ТЯЖЁЛОЕ ДЫХАНИЕ
( Из книги “Расположение звёзд”)
* * *
Надоела Америка:
никаких новостей и новшеств.
Наши люди туда отвезли
нашу дохлую скуку.
Мы сварили отечество
из прокопчённых отчеств:
хорошо хлебаем
из миски, ходящей по кругу.
Говорят,
есть ещё сколько-то частей
одного и того же света, –
про себя сомневаюсь,
однако не стану спорить.
Знаю точно одно:
у незыблемых стен поссовета
легче что-то забыть,
чем что-нибудь нужное вспомнить.
Нас было слишком много,
лишних смело и смяло.
Пастухи, проспавшие стадо,
возвращаемся к перегоревшим истокам.
Нас теперь мало,
нас теперь слишком мало:
мы не стали выше себя
ни на вот столько.
Под мышкой у каждого
дорога, свёрнутая, как знамя,
верней, как истёртый
молитвенный коврик.
Протянувшись с небес,
возле самых лиц шевелятся корни:
не может быть,
чтобы нас они не узнали.
Люди наших времён
уже обратились в уголь.
Помнишь цвет перчаток,
которыми тогда форсили?
Мы любили Саргассово море,
куда уплывает угорь,
чтобы сбросить старость
и стать молодым и красивым.
В чане кипела смола,
мы в общей каше варились.
Кто ж знал, что надо было
зачитываться Тацитом?
За нами неслись собаки
и с разорванным сердцем валились
в роскошную пыль
за улетающим мотоциклом.
Огоньком умылась земля –
огонёчком утёрлась:
ни пылинки из той поры
на руке не разыщешь.
История вновь доказала
свою топорность,
даже бараний рог
морским завязав узлищем.
Говорят,
мир стал меньше
и оттого теснее, –
мои ощущения
подсказывают нечто иное.
Говорят,
где-то есть америка,
ну и хрен с нею, –
я здесь обретаюсь
со времён товарища Ноя.
Как пристал корабль,
так разобрали на доски,
нагородили жилищ,
сараев, заборов.
Степь аккуратно порезали
на обозреваемые полоски,
чтобы не угнетало
зрелище волчьих просторов.
Изо всех путей
осталась дорога на рынок,
для удобства к нему пристроены
храм, кладбище, баня.
На доске объявлений
висит газетный обрывок:
даты нету,
но сходится всё
на переднем,
как и на заднем плане.
* * *
Словно я всего себя проветрил, –
не бывает так, а я сумел.
Мир ещё красив, ещё приветлив –
выше злых и смутных наших дел.
Не бывает так, а нынче сталось:
снова больше света, чем жратвы.
Даже небо к нам питает слабость
накануне пепельной жары.
Прочь, остекленевшая мура!
Где-то недра океан колышет,
есть ещё озёра и моря, –
до чего разумно рыба дышит.
Перетрогав каждую из стен,
стык найди, где поддаётся косность:
выйди из задушенных систем –
в сон последний, как выходят в космос.
Снова на державу выпадает
осторожный, белый и святой:
где-то на вершинах он не тает,
укрывает время с головой.
Мир ещё красив, ещё возвышен
над переплетеньем фраз и склок.
Не дрожи: никто не перепишет
этот самый длинный эпилог.
* * *
Снился странный и скользкий сон
умер я но не стал лежать
окружённый со всех сторон
тесно так что нельзя дышать
Я поднялся и как во сне
в сад направился где стоят
как стояли деревья все
потому и зовётся – сад
и как будто меня вели –
не к одной подошёл не к другой
а к той самой – черней земли
с кроной солнечно золотой
обнял ствол отыскал суки
и взобрался не знамо куда
долго тряс всею силой тоски
ждал – посыплются как тогда
кости сыпались – бред ветвей –
отрывались, не выждав срок,
а последним – всего больней –
красный сгусток, живой комок.
Как он звался? В скольких слогах
умещались любовь и смерть?..
Я не вспомнил, вися на руках,
вдоль себя продолжая висеть.
* * *
Руки
притягиваемые к земле
в каждой по камню
подобраны где-то
только не здесь
где лежит на столе
осень не осень
лето не лето
Тело распластано
вскрыта душа
всё напоказ
а показывать нечего
тёмным клювом
всё понимающего карандаша
необязательное
отмечено
Пыльный корабль
мой летучий голландец
мимо проплыли и воды и земли
непроницаемый
полиграфический глянец
единственное
чего не доели
Те
кому положено есть
безымянные твари
невидимые твореньица
в темноте
они складываются в моховидный текст
ощупаешь поверхность
и не сразу поверится
Что ты на месте
с которого не сходил
будто вкопали
а выкопать позабыли
до чего отвратителен
этот мохнатый подстил
нечто инопланетное
порожденье космической пыли
Не шевелись
не дай им в тебя пролезть
насмерть убьёт
ударом брезгливости
пересиль мерцание
потусторонний блеск
напоминающий недвусмысленно
что живёшь из милости
* * *
Семафоры, как идолы ночи,
ждут, когда подползёшь, дрожа.
Мы до многого были охочи,
да у многого есть сторожа.
Ум выходит гулять из ворот,
в прошлом веке ещё перекошенных,
в переулки, глядящие в рот,
как придуманные нарочно.
Погляди: это мы с тобой,
это наше запойное гульбище,
это наш непотребный покой,
взятый в чей-то угрюмый клювище.
Загляну-ка я в око циклопа,
не сморгну, досмотрю до конца:
засыхают цветы нецелованные,
на убой провожают тельца.
Предсказали пожар и нашествие,
но ничем не прервётся трусца:
мы навечно записаны в местные
патриоты Кривого Торца.
Как дано, прозябаем шуршаще,
в жалких фактах по самое горло –
в райской роще, в змеиной чаще,
в общем, рядом с медузой-горгоной.
На столах разместились вещдоки,
никогда не изменит нам алиби.
Пусть глядит глаз циклопий, жестокий,
белой кровью по краешки налитый.
Добродушною массой лиственной
мягко-мягко застенки выстланы.
То ли вера у нас единственна,
то ли мы у неё единственны.
* * *
Горсть земли бархан и дюна
части речи части света
где-нибудь в глуши июня
в голубой пустыне лета
Не считай дружок собьёшься
сыпь сюда потом обратно
если с духом соберёшься
повторишь неоднократно
Нет различий стёрлись грани
всё ушло в пересыпанье
завораживает крайне
золотое прозябанье
Не устал ещё приятель
не получится короче
до чего песок опрятен
ровен сух и непорочен
Искренне твоё старанье
разобраться постатейно
разместить своё собранье
свет отдельно речь отдельно
Кругляши на древних счётах
чётки на шнурке старинном
сухо в сердце словно в сотах
где забыли о пчелином
празднике и вместо мёда
безмятежное шуршанье
неозначенного года
в том ли в этом полушарье
