– Джейн!..
А!?.. Все те же трепет, недоумение, стыд… Насколько неприятно для слуха имя это, настолько и для произношения при знакомстве – почти физически мучительно! Имечко, которое с ленцой и легкомыслием раздается почти без разбору и курчавым болонкам, и кудрявым “мыльным” звездочкам, и затем так по-снобски растягивается в устах дам “за сорок”, кричащих призывно: “Дже-ени… Дже-ени”! А стоит заговорить хоть ненароком с мужиком – тот сразу пишет в уме “галочку”: нетрудная, предсказуемая, рядовая добыча.
Но это не о ней! И все же – повела невольно ухом, дернулась на призывающий, чуть неврастеничный и одновременно кипящий от довольства и неуязвимости глас, каким владеет лишь счастливец, не ведающий неопределенности! И все это – и супер-положительный мужик, и прыгнувшие прямо в глаза солнечные зайцы, и приторошный запах сахарной ваты, и детские слюни кругом, и подскочившая “правильная” Джейн, оттаскивающая малыша за упрямые ручонки, и взбившаяся в сумбур желто-оранжево-красная листва, – все как-то разом слиплось в единый ком и покатилось само собой к толпе, осаждавшей новый “волшебный аппарат”. Но не к ней…
А… А ее Ян так и стоял у зеленовато-ржавого столика с газетами, переклонившись почти по диагонали, сложив руки в кольцо за спиной и, довольно покряхтывая, вычитывал задом-наперед новости на согнутых страницах, – без малейшего намерения купить хоть бы одну! Да, вот таков-каков! Практичный до последней нитки, вышедший на улицу в “крепких еще” джинсах с неприличными мешками на коленках, – а для того лишь, чтобы погрузиться в поиск “наижареной” местной новости, которой, по давно опостылевшему ей обычаю, обязательно потом ее угостит! И все же, в его неизменной медлительности – была и грядущая неизбежность, самодовлеюще и неопровержимо. Ах, жалость ея! Ради которой прощала даже мещанское “Дже-эйн!”, сдерживала атавистический ужас от все ширше расползающейся по его голове плешивины, только гладила молча кустящиеся еще виски, словно пестовала пучки кладбищенской травки.
Пойти к нему и оттащить? Да пусть уж дочитывает желтенькие свои новости, коли верует в эти страсти. Она двинулась было куда-то полупраздно, закружилась тихо, как пустая лодочка в стоячей воде, безразлична к грядущей судьбине. Но все же вдруг потянулась, как под действием задевшего ее скрытого подводного тока, – к месту общего стечения, месту криков радости и запаха пережареного попкорна, месту торжества бутафории и новейшего “волшебного обмана”.
“Измеритель Любви – Проверьтесь и Вы!” – прочла яркую рекламку и тут же зажглась, подхихикнула, насмешливо крикнула: “Я‑ан!”.
……………………………………………………………………………………………………
Ах-х!..
Все они приземлились наскоро в открытом кафе – все четверо, плюс их чадо. Чадо? Право, лучше сказать “чадь”, ибо и сам-один, назойливо возникающий во всех местах одновременно, мальчик казался целою дюжиной. Обрадовавшись новой “тете”, так спешащий поделиться с нею звонкими малышовыми историями – каждые пять минут все то же! Когда она и так истомлена на работе, просто “затрахана” во всех смыслах, когда и тут нещадно-тошно ото всей этой музыки, безнадежно запорченной скрипом-гулом каруселей, и еще вот Телевизор!.. Ей стало плохо уже от первого косого взгляда на сего гиганта и самая мысль, что в их спокойном домике поселится эта Вещь, этот бог безличности, причинила ей испарину, резь в глазах, что еще?.. Это, это, это – все раздражало! Где ты, где, милое, покойное утреннее умиротворение? Воистину, от лукавого тот аттракцион! Как не заметила, когда Яна сговаривала? О чем, дурочка, мечтала?.. И вот уже, как знак или подтверждение, и зыбкая тень с облака набежала, холодя плечи до гусиных пупырышков, и даже оранжад, который пила, тотчас стал точно капли желчи…
И никак не сосредоточиться – но что там бубнит эта Джейн!? Лишать родительства надо таких вот лоснящихся… да, коим до премодного “ящика” больше алчного интереса, чем до кровного чада, что со своими загадайками и несусветицами только к посторонним и жалится!!!
Эта Джейн! Какая вежливая и нудная, прямо кукла, заведенная говорить фразами по замысловатому кругу! А лишь только муж (тот самый-пресамый самодовольный владелец ея!) коснулся пальцами щеки ее, будто трогая какой переключатель (“галочку” свою подновил!), – тогда только мило выкруглилась и пошла на попятную. Хитрая!
А ее Ян на нее – свою – даже не смотрит! Смотрит снисходительно на эту марионетку-переростку – да-да, снисходительно-внимателен (так ему мнится!) даже к этакой раздылде! Как всегда – каждому и каждой отмеряет ровно ту дозу смешной учтивости, какая нужна ему по его расчетам для достижения его целей! Ах, жалость ея! Да будто он этакую жердину и впрямь сам переторговал! – да хоть бы комаришку хоть одну дома пришлепнул! И теперь, все еще, – вместо нежности к ней, к жене – все так же наставительно нудит и бубнит что-то в ту сторону, сейчас усыпит… Ах, но нет! Не-ет!!! Что же он!.. Что за стыд! Янчик!!!
Но Ян успел-уселся на конька:
“Моя Дже-эйн – она же чистая туземка!.. вывез мое сокровище из колонии…хе-хе… Француженка-испанка! Да-с! Дали имечко Дже-не-вье-ва – если вы в силах это произнести… Ей – хе! – хотелось Ева, но Дже-эйн много аристократичнее, вы не находите ли?..”.
О-о! О, еще бы не находит! Тварь, конечно, сто раз находит!!! Конечно, согласна, что Яновой дикой “лягушатнице” чудо-телек нужнее! Чтоб скорей познавала ценность их общего телеимени!!!
И этот! Как его – Мэтт? – какое вкрадчивое мужское имя! Прямо фраза для “мыльного” сериала в том красочном аппарате: “Я – любовница Мэтта!” – аж завидно! Согласна!..
Вот и он, поглаживая женину руку, глазит одновременно на сторону, на другую, на нее – самоуверенно, насмешливо, разве еще не подмигивает! Она взвилась-вскочила с мыслью убить – хоть муху, хоть кого! Ах, и Мэттик этот дернулся, отнял ладонь от жены – и вот-вот дружески предложит пройтись, размяться, так сказать, “пока наши дорогие финансисты все уладят”!
Ах-х, ты!!! И назло ему – да, симпатичному, но разве жребий этого дурацкого аппарата что-то для нее, одолевшей неведомые ему глубины и стремнины ради нынешней тихой гавани, так уж значит! – назло его овечке “Дже-е-ейн” и даже назло всему этому глупому любовному поветрию… Назло всем мужикам на этом и том свете, с их погаными-то “галочками”! – не любя ничуть, но повинуясь чему-то единственно живому и светлому внутри – Ева-Дженни встала деланно-спокойно, потянулась неприлично, нарочито изогнувшись как кошечка, подошла сзади к Яну – и вот гладит ему голову и виски и целует плешивину… Бр-р!!! Сейчас умру! Умереть бы сейчас…
……………………………………………………………………………………………………
Ах, глупая! Вот же – за мгновение все и растаяло… Воротилось на круги своя. Словно бы сим ужасным самоприношением она и вернула солнце в небо, и все темное снова загнано солнцем в ад, и сгибнувшие было души опять все обрели чистоту. И Ян – ее Ян! – мягко жмет ее руку, а бедняжка Мэтти так заботливо склонился к жене, та и впрямь устала – до припудренной терракотом синевы под глазами. Но женщине же видать! И вездесущий мальчиш, сама доброта, уже протягивает “тете” вишневое мороженое – и где только взять поспел!? – полизать на счастье! А на чье?!
Не-вы-но-си-мо! Она зарылась в подушку так, что чуть наволочку не разодрала, чуть не задохлась в желтом пухе, но смачный животный храп проникал в самые потаенные уголочки разума, насилуя каждую клеточку. Увы – даже нельзя было стукануть Янчика со злости, ибо будет потом обидчиво сопеть и ворочаться потно, вставать попить водицы и снова мять понапрасну бока, и все затем только, чтобы в самый дремотный утренний час вновь истошно захрапеть на всю стрит. И прощай тогда ее заветный десятый сон!
Зажав уши, она ползком выпросталась из-под одеяла, даже цапнувшись об пол коленкой, о все ту же вечную кривую плашку… неслышно ойкая во тьме, поскакала на цыпочках на кухоньку (эйк, так они говорят гордо), волоча по полу полы ночнушки, – точно привидение! Но тут же с разгону воткнулась мизинчиком ноги прямо в выставившуюся поперек пути лапу стула…
Ой-ёй!.. Прямо тут же присев пришибленно, Ева оглянулась в ужасе: комната была сама не своя. Стулья и тумбочки, будто размножившись за ночь, загромоздили все знакомые проходы, темные глыбы шкафов сгрудились в страшный мезозойский хребет, и еще – главное – в стене будто открылся тайный проем и оттоль, безжизненно-блекло, пялился на нее, полунагую, чей-то огромный неповоротливый глаз… Брр!
Ах же ты … ! – тут Ева даже выпалила солоноватое словечко. Этот телевизор! Который грузчики приволочили почти в ночь и, надругавшись над ее робкими попытками порядка, измяв всласть палас, безжалостно разметав по комнате всю мелочь, отпихав в углы Яновы барахольные шкафы, кое-как пристроили к стене. Так что она, хромая, едва теперь может пробраться в коридор… Наконец-то свет!!!
И так вот, привычно кутаясь в специально вывешенный на кухне халат, ей теперь до зари мыкаться без дела и без сна, отчаянно вслушиваясь, не прекратило ли юдище за стеной свой страдальческий храп? Ах, но что же делать? В чем найти успокоение?.. Рецепт тоже уже стал ей печально привычен – заварить легкого жасминового чайку, усесться в широкое Яново кресло, поджав зябко ноги, и полистать наугад, зевая, одну из нескольких, пусть замусоленных за годы скитаний, но еще любимых книжек!
Только одной, самой главной, своей книжки не было на полке – не взяла с собою, чтобы Ян не дай Бог не догадался. Зато все другие ее друзья здесь – вот Рильке: двуязычная книжица, оригинал и французский перевод каждого стиха. Яну вот хорошо: что немецкий, что скворецкий – все абракадабра! Хи-хи-хи! Сказала ему – стихи о любви. Он и понял одно – стишки…
Ах, вот например что за строфа! Как приятно, должно быть, так беззастенчиво не болеть душою ни о чем практическом, только безлично философствовать:
Berge ruhn, von Sternen überprächtigt; –
aber auch in ihnen flimmert Zeit.
Ach, in meinem wilden Herzen nächtigt
obdachlos die Unvergänglichkeit.
Как хорошо!.. Да, как же дивно близко ей это вечнозвездное настроение в лучшие ее минуты – ночью, когда все краски серы, когда ее проклятая чувственность крепко храпит вместе с Яном! Тогда она частично сама своя. И ах, как ей хотелось бы так тихонько сидеть в ночи и рассуждать, философствовать… ГОДАМИ!!! Но следом – ой, какое ужасное и истинное; не иначе – напоминание о скором утреннем пробуждении ее “мужа”:
Ich fürchte mich so vor der Menschen Wort.
Sie sprechen alles so deutlich aus:
Und dieses heißt Hund und jenes heißt Haus,
und hier ist Beginn und das Ende ist dort.
Боюсь человечьих слов! Как страшно читается именно тут, в маленькой кухоньке, под тускловатой лампочкой, в окружении бессловесной безмерной ночи, где ни прохожего, ни вора! Как это знакомо! Да, да, это про нее, забившуюся испуганно в маленькую клетку, и даже тут боящуюся, что кто-то с ней заговорит через стекло, через прутки – кто-то огромный и живой, – и что она тогда ответит? Вся ее дневная запальчивость и дикие страсти были, очевидно, совершенно ничтожными для туже сгущающейся вокруг ночи. Любовник? Она едва-едва могла представить его, только бледный призрак, утративший всю грубую витальность, и было ужасно помнить, как бесстыжее тело ее – тогда, беспринципным днем, – сладко радовалось и торжествовало его убогим наскокам. Ах, нет! Нет!!! Все, что у нее было в жизни по-настоящему – все было только здесь и сейчас: вот эти немецкие звуки, запертые в тиски языка, которые с трудом проворачивались во рту, но в которых как-то таилась все-таки напевность французского перевода, и вот… да, тоже – варварский храп Яна, “голос” единственного близкого человеческого существа. И – должно быть так? – в его вагнерическом сипении и хрипении тоже таятся своеобразные нежность и красота, стоит лишь прислушаться? Стоит ли?..
Она рассеянно отложила книжицу на стол – страницами вниз, ведь еще мучениям не конец! – и тихонько, голыми цыпочками по холодной плитке, подкралась к закрытой дверце спальни, опустилась на коленки на колкий коврик и приникла ухом к холодящей скважине. И долго-долго, заслезившись, шевелила губами – совершенно, на фоне нещадного храпа, вздрагивающего даже дверь, было не слышно что, но, верно, как обычно, – истовее Папы Римского молилась и клялась быть верной до самого гроба.
……………………………………………………………………………………………………
А утром – покуда Ян в ванной громко и самозабвенно курлыкал, полоща горло, – разлился ликующей трелью тот удивительный телефонный звонок. Правда ли, что у нее будут деньги – собственные значимые деньги?!! Как заслуженное спасение и божественная благодать – правда?
