Он пробудился среди ночи. На стене напротив слабо фосфоресцировали застывшие углом стрелки часов (Мэтт все забывал сменить батарейку). Темная груда одеял рядом обозначала тело Дженни – закуталась с головой, даже дыхания не слыхать. Густой, ровный сумрак вокруг, – так отчего же не спится? Отчего припоминаются в такой час старые, списанные с рождением Лео в утиль, шумливые вечно “бегущие” куранты – с гирями и пикой маятника?

 

Он встал тишком, прошел, еле шелестя шлепанцами, к ходу в гостиную – и дверь с тихим согласным кликом отворилась в другой, еще более широкий и стылый сумрак. Он постоял в проеме, то оглядываясь на недвижную груду одеял позади, то на смутные замершие тени оперечь. И – нет, не испугался, но принял-таки вполне дозволенные рыцарским кодексом меры предосторожности: вернулся за ночным халатом и, облачившись, дважды затянул кушак. А потом – вошел…

 

Он мог бы зажечь люстру, но довольствовался малым светильником на рабочем столе. Как бы давая понять дрогнувшему сумраку, что они – не враги точно, а, может статься, и заодно. И отправился по темени в пытливую (сыново словечко!) экспедицию – на кухню, где добыл из вспыхнувшего аки Грааль холодильника баночку йогурта. И – помахивая мерцающей во тьме ложечкой, аки заговоренной серебряной шпажкой, вернулся к себе за стол. Лампа все донимала-жгла лакированную столешницу, обнажая в желтом колодовском круге все ее неизгладимые щербиночки и жилочки, ложечка мягко шебаршила пластик баночки, и кусочки живого персика из йогурта, нежно перекатываясь, таяли в горле, отдаваясь своему предназначению, – это и была жизнь, ее единое прекрасное мгновение. А минувший вечер – зря таился где-то в окружающем сумраке, готовясь кануть в никуда с бледной утренней зарей, и только в бедной Мэттовой голове – отдельные фрагменты еще жили, еще вспыхивали вдруг, цепляясь друг за дружку, словно сполохи зари вечерней, словно кадры кинохроники, сериала или, напротив, арт-хаусного какого-то кино о чьих-то делах и делишках. До которых никому, кроме случайного ночного зрителя или маниакального киномана, – никакого дела.

 

 

 

Когда после нашептанной на ухо новой невероятной сказки Лео так и уснул “на полточке”, прямо у папы на руках, Мэтт, все не перенося в кровать, долго любовался на его чистое личико, с которого уже первый сон бесследно стер все обиды минувшего дня. Почему-то вспомнился горе-финал безумной Фитцджеральдовской “Ночи”: он никогда и не знал хорошенько, что могут взять от него эти непоседливые, неотвязчивые, ласковые сосунки. Мда… И не узнал… В чьем гараже Лео будет собирать свой первый плеер и кто подарит ему заветный первый диск? И сочинит еще не одну истинную сказку?.. И откуда Фитцджеральд знал это чувство? Кажется, сумасшедшая жена? Но кто тут – по настоящему помрачился?.. Вот хоть нынче – потеха же…

 

– Но слушай, мама! Если камера еле дрожит – буквально на микроны! – тогда такой эффект. Изображение четкое, полноцветное, но будто проступает сквозь несхватываемую глазом рябь на воде. Как… детские воспоминания. Понимаешь? – живописал он, еще и жестикулируя свободной рукой… Уфф! Скрип и гомон, донесшиеся от входной двери, и вторгшаяся следом волна влажного воздуха возвестили прибытие Дженни с Лео на буксире. – Я привезу камеру. Мы еще не планировали… Да, как идеальный мир!

 

– Папа, папа! – Лео, радостно топча по ковролину, бросился к нему. А жестикулировал (вот гены!) и вовсе за троих, – словно заодно еще пытался сурдопереводом передать то, что губы и, может, даже голова не успевали. – А мы будем играть? Ну смотри, я уже… я у меня утром фигуры расставил! – красивые резные шахматы (дедовские аж) были его недавним открытием, его маленьким повелительским королевством, причем он начисто не признавал чьих-то там суровых правил и с Мэттом они всякий раз играли по наново писаным в воздухе развеселым законам. Дженни эти пустые фантазии совершенно… надолго выводили из себя.

 

– ЛЕО! – Дженни явно еле держалась “на взводе”, точно… герцогиня средь хиппи. – Куда ты заперся в комнату в кроссовках?.. МЭТТ!

 

Последнее уже грозило пробоем – и он отвел удар легче легкого: взвалил радостно завизжавшего сыночка на плечо – прямо и в куртке, и в кроссовках – и быстренько сунул брыкающемуся отроку трубку прямо в потный кулачок:

 

– Лео, поговори с бабушкой!

 

– Алло, бабуля? – проверил тот, еще относясь к телефонам оченно серьезно и настороженно. И только признав верный бабушкин пароль (И Мэтт тоже услышал: “Это ты, мой маленький шалопоп?”), счастливо захихикал и зачастил, уже не вслушиваясь:

 

– А мы с папой в шахматы будем играть? А папа не говорит. А на улице я поскользнулся в лужу и мама меня наругала… А когда я к тебе поеду?

 

Тут только Мэтт кожей прочувствовал грязные капли, протекшие с куртки сынишки ему за шиворот – черт!

 

– Порось! – продолжала вдохновенно разоряться Дженни, несмотря на свекровь на телефоне, даже охотно обобщая. – Это твоя родословная! Вот сами и играйтесь… Вы… – она явно подошла к краю непечатности. Точнее – к переходу на высокопородную латынь… Свинтусы, смайликусы etc etc – и где ей тут место?!.

 

– Ладно, мам, – заспешил Мэтт, выдирая трубку у набычившегося (или напоросячившегося?) Лео, – пока!.. Подумаешь, обычный ежевечерний бедлам – я правда был такой же?.. Нет, не забыл! Я тебя люблю… Лео! Ну куда ж ты, правда, такой грязный полез? Глянь, как папу искапал… И бабушка тебе то же самое повторит… Почему я ей не должен говорить?.. Стой тут, шалобод!

 

Он только-только собирался “разобраться” с Дженни – ввернуть бы какую сентенцию поеже! Сколько их раньше от зубов отлетало: Inter arma silent musae? Non vi, sed arte? Adeo in teneris consuescere multum est!.. Но Лео его-таки победил. Низвергнутый с вершин папиных плеч на затертый коврик в прихожей, сын разобиженно раздул щеки, выпятил картинно губу и тут же резво обернулся к мамуле – кинулся с поцелуйчиками в ее объятья, улащивать:

 

– Ну почему-у я шалобод? Я больше не бу-уду!..

 

И – любовь творит чудеса – инцидент был исчерпан.

 

……………………………………………………………………………………………………

 

На диво, Дженни под вечер оказалась на самом-то деле настроена миролюбиво, почти игриво. Затеяла с ним вдруг разговор о кино:

 

– Вот скажи, Мэтти, “Memento” – хорошее кино? Мы же были у Вероники, и ее Ронни весь обед только об этом так восторженно твердил. Фрагментация жизни и все такое…Я помню, и ты смотрел как-то вечером, – было даже не оторвать!.. А я уснула тогда?

 

– А почему ты спрашиваешь меня? Этот – как его? Ронни? – разве не интеллектуальный монстр?.. По моему, если хочешь знать, – разве что в биологическом смысле. Ты зря уснула!

 

– Видишь, ты всегда все как-то по-своему оцениваешь… А разве оно не про смысл жизни и все эти важные вещи? Мне просто хочется понять, какие у тебя критерии.

 

– Дженни, ради бога! “Memento” – занятное кино, но не гениальное. И нет никаких критериев… Черт! Ведь это – будто отрезать мотыльку крылья и изучать его дерготню. Без памяти мы не ангелы, никто… Что изучать-то?

 

– Хм. А та книжка про актера-кожевника, с которой ты носился?

 

– О, если ты про Уэстлейка, это другое. Притча про актера, вдруг оставшегося без актерской шелухи. Ее возможно отыскать и прикрепить назад, но стоит ли? Где кончается шелуха и начинаюсь я? Что вообще помнит душа?.. Такое кино я бы снял.

 

– Мэтти, не смеши, все это одно и то же!.. И я тогда не понимаю, а что гениальное? “Идентификация женщины” хваленого Антаниони, которое ты пять раз пересматривал? Знаешь, может, я тупая, – но какая тебе нужна идентификация? Я родила тебе прекрасного сына – и что еще ты хочешь? А ваше раздутое “Blow-Up” – какая там идея? Про сексуально озабоченного, который больше ничего в жизни не может? “За облаками” – просто блеклый старческий маразм. Как будто рисунки тихих сумасшедших – очень, конечно, докторам интересно их хвалить! Объясни мне!.. И, кстати, знаешь, как он со своей несчастной Моникой всю жизнь обходился? Я читала в серьезном журнале. Удивительно, какой пустой человек, хоть и краснобай!

 

И что-что-что он мог ей объяснить? Как открыться родной жене, что ее “мужик” – нет, не идеал и гений, а несчастный взрослый человек, которому вдруг наново открылось небо в звездах, коим несть числа? Дивный мир, о котором он, с юношества, почти забыл и куда, при самом честном его желании, не мог ее провести, потому что она сама – не зрит. Как НЕ больная шизофренией – и никто ей этого не в силах доказать. У нее просто нет нужного гена или комбинации, – согласно ее же любимой генной теории. Вот и все. И неважно, хорош этот фантомный мир или плох, полезен, говоря ее языком, или не очень, – ему он дан. Собственное королевство закатов и рассветов, тончайших душевных переливов и перепевов… Собственные мрак и свет!

 

Как там было в Национальной галерее? Перед “Четой Арнольфини” Ван Эйка… Ей-ей, до сих пор “до животиков” смешно вспоминать!.. Первоклашки чуть старше Лео елозят там попами прямо на полу, обложившись блокнотиками и рисовальными наборами; учитель, свойски плюхнувшись рядом на газетку (из бесплатных, что на Стренде раздают), вещает им, изумленно раскрывшим глаза и разинувшим рты, о невидном втором окне, осязаемом только по игре света, о загадочных гостях, отраженных только в кругляше зеркальца на стене, а Дженни – в голос восхищается болоночкой подле ног четы, задорно виляющей обрубчиком хвостика! Хотя… Ей-же-ей! Разве это не еще один знак прихода странных гостей?! Устами женщины? А?

 

А, вообще-то, боле всего ей там залюбилась “Леда с лебедем” – до нежного румянца. Так что, знает он: эти ее серьезные разговоры – всегда прелюдия. На уме-то “высокородном” нечто совсем простое!

 

– Ах, Дженни! Давай лучше сами что-нибудь посмотрим. Комедию?

 

– Да-да, хочу комедию! Давно с тобой ничего не смотрели. Какую-нибудь французскую! Как помнишь, ты мне ставил – “Повторный брак”? Помнишь тогда?

 

– Ну еще бы. И особенно припоминаю, эка ты завелась, когда они там, на ветке…

 

– Поросенок неромантический! На паузу было не нажать?..

 

– Ладно, сиди, не мешай… Куда вы опять пульт зарыли? Так, VOD… Что у них там в запасниках?.. Ага, например – “Сирена Миссисипи”. Бельмондо, Денев…

 

– Это комедия?

 

– Да вроде да. Ей-богу, не помню точно. Но что-то такое… французское. Ну, садись ближе…

 

……………………………………………………………………………………………………

 

– Фу-у! – загримасничала Джейн, когда побежали наконец финальные титры. – Ничего себе комедия! Или… – она плутливо зыркнула на него исподволь и тут же безобидно скосила глазки вбок, точь-в-точь как Лео, – ты меня нарочно “нахитрил”?

 

– Рад, что у тебя бойкий настрой… – полурассерженно отозвался Мэтт. “Нахитрил” было свежеосвоенным словечком сына, живописующим радость розыгрыша, так что сердиться всерьез было невозможно.

 

– Конечно! Втюхал мне свою эро-интеллектуальщину под видом комедии – и радуешься. Развел-таки! – Дженни торжествовала. Положительно, ее игра под деревенскую дурочку, оказавшуюся умнее семи принцесс, всерьез доставала. Но что поделать, – так она расслаблялась после семи занудно-умных часов на работе. Забавлялась! То-то и не натаскалась до сих пор отличать интеллектуальщину от живого.

 

– На самом деле я спутал, – решившись, признался Мэтт. (Не обозвала бы “глупчиком” – он бы не пережил…) – Я вспомнил: та называлась “Человек из Рио”. Там они на пароходике каком-то смешном плывут, – только по Амазонке, а не Миссисиппи. И там не Денев, а ее сестра – тоже крутит-мутит с Бельмондо. Какой-то авантюристический любовный бред… Но весело… Вот то тебя бы развлекло! Но и это же о любви, разве совсем тебя не трогает? – тут он внезапно и пронырливо так поторогал жену в неком интимном месте, что Дженни только счастливо закурлыкала в ответ. Чистая безмозглая голубица! Так и не натаскалась отличать любовь от желания…

 

– Знаешь, – призналась, прижимаясь к мужу плотнее, тут же сама начиная “трогать” его совершенно по-хозяйски, – эти их отравления, страдания, опасности – мне такой любви не надо. Все внезапные вспышки страсти – вообще отклонения, по-моему. То ли дело… – она закурлыкала ещё чаще-слаще, расстегнув наконец ему ремень, и тут же зарывшись носом, чуть не всей рассудительной своей головушкой с уже разъерошенной к черту прической – туда, вдыхая хоть приевшийся, да забористый запах мужа, прямо на глазах “забалдевая”… Вот и вся любовь!

 

– Разве… М-мм!.. – она вдруг полезла страстно целоваться, обнимая его одной рукой, а другой продолжая “шуровать” там – и столь активно “ярить”, что Мэтт уже сам себя с трудом контролировал. – М-мм!.. Разве это не асоциально?

 

– Что-что? – переспросил он, почему-то интимным шепотом. О чем она пытается умствовать? Он уже почти утратил нить…

 

– М-мм!.. Когда они в конце, вдвоем? – Дженни вдруг вздрогнула, приостранилась: глаза затуманены, да, но и одновременно внутри зрачков – что-то еще блестит, не спит. Что-то, что делает ее ею – тот же проклятый ум, самоконтроль, который он так нахваливал в себе?

 

– Когда они остались вдвоем, без друзей, без денег, бредут невесть куда – разве ТАК надо? – настаивала Дженни, даже покусывая губку, все еще пристально-возбужденно глядя на него и сквозь него. Минуточку – это она себя испытывает или его?

 

– Экспериментаторша! Ха! Не дай бог! – он, опомнившись, крепко-нежно взял ее и ссадил с колен на диван рядом. Тоже с интересом заглянул ей, непротивящейся совершенно, в потемневшие глаза, на дно стремительно расширившихся зрачков. – Так тебя все-таки зацепило?

 

– Ну нееет! – его “золотце” ловко извернулось, опять зарылось носом ему подмышку, опять превратилась в сексуально-безмозглую домашнюю кошку. Почудилось?

 

– Нет, – окончательно окстившись, безапелляционно продолжала Дженни. – Фи! И не радует, и не вдохновляет. И вообще все так глупо – как он мог месяц не замечать ее сундука прямо под ногами? Ты бы меня назавтра же носом ткнул! – и она игриво торкнула его пальцем в бок. Он нервно хихикнул:

 

– Да-да. И как она сама забыла про этот сундук с уликами, да? – спросил он. Скорее себя, чем Дженни. – Все искусство наивно, дорогая.

 

Пускаться сейчас в разъяснения, что все бросающиеся ей в глаза псевдо-ляпы – суть специально набросанные режиссером символы беспечного забытья? Когда видишь только ЕЕ/ЕГО, а все прочие предметы неодушевлены и бессмыслены? Проще… проще сексом заняться! Старым добрым сексом…

 

– Ну, как же ты хочешь, разумница?

 

Дженни оживилась и трепыхнулась под ним, пустилась в стыдливые расчеты полушепотом:

 

– М-мм!.. Так, в прошлый раз было по-твоему, была снизу. Теперь хочу сверху – у нас же демократия!

 

О – как это заводит (смайлик). Ну и дура же! Но красива, хоть и глупа, – и в этом особое возбуждение. Поневоле. Ах. Да, так можно жить.

 

……………………………………………………………………………………………………

 

Дженни точно “забалдела” – и ахала, и целовалась, и охала, и кусалась, и ерзала, и прыгала, – дамочка отработала на совесть. И он – с удивлением разрядился. Так вот как оно бывает! (Без ехидства – никогда раньше вот так вот, в пассиве, не кончал. Это старость? Смешно! Когда-то все это боязно осваивали, а теперь – кончено дело, ничего не осталось.)

 

Эх, старушка Дженни! Конфликт ума и страсти – как же ей, верно, непонтово было удовлетворять его сзади. Все эти годы! Стоять пассивно “раком”, пока он ее охаживает как удобно ему, – какой уж тут оргазм для высокообразованной женщины!

 

Покосился на нее: уже доведшая себя “в порядок”, в смешной своей сеточке для намытой шампунем головы, дремлет чинно на чистой подушке (даже постельное белье переменила); губы приоткрыты, источая сладкий запах зубной пасты (суперотбеливающий эффект и т.п.). Потрепал ее тихонько за ушко… Прокол от сережек (покоящихся в ящичке) – как беспомощно смотрится! И сразу нахлынуло: как не хотела прокалывать, даже ради карьеры кинодивы не хотела, – так боялась чужого вмешательства в свое прекрасное тело, боясь уснуть даже от маленького укола (и он по ночам, овладевая без счета, дразнил ее Неспящей Красавицей), как решилась только узнав о Лео – ухватить последние девичьи денечки. И ведь дарил ей что-то! И любил как дурак – вон сколько счастья в сыне отлилось! Прошептал (даже не ей, а так, в душистую сумеречность):

 

– Ах, мятная ты моя! И как ты со мной еще не развелась?

 

Но прекрасная кукла, спящая рядом, вдруг шевельнулась и, механически зевнув, пробормотала откуда-то изнутри, без малейшего намека на мимику. Пробормотала, впрочем, сладким кукольным голоском:

 

– Ах, Мэтти! Так ведь ты самый лучший, лучше просто нет.

 

И, еще раз обдав его слащавым запахом чудо-пасты, покойно перевернулась на другой бок. Уснула-таки его красавица…

 

“Помнишь ли?” – спросила она нынче. И тут он вспомнил все.

 

Дженни сверху. Страстная. Как выгибается, какая стать! Достигла своего – торжество!! И замерла – как долго! – даже видно, как дрожат-дрожат-дрожат соски… Под стать… чему? Господи!! С тех пор, как увидел “9-ые врата” с роскошной Эммануэль Сенье в роли скромного влюбленного дьявола – да, так и ассоциируется. Вот он (она) – дьявол. Прямо над. Буквально имеет его. И совсем не страшно, даже хорошо. Хочется еще и еще. Аах! Аахх!! Ааххх!!!

 

Но игрушка – не она. Игрушка – я.

 

 

 

Твою же мать! Как будто разбежался навстречу теплому ветру, раскрыв в радости рот, а получил вдруг в горло мерзостную муху, – так тут и поперхнулся слащавым йогуртом. И пошел надсадно отплевываться, чуть не воя на луну: твою мать, твою мать, твою мать!..

 

Выкинул недоеденную баночку как заразу (держа на отлете двумя пальцами) и даже зубы спешно почистил. Но не пастой ее цветастой, а так – просто водой пополоскал, все еще рыча-горлоча. И закружил по полутемной гостиной, точно и впрямь голодный волк в клетке, – но не к наживке же в постельку возвращаться?!

 

Вспоминая протекший вечер – правда же, будто то был какой-то театр, что-то из Гофмана, разговор в золоченых декорациях, тут и там щедро развешанных средь чистой пустоты. И Дженни – одна из. Говорящая. Самая дорогая. А если бы они хоть на чуть прервали свое искусное душезацепительное “общение” – вся конструкция, висящая на честном слове, грохотнула бы в театральную яму с безбожным звоном.

 

…потыкал судорожно по кнопкам пульта – и засверкал “чудовизор” разноцветными заманными огнями – по счастью, нашлась передача, на которой не стыдно было бы задержаться. Опять “Планета любви” или что-то подобное – да-да, та! Где когда-то, в незамысловатой песенке, услышалась ему Ева.

 

Осторожно вслушался опять, – как бы подглядел из темноты… Ах, будто еще одна пьеска разыгралась:

 

Хриплоголосая ведущая интимничала вовсю – забавная кофточка из белых ниточек так и выкруглялась на груди с каждым охом: “Итак, девчонки, по вашим сэмесочкам… что за Маргаритка подловила красавца Рикардо? Любой хотелось бы очаровать этакого душку! Я бы лично…”. Млять! Кто бы сомневался! И я бы тебя – лично-то!.. Ах, распупень в мини-юбке… вот бы на календарик тебя! (И та вдруг – за грудь восторженно схватилась! Ой! Кофтюльку не порви!)

 

И вдруг – Та-та-та-та-та а-аа-а… И телетелку смыло с экрана, точно букаху тряпкой смахнули, и нежно забрезжил концертный рояль… и, кивнув себе головой после паузы, невысокий брюнет (типичный француз а-ля Джо Дассен) заиграл… Та-та-та-та-та а-аа-а… и в зале все девчонки-короткие-юбчонки хором закачались в такт и тон его мягкому голосу, и даже МЧ тех замлевших девчушек тоже бросились обещать им на ухо:

 

Io non posso stare fermo con le mani nelle mani,

 

tante cose devo fare prima che venga domani…

 

А как поет – как Легран! Гримасничает, переживает, ломает собственный стих… И вот – его признание:

 

perché Margherita è buona, perché Margherita è bella…

 

Нет – не то! А – судорожный перехват дыхания; инструментальная пауза. И… è bella!!! – на выдохе, вместе с легкими звонами тарелочек – за одно это кто-то, не сдержась, звонче тарелочек крикнул “браво”.

 

А певец – да он юнее любого МЧ в зале! – встает от рояля, почти кричит в микрофон, выжимая из него последние ломаные ноты… уже хрипя, уже без взмокшего/замолкшего оркестра, все выдумывает нескончаемые неистовые, совершенно подростковые по наивности и накалу perché (и все восторженно вторят губами):

 

perché Margherita è un sogno, perché Margherita è il sale,

 

perché Margherita è il vento e non sa che può far male…

 

Уфф! Опять (спешно портя впечатление!) бесстыдно выбежала на экран ведущая, тордычащая как мухливая жужжа… да, точно впору было взвыть.

 

И Мэтт – бросился… запнулся о петлю шнура, но превозмог-таки тяготение… к компьютеру, как к алтарю: включил – вернее, возжег! – стал священнодействовать… стал с разных заразных “эфтипишек” бешено скачивать всякоразные архивы…

 

И тогда только успокоился, когда хоть в чем-то обрел опору, когда хоть что-то обнаружил истинное и непокореженное. Да, скачал с файлообменника – 100% нелегального, а что же делать, коли вопрос-то Гамлетовский (как же? Пастернак? как сцену перейти?) – когда нашел и скачал-таки песенку этого невысокого брюнета-француза. “Margherita”. Да – вот так и рыскал по Интернету: сперва голый текст по одному лишь Ее имени. Сколько же Маргарит на свете! Потом радостно узнал на фото исполнителя – Рикардо Коччианте; потом и заполучил себе ту прекрасную песню: Та-та-та-та-та а-аа-а… Та-та-та-та-та а-аа-а… Боже!!! Да, это истинно!!!

 

Потому что он сидел и слушал, замерев полусогнувшись, впитывая в себя ранимый голос трубадура:

 

Margherita è Margherita, Margherita adesso… è miiaaa!

 

А в ушах стучало всё одно: Ева, Ева, Ева!