Слащаво-приторный вкус молочного улуна. Как расплавленная карамелька. Запах пихты у самого носа – раскочегарилась аромалампа. Известен прием художников и танцоров – низвести себя до уровня амебы, унизить, вырвать подноготную и запечатлеть ее в танце или на холсте. Это вырванное, с жилами, со слизью, с кусками мяса, скользкое, мы называем произведением искусства. И чем больше слизи и крови, тем лучше. Нет, мы не людоеды. Мы потребители прекрасного.
А что же писатели? Э, нет, не выворачивайте свою душу нам в руки. Не нужно их пачкать. Скройте с глаз свои истинные мысли. Завуалируйте их чем-нибудь, вот хоть мешковиной их оберните. «Посконная правда» – неплохое название. Что вы там опять с сюжетом намудрили, думаете, кто-то жизнь хуже вашего знает? Да мы этой жизнью каждый день живем, нас не обманешь. И скажите спасибо, что ваши кирпичи в твердых обложках еще раскупают.
Ваша беда, дорогие, в том, что станок Гуттенберга уничтожил избранность писательской касты. Скажите, милейшие писаки, сколько экземпляров уникальной картины может существовать? Правильно. Один. В словарь, небось, заглянули, чтобы удостовериться в том, что уникальный означает единственный. Ну, в жизни-то все немного по-другому, можно и копию нарисовать или второй экземпляр, вроде как «в развитии». И продать его по хорошей цене. А все остальное – магниты, футболки, сумки, зонты, открытки, – для толпы. Чем хорош танец или шоу, балет или спектакль? Правильно, присутствием танцоров и актеров, пошлых стэнд-ап комиков или горе-певцов. И потребление этого искусства тоже ограничено. Количеством сидячих мест в зале. А вы, в тираже пять тысяч экземпляров и больше, на что надеетесь? Где вы наберете пять тысяч едоков на свою стряпню? Ладно бы еще лобстеров подавали, их-то приятно покушать по сходной цене, но ведь вы ведь норовите говнище на тарелку положить и сеном присыпать. Нет, мы не против брутальностей: кровяной колбасы или сырой вырезки из говядины в виде медальона, кстати, его и на шею повесить можно, костяшек молодого вампира или свежей ручки орлеанской девственницы, только в виски ее замаринуйте, пожалуйста, хе-хе. Но вы норовите всунуть нам протухшую требуху, и говорите: «Это с самых низов моей души, здесь, как в зеркале отражаются все пороки общества». Да иди ты в ж… со своими пороками. И там еще пороки поищи. Или порцию порки тебе прописать? Или пописать на тебя, чтобы ты прозрел? Слепы вы, слепы, господа писатели. И когда умрете, никто не будет с благоговением снимать гипсовый слепок с ваших рук или делать посмертную маску, задерживая дыхание и боясь плюнуть вам в застывшие глаза. Ей-богу, я глаза могу с козой срифмовать, так вы меня бесите. Ах, вам бы прижизненной славы?
Вам бы гонорары, дом в сосновом бору, брызги океана в рыло, экранизации, золото Оскара, горы «лайков» и перепостов? Борзеть-то не надо. Николас Спаркс и Борис Акунин съели все ваши гонорары, скажите спасибо, что хоть гонорею вам оставили. И Николас Спаркс тут же, как вампир-недобиток, расправил крылья в белых, наклеенных клеем «Момент», перьях: «Я – отец шестерых детей, я – примерный семьянин, я – христианин, я – олицетворение дико-западной морали, я пишу о любви, а вы мне гонорею приписываете? Позвать моего адвоката! Я вас засужу бесстыдников! Подрываете мне репутацию и продажи среди прихожан моей церкви! За моральный вред, за материальный ущерб! В аду гореть будете! В юридическом аду!»
А что Акунин? Усмехнется загадочно, пососет трубку мира. «Говорите, что хотите. Эраст Петрович Фандорин – всего лишь коммерческий персонаж и не жалко мне было его уничтожить женитьбой. Знаете, какой мне гонорар предложили, чтобы я его в руки бабы отдал и закончил канитель с неприступным, одиноким сыщиком с седыми висками? Не буду тревожить ваше воображение цифрами. А романтикам скажу, у каждой сказки должен быть конец. И он, как правило, такой: женись и умри. И это самый длинный вариант».
Ладно, Бог с Вами, давайте поговорим о книгах, которые мы не читали…
Сэлинджер – козел. От детей своих запирался в кабинете. Детство дочери испоганил. Книжки писал и в сейф их складывал. Мол, разочаровался он в современном обществе. Дураки одни кругом. А ведь эти дураки в тебе гения увидели. Или ошиблись они? Ну, ладно ему и не надо было, чтобы в нем гения видели. Он этого гения в себе каждый день в зеркале видел. Ну, ладно, современники тебе не угодили. Думаешь, потомки лучше будут? Или ты боялся, что все лучшее ты уже написал, а дальше – только под гору? Пусть после смерти разбираются. Бочку на знаменитого покойника накатить не посмеют.
Запретил мэтр Сэлинджер свои творения экранизировать. Его герои, говорит, естественны, а все ваши актеры лишь играют роль. С его логикой не поспоришь. Иные так играют, что уж лучше бы не играли вовсе. И даже там, где с актерскими эмоциями на лице все в порядке, все равно видишь, как молодой парень кружит по кадру под дудку режиссера. В принципе, кино – это модель мира с авторитарным Богом во главе, у него есть сценарий твоей жизни, и он знает лучше, куда тебе идти и где свернуть. Ты же только можешь играть свою роль: хорошо или плохо, стараться или выходить на площадку с похмелья, отжигать с актрисулями или зубрить текст.
Хитро, конечно, поступил Сэлинджер, но режиссеры, которых будоражила история Холдена Колфилда – ловца во ржи, оказались хитрее. Не добившись согласия мэтра, они нанимали на работу писак, которые создавали им сценарий по мотивам Сэленджеровского романа. Декорации могут быть любые, главное, характер, молодой герой в поиске. Он может быть убийцей, для которого человечья жизнь не ценнее птичьей, или избалованным мальчишкой, выпускником на распутье, или праздно шатающимся по трущобам подростком, как будто у него вечные каникулы.
Джим Джармуш «Permanent vacations» («Отпуск без конца», «Вечные каникулы»). Чарли Паркер в роли Алоизиуса Паркера (Олли, Олли, – зовут его подружки, вспомним другого Олли – любителя девственниц и любимца другого режиссера Гаса Ван Санта). Саксофон. Дрожащий, хриплый звук, выпивающий судьбу из сердца. Этот мальчишка – постхолден, он все для себя решил. Он сам организовал себе вечные каникулы. Он даже знает кто он – турист, который вечно в путешествии. Иногда он сходит на берег с корабля. Зачем что-то решать, когда все предрешено? Зачем карабкаться по карьерной лестнице, если ты все равно с нее упадешь? Не замертво, так под старость или финансовый кризис тебе ноги подломит или коллеги перекладину подпилят. И что ты будешь видеть со своей рабочей колокольни? Вечный Гмунден вокруг? Или Медвежьегорск? А как же Париж и острова? Как же Нью-Йорк с его минаретами? И Токио с глазами-манга?
И дожидаясь корабля в Париж, Алоизиус Паркер встречает самого себя, приплывшего из Парижа в Нью-Йорк. Нью-Йорк станет моим Римом, Париж станет твоим Римом, Рим останется Римом…
Терренс Малик со своим Холденом – Китом.
– Странная ты личность, Кит…
– Думаете, суд это учтет?
Зрительский суд точно учтет. И сколько раз сравнивали Холли и Кита с Бонни и Клайдом? Только ленивый и в сиську бухой рецензент их не сравнил. Пустоши Монтаны превратили в пустоши души. В бесплодность времени. Где даже безжалостный убийца Кит не выглядит маньяком. В нем нет страсти, в нем есть покой. Как у булгаковских героев, которые не заслужили вечной жизни, но получили от дьявола вечный покой.
О Холдене Колфилде ведут разговор и герои-коллекционеры Фаулза. И, о небо, хоть один трезвый взгляд! С жиру бесится ваш Колфилд, – заявляет назвавшийся шекспировским Фердинандом. Семья у него богатая, образование получил буржуйское. А посмотрел бы я на него, когда ему пришлось в поте лица вкалывать… Не было бы у него времени всякую чушь выдумывать. И, заметим себе, воспитанный строгой теткой, Фред никогда не пил, споила-то его как раз Миранда. Трезвый взгляд на жизнь. И правильный в своей трезвости. В его мире нет Холденов Колфилдов. Живых, по крайней мере. Все они давно в морилках. Или в альбомах, оранжированные, как следует. А зачем они еще нужны? Пусть хоть альбомный лист украшают.
Как часто натура художественная добровольно, подчеркиваю для любителей насилия, добровольно, связывает свою судьбу с жестким практиком? Довольно часто. Потому что жить как-то этой нежной натуре нужно. Питаться не только семечками и колой, но и рыбы раз в неделю поесть. Особо наглые икру заказывают и свежие фрукты, овощи, зелень им каждый день подавай, кофе гватемальский свежемолотый. А подушка-то под головой творца нашего должна быть ортопедическая, одеяло с антиклещевым наполнителем, простыни – льняные и шелковые. И при этом… Презирает его, работягу малодушного, безвкусного трудягу, обладателя денежного мешка. Еще и говорит: мне для творчества свежий воздух нужен, а то в этом подвале я света настоящего не вижу. Все серо кругом! Все мертво! А еще подтрунивать над ним, за то, что он высокого искусства не понимает.
Но ведь на самом деле древняя, как египетские пирамиды, пирамида потребностей Маслоу, ставит нас с небес на землю. Сыт, одет, обут? Можно и о душе подумать. Да, не о дУше, а о душе. Был такой трактат у Аристотеля. Хотя Аристотелю в свое время не мешало задуматься о душе. И современникам, некоторым, тоже не следует забывать о визитах в ванную комнату.
Пруст Марсель Марселевич. Герой в поисках утраченного времени. Сказки тысячи и одной ночи. Принцы, принцессы, герцоги и герцогини. И это в двадцатом веке? И взрослый мужик написал? Точно он гомик был, даже не обсуждается. Берешь семь книг в руки, думаешь, блин, ну, ты парень, размахнулся. Сократитесь, почтеннейший! Но для тех людей-гигантов, которые действуют в его романе семь томов в самый раз. Именно столько нужно, чтобы привыкнув к ним за годы, проведенные с книгой, на последнем светском приеме вместе с автором поразиться этим незнакомцам, которые вдруг нас с ним окружили. Они изменились, а на самом деле, всегда такими были. Мы с Марселем не замечали. И вдруг увидели. Разгадка нашлась через десятки лет. Разве за эту тайну много семь томов? Развитие персонажей? Библия сериала? Тьфу на вас еще раз! Именно в постоянстве персонажей их сила. Они постоянны, как статуи во дворцах, но время желтит даже мрамор. И тот конечный маскарад, в котором принимает участие все еще юный душой, но не столь юный лицом, Марсель, ждет нас всех. Всем будет сорок, а нам останется двадцать. И мы не узнаем своих лысых, больных, обрюзгших одноклассников. А они не узнают нас. Где тот мальчик-трость? Где девочка-синие глаза? Время расплавило нас и отлило в новые формы: с животами, с обвисшими грудями. И лишь в глубине глыбы мрамора есть настоящая жизнь и прежняя Венера и прежний Аполлон, даже кудри у него золотые.
Ха-ха, возможно, в замкнутом пространстве при свечах пишут те, кто, добиваясь гипоксии мозга, взлетают высоко-высоко над его пределами. А кто-то, бедняжка-ивашка, долбится в стену, не соображая и не представляя, что можно взгляд выше поднять, и увидеть, что неприступная стена кончается на уровне глаз твоих.
Каждая книга – карта мозга автора. Вот здесь, в начале – его мысль и взлетела. И он сам ею удивлен. И не понимает, зачем она нужна. Записывает, просто потому что не хочет расстаться с этой мыслью. А вот здесь на десяти страницах, он думает, что же с ней делать. А дальше – импульс потерял уникальность и вместо того, чтобы искать новые ответвления, создавать связи, пошел по проторенному пути. Генератор оригинальных идей отключился. И на страницы выходят персонажи, действия которых мы можем предсказать. Они решают загадки, которые мы отгадываем быстрее их на несколько страниц. О, да мы чувствуем свое превосходство над ними. Но это не значит, что мы аплодируем автору. И вряд ли захотим прочесть его вторую книгу.
Но есть авторы другого полета. Их мы читаем взахлеб, ждем новой книги или нового перевода. Мураками, например. Харуки. Но когда мы постигаем систему знаков автора, разбираемся в его потаенном мире, находим ключи от дверей, раскрываем источник ужаса, мы больше не хотим его читать. Его мир стал нашим. Мы еще способны взять старую книгу в руки и вновь шаг за шагом пройти по забытому маршруту, но новую книгу мы не способны прочесть.
Иногда на интерпретацию авторского мира уходит одна книга, две (сравни с Эрлендом Лу), пять, десять. Посмотрите, сколько вы прочли данного автора, подсчитайте купленные книги. И вы узнаете, сколько раз вы долбили его дверь головой, и на который раз она открылась.
Достоевский – Мережковскому: «Для того чтобы хорошо писать, страдать нужно». И как сказал? Со знанием дела сказал. Исторг, так сказать, истину из глубин исстрадавшейся души. Пострадал Федор Михайлович, раз единственную шерстяную юбку жены носил в ломбард и все ее кружевное белье закладывал. И стоял, и дрожал у рулетки, как последний сукин сын. Проигравшийся в хлам. Разбитый в дым. Человек у черты. И за чертой. Вечный игрок. В игре с бедностью, с разорением, с жизнью, со смертью, с болезнью, с самим собой. И герои его, совсем не герои, изломанные фрики, которым других не жаль, себя не жаль. Если уж они «решились», пойдут до конца. И даже в конце увидят не стену, о, такой милости не будет им, они увидят бездну.
И мы еще так много книг не читали, что легче застрелиться, чем перечислить. Хоть и пистолета нет, и разрешения на оружие, и стрелять не умею, но все равно, легче застрелиться, чем перечислить.
Так почему же не читали? – воскликнут дотошные. – Вы, матушка, перегибаете, пережираете, палку зубами перегрызаете. Нас не обманешь, не обставишь, не обогнешь. Достоевского-то мы все в школе проходили. Классика, так сказать. Что б ее. И каждый из нас на Федора-то с Раскольниковым часы потратил. И не только читали, чтоб ему самому своими сочинениями подавиться, но и писали… Писали как миленькие, «образ Родиона Раскольникова в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». А какой у него образ? Рожа кривая одна. Издерганная, избитая рожа. Так и просит топора. Кто бы приложил?
Нет, братцы, нет, сестры не читали мы. Если бы мы с вами читали, мы были бы не те, что сейчас. Мы бы всего вышесказанного не говорили, и не соглашались бы с написанным. Нам бы и в голову не пришло спорить о судьбах мировой литературы. Она, де умирает. Кризис назрел. Нас бы ни секунды не волновало то, что дети наши (вот, задрыги!) не читают. Плевали бы мы на этих детей. Смотрели бы как на недоразвитых: что с убогих возьмешь? И не заставляли бы, потому что понимали – раз человек не дорос, зачем же ему вместо кашки-пюре баранью ногу предлагать? Раз он без зубов и без мозгов, какой с ним разговор?
Если бы мы читали эти книги, мы бы знали, где наше убежище. Мы бы знали, как весь мир отключить от сети, выдернуть из розетки. Мы бы знали… Знали, как воздвигать воздушные стены. Понимали бы, что мир вокруг нас – не более чем преломленная в трехмерном пространстве страница чьей-то книги.
Если бы мы читали, мы были бы счастливы лишь от одной малости – от новой книги. Малость – уменьшенная до атома, воздвигнутая – до горы. Мы бы сидели спиной к стене, на тощей подушке, не чувствуя холода пола, с коленками, придвинутыми к глазам, держали бы между небом и землей книгу. И знали бы, в ней наше спасение, в ней вся наша человеческая жизнь, она – от Бога и от Дьявола, она дана нам свыше, и можем все понять в ней, все до последней буквы, а значит, что мы равны богам.
Мы не читали книг на самом деле. Мы думали, что читали. Они остались непрочитанными в наших умах, и в сердцах. Пыльной библиотекой где-то в середине мозга, опутанные нейронной сетью, со страницами, обуглившимися по краям от электрических импульсов – нашей умственной активности. Мы не читали их. Мы лишь любовались обложкой, чувствовали ее гладкость или шершавость. Открывали. Листали страницы. Но не читали. Мы еще не умеем читать.
И даже те, кто может написать собственную книгу, точно также как и мы не умеет читать. Парадокс, но мы научились писать прежде, чем научились читать. Писать с себя всегда легче, чем прочесть другого человека. Отринуть свою мелкую скверную душу и распахнуться навстречу другому, принять его, понять его и сделать своим. Вот этого ждут от богов. И пока мы не научимся читать других, нам не стать богами.
