уже через некоторое время потеплевшим голосом добавила – пойдём домой.

На другой день утром Анна позвала.

– Машка. Вставай. Пойдём к отцу на работу. Маша встала и присоединилась к Анне, уже стоявшей с младенцем на руках.

В бухгалтерии промкомбината Буровчанкина Александра не оказалось. Главный бухгалтер обрюзглый пожилой человек и две его помощницы женщины средних лет сидят за своими столами, молча уткнувшись  в бумаги. На вопрос Анны – Где Буровчанкин?- ответила одна из женщин.

– Да где-то здесь. Вышел, поди, ненадолго.

Анна подошла к столу мужа и попыталась открыть дверцу тумбы, надеясь обнаружить там украденный тюк материи, но не тут-то было – тумба закрыта на ключ.

– На работе его нет. Видать материал  пропивает – печальным голосом произносит Анна – Видите, сколько нагрызено фисташек на полу? Какой же хамлет? Детям нечего есть, а он роскошничает. Фисташки погрызывает.

– Да. У него всегда под столом полно шелухи от семечек или фисташек – вступает в разговор соседка Александра Акимовича и тут же замолкает. Анна так и не поняла, кому  бухгалтерша сочувствует больше ей или Буровчанкину.

Анна с Машей ещё пришли в этот же день, когда в конторе хозяйничала одна уборщица. С ней Анна сразу же нашла общий язык. Они подняли крышку стола и, пожалуйста, содержимое тумбы всё на виду.  Поверх бумаг лежит тощий кусок материи метра три или четыре. Это всё что осталось от тюка.

Всю обратную дорогу домой Анна проплакала, теребя ткань в руках, вытирая им же слёзы.

Александр Акимович домой не показывался. На третий день  Анна с Машей вновь побывали в промкомбинате и там получили ответы на все свои вопросы.

– Буравчанкин у нас больше не работает. Где вам его сейчас искать мы не знаем. А ещё через два дня знакомая Анне женщина сообщила, что она сама видела, как садился  Александр Акимович в машину, отправляющуюся в Сталинобад. Анна плакала, причитая.

– А, хамлет! Оставил бродяга нас без ничего. Обокрал. Последнее унёс у малых детей. Теперь у нас одна дорога – побираться.

Маша с замиранием сердца слушает мать. Она боится услышать страшные слова – теперь нам  всем конец. Но этих слов не последовало, и приободрившаяся Маша сказала себе: « Значит, мы не умрём.  Конечно, милостыню просить стыдно, но должно быть это ненадолго. Лишь на то время пока мама найдёт работу».

 

Устроиться на работу оказалось непросто. Женщина, обременённая двумя маленькими детьми, не представляла интереса для предприятий. И когда Анна была в отчаянии, ей, наконец, предложили работу на маслозавод рабочей.

Недели две до первой получки надо ещё прожить и ничего не оставалось, как только идти побираться. Майя наотрез отказалось просить милостыню. Значит надо посылать Машу в кишлак. Было решено, что Майя будит лишь сопровождать сестрёнку до намеченного дома и ждать Машу за углом. По своему малолетству Маша не очень стесняется просить, но она, конечно, понимает, что просить милостыню нехорошо. Осложняет попрошайничество – собаки. Она их очень боится. Огромные жёлтые овчарки вечно голодные и злые. В каждом доме кишлака, как правило, такая есть, свободно бегающая по двору, да и по улице тоже. Собаки знают всех жителей своей улицы и ни кому из них не представляют опасности, но только не чужакам. Против пришельцев они могут даже объединиться и выступить большой сворой – тогда берегись. Не меньше собак Маша боится и свою сестру Майю – злых её шуточек. Но у Маши нет выбора, и она идёт. Ещё по пути в кишлак, Майя посланная охранять Машу и защищать при случае какой-либо опасности, сама становиться для Маши объектом опасности. Едва они оказались за посёлкам, как Майей овладевает дурь. Она громко смеётся, ловко перебегает по брёвнышку, переброшенному через арык, разделяющий Пархар от кишлака и убегает. А там прячется за кустами.

– Майя, Майя подожди меня, не убегай! – Маша плачет.

Она с великим страхом ступает на скользкое бревно, а внизу угрожающе быстро текут двухметровой глубины желтые воды арыка. Испугавшись, Маша отступает и решает лучше идти одной в кишлак, сделав порядочный крюк – перейти арык через мост и не подвергать себя опасности. Но тут Майя, догадавшись о намерении Маши, выскакивает из придорожного кустарника, как чёрт из табакерки и кричит.

– Машка, вернись! Я пошутила. Давай я тебя переведу за руку.

Маша верит. Возвращается и подаёт руку Майе, а та довела Машу до середины,  давясь от смеха, бросает Машу на самом опасном участке, и – уже хохочет на другом берегу, потешаясь над несчастной девочкой. Потрясённая коварством сестры, Маша на миг теряет равновесие, но непостижимым образом берёт себя в руки, балансирую руками, как циркачка, восстанавливает равновесие и преодолевает переход.

Сразу же начинается улица кишлака. Вот и первая дверь в дувале – глинобитном ограждении участка под огородом, садиком и домом с подсобными постройками под плоскими крышами. Маша стучит в калитку и плачущим голосом зовёт.

– Апа! Ата!

Первой отзывается, рассерженным лаем худющая собака – бежит от дома по тропинки, разделяющей огород на две части. В след за собакой на тропинке появилась женщина лет тридцати. Маша смотрит на неё испуганными глазами и просит.

– Апа, лепёшка бер.

Женщина в ответ, судя по жестикуляции рук, разводит руками в стороны, не собирается дать что-нибудь съестное. Что-то говорит сердитое. К ней сбежались трое ребятишек один меньше другого в одних рубашонках ниже колен и пугливо прижались к её ногам.

Маша догадывается, что в этой семье хлеба самим не хватает и всё же она робко повторяет просьбу.

– Апа, лепёшка бер.

Женщина резко срывается с места вбегает в дом и почти сразу возвращается. В руках у неё свёрнутая пополам большая лепёшка. Она быстро подходит к Маше и сердито впихивает лепёшку ей в руки. Поворачивается спиной и уходит, не слушая слов благодарности. Но редко так происходило. В основном подавали милостыню тихие женщины. Они долго разглядывали девочку с застывшими на лицах вымученными улыбками и цокали языками. Но самое главное – не было ни одного дома, где бы отказали. Правда, подавали далеко не всегда хлеб. Подавали и сушеный урюк, персики, катышки из кислого молока, высушенного на солнцепёке.

Таким образом, Маша попрошайничала в сопровождении своей старшей сестры дней десять. И все эти дни Маша являлась источником бурного веселья для неё.

Первая зарплата Анны позволила прекратить побираться, чему Маша очень обрадовалась – не умеющая плавать она каждый рисковала утонуть в арыке. Анна повеселела. Перестала всё время охать, да ахать.

– Ну, кажется, жизнь наша начинает улучшаться. Вот Майка накопим денег и уедим опять в Россию – обещает Анна – Там хотя бы картошки вволю.

В комнату постучали.

– Входите. Открыто – кричит Анна, что бы услышали за дверью.

В комнату вошел Михаил Иванович, тощий человек с лицом в глубоких морщинах, с маленькими сверлящими глазками. Михаил Иванович работает завхозом машинотракторной станции. Это в её бараке ютится Анна с детьми.

Приход Михаила Ивановича ничего хорошего не предвещает и сердце Анны тревожно забилось. Так и есть. Завхоз МТС обвёл комнату безразличными глазами, прятавшимися в глубоких глазницах, и сказал.

– Анна ищи себе квартиру другую. Эту комнату мы у тебя забираем. Ты у нас не работаешь, а у нас свои механизаторы без жилья.

– Куда же я пойду с малыми детьми? – сникшим голосом заговорила Анна. Глаза у неё сразу же стали мокрыми от выступивших слёз.

– Это уже не наше дело. Ты работаешь на заводе. Пусть там тебе предоставят жильё.

– Да я просила. Нет у них говорят.

– В таком случае ищите себе частную квартиру. Администрация МТС даёт вам три дня сроку – заявил на прощание завхоз.

Что испытывает Анна после ухода Михаила Ивановича можно не описывать для тех людей, которые в своём воображении могут поставить себя на место Анны и прочувствовать, а для тех, кто лишён от природы воображения, скажу – испытывает дурноту. Она сидит на казённом топчане и не вполне соображает, что делает, руководствуясь, наверное, где-то на подсознательном уровне – пытается успокоить голодного младенца у себя на руках, предлагая ему раз за разом истощённую грудь до такой степени, что она представляет из себя вытянутую кожу. Вот эту кожу и предлагает она своему малышу, а тот отказывается её брать в рот. Ребёнок схватывает раз за разом сосок, делает несколько сосательных движений, выплёвывает его изо рта, и заливается обиженным плачем. Глядит на мать укоризненными глазами.

Жильё нашлось. Но какое это жильё!? Стыдоба, а не жильё. Хуже не куда. Майя, когда узнала, куда мать хочет перетащить свои пожитки, сначала отказывалась пойти  туда вместе с ней.

– Ты что, мама? Ведь в эту пристройку к дувалу, окружающую территорию завода, по нужде ходят! Даже нищий побрезгует там жить. Нас засмеют, а мне и вовсе на улицу выйти нельзя будит.

И в самом деле, пристройка к дувалу никому ещё никогда не пригодилась, разве вместо отхожего места для прохожих по дороге вдоль ограды завода.

– Ничего – успокаивает её Анна – Мы поживём там месяца два или три. А там получше найдём, а может быть накопим денег и уедим в Россию.

Пристройка действительно имеет неприглядный вид. Вместо окна дыра в стене. А дверь держится на одной заржавелой петле и выходит эта дверь прямо на проезжую часть дороги и – ни кола,  ни двора, ни даже плохонького заборчика. Одно несомненное  преимущество имеет это чудное помещение, – недалеко от прежнего жилья, – пожитки перенести не сложно и близко к маслозаводу, где теперь работает Анна. Топчан взять в новое помещение Михаил Иванович не позволил – собственность МТС. Тяжело пришлось тащить сундук, обшитый  железом, приданое Анны, объехавший с ней полстраны. А кровать, будто повинуясь хозяевам, тут же сама сложилась, лишь только из-под неё убрали большую стопку кирпичей, поддерживающую вихляющиеся туда-сюда расслабленные ножки.

Отныне спальные места у Майи сундук, на котором и ноги протянуть невозможно. А узкая  железная кровать служит спальным местом для троих – Анны, Маше и Славику. Маше достаётся место в ногах. Когда Анна уходит работать в ночь, Славика она кладёт Маше в ноги. Анна опасается, что Маша во сне может придавить малютку. Но как раз эта предосторожность чуть было не стоила Славику жизни.  В одну из ночных смен Анна пришла покормить младенца грудью, и от того что она увидела когда вошла в дом, Анна в ужасе закричала страшным голосом. В кровати в ногах у Маши торчит  между досками только  посиневшая головка Славика, а туловище провалилось. Видимо малыш дрыгал ножками, сдвинул дощечки положенные под подстилкой и провалился в образовавшуюся щель. А голова застряла между дощечками. Ребёнок стал синеть от удушья. Майи дома не было. Она не слушает Анну и приходит, уходит из дома, когда ей вздумается.

Славик, вытащенный из кровати лежит без признаков жизни. Проснувшаяся Маша от крика Анны, молча сидит на кровати с застывшим ужасом в глазах. Анна больше не кричит, а только плачет горькими, безмолвными слезами и весь её облик выражал безмерное горе. А Славик, пролежавший некоторое время недвижимый, вдруг пришёл в себя, несказанно обрадовав Анну и Машу.

 

После случившегося несчастного случая со Славиком, Анне пришлось искать дневную работу. Заведующая кадрами завода пошла ей на встречу и перевела её рабочей на подсобное хозяйство – в коровник.  Но Анну как будто преследовал злой рок,  и здесь с ней случилась большая неприятность. Анну обвинили в воровстве.

А случилось вот что. У Майи была подруга, некая Лида, прошедшая, как говорится, огонь и воду и медные трубы, много старше её и побывавшая в свои 25 лет в тюрьме за воровство и схоронившая нагулянного ребёнка, не видевшего должного ухода. Однажды эта Лида попросила Анну принести  кусок верёвки для её тёти. Мол, нечем привязывать корову. Анна вспомнила, валявшийся в коровнике, обрывок старой верёвки, брошенный за ненадобностью, и даже списанный, пообещала принести. Анна принесла, отдала Лиде и забыла об этом. Но если бы знала наперёд, во что выльется этот поступок, она бы этот обрывок верёвки не только бы не взяла, а даже близко не подошла бы. Лидка заявила на Анну в милицию, якобы она украла верёвку! Что тут было!  Анну затаскали по милициям. Она в слезах, в панике. Ей грозило 2-3 года тюрьмы. А что стало бы с малышами с Машей и Славиком? На Майю надежды нет никакой. Она сразу же исчезла из дома. Домой перестала приходить. А как тут не горевать Маше, когда над ней повисла грозная туча детдомства. Милиция хотела ужу передать дело в суд и посадили бы, если бы заведующий скотным двором побоялся подтвердить, что обрывок верёвки списанный.

А всё из-за Майи. Если бы она не поддалась сильному влиянию со стороны Лиды, этого не случилось бы. Майя, с детства любившая попроказничать, теперь же в лице Лиды нашла себе достойную партнёршу по проказам, которые в её возрасте уже квалифицируются как хулиганство, карающийся законом. И пошли о них по посёлку нехорошие слухи. Анна плакала, убеждала её не участвовать в проделках Лиды. Но куда там! Майя и слушать не хочет. Набедокурив, они приходили и рассказывали свои похождения, при этом хохотали, как полоумные до коликов в животах. Маша частенько от удивления только хлопает ресницами вытаращенных глаз, не понимает – неужели так возможно поступать? Особенно её поразил рассказ о том, как Лида, эта костлявая, высокая, нескладная девица, с лицом длинным напоминающим лошадиную морду – вышла якобы на полном серьёзе замуж за пожилого, одиноко живущего  своей маленькой мазанке бедного таджика. Так вот на радостях хозяин позвал уважаемых лиц кишлака к себе на праздничный обед по поводу их союза, а Лидка до этого наелась гороховой похлёбки. Между прочим, принарядилась в национальную одежду, одела и шаровары – подарок таджика. Подавая угощения  гостям, она закрывала частично лицо, как бы от застенчивости, и воздавая тем самым дань  вежливости и уважения, но неожиданно для сидящих мужчин, но не для Лиды, которая могла бы избежать позора, хотя бы во время ушла бы, начала издавать такую откровенную трель задницей, что гости от стыда не знали куда глаза девать, вскочили с места и тут же разбежались. Ну после этой постыдной выходки новоявленной супруги брачный союз тут же был расторгнут по таджикскому обычаю, словами – талак, талак, талак. Обиженная  на своего бывшего сожителя, по её понятиям, не понявшего шутки, она решила отомстить  ему и уговорила Майю помочь ей устроить в его избушке погром.  Но погром сделать из двух старых подстилок, двух самодельных одеял, да двух стёганых халатов – больше ничего нет – не получится. Тогда они забрали с собой закопчённый казан, два заварных чайника с надбитыми носиками и три не большие пиалы – это всё чем располагал из столовой утвари не состоявшийся муж Лиды. Ну а конец этой истории больно ударил по Анне. Дело в том, что они чайники и пиалы выбросили в придорожный бурьян, а казан принесли в дом Анне. Обозлённая Анна на Лиду и Майю за нешуточную их выходку, прогнала Лиду, обозвала её воровкой, а в след ей выбросила на дорогу казан. На другой  же день у Анны пропали документы – паспорт Анны и свидетельства о рождении Маши и Славика. Было ясно, что это дело рук Лиды. Сколько же  пришлось пролить слёз совершенно безграмотной Анне и потопать ногами, упрашивая добрых людей, прежде чем она выхлопотала новые документы.

Дорогой читатель, раз уж я упомянула тётку Лиды в этой повести, то следует, думаю, познакомить вас поближе  и с семьёй тётки, так как её сын инвалид с детства Виктор станет гражданским мужем Майе. Конечно, и здесь не обошлось без Лиды Сомкиной, выступившей в роли свахи.

Начну с тётки. Звать тётку Шура, фамилия её Сомкина. Тётке Шуре лет так под 50. Её можно видеть ежедневно, снующую по улицам Пархара – она почтальон. Её мужу  Степану тоже эдак под 50 лет, но выглядит он много старше – вечно лицо заросшее щетиной, круглый год в одних и тех же штанах и рубахе, не сбрасываемых ни днём, ни ночью до полного износа. Степан нигде не работает. Он имеет ружьё и промышляет охотой в пред-пограничных тугаях. Тем и существует.

Тётка Шура  с сыном Виктором живут в маленьком глинобитном домике в одну комнату с единственным окошечком. Крыша домика плоская, как у всех домов местных жителей. Когда-то дядька Степан переселился в Пархар из Сибири и сразу же купил по дешёвке эту мазанку. А потом сам построил баньку, где теперь и живёт. В единственной комнате  дома у тётки Шуры с Виктором относительно чисто. Да, собственно говоря, о какой чистоте может быть речь, когда комната имеет одну дверь и выходящую прямо во двор,  под открытое небо. Нет ни сеней, ни коридора. Только небольшой козырёк над дверью с улицы. Зато в комнате у них имеется две современные кровати с пышными постельными принадлежностями – одна тётки Шуры, другая её сына. Гордость их – патефон с большим набором пластинок. Раза два Маша  имела счастье слушать песни в исполнении Руслановой. А главная ценность – это большущий сундук всегда закрытый на огромный замок. Содержимое сундука можно увидеть раз в году. Это когда производилась проверка сохранности и проветривание. Тогда на верёвках, протянутых через весь двор, висят много чего из вещей никогда не ношенных припрятанных впрок: брюки, костюмы, пальто из дорогущих тканей, отрезы из заморского текстиля прекрасной расцветки. Но всё это настолько излежалось в течение ни одного десятилетия, что под энергичными пальцами рук, расползаются в прах. Всё это добро безнадёжно испортилось. Излежалось и уже не представляет ни какой ценности, однако продолжает храниться в сундуке под замком, создавая у их хозяев иллюзию богатства. Как говорится и сам не ам и другому не дам. Всё одно, что собака на сене.

Это добро было ещё приобретено где-то в тридцатых годах, когда в Пархаре существовал Торг меняющий товар на добытое золото. Потом Торг прикрыли. Золото мыть в приграничной реке запретили. Дядька Степан с тех пор затаился, но это не значит, что он окончательно забросил добывать золотишко. Поговаривают, что тайно, в глухих местах, он время от времени ещё занимается старым своим промыслом.

Их сыну Виктору лет под тридцать. Давно пора жениться, да кто же пойдёт за него, за человека, у которого большая не соразмерная с телом голова слегка не в порядке, да к тому же полупарализованные ноги. Боже мой, как жалко его,  когда  он идёт! Да и можно ли назвать это ходьбой? Скорее Виктор бежит, устремляясь всей передней частью тела, увлекая за собой плохо слушающиеся ноги. И только стремительное движение позволяет ему не грохнуться в дорожную пыль. Без содрогания сердца нельзя смотреть на эту борьбу духа и немощи тела. Люди, видевшие это, останавливаются и замирают от сознания своей не возможности помочь избежать, надвигающуюся трагедию – неминуемое падение. Не знают, как остановить это существо, бьющееся в конвульсиях, а между тем он непостижимым образом продвигается вперёд к своей цели. Пыль за ним столбом, как за движущейся машиной. Ходил он по  краю  проезжей  части дороги. На тротуаре от него люди шарахались в стороны. Таким образом, с грехом пополам Виктор добирался до работы на автобазе, где выписывал путёвки шоферам. Но бывали случаи, когда он падал на дороге и беспомощно барахтался в пыли весь в слезах и соплях, пока не находился сердобольный человек, помогавший ему подняться. Проработал Виктор на автобазе немного. Его уволили. С тех пор Виктора содержит тётя Шура на свою не большую зарплату, и конечно, мама  ищет своему дитяти жену. И стали они завлекать Майю, обещая ей золотые горы. А Майя легко идёт на приманку, увлекаемая подружкой Лидой.

 

Неожиданно Анне предложили поработать на заставе в качестве прачки. И она согласилась, сама пугаясь своей решительности.

– Боже мой, куда меня чёрт несёт? – спрашивает она себя – Хватит ли у меня силы. Эти солдатские исподние – белые рубашки, кальсоны со всей заставы!?

Но у Анны нет выбора. Она хочет выбраться из Пархара. А на заставе у её младших детей и у самой будет бесплатное питание, это значит, большую часть зарплаты можно будет откладывать.

– Хорошо – соглашается внутренне Анна – Это ненадолго. Возьму с собой Машку. Она будет Славика нянчить.  До школы ей несколько месяцев. А там видно будет.

 

Готовясь к новой работе, нужно было во время освободить жильё завода, и Анна нашла новое жильё. Она с детьми покинула комнату при дувале и поселилась в сарайчик такой же убогий, как и прежнее, зато в центре посёлка. Этот сарайчик отдала знакомая Анны по своей душевной доброте, служившей ей какое-то время летней кухней, а теперь за ненадобностью стоит заброшенный.

Сарайчик расположен между другими подобными строениями с кудахтавшей, мычавшей, хрюкавшей живностью. Хозяева живут рядом в большом бараке.

Новое жильё размером три метра в длину два метра в ширину имеет небольшую печку, а в бок печки вставленная металлическая духовка, правда, с множеством дыр в ней. Потолком в сарае служит камышовая циновка. Оттуда время от времени через дыры  в циновке сыпется тоненькой струйкой пыль, поднятой попискивающими мышами, живущими и плодящимися прямо за циновкой в крыше, представляющей из себя наваленный камыш покрытой сверху слоем глины. Свет в сарайчик проникает через дыру в стене размером примерно сантиметров пятнадцать, как в высоту, так и в длину. Стекла нет – просто дыра.

Перетащили в сарайчик своё барахло и жили все вместе недели полторы пока Анна оформляла документы потребованные начальством погранзаставы. А когда документы прошли какую-то там проверку, за Анной попутно заехала автомашина и забрала её со Славиком и Машей на заставу, находящуюся от Пархара в сторону гор в километрах двадцати, а может быть немного больше. По плохой дороге путешествие им показалось долгим и утомительным. Прямо за Пархаром метров пятьсот поля  хлопчатника, а дальше,  как отрезанная от полей, сразу началась заболоченная дикая местность. Машина завиляла по мало проезженной дороге через камыш, всё равно  как по просеке в лесу. Весёлое настроение у Маши пропало. Она беспокойно вглядывается в камыш, сплошной завесой подступающий к дороге. Маша боится. Ещё вчера накануне отъезда она присутствовала при разговоре Анны с Майей. Анна высказала свою не уверенность в правильности своего решения.

– Как бы хуже чего не было – грустно говорила Анна и стала рассказывать, что узнала от прачки, работающей до неё на заставе. – Знаешь, Майка, там постоянно рыскают нарушители границы. Одних ловят, а другие проскальзывают. Казалось бы, колючая проволока, выставленные посты вдоль пограничной полосы – ничего их не сдерживает. Всё равно прутся сюда, в них стреляют, а они отстреливаются. Бывают, говорят, и убитые с обеих сторон. А случаются ужасные случаи – нападения на заставу. Вот лет этак десять тому назад отряд басмачей незаметно переправился через реку и бесшумно ночью захватил спящую заставу. Оружия сразу же забрали, а пограничникам спящих сном праведников, перерезали горла, как баранам. Чудом уцелел только один пекарь. Тесто готовил для хлебов. Когда он понял, в чём дело, было уже поздно поднимать тревогу. Он залез в печь. Тем и спас себя….

Анна тиха и печальна. Уныло смотрит вперёд себя. Машина урчит и стонет, опасно заваливается то одной стороной, то другой, поднимая тучу брызг.

Местами камыши немного отступают от дороги, уступая место невесть откуда взявшемуся песку и тогда колёса УАЗа пробуксовываются, вязнут в песке. Сопровождающие пассажиров два пограничника выпрыгивают из УАЗа, дружно толкают его сзади и машина медленно с неохотой покидает опасное место. И вновь кочки да ямы.

Слышится шум, звуки ломающегося камыша. Кто-то из его глубин рвётся к дороге. Пограничники напряглись и взяли автоматы  наизготовку. Маша трусливо зазыркала глазами по сторонам.

– Дяденька, вы боитесь басмачей, да? – с детской непосредственностью спрашивает она солдата, сидящего рядом с ней.

– Нет – отвечает ей пограничник неуверенно.

– А чего вы тогда боитесь – не унимается Маша.

– Да кабанов. И тигры здесь водятся.

Маша недоверчиво посмотрела на солдата. Но как бы в подтверждение его слов на дорогу прямо перед машиной выскочила дикая свинья с чёрными пятнами на спине с поросятами. В испуге свинья бросилась в противоположную сторону зарослей камыша, увлекая за собой детёнышей.

Теперь чаще стали попадаться фазаны с цыплятами. Время от времени в воздухе низко прямо над машиной пролетают утки, видимо потревоженные кем-то в камышах.

Но вот заболоченное место закончилось. Сразу же начался тугай. Это вроде джунглей, почти непроходимый для человека лес, наполненный живностью от оленей, кабанов, тигров до огромных пауков, заплетших своей паутиной буквально всё и вся. Но дорога пошла ровней и такой оставалась до самой реки Ак-Су, широкой, полноводной и красивой, несущей свои светлые воды собранные с величественных гор Ала-Тау.

На другой берег переправились с большой осторожностью по понтонному мосту, а там КПП и проверка документов пограничниками. Дальше машина поехала по открытому пространству предгорья. Без кустов и деревьев. Только травка зелёненькая до самой погранзаставы.

 

Начались тяжелые будни для Анны. Рано утром уходит она в прачечную, расположенную за чертой заставы. Маша со Славиком приходят туда много позднее. Им не к спеху. Идут они медленно. Славик только-только начинает ходить, и Маша ведёт его часть дороги за ручку. Иногда они останавливаются и играют. Маша заливисто смеётся,  скачет вокруг Славика, а он хлопает в ладошки. Или же взявшись за руки, кружатся и кричат что есть силы пространству.

– О-го-го! О-го-го!

И им отвечает эхо где-то там, в стороне гор – го-го-го!

Они не спешат к Анне. Им нравится шагать по красивой местности вблизи прекрасных гор так похожих на горы Крыма, навсегда сроднившиеся с душой Маши. Воздух здесь чистый и словно замешен на счастье. Нельзя не заметить, что птицы здесь чирикают и поют радостнее, чем на самой заставе, как-то более беззаботно, что ли, а бабочки не просто перелетают с цветка на цветок – они порхают, танцуют в воздухе.

Потом они идут мимо собачьего питомника. Маша старается  быстрее пройти его, со Славиком на руках. Овчарки дружно всякий раз облаивают их.

Но вот и мрачное каменное здание прачечной. Заходишь через открытую дверь вовнутрь помещения и сразу оказываешься взятой в плен тяжёлыми вредными для здоровья парами. Сквозь пары, приглядевшись видишь Анну, мечущуюся между котлами вмазанных в огромную печь, с деревянной мешалкой в руках. Время от времени она вытаскивает партию кальсон и рубах из котла, и бросает в массивные ванны, проклиная свою жизнь, стирает. Свет в прачечную едва проникает через узкие окна – бойницы, размещённые высоко к потолку. Из-за недостатка света дверь приходиться держать открытой, а это сквозняки. Тяжёлый труд! Адская работа – стирка на всю заставу вручную. Целый день Анна топчется на ногах, обутых в резиновые галоши. Сырость, мокрая с ног до головы.

По своему малолетству Маша мало чем может помочь матери. Разве что поласкает маленькие вещи – полотенца, наволочки, портянки.

Маша быстро привыкла к заставе. От природы любопытная, она облазила все закоулки на территории заставы. А однажды даже стала объектом разбирательства у дежурного офицера – полезла куда не следует. Её заинтересовали кудахтавшие в подвале курочки. Она со Славиком вошла в подвал. В то утро он оказался открытым.  Налюбовавшись курами, её заинтересовал сам подвал, и она стала его исследовать. Маша обнаружила лаз в дальнем углу. Она незамедлительно вместе со Славиком стала спускаться по ступенькам вниз, догадавшись, что попала на тайный ход с территории заставы за её приделы. Маша решила воспользоваться ходом, чтобы беспрепятственно покинуть заставу. Непоседливая девочка, ей всегда надоедало ждать, когда дежурный пограничник на вышке, прежде чем её выпустить или впустить на заставу, звонит начальству, просит разрешение. Но преодолев несколько поворотов и оказавшись в кромешной темноте, ей стало страшно, и она стала возмутительно громко орать – караул! караул! помогите нам! Машу извлекли из подвала и поставили перед строгими очами дежурного офицера.

Несколько месяцев до школы прошли и Маше надо идти в первый класс, а Анна остаётся на заставе без помощницы. Денег она не накопила на возвращение в Россию. Зарплата прачки ушла на покупку обуви, одежды.

Но что делать? И Анна остаётся со Славиком на заставе, а Маша переходит под покровительство старшей сестры Майи. Это значит, что жизнь Маши круто изменится в худшую сторону. Так думает Маша, и так на самом деле было. И так, решено – Маша будит жить с Майей и ходить в школу, а Анна будит каждый месяц привозить продукты и деньги.

С первых же дней в школе Маша поняла, что к школе она в отличие от других детей, не подготовлена совсем. Большинство детей умеют считать до двадцати. Знают много букв алфавита, а некоторые даже умеют, пусть с трудом, читать по складам, а она умеет считать только до десяти, а буквы не знает совсем.

В первые два месяца все научились читать по складам, а Маша в числе меньшинства, которые ещё ни как не могут уяснить для себя, что буквы М, А, М, А, это и есть слова МАМА.

Маша к своему ужасу приходит к выводу, что она оказывается одна из самых тупых учениц в классе и горько страдает. А чтобы как то оттянуть время, когда всем станет ясно то, что пока знает она одна, Маша пошла на хитрость – благо, что у неё память хорошая. Теперь она запоминает наизусть текст, прочитанный учительницей для домашнего задания. И её дела пошли в гору. Вызванная к доске, она читает текст по памяти, понарошку водит пальцем по букварю.

Учительница ставит Машу в пример другим ученикам, а она прячет глаза, сгорая от стыда и страха перед неминуемым разоблачением.

Эта пытка для неё закончилась неожиданным образом. Читают текст всем классом. Учительница называет фамилию ученика, который должен продолжить чтение. В такие минуты Маша внимательно следит за произнесёнными словами, чтобы не попасть впросак. А тут её отвлекла соседка по парте и как назло Елена Ивановна называет её фамилию.

– Продолжай Буровчанкина.

Маша молчит.

– Что ты молчишь, будто язык проглотила – Иванова! – обращается она к соседке Маши – покажи ей, откуда читать. Стыдно должно быть тебе, Маша. Не надо заниматься пустыми разговорами на уроке, а участвовать в работе всего класса.

Но Маша молча стоит, опустив голову, а слёзы льются по её лицу. Учительница не понимает причины столь бурного проявления горя, подходит к Маше и сама теперь тычет пальцем в текст.

– Читай.

Но Маша продолжает плакать.

– Что с тобой? – спрашивает Елена Ивановна участливо. И тут до неё доходит, наконец, истинная причина горьких слёз и она восклицает.

– Так ты не умеешь читать?! – и в голосе у неё не одна досада, а в большей мере удивление.

– Боже! – произносит учительница – Полгода прошло. Как это тебе удавалось скрыть от меня? Ужас-то какой!

– Я не знаю – заревела в голос Маша.

 

Теперь Машу, как многих других учеников, Елена Ивановна оставляет после уроков, чего раньше никогда не было.

Майя же, во власти которой оказалась Маша, этим обстоятельством сполна воспользовалась, вспомнив, как она сама когда-то была в такой же ситуации и, как над ней тогда издевался её собственный отец. Каким призрением награждал её «тупую», «подлую» дуру, как скрипел зубами, яростно крутил глазами в глазницах, вопя: « Что стоишь, мычишь? Будишь учиться? Будишь учиться?» – и каждый вопрос сопровождался увесистым ударом букваря по голове.

Теперь Майя, ели сдерживая улыбку на лице, но не сдержать, не спрятать ей весело прыгающих чёртиков в её серых глазах, вымещает на Маше то, что когда-то долго испытывала она сама от рук отца.

И Майя бьёт Машу по голове так же, как когда-то бил её саму отец Александр Акимович. Разница лишь в том, что это не букварь, а Родная речь, приговаривая – Будишь учиться, будишь учиться, дрянь!

 

К счастью, Маша под непосредственном руководством Елены Ивановны, быстро преодолела тот рубеж, на котором она застопорилась.  Вскоре она догнала, и перегнала по технике чтения большинство своих одноклассников.

Но для старшей сестры повод для придирок найти не составляет труда. Было бы желание, а желание у неё всегда есть. Её так и подмывает на всякие проказы, приколы, издёвки. Играет, как кошка с мышкой. Редкий день проходит, чтобы она Машу не трясла, как грушу, не била.  Она обычно принималась за Машу с проверки домашнего задания. Но так как она совершенно неграмотная – буквы знает только три М, А, Я – то есть Мая, то естественно она не может проверить правильность решения примеров и правописания слов, то она взыскивает с Маши за любую помарку в тетрадях, в учебниках. Иногда она наказывает Машу за одну и ту же «провинность» дважды – забыла или делает вид, что забыла, за что била Машу вчера и пытается отлупить за то же самое, за что вчера уже била. Тогда Маша, плача напоминает ей, что за одну и туже «провинность» дважды не бьют. Как не странно, Майя смущается и отменяет наказание. Правда, это не значит, что она немного погодя ещё за что-нибудь не взыщет. Била за обведённые кружком номера примеров в учебнике арифметики, за оторванную страницу, за рисунки на полях. Причём она не принимает во внимание от Маши никаких доводов в свою защиту. А зачем? Майя и сама знает, что учебники Маше достались старые, рваные и с разными пометками, перешедшие Маше от бывших хозяев этих книг. Кончилось тем, что Маша стала прятать учебник арифметики в бурьян на пустыре недалеко от их жилья. После школы пока сестра была на работе, Маша бегала на пустырь за учебником. Выполняла домашнюю работу и вновь относила учебник на пустырь, радуясь, что хотя бы за учебник не будит бита. Но однажды она пошла за учебником, а его на пустыре нет. Кто-то взял. Так и пришлось Маше, последний месяц учебного года  без учебника арифметики проучится – когда спишет домашнее задание у кого-нибудь перед уроками, когда успеет решить в классе в перемену. Особое внимание Майя уделяет стеклянной чернильнице Маши. Это тоже следствие отцовского воспитания. Из-за чернильницы когда-то Майе здорово доставалось – за испачканное платье, руки. Лицо, кляксы в тетрадях. А теперь чернильница стала настоящим бичом и для Маши со стороны Майи. Теперь Майя взыскивает с младшей сестрёнки и за испачканное платье, руки и кляксы в тетрадях. А тут ещё выяснилось как-то, что и сама чернильница каким-то образом оказалась надколотой сверху и этот факт Майя рада расценить, как провинность особо тяжкое. Маше в этот раз удалось вырваться из рук сестры и сбежать. Но какой ужас она испытывает, слыша за своей спиной топот ног сестры. Это было тёмным вечером. Днём бы постеснялась бежать за ребёнком, а тут гналась за ней долго и отстала только тогда, когда потеряла Машу из вида в темноте. А Маша стояла совсем рядом, спрятавшись за стволом дерева больничного сада, и тряслась  всем телом от страха. Сердце в груди так громко стучит, что Маша боится, что его услышит Майя и мысленно умоляет его. « О, сердце моё, не стучи так сильно. Не выдавай меня. Она же убьёт меня».

Кормит Майя Машу плохо. Продукты, привезённые Анной – два пайка на месяц Славику и Маше за пять- шесть дней почти полностью исчезают. Майя раздаривает и угощает ими всех своих подруг и товарищей. Часть меняет их в кишлаке на сушёные персики, урюк, а оставшаяся небольшая часть продуктов, как правило, это мука, крупа, запирались под замок в сундук. Спрашивается от кого она продукты под замок закрывает? От Маши?

Уходила Маша в школу голодной, а приходя в обед из школы, из еды часто ничего не находила. Однако Маша догадывается, что сестрица была в обед, и ела кислое молоко с хлебом, судя по крошкам хлебным на столе, и оставленной немытой стеклянной банке. Оставалось только ждать, когда Майя появится после работы дома, откроет замок у сундука и выдаст ей пригоршню муки. Тогда Маша поставит возле сарайчика два кирпича, соберёт на помойке или на пустыре палочки, камышинки, бурьян и испечёт себе и Майке лепёшки – бледные, не пропечённые, но всё равно с голодухи очень вкусные.

А в конце месяца, когда от солдатских пайков совершенно ничего не остаётся и занять не у кого, а кушать очень хочется, остаётся только пойти к Анне на заставу, чтобы там подкормиться у неё. Но на это любой здравомыслящий человек никогда бы не решился, но не Майя. Её не останавливает, что дорога безлюдная. По ней никто не ездит, разве что пользуются ей басмачи, контрабандисты. Да проезжает по ней вооружённое начальство с погранзаставы, два-три раза в месяц в район по делам. Может быть, Майя и боится, но голод не тётка. И пятнадцать километров опаснейшей дороге, ей как бешеной собаке, не крюк. Себе в провожатые она берёт Машу. Сначала они идут мирно, спокойно вдоль хлопковых полей, а как только они входят в камыши, тут и начинается игра в догонялки-прятки. Майя срывается с места и почти тут же исчезает с дороги за первым изгибом и прячется где-то там впереди в камышах. Маша, оставшись одна, страшно пугается и вопит – Майя подожди меня! – бежит вдогонку, что есть мочи и, когда выбивается из сил, останавливается, чтобы отдышаться. Она полна отчаяния от мысли, что вероятно, осталась одна и сестру ей теперь не догнать. А Майя – вот она – выскакивает сзади с криками: – Машка быстрее! Сзади тигр!

Маша подхватывается с места бегом, а Майя довольная произведённым эффектом, падает на землю и хохочет, как сумасшедшая. Таким образом, наперегонки они добегают до реки и тут уже спокойно отдыхают, ожидая разрешение пройти через КПП, а дальше Маша уже не боится по открытой местности идти и игра в догонялки прекращается.

Нельзя сказать, что Анна не знает, куда уходят продукты – знает и ругает Майю, но всё бесполезно. Анна один раз даже определила Машу на квартиру в одну многодетную семью, но и там Машу вскоре обворовали, когда она была в школе. Пришлось вернуться к Майе.

«Что делать!? – резонно сказала себе Анна – пусть уж своей что-нибудь достанется, чем всё чужим.

 

Добрые сестринские чувства Майя испытывает к Маше не часто, да и доброта это какая-то своеобразная, сомнительная. В общем, сами посудите, как это бывает с нею.

Обычно тёплые чувства к сестрёнке накатывают на Майю в дни получки. Работает Майя рассыльной на заводе. Тогда она, находясь в приподнятом настроении, выдаёт Маше деньги и та бежит на базар за вкуснятиной. Это могут быть сухофрукты, таджикская лепёшка или холодец. Но и тут, сидя за столом за едой, Майя не отказывает себе повеселиться за счёт беззащитной девочки. Едят как-то сёстры сухие персики, купленные в день получки на базаре, по настоянию Майи из одной кучки. Майя справедливо полагает, что Маше не угнаться за ней по количеству съеденных персиков. Следовательно, ей достанется больше, и справедливость как бы соблюдается – едят-то из одной кучки. Однако Маша спешит, жадно поглощает персики, не уступая Майи. Тогда Майя идёт на хитрость и придумывает нечто, не позволяющее Маше вообще кушать и она нетерпящим возражения голосом, приказывает Маше.

– Машка, а ну расскажи мне сказку.

Маша сразу же сникает, как-то даже съёживается вся, оживление в глазах, меркнет. Она всё понимает, зачем нужен этот спектакль сестре и голосом, в котором слышится неподдельное горе, спрашивает.

– Какую?

– Какую, какую, какую хочешь. Ну, хотя бы про курочку Рябу.

И вот уже Майя ест сухофрукты одна, ели сдерживая хохот, рвущийся наружу, наблюдая за совершенно несчастной Машей, рассказывающей сказку сбивчиво, безропотно, беспрестанно сглатывая голодную слюну.

А иногда «светлый праздник день получки» заканчивался по-другому, как в этот день, когда на радостях Майя выдала Маше деньги на два куска холодца. Радостная Маша вприпрыжку пустилась на базар. И вот уже два заветных куска холодца дрожат у неё в ладонях на тетрадном листе. Неловкое движение и…. холодец летит на землю, а соприкоснувшись с землёй, рассыпается на мелкие кусочки, густо обвалявшись пылью и песком.

Для Маши это настоящая катастрофа. Она застыла с окаменевшим лицом. Остекленевшие глаза уставились в то, что осталось от двух великолепных кусков холодца. В голове заметались ужасные мысли: « Она же меня убьёт! Вернуться без холодца?! Вымолить пощады у неё? Это невозможно. Скорее чужой человек сжалится, чем она. А может и правда попросить торговку дать для Майи ещё один кусок холодца?- и она решает уговорить  продавщицу. Уливаясь слезами, сложив молитвенно ладони перед лицом, как перед иконой, Маша просит:

– Тётечка, дай, пожалуйста, ещё один кусочек для сестры. Пожалей меня ради Бога. Ведь убьёт меня Майка!

Торговка холодцам, женщина лет тридцати с миловидным, добрым лицом тоже ахнула, когда холодец выпал из рук Маши. По её лицу видно, как ей жалко Машу, умоляющую облегчить её учесть, однако она отказала.

– Нет. Не могу. У меня самой трое детей голодные сидят. Холодец-то сварила на продажу, что бы хлеба купить.

И Маше ничего не оставалось, как только сгрести с земли всё, что осталось от холодца вместе с пылью, песком в кулёк и понуро отправится домой сдавать себя добровольно на расправу. Так она и сделала.

Но больше всего на свете Маша боится при приближении ночи –  вероятной встречи со змеёй. Прежде, когда она не знала о существовании змеи  на чердаке их сарайчика, она могла лечь в постель одна, не дожидаясь возращения сестры с улицы и заснуть, а теперь не так. Виной всему послужил пережитый ею ужас при виде змеи, свесившейся с потолка верёвкой прямо над Машей.

Когда и как змея выползла через одну из дыр в циновке потолка, Маша не видела – спала, а тут её будто бы кто разбудил за несколько секунд до беды. Маша успела спастись бегством. Куда змея делась – не известно. Толи она вновь втянулась на чердак, толи упала и заползла за сундук или за кровать. В эту ночь Мая и Маша обе просидели до утра снаружи под стеной своего сарайчика. Утром Мая с палкой в руках обследовала каждый метр комнаты, но так змею и не обнаружила. Теперь Маша ночью ни за что не остаётся одна дома, а Мая её с собой не берёт на гулянье. Сидит себе Маша на корточках, подпирая спиной дверь снаружи, дожидаясь с улицы сестру, сидя и засыпает. И это вполне Машу устраивает лишь бы не одной в сарайчике быть. Но вскоре одна из сердобольных женщин из барака стала ругать Майю и пригрозила сообщить о её поведении в милицию.

Мая своеобразно отреагировала на её угрозы – теперь прежде чем отправится на улицу вечером, она стала силой сажать Машу в сарайчике под замок.

Но что заставило змею заползти на чердак сарайчика? Несомненно, расплодившиеся в большом количестве мыши, в пространстве потолка между циновкой и камышом, превратившимся со временем в труху перемешенной с глиной. О том, что змея стала их частым гостем, ни Мая, ни Маша даже не догадывались. Только с некоторых пор странное поведение мышей за потолком-циновкой стало их озадачивать. Мыши раньше не переставали пищать, и копошится и днём, и ночью, теперь вдруг взяли в привычку совершенно затихать на период в 5-6 минут, а потом все вместе срываются и спешно улепётывают в противоположную сторону. Там опять затихают на какое-то время и вновь бегут прямо- таки организованно все вместе, словно по команде, уже назад. И вновь тишина. Потом всё повторяется сначала. И уж поверьте, дорогой читатель, когда в тишине ночи спешно пробегает у тебя над головой полчище мышей по гремящей камышовой циновке – это производит удивительное впечатление.

Мая и Маша не могли понять, почему  мыши с некоторого времени ведут себя странным образом. Отгадка оказалась проста. Во владениях мышей появилась охотница. Пока змея заглатывала жертву, мыши в страхе затаивались, перебежав на другую сторону и  – тишина. Проглотив мышь, змея ползла к затаившимся мышам, за другой жертвой. Хватала её, а остальные дружно драпали от неё вновь на противоположную сторону. И вновь – тишина.

С наступлением сумерек томится душа у Маши в ожидании неотвратимой выволочки от сестры, не желающей поступится своими желаниями гулять подолгу ночами. Каждый вечер происходит борьба неравная и без правил. Маленькая, болезненная девочка бьётся за своё существование. И откуда у неё  силы берутся и столько прыти. Отброшенная от двери, Маша в горячке не обращает внимания на ушибленную голову, ногу или спину.  Быстро вскакивает с полу, так как страх остаться наедине со змеёй превыше всего. Бросается к двери с невероятной прытью для этого истощенного существа, оттесняет дверь, тем самым не позволяет Майе вдеть ушко замка в запорные кольца. А сколько слёз, отчаянного крика, сколько боли, страдания испытывает при этом Маша. Потерпев первую неудачу, Майя не останавливается на этом. Она повторяет попытку закрыть Машу в сарайчик и два и три раза – до тех пор, когда  избитая Маша, с ободранными коленками, локтями, уже не в силах будет добежать в нужное время, когда снаружи послышится поворот ключа в замке. Всё!! Маша под замком и ужас охватывает её всю целиком.

Но иногда Маше удаётся сбежать своевременно, до наступления вечера и где-нибудь, сидя в заброшенном сарае, на куче мусора, с тревожным биением сердца, слышать грозные призывы сестры вернутся домой.

К счастью Маши продолжается это избиение недолго и прекратилось просто оттого, что Майя взяла и вышла замуж. Никому ничего не сказала и вдруг исчезла. Маша осталась в сарайчике одна без продуктов, если не считать две-три пригоршни муки. Два дня она искала сестру, расспрашивая знакомых Майи, но безрезультатно. Решила пойти на маслозавод, где работала Майя. Оказалось, что она там уже не работает.

Закончилась мука и, посидев ещё денёк голодной, Маша отправилась к Сомкиным, справедливо пологая, что она там может быть. Так и есть. На яростный лай собаки во двор вышла сама хозяйка тётка Шура. Взмахивая руками так, когда хотят прогнать не прошеного гостя, она сказала недовольно.

– Ты кто такая? Что тебе надо? Милостыни мы не подаём. Самим есть нечего.

– Скажите, майка у вас?- прозвенел голос Маши.

– А зачем она тебе? – насторожилась тётка.

В этот момент во двор вышла Майя. Увидев её, Маша горько заплакала.

– Тёть Шур, это моя сестра. Подержите кобеля. Пусть она войдёт.

В голосе сестры Маша слышит участие и сострадание. Майя ведёт Машу в дом и оставляет её возле двери. За столом все молча,  будто бы Машу не видят, продолжают кушать пельмени. Идут тягостные минуты. Умопомрачительный дух валит от чашек с пельменями. Совершенно отощавшая, голодная Маша стоит на пороге, стиснув дрожавшие ладони, прижатые к груди. Несмело переминается с ноги на ногу, а по лицу льются не прошенные молчаливые слёзы. Никто не собирается звать её к столу. Едят себе, молчком, а Маша от головокружения едва держится на ногах, готовая вот-вот упасть в голодный обморок. Что думает сейчас дед Степан и тётка Шура? Наверняка о том, что две нахлебницы это уже слишком.

Майя не выдерживает, и отстраняет от себя чашку. Напряжённо ждёт, когда же хозяева сами пригласят Машу за стол. Не дождавшись, решительно встала. Потянула Машу за руку и посадила рядом с собой за стол. Затем разделила пельмени из своей чашки с Машей поровну.

Удивительные всё же эти люди Сомкины. С одной стороны жадность – каждое снесённое курицей яйцо, коровье молоко, фрукты с сада – всё идёт на продажу и в то же время испорченное добро в сундуке и тухлая туша свиньи, подвешенная под навесом в жару, оставленная для собственного стола, но уже не пригодная к употреблению.

Оставшиеся дни до приезда Анны, Маша ходила кушать раз в день к Сомкинам, где её с молчаливой неприязнью терпели. А  спать ходила в свой сарайчик.

В этот раз Анна приехала совсем. С заставы она уволилась. Теперь мечта её уехать назад в Россию начала принимать реальность, Маша закончила первый класс и перешла во второй. Замужество Майи привело Анну в шоковое состояние. Она долго оплакивала несчастье – она так считала – своей дочери, хотя Майя так не считает. К Сомкиным Анна не ходит. Впрочем, её туда и никто не приглашает.

Перед отъездом Анна с Машей и Славиком попрощались с Майей и выехали в Сталинобад, а оттуда предполагается выехать поездом в Россию. Майя осталась в Пархаре.

 

 

9 августа 2009 года.