НА ДВА ГОЛОСА:
чем дальше – тем ближе
(двадцатый век, вторая половина)
1
Вам нужна машина времени?
А як же!
Времени, которое горит
под ногами
и дымится, даже
если ни о чём не говорит.
Выверните,
как слезу, сморгните
данность эту –
мне пора домой!
Всех не надо,
а меня верните
в шестьдесят неправдашний,
но мой.
Улица Чюрлёниса –
как минимум,
там болгарским дымом
подымим
под ещё не спиленною ивою,
на скамейке,
с шестьдесят шестым.
Там был домик…
купол,
под которым
университетский телескоп
то нашаривал,
чего не стоим,
потому нашарить
я не смог.
Было некуда бросать монету,
и не бросил –
не с того ль черно?..
Вот помру,
не заглянувши в небо –
это плохо.
Или – ничего?
2
Единожды в году,
Когда светлеют реки,
Иду в Литву, иду, –
Так переводят дух,
Так переводят стрелки.
И я перевожу
Себя на слог литовский:
Прижался хлеб к ножу,
К пиле припали доски.
Стоит сосновый стол,
На нём ломтями – лето.
Когда б я ни пришёл,
Здесь не обделят хлебом.
Стоит сосновый стол
Посередине детства, –
Когда б я ни пришёл,
Здесь не бывает тесно.
И мне судьба дала
Два языка на память:
Они, как два крыла,
Не позволяют падать.
3
Живу руками и ногами
На грубом древнем чердаке:
Углы не сходятся с углами,
Рука не держится в руке.
Весь белый снег на голенищах,
Весь чёрный уголь на полу.
И воздух с каждым вдохом чище,
А я плыву, плыву, плыву…
Жизнь бьётся, колется, мельчает,
Ломается – едва коснусь.
Меня качает, стол качает,
Кровать качает – не уснуть.
Быт безголовый, бессердечный –
С таким ли создавать уют?
Одни конечности, конечно,
На чердаке не проживут.
4
Кочерга, кургузый веник,
Жестяной совок.
Печка светит, но не греет –
Грейся сам собой.
Ты сидишь на стуле венском,
К стенке привалясь.
Ты чужой, не деревенский,
Связь оборвалась.
Нам прореха не помеха, –
Где вы, кореша?
…Снег витает, вроде эха,
Щёкотно в ушах.
Как пробрался он сквозь крышу,
Радостный такой?
Или сон какой-то вижу,
И в руке – топор…
5
Луна бельмом сплывает с глаз,
К ладоням ластится листва.
Озёрных блюд литая гладь,
Калитки, клети, кладь – Литва.
Литва, и неба монолит,
И длинных трав полёт и сплин.
Всхлип журавлей в полях разлит,
То было лето слов и слив.
Нахлывы лип и лепка пчёл,
Печаль углов, початков плач.
Осталось дней наперечёт,
Но перечёркнут напрочь план.
И этот перец первых встреч…
На хладе взгляды застекля,
Мне страх стирать, костёр стеречь,
Любить последних рыжих кляч.
Деревьев жилистых отлив,
И поезд – жалобный палач.
Литва дарует сонный лист
И перья солнца на полах.
6
У стола четыре края,
и на каждом – по душе,
нетерпением сгорая
и сгоревшие уже.
Стол наш склеен из фанеры,
скатерть – будни ТАСС.
Ждём явления Венеры,
а вползает Марс.
И мечта, и небылица,
и забота есть.
Час пришёл остановиться,
поразмыслить здесь.
Задаёмся мы вопросом
посреди села:
повторяемость – угроза
или жизнь сама?..
То ли мы уже сошли,
то ли ехать нам, покуда
удалые дебри чуда
не покажутся вдали.
7
…Сегодня первая весна
в году, а может, в жизни всей:
видней пространства кривизна
и смысл бессмысленных затей.
Какие строчки рифмовались
тому двунадесят годов!
А я опять на перевале,
но, как и прежде, не готов
продолжить в духе просветленья
насчёт затейливой тщеты.
Что делать мне? Таскать поленья,
к ним вдоволь добавлять щепы.
Где взять огня? Просить у неба
или рискнуть толкнуться в недра?
А спички – это только спички,
привычные, как все привычки.
Поди припомни, где оно –
любви крылатое начало…
К земле примёрзло полотно,
почти сровнялось и пропало.
Даль – словно буква прописная!
Не ускользнём и не умчим,
каких-то женщин и мужчин
вперёд всё время пропуская.
Не тот огонь, не та тоска,
и ты её отшей, отсей:
сегодня первая весна
в году. А может, в жизни всей.
8
Здесь рано гасят огни,
точно сметают прочь.
Короче обычного дни,
длиннее обычного ночь.
И только ветер-наждак
точит угли в печах.
Февраль, как старый пиджак,
узок селу в плечах.
Сбросит его и войдёт
в яркой рубашке село
в апрельский переворот –
судьбой наделять зерно.
Да здравствуют все, кто жив,
кто может платить добром
за самый великий миф –
о пляшущих под ярмом.
9
Снова времени рука
механизм души наладит.
Кристионас Донелайтис –
вот искомая строка.
Я с неё начну труды
самой бурною весною, –
пусть останутся со мною
эти Чистые Пруды.
Церковь – тихий храм поэта
на обветренном холме,
где вполне хватало мне
воли, воздуха и света.
В склепе ночь и камень смутный,
негде взяться там строке.
Как сдвигая завтрак скудный,
солнце всходит по руке.
И пока не пали замертво
нас нашедшие лучи,
каждый будь своим гекзаметром –
доскажи и домолчи.
10
В цене такие пустяки,
а ты себе представь спроста,
как будто бы мы пастухи,
в холщовых сумках – пустота.
Корявой коркой не давились:
мы ею с псиной поделились
( горячий дождь с полудня длится –
собачья шерсть вовсю дымится).
Мы ни к кому не нанимались,
не обгоняло стадо нас.
Массивно горы надвигались,
но глупо опасаться масс.
Те горы были крутороги
и тонкорунны ко всему,
а люди – брошенные боги,
и клонит брошенных ко сну.
11
Река рванётся ниткой,
а то прольётся лентой.
О чём поговорить нам?
Поговорим о лете –
протравленной нирване
в полуоткрытой клетке,
продавленном диване
в продымленной беседке.
Там не было проводки,
и всё, чем жить, что сведать,
являлось без подмотки
при натуральном свете.
На завтрак и на ужин
то акварель, то масло,
и всё, что было нужно, –
закрыть глаза и – баста.
И было лето смыслом,
и целью, и наградой…
Теперь оно провисло
и отдаёт обратом.
Но в зимних тех перинах,
когда огню так пленно,
о чём же говорить нам?
Поговорим о лете –
не меркнущем в зените
и не сходящем с места, –
вон там слезы плесните,
вот здесь добавьте жеста.
12
Между городами и деревнями,
между деревнями и городами
поселения стоят –
вне времени,
вне градации.
По самые очи вкопаны
в почву для рассуждений –
сущие кладези опыта
и всяческих наваждений.
Здесь проживает небо
и в землю сажает руки –
из них произрастают
впоследствии
аз и буки.
Поселения детства: дерево,
дом с кудахтающей дверью,
собака с глазами девы
и чёрные грядки доверия.
Голубые не исчезают всходы,
красная не высыхает роса.
Если перекопаешь годы,
отыщешь вполне реальные корни,
но к ним прирасти нельзя.
