НА ДВА ГОЛОСА

(Продолжение)

 

13 (Друскининкайскому сосняку)

 

Сам не знал до этого случая –

счастья, выданного авансом –

как же я по тебе соскучился,

как же я по тебе стосковался.

 

Там, где макам вольготно в кюветах,

там, где папоротники-венички,

прикасаясь к стволам и веткам,

думать буду о людях встреченных.

 

Здесь рождается ласка огромная –

не вместят никакие стены.

На опушке трава уронена,

называется просто сеном.

 

Как приходят в мечеть или в кирху

сладость высшего слова пробовать,

попытаюсь расслышать тихую

то ли исповедь, то ли проповедь.

 

14

Вянтес Рагас – это рог судьбы,

ропот веры или бездны рокот.

Эти камни словно из порога –

из чьего порога? чьей избы?

 

Будто бы столетья наворочены –

вздыблены начала из начал:

сбывшиеся до конца пророчества

всех, кто ведал и предназначал.

 

Вот он, край земли, я верю в это, –

встреча что ни век и что ни день

моря и земли, людей и ветра –

только здесь и непременно здесь.

 

Жизнь, не ты ли хлёсткою волной

к стенам льнёшь, заглядываешь в окна?

Водорослей нервные волокна.

вдоль звенящей стелются прямой.

 

15 (Памятник Юлии Жемайте)

 

Память не знает устали:

будь то молва изустная,

будь то из камня женщина, –

длится нить вековечная.

 

Вот она, вне пьедестала,

пристально или устало

на землю глядит, на землицу –

на старшую свою сестрицу.

 

Женщина выше случая,

разве она немая?

Голуби её слушают,

они её понимают.

 

Площадь, точно воронка,

вбирает бесповоротно

времени свист и жжение –

броуново наше движение.

 

Память – чем не грибница:

пронизывает всё сущее,

чтоб не могло воцариться

беспамятства чувство сосущее.

 

16

Литва – это малость

и, может быть, милость.

Потомство сломалось –

к Литве прислонилось.

 

Приткнулось, прижалось

и даже прижилось,

теряя державность,

являя двужильность.

 

А кто не осилил

чужого спряженья –

штрихами косыми

ушёл в отраженья…

 

Чего не поделят

литвин с русаком?

Какие потери

идут косяком!

 

Исшают обноски,

копейку истрачу –

тогда по-каковски

завою-заплачу?

 

Могу по-литовски,

по-русски вольнее,

и мовой – неброско,

но всё же владею.

 

Так: телом с лихвою

припасть к Украине,

душою – с Литвою,

легка на помине.

 

17

Радио замолчало –

дикое и неверное.

Тихо в моей деревне,

как до войны, наверное.

 

Кто я? Наставник пришлый,

на чердаке зимую.

Над головою крыша –

вам бы крышу такую!

 

Острая, черепичная,

толстая, довоенная, –

всё-таки непривычное

оказывает давление.

 

Полочка с верными книгами

на серой, как пепел, стене.

Стеганный жуткими нитками

ватник прижался ко мне.

 

Ветер и вправду пронзительный,

тоненький, точно игла!

Образ вполне умозрительный:

визг и четыре угла.

 

Голых, ничем не заставленных.

Негде укрыться. Сквозит.

Дело наше кустарное, –

чем от него разит?

 

Словно зверёк затравленный,

жмёшься к пустому листу.

Белый, он тоже траурный:

не перебьёт черноту.

 

Я виноват в одиночестве

серых, как буквы, людей,

в нечеловеческом творчестве

взятых за горло страстей.

 

Пусть эти ночи длятся,

пусть даже будут сверх.

Я не умею клясться,

перебивая всех.

 

Я не умею красться,

Взяв, говорить – моё…

Печь, средоточие братства,

прими от меня смольё.

 

Мутный осадок, остаточек,

перегори во мне.

Много дешёвых разгадочек

сгинет в живом огне.

 

18

Литва по-русски значит – лить?

Лить слёзы скрытые, скупые,

дожди – навзрыд, и долго плыть,

а речки тонкие, седые.

Пока зиме не наступить

на ток воды, на взлёт, на лица,

спешите в землю обратиться –

травою память процедить.

 

Расструенно до исступленья,

расстроенно до немоты,

с тоской о карнавальном лете,

где море – я, а небо – ты,

продлиться б до поры паренья,

поры бряцания ручьёв,

до воцаренья властных предков –

кореньев, восхожденье чьё

разбередит над нами почву:

сдружиться силою сцепленья

и – прочь, наружу, к ставкам очным

с пшеницей, лесом и мгновеньем!

 

Природа нашу страсть учтёт,

целуя, жаркий рот наклонит.

Всё уходящее уйдёт

и только через год нагонит.

 

Полей полуденных молитвы,

сосновый воздуха отвар –

к июльским праздничным поливам

листвою тянется Литва.

 

19

Ты забежал вперёд или отстал, —

руками не разводишь и не машешь.

До десяти считаешь и до ста,

пьёшь чай, и куришь, и двух слов не свяжешь.

 

От окон отвернулся, от зеркал,

от книг и чистых тоненьких тетрадей…

А было: дождь стеснялся и сверкал,

и радовались мы – чего бы ради?

 

Куда теперь девалась эта связь

с любым углом разомкнутого мира?

Старательно и страстно помолясь,

мы в дверь шагнули, а попали мимо.

 

Пожалуй, слишком верили себе

или ребром воткнувшейся монете…

Теперь молчи в слезящемся селе,

в отсюда вытекающем моменте.

 

 

 

20

Речь о том, как без убытку

нищему остаться?

Продал дом – купил калитку,

начал запираться.

 

Сверху ветер, снизу голо,

за калиткой тихо.

Что ж что нету частокола:

где забор – там лихо.

 

Постучит зима ледышкой,

а весна – ладошкой.

Следом лето-торопыжка,

осень-хромоножка.

 

Боже, сколько раз вставало

солнце надо мною!..

Я наелся до отвала

сочной тишиною.

 

Не нужна мне с миру нитка –

свяжет поневоле.

Пусть стоит моя калитка

где стояла – в поле.

 

21

На Украине думать о Литве,

в Литве – мечтать об Украине:

даны два корня или две

разорванные пуповины.

 

Два корня живо принялись,

а я расту и вкривь и вкось.

Две добрых матери-земли,

а не удерживаю слёз.

 

Такая в мыслях чернота,

такая червоточина…

Был сад-сосед у черенка,

теперь вокруг – одна обочина.

 

Бред ностальгии заглуши,

а слиться с новым не старайся –

одной обочине служи,

будь верен и не расставайся.

 

22

Сломался карандаш,

не выдержал нажима.

Какой ажиотаж

всё то, что недвижимым

казалось, охватил –

случилась нынче вьюга:

визжа что было сил,

неслась она по кругу.

 

Взвывает, но к кому

она ещё взывает?

Да ни в одном дому

и так не засыпают!

 

Едва дыша, следим

за бесноватой вьюгой –

и вот уже визжим

и носимся по кругу.

 

23

Природа не даст оступиться,

пока не оступишься сам.

Не надо на совесть скупиться –

она не живёт по часам.

 

Замри и прислушайся: в ветре,

в щелястой подвижке внегов,

в нежданно сломавшемся метре –

единый тревожащий зов.

 

Ты думал: тебя обминуло,

ты время перехитрил,

вползти в закуток и в заулок

немного потребно сил.

 

Забудешься, вздрогнешь устало,

себя переспросишь: – Ты кто?..

Шумит, огибая суставы,

кого нагоняющий ток.

 

24

А надо было всё решать не так:

добавить «-ас» к фамилии

и тем же

украсить имя,

подавая знак,

что я согласен

быть скромней и меньше.

 

Что география в одну шестую часть

земной поверхности меня пугает,

что переброска человечьих масс

туда-сюда

рассудок отнимает.

 

Что горы обрывают речь мою,

а там, где океан,

я слух теряю,

и потому, как комнату, сдаю

край, где рукою не достать до края.

 

«Аш милю» мелодичней «я люблю»,

«аш някянчу» потоньше «ненавижу»,

и если гнёт история к нулю,

нам до нуля не дальше и не ближе.

 

Пусть Пушкинас, Сергеевичус пусть,

и даже Александрас – это звонко!

Вот только б знать,

что я тот самый груздь

и кузов мой

не с дыркою воронка.

 

А так я кто –

ни два ни полтора

не русский

и никак не украинец.

Меня бы гнать с приличного двора,

а я всё жду –

вот вынесут гостинец…

 

25

Деревня в прорыве,

а город как прорва.

Чем рваться и рыпаться,

не лучше ли в прорубь

махнуть с головою –

забудут, как звали…

Водой неживою

напьёшься едва ли.

 

Несеяным хлебом

насытишься вряд ли.

Как слепо-нелепо

мы, друг, доверяли

и ходу вещей,

и движению истин.

Остались ни с чем,

как после амнистии.

 

Воспрянули вдруг

и тут же поникли:

другие вокруг

и знаки, и книги.

И даже апрель –

проведём параллель –

не то подобрел,

не то подопрел…

 

Мы тоже, мы сами

поднаторели,

да смыслом назвали

летящие цели,

свистящие мимо

по диагонали.

Дни, полные дыма,

вот так доконали.

 

Мечты одолели

размах и паренье,

мы им надоели

со дня сотворенья –

земные, смурные,

с душою в одышке.

Как скрипы дверные –

пробежки, подвижки.

 

Поэтика – стерва,

политика – курва.

Доели консервы,

втоптали окурки.

Но – стёкла промыли,

за окнами – ровно:

там солнце в прорыве

и небо как прорва.

 

26

Я заходил к Чюрлёнису,

но дома

ни разу не застал.

В ручье вода –

всё так же невесома –

несла себя

к бог весть каким местам.

 

Ручей бежал

с таким серьёзным видом,

как будто знал,

куда бежать.

Я брёл с последним

неразменным литом –

куда его девать?

 

Стрельцы шныряли,

пролетали девы:

здесь всё хотело жить.

Я нёс, как знамя,

родовое древо,

чтобы ему служить.

 

И в лес вошёл –

мне выхода не надо,

и ношу опустил

на весь

из обращения изъятый

скопившийся подстил.

 

Здесь дух переведу,

приду в сознанье –

накрою светом тишину.

Само собой объявится

названье,

определяя вышину – – –

 

Шилуте. Друскининкай. Вильнюс.

Прохладное. Нью-Йорк на Кривом Торце.

1969 – 2009