* * *

Соблазнённые вечностью люди

собирались под сереньким небом,

пересчитывали соцветья,

то и дело со счёта сбиваясь.

 

Неживое в живом прорастало,

бездыханно клонилось живое,

костенеющими перстами

прорывая пространство пустое.

 

Передёрнула мама плечами,

одинокая мама-земля, –

мы назвали это цунами,

не назвать было просто нельзя.

 

Если есть над нами куратор,

он заметит в конце концов:

людство в целом имеет характер,

человеческое лицо.

 

В нашем доме полно сумасшедших

и, вообще, каких только нет:

мел жующих, собаку съевших,

перепутавших с тьмою свет.

 

На развалинах прежних культур

посидим хорошо и культурно:

хватит крупных и мелких купюр, –

да заполнятся склепы и урны!

 

Вот он, час после гимнов и маршей, –

после вас, не для нас, после нас:

час решимости позавчерашней –

послезавтрашний декаданс.

 

Жизнь как длинный пустой перешеек, 

ужимаемый с двух сторон.

Напоследок любовь хорошеет,

поглощая фенол и стирол.

 

Я герой иронической прозы:

кем написана, право, не знаю,

но, читая по строчкам и между,

кое-что уже понимаю.

 

 

* * *

Из потёмок, словно из воды,

выплывет затравленный стишок –

изменяемый на все лады

про дела небесные слушок.

Он устанет шляться по гостям,

в рельс уткнётся, словно бы примёрз,

и его раздавит по частям

чудище по кличке паровоз.

 

Рвётся непрослеженная связь,

странный свиток воспарил в зенит.

Человечек, в скрепочку вцепясь,

оторвался и летит, летит.

Сила притяжения сильна

поутру, а пуще ввечеру.

Крайне полосатая земля,

как пижама, сохнет на ветру.

 

Ты не думал, как себя начать,

и не думай – в облаке сплошном

сбоку шлёпни солнце, как печать,

рядом росчерк – белый на смешном.

 

 

* * *

Скрежещет бытиё –

в суставах, в сочлененьях,

и холодно вдвоём,

и будет холоднее.

 

Рвёт душу скрип дверей, 

распахнутых в межзвёздье.

Взметнулась пыль идей,

как выбитая тростью.

 

Кто погрозил из недр

любителям театра?

Как в кухне табурет,

сдвигается суматра.

 

А человек молчит,

ни даже полсловечка:

под ним играет щит,

над ним пылает свечка.

 

Он что? заговорён?

на депозит положен?

При равенстве сторон

в самом себе продолжен?

 

Ему давно звонят

последние звоночки,

а он туманит взгляд

и нюхает цветочки.

 

 

 

* * *

грязное ходит по чистому

сливаются ненароком

зря нас увозят из дому

положили бы под порогом

 

веток еловых не выстелют

жёлтым песком не укажут

где нам собраться с мыслями

сообразно пейзажу

 

читать над нами не думайте

мы начитались загодя

как сказано где-то: дуньте

на свечку – уже не затемно

 

в телегах потащат по-зимнему

в санях повлекут по-летнему

слабый поможет сильному

перемочь тоску безответную

 

вместо церкви – цветущая яблоня

вместо крестов – созвездия

кончился танец с саблями

на ярмарку тоже съездили

 

 

* * *

Белое поле былины,

берёзовый день, зима.

Дом посреди долины, –

здесь ли сходить с ума?

 

Сирое, безымянное,

счастье моё деревянное –

солнечные полы

вдоль бытовой кабалы.

 

Должность моя землеройная,

мимо летящая весть.

Это такая родина

для не сумевших слезть.

 

Съехать, покуда засветло

и так легко разглядеть,

где оно, Божье царствие,

в котором бы нам гудеть.

 

А чего ж и здесь не наяривать

в старый гудочек свой –

с самим собой разговаривать,

пока ещё можно с собой.

 

 

* * * 

Как голову с колен,

столкни и разобьюсь:

стеклянный шар

и стекленею дальше.

Мне б разозлиться,

но не разозлюсь:

всё наше, если вдуматься,

не наше.

 

Найди себя! – 

и я себя нашёл

под бывшим деревом,

над бывшей глиной,

под медным перевёрнутым ковшом

с зеленоватым старческим отливом.

 

Стучи по донышку

и духов выкликай! –

они гудели заполошным роем,

будто решая –

край или не край?

Свет заливал объём

с краями вровень.

 

Вновь полетим на запах вешних дней,

мы ничего не потеряли:

не стали ни тщедушней, ни бедней,

покуда изнывали под дверями.

 

Оставь надежду тем,

кто в поле ждёт,

ещё не нагулявшись,

не родившись,

кто изнутри,

вот здесь, под сердцем,

жмёт,

жмёт на виски,

сквозь время не пробившись.

 

Оставь

и сразу ощутишь –

легко

подняться, воспарить,

перевернуться.

Сгущённое,

совсем как молоко,

беззвучное пространство

льётся с блюдца.

 

Мы будем сразу и собой,

и теми,

кто был до нас

и станет после нас

из всех накопленных хитросплетений

вязать неубывающий каркас.

 

Куда девалось прежнее шматьё?

Смело запаршивелость и прыщавость!

…Так начиналось райское житьё:

никто не умирал –

земля вращалась.

 

2005 – 2010

Нью-Йорк на Кривом Торце