Наталья Леванина. Долго будет Карелия сниться… (повесть)

С некоторых пор чувствую себя наполеоном. Нет, слава Богу, не императором, а тортом, слоёным пирогом. Известно, что в наполеоне некоторые слои трудно отлепить друг от друга, другие же, наоборот, держат форму, цепляя к себе соседние пласты. Этакие несущие конструкции.

Так и моя память. Состоит из многих напластований. Некоторые вспоминаются легко и сразу. Они без труда отделяются от соседних, сохраняя форму и вкус. Другие, пропитавшись «веществом жизни», утрачивают исходную чёткость, растворяясь в прежнем и настоящем.

Сейчас, когда моя жизнь, как лихач, несётся под горку, всё прибавляя и прибавляя обороты, когда не только недели и месяцы, — годы мелькают, не успевая полновесно отпечататься в сознании, — всё чаще вспоминаю эпизоды, которые время пощадило. Тогда оно будто специально сбросило скорость, чтобы я навсегда рассмотрела и почувствовала то, без чего моя жизнь не была бы полной. А изысканный наполеон превратился бы в банальный блин. «Блин, ничего не помню!»

 

До того…

Это ужас какой-то! Мозги плавятся, последние… Тебе хорошо, ты местная… А я не только учить — жить не могу в этом чёртовом пекле!

Так причитала моя Алинка, которую злая судьба забросила из благословенной Одессы в Самарканд. Ей оставалось лишь сдать здесь последнюю сессию и отбыть, наконец, домой, к морю. Насовсем. Но эта близость неземного блаженства лишала мою подругу последней воли. А в отсутствии физических сил, которые все уходили на борьбу с невыносимым для неё климатом, завалить сессию — раз плюнуть! И тогда — прощай, Одесса!

— Я, как идиотка с жидкими мозгами, ничего и по-русски-то не понимаю, а тут — старославянский, будь он неладен. Не видать мне моря! Слушай, неужели оно где-то есть? — кряхтит Алинка, поднимаясь с пола, на котором сутками лежит голышом, завернувшись в мокрую простыню. Живёт она в комнатке с плотно занавешенными окнами у какого-то двоюродного дяди Гоши и очень пугает его своей меланхолией и рационом — водой из холодильника на первое, второе и третье. Дядя и призвал меня на помощь.

— Голубка, возьми себя в руки! Ты же простудишься! Да и глаза себе испортишь, у тебя тут темно, как у негра в попе! — пробую урезонить подругу.

— Ха-ха! — мрачным Фантомасом, не тратя сил на мимику, реагирует Алинка. — Простудиться в парилке! А глаза мне без надобностев, всё равно ничего не петрю.

Но я не отстаю:

— Не ты ли говорила: сдадим и пересдадим сессию? Помнишь, зимой тоже дрейфила, а ведь обошлось!

— Зимой не было пятидесяти градусов, — возражает Алинка. — А сдавать здесь экзамены летом — маркиз де Сад отдыхает!

— Тебе же не одной жарко. Всем плохо, — давлю я на  её коллективистскую мозоль. Обычно это помогает. Но не сейчас.

— Знаешь, что я сегодня ночью решила? Чёрт с ним, с образованием, жизнь дороже. Родители ведь от меня не откажутся?

— Обязательно откажутся. На кой ты им без старославянского сдалася?

— Ну, всё — сурово отрезала Алина, – шутки в сторону, жизню спасать надо.

— Слушай, ты от перегрева как-то простонародно заговорила. Чуешь? Раньше сплошные одессизмы, а тут — надобностев, жизню. К фольклорной практике ты, девушка,  готова!

— На тот свет я готова.

Читайте журнал «Новая Литература»

— Ну, для покойницы ты слишком хороша собой, — пытаюсь грубо льстить. Иногда это срабатывает — Алинка невероятно женственна и кокетлива. Заметив слабый интерес, продолжаю:

— Знаешь что, давай-ка мы, подруга,  надругаемся над нашими безупречными фигурами и оскоромимся — попьем-таки  чайку с бутиками, я тут прихватила, с колбаской!

— Это же извращение — пить в парилке чай с колбасой! Да меня от одной мысли мутит!

— Брось! Местные бабаи вон целые дни в чайханах горячий чай гоняют, и ничего, знай себе преют до ста лет в своих стеганых халатах!

— Извращенцы! — диагностировала Алина. — А я бы сейчас из воды не вылезала. Давай-ка махнём на Хишрау, чёрт с ней, с сессией!

— И чертыхаешься ты с перебором. Филолог ты или как?

— Не до политесу, — мрачно бубнит Алинка. И вдруг — без перехода, мечтательно.– Знаешь, приснилась мне сегодня Одесса. Отчётливо чую во сне запах моря, — тебе запахи снятся? — А мне вот приснились. Пахнет простором, солёным ветром и каким-то невероятным счастьем. Я изо всех сил бегу к морю, скидываю одежду и ныряю. Ныряю, а меня, понимаешь, как поплавок, выталкивает наружу. А снаружи всё то же проклятущее солнце, много солнца! Чувствую, не только я — вода накаляется. Ещё чуть-чуть — и море закипит. Я кричу и просыпаюсь вся в поту. Ужас, да?

— Это знак тебе был: закипит то Хишрау, куда ты меня соблазняешь. Вода там стоячая, телами согретая, да ещё и подсолённая, мы знаем чем. Неужели охота?

Видя, что подруга вроде бы дрогнула, я нарисовала ей полную картину грядущего апокалипсиса:

— Пока мы туда доедем, пока будем в воду заходить-выходить и обратно добираться, — аккурат и обуглимся. Нет, уж лучше тут, у холодильника, покрепче с ним, родимым, обняться, глядишь, до экзамена и дотянем. Ты про него, я не про холодильник, про экзамен, вообще-то помнишь? А потом — Ка-ре-ли-я!

У Алинки жалобно скривились губы, как у ребёнка, которому взрослые заговаривают зубы мороженым, а сами под шумок толкают всё ту же противную кашу.

— Там сейчас дожди идут, представляешь? Я вчера по телеку слышала. Нереально, да? Мы здесь как лужи испаряемся, а где-то прохладно и сыро. В Карелии и вообще воды больше, чем всего остального. И мы там будем!

— «Товарищ, верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья!» — саркастически провыла Алинка, но прогресс, определённо, наметился — она уже смахивала на человека, умеющего читать.

Потом мы уселись на полу и всё-таки уплели по паре бутербродов, после чего рассудок к Алинке начал возвращаться:

— В конце концов, узбекский же я сдала? А его я знаю не лучше стараславянского.

— Гораздо хуже! — подтвердила я авторитетно, нисколько не лукавя: благополучно сданный в прошлую сессию узбекский язык Алинка не знала совсем. — Вот видишь, всё не так безнадёжно. К тому же у тебя есть друзья, которые не утратили здравого смысла. Знаешь, что Вовка Ким вчера после консультации предложил?

— Не-а… Я там не была. Чего расстраиваться? Всё равно без толку.

— А вот Вовка так не считает. Он, когда понял, что старославянский выше человеческих возможностей, придумал очередное непристойное рацпредложение. Мы, кто в юбках, пишем шпоры… на верхней части ноги.

— На ляжках что ли?

— Ну, вроде того… Вовка это как-то иначе называл…

— Ты о главном давай!

— Так вот, пишем…

— На ляжках…

— Да, там места много, приходим на экзамен в скромных длинных юбках и сдуваем всё за милую душу.

— Я что-то не поняла, а при чём тут Вовка? На чьих это ляжках он шпорить собрался?

— Однако как быстро ты восстанавливаешься… Вот уже и девичья гордость проснулась! Вовка утверждает, что это старинный студенческий обычай. Летом здесь все так сдают.

— Что ж он, хитрый кореец, раньше молчал? Ведь это мысль! У меня тут, между прочим, — она с одобрением оглядела свои всё ещё полные ноги, — не только старославянский, весь филфак поместится! Вовка гений! Но садист. Так долго молчал…

— Ему, наверное, неудобно было, стеснялся мальчик… Но на войне как на войне. В смысле — разницу полов установим позже. Ну, хоть в той же Карелии.

— Звучит почти развратно. Но умиротворяет. Прорвемся.

И прорвались.

Поездочка

В начале семидесятых выехать за пределы Средней Азии в разгар лета было не так просто. А тем более отправить в Россию целый вагон студентов с двумя пересадками — в Москве и Ленинграде. Но университетское начальство с этим как-то справлялось. Как — об этом позже…

Фольклорная практика, куда мы отправлялись после второго курса, для многих была настоящим приключением. Не знаю, кто придумал вывозить самаркандский студенческий интернационал в заповедную Карелию, но идея, несомненно, была выдающаяся. Нас, человек пятьдесят, везли до Петрозаводска, там просвещали в музеях и театрах, а потом разбивали на две команды. Языковеды-диалектологи отправлялись изучать местное наречие на Валаам, а литературоведы ехали до районных центров, откуда рассредоточивались по окрестным деревням собирать то, что ещё не успели запамятовать местные старички и старушки. Считалось, что помнят они не только частушки и сказки, но даже былины и новины. В смысле, могут импровизировать, соединяя древнюю старину с прогрессивной новизной.

Мы, сдав сессию, были до дури веселы и беспечны. Упако­вав чемоданы, явились, как и было велено, загодя на вокзал и в ожидании поезда просто умирали от беспричинного и причинного хохота. Громко пели под гитару, изображая из себя прожжённых флибустьеров, которым сняться с места в Зеравшанской долине и оказаться практически за полярным кругом — раз плюнуть!

Между тем отъезжающий народ подозрительно упорно толпился на перроне, не обращая внимания на палящее солнце. И было этого народа так много, что возникало естественное опасение за вместимость приходящего состава. Но студенты — народ легкомысленный, жизни не знающий, наивно верящий в то, что, как и положено, займёт свои места согласно купленным билетам. Тем более что и руководитель у нас имелся — старшекурсница Наташа Растоцкова, в чьи пробивные способности мы почему-то свято верили.

И вот, как бы нехотя, как бы уже надорвавшись, подпыхтел невероятной длины и загаженности поезд, который мы, ввиду образовавшейся в духе гражданской войны давки, практически взяли штурмом. Вскоре обнаружилось, что внутри не только заняты все места, но и около каждого из них, согласно купленным билетам, уже стоит по дублёру. Мы оказались дублёрами дублёров.

Пока первые дублёры качали права, мы, понимая всю бесперспективность полемики, быстро позанимали третьи полки, скинув оттуда чужие мешки и чемоданы.

Как говорится, победила молодость. Занятые таким образом багажные полки обеспечивали нам хотя бы посменное протягивание ног. Это было тем более ценно, что ехать нам предстояло не много, не мало — почти четверо суток.

Переговариваясь под потолком, порешили, что лучше плохо ехать, чем хорошо оставаться. Тем более что с верхотуры всё выглядело даже забавно: страдания двойников, взывающих то к проводнику, то к начальнику поезда, то чёрт знает к кому; упёртость старых хозяев, не желающих освобождать свои законные места, а главное — мелькающие в разных концах вагона пыльные физиономии однокурсников, резво распластавшихся на багажных полках.

В общем, из вагона никто не вышел. И состав, хоть и не был резиновым, как-то утрамбовал свежую партию и с натугой дёрнулся. Он скрипел и визжал всеми своими железяками. Трясло его как хроника болезни Вита.

— Вишь ты, какая хреновина, — донеслось вдруг из соседнего угла, — как думаете, доедет она до Москвы или не доедет? — Это принялся импровизировать неугомонный Феликс.

— До Москвы, я думаю, доедет, — подхватил с соседнего лежака Витька Ким.

— Но в Ленинград-то, я думаю, не доедет, — засомневался опять Феликс.

— И в Ленинград доедет, — авторитетно успокоил Витька.

— А вот в Петрозаводск наверняка не доедет, — настаивал Феликс.

— В Петрозаводск не доедет, — неожиданно согласился Витька, чем чрезвычайно напряг соседей, принимающих филологический трёп за чистую монету.

В Средней Азии периода расцвета застоя о такой штуковине, как кондиционер, было известно мало, практически ничего. И уж конечно, его не было в нашем, «пятьсот веселом», перевозившем простых советских людей, каковыми мы тогда все и являлись.

И покатили мы в атмосфере, с жизнью практически не совместимой. В раскрытые окна, как из распахнутой печки, летел раскалённый воздух, смешиваясь с запахами сомлевших граждан. Образуя гремучую смесь, он поднимался к потолку и вышибал остатки нашего юного сознания. Если б оно было, то сознание! Более несознательных пассажиров трудно себе и представить! Мы травили байки, читали стихи, пели под гитару, которую, не сумев засунуть в узкую щель между третьей полкой и потолком, красавец Ибрагим держал на вытянутых руках.

Аня Спур всю дорогу по-королевски угощала растворимым кофе — напитком импортным и дефицитным. Банка была большая. Мы сразу им злоупотребили и впали в хронический ажиотаж. Спать было не только невозможно, но и абсолютно ненужно. Вот только вода в поезде быстро закончилась. Даже в туалете.

Одним словом, на четвертые сутки прилично одичавшие, хронически всего жаждущие, мы на деревянных ногах вывалились на перрон Казанского вокзала, переползли на вокзал Ленинградский и, не обращая внимания на столицу нашей родины, рухнули на просторные вокзальные скамейки в ожидании следующего поезда.

В Ленинград приехали вечером. Город выглядел замечательно, но как-то подозрительно пустынно. Вскоре выяснилось, что всё население прилипло к телевизору, по которому в эти часы показывали английский сериал «Сага о Форсайтах». Мы почувствовали себя безнадёжно отставшими от европейских ценностей. Нам, узбекам, из-за разницы во времени не имеющим возможности смотреть некоторые программы центрального телевидения, было неприятно ощутить себя на задворках империи.

Но надо было спешить. На Финляндском вокзале уже объявили посадку в роскошный фирменный поезд «Карелия», который следующим утром и доставил нас в Петрозаводск.

На земле Калевалы

А в Петрозаводске шёл дождь! Было, как я и обещала Алинке, сыро и прохладно. Это была какая-то другая планета.

Я вдыхала чистый воздух, подставляя лицо крупным каплям, каждая из которых отменяла факт пятидесятиградусной жары, изнурительной сессии и грязной дороги. Воздух был не только нереально свежим, он к тому же содержал запах, который я различу из тысячи других — сладковатый дровяной дымок. В конце июня здесь топили печки! Из труб многочисленных бревенчатых домиков столицы Карелии вились вполне деревенские дымы, пробуждая во мне ностальгические чувства. Именно так пахло в бабушкином дворе, когда она топила русскую печку! Ещё не видя этого города, я полюбила его!

Нас устроили в деревянном общежитии пединститута с удобствами на улице, и мы, покидав вещи, помчались осматривать город. Надо было многое успеть: на Петрозаводск отводилось только три дня.

Мы с Алинкой отправились в автономное плаванье, благо, наш командир Наташа никого и не собиралась опекать. У неё были свои планы.

Перво-наперво отыскали мы с Алинкой баню и с восторгом сладострастья смыли с себя дорожную грязь. Благостные и очищенные, как белые женщины, отправились в центр обедать. В меню понравившегося нам деревянного теремка были стерляжья уха, какая-то курица и много разных салатов. Мы хотели всё! Почти всё заказали и сколько влезло — съели.

Наевшись, побрели, сытые и благостные, по незнакомому городу, периодически заныривая в симпатичные кафешки то попить чайку и кофейку, то полакомиться мороженым. Жизнь, определённо, налаживалась!

Город нам показался небольшим и патриархальным. Кир­пичные многоэтажки были только в центре. На столичную жизнь намекали лишь афиши, извещающие о гастролях Рижского русского театра драмы. Билеты купили неожиданно легко и до спектакля решили взглянуть на знаменитую Онегу, которая, по нашим понятиям, оказалась никаким не озером, а самым настоящим морем. На пристани попутно узнали, что билеты на Кижи, которые мы, конечно, не могли миновать, заранее не продаются, всё зависит от погоды, которая тут капризна и часто путает все планы.

На Кижи у нас отводился последний, третий день. Ос­та­ва­лось надеяться, что погода не подкачает.

А пока сходили мы с подружкой в местный краеведческий музей, накупили деревянных карельских сувениров, ярких туристических буклетов и в срок оказались у красивого здания с белыми колоннами — местного театра. Ни названия, ни самого спектакля не помню, потому что, как только опустилась в мягкое бархатное кресло и свет погас, я, заядлый театрал и коллекционер театральных программок, неожиданно и позорно заснула. Разбудило меня лишь хлопанье кресел и общее оживление — спектакль закончился! Алинку не разбудило и это. Пришлось мне расталкивать подругу и объяснять ей всю глубину нашего падения.

Немного смущённые, но замечательно отдохнувшие вышли мы из театра и попали… в день! Стояли белые ночи! Ещё одна экзотика!

Мы брели по светлым пустынным улицам незнакомого города. Тишину белой ночи нарушало лишь цоканье наших каблучков. В воздухе кружил тополиный пух. В моей лёгкой, как этот кружащийся пух, душе разливался какой-то особенный покой. Хотелось говорить о высоком.

— Алин, у тебя есть ощущение, что время остановилось?

— Что-то вроде того…

— Смотри, мы всё время спешили, ехали, пересаживались с поезда на поезд, а сейчас вдруг всё замерло. У меня какое-то странное чувство, будто выпали мы из привычных координат и теперь — вне времени и пространства.

— Точно, — подтвердила Алинка.

— Ну, и как тебе?

— Странно…

Мы шли по спящим улицам, и всё было не так — светло-серое небо в полночь; запах деревенской крапивы в городе; влажный ветерок, досыта напитавшийся озёрным духом. Всё было новое, другое, и потому, слегка сбитые с толку, мы невпопад говорили и надолго замолкали, пытаясь приноровиться к незнакомой планете.

Но долго молчать трудно. Мне, по крайней мере:

— Знаешь, я, кажется, поняла, зачем нас сюда привезли. Не просто на экзотику полюбоваться…

— Мы вообще-то на практику приехали. Извини, что напоминаю.

Но меня уже понесло:

— Здесь не просто экзотика. Карелия — это метафора времени. И кто же её растолкует, как не филологи? Карелия с её озёрами, на самом деле, мифологическая клепсидра, гигантские водяные часы, где вода, перетекая с неба на землю и наоборот, создаёт…

— Круговорот воды в природе, — сумничала Алинка.

— Ты можешь выслушать?

— Легко!

— Помнишь, у Гомера в «Илиаде», часы как время суток есть воплощение атмосферной влаги. Они открывают и закрывают врата Олимпа, управляя временами года и жизнью человека. Чуешь? И мы с тобой сейчас — как будто внутри этих часов. Вообрази, мы — капли, из которых состоит поток бытия.

— Ну, ты завернула… Античку-то ко-о-гда сдали!

— Нет, Алин, действительно! Тогда понятно, почему про жизнь говорят «течёт». Время, как поток, на какой-то миг соединяет людей, а потом — раз! — и они, как брызги, разлетаются в разные стороны. Вот даже нас возьмём. Ты скоро уедешь в свою Одессу, я тоже отправлюсь, правда, пока не знаю куда. Я никому не говорила, и ты, пожалуй, молчи, чего раньше времени-то болтать, но отец мой со дня на день должен получить новое назначение…

— Ничего себе! И молчала! Уж мне-то могла сказать!

— Вот, говорю…

— Господи! Ну, почему же всё так быстро кончается? Неужто правда — брызги мы?

— Мыслящие брызги. Знаешь, здесь всё вообще — сплошные символы и метафоры. Древняя земля, древняя вода… И вот эта белая ночь — тоже неспроста.

— Запомним её…

— Конечно, но я сейчас не о том. Смотри, Алин, ночь у многих ассоциируется с тьмой, со страхами. Ты ведь боишься темноты?

— В общем, да.

— Как Тютчев?

И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!

— В хорошую компанию попала…

— Да уж, неплохую…Получается, что ночью мы ждём дня, света. Правда ведь? А здесь не надо ничего ждать! Вот он — день! И ночью — день! Не жди, а живи! Здесь и сейчас!

— Хочешь сказать, что Карелия не обещает, а реально даёт? — уточнила Алинка.

— Вот именно! Ведь кругом знаки! Надо только их понять. Может, это и есть — жить осознанно? Ты думала об этом? Ведь что такое — жизнь?

— Ну, ты спросила! Форма существования белковых тел, как пишут в учебниках.

— Не опошляй! Я же знаю, ты понимаешь. Смотри, — обвела я руками безлюдную улицу, — светло и тихо. Покой. Время как будто замерло. Остановилось. А время — это возможности. У нас сейчас возможности — вот они где! — я вытянула ладонь и сжала пальцы в кулак.

— Ну что, удержала? — улыбнулась Алинка. — Голубушка, метафору не удержишь!

— А жаль… Но я хотя бы попыталась. Знаешь, я чувствую, что здесь мы поймём что-то ужасно важное! Эта карельская капелька не потеряется!

— А я вот свою чуть не потеряла. Из носа.

— Да ну тебя! Ёрничаешь!

Так за разговором мы незаметно подошли к общаге, где уже дружно сопели наши утомлённые гаврики.

…А на следующий день у нас была автобусная экскурсия по заповедным карельским пригородам. Мы испробовали воды из знаменитого целебного источника, открытого ещё во времена Петра Первого и с тех пор неизменно оживляющего всех болящих и страждущих. Тот, кто неосмотрительно испил водицы прямо из стакана, а не так, как предупреждали, — через соломинку, до конца дня приобрёл неряшливо-жёлтые зубы и дёсны. И пугал ими: «Гы-ы-ы…»

Водопад Кивач, на который после сытного и дешёвого обеда в заводской столовой привёз нас по разбитой дороге старенький автобус, был весь завален брёвнами, и ничего, кроме экологического возмущения, в нас не вызвал.

Там, на Киваче, случилась одна трагикомическая история, которая навсегда связала в моей памяти этот Карельский природный заповедник и бедняжку Эллочку. Элла — типичная тихоня, до этой поездки безвылазно жила с родителями в Самарканде. Никто её на нашем буйном курсе особенно не замечал. А тут она оказалась главной героиней.

Важная деталь: никаких ни био- ни просто туалетов на Киваче в то время не было. Граждане попросту заныривали в ёлочки-сосёночки, благо леса там кругом густые. Вот и Элка, прихватив кого-то для взаимного дозора, решила проделать то же самое.

Не успела она оголиться, как на неё, не иначе как со всей Карелии, слетелись местные кровопийцы всех мастей и размеров. Испуганная произведённым эффектом, Элка спешно прервала этот кровавый шабаш и с воплями, на ходу натягивая исподнее, вылетела из леса. Хоть юношей у нас и было немного, но язвительности это у них не убавляло.

— Что, Элла, не удалось? — невинно поинтересовался Вовка Ким.

— Что именно? — начала пудрить мозги Элка.

— Да ладно, мы все там были, знаем.

— А знаете, так что спрашиваете?

Вот именно. Однако скоро Элла начала судорожно почёсываться, а затем покрылась ярко-красными пятнами и стала стремительно опухать. Особенно не повезло лицу. Элкины щёки поднялись к бровям, нос расплющился, а глаза превратились в панические щёлки.

Укушенные ягодицы, судя по телодвижениям, тоже сильно её беспокоили — при всём Элкином воспитании, оторвать от них рук ей не удавалось. Поскуливая и почёсываясь, Элка стояла около привезшего нас автобуса, как последнего оплота городской цивилизации. Но портить друзьям поездку ей, определённо, не хотелось. Она мужественно терпела и поначалу даже общалась:

— Эл, ты что, «Тайгой» не мазалась? Наташа ведь предупреждала…

— Мазалась, но не вся…

— А куда они тебя цапнули?

— Туда.

— Ты смотри, какая связь: цапнули туда — а распухло буквально наоборот.

— То тоже распухло, просто не видать.

— Класс, Элка, теперь тебе на ухабы наплевать. Как на подушке поедешь!

Но тут на автобусную площадку вышла Наташа, наткнулась на Эллу и чуть не закричала. Перед ней стоял дикого вида хунвейбин, в которого за полчаса превратилась наша волоокая Элла.

— Элла, ты что ли? — с трудом догадалась Наташа.

— Я.

— Господи, что стряслось? На минутку оставила!

— Комары покусали.

— Да ты что! Они же всех кусают!

— А меня — так.

— Ну, всё, сворачиваем экскурсию, — распорядилась Наташа. — Надо Элку срочно в больницу везти.

И, обращаясь к Элле:

— Не боись, девушка, залечим в лучшем виде!

— «Залечить» — глагол многозначный, — автоматически сумничал Витька, но все так выразительно на него посмотрели, что он живёхонько свернул свой лингвистический пассаж.

Озёрная болезнь

Эллу на следующий день мы проводили обратно, домой. У неё была просто дикая аллергия на местных кровососов. У бедняжки, кроме всего прочего, поднялась высокая температура. Оставлять её не было никакой возможности. Да она и сама запаниковала, засобиралась. Так, не успев начаться, практика для Элки закончилась.

Тема эта ещё некоторое время нами горячо обсуждалась. Вечером собрались мы тесной компанией в одной из комнат своего временного жилища, согрели кипятильником чай, нарубили бутербродов и, насытившись, разомлели на казённых лежаках — железных кроватях, которые под тяжестью тел отвисали почти до пола.

— Гамаки, едрёна мать! — выругался Феликс.

— Я таких бандитов отродясь не видывал, — не в лад поддержал Вовка Ким.

–Ты это про кого? Уж не про комариков ли? — лениво уточнила Аня.

— Комариков! — фыркнул Вовка. — Тот комарик летит, как ероплан, аж коленки видно!

— Ероплан с коленками — что-то новенькое, — съехидничала Алинка.

— Ладно, не цепляйся. Главное, жало этих дракул только слоновья шкура и выдержит! У меня вон тоже — сплошной дискомфорт! — жалобно вытянул Вовка свою покусанную руку.

Аня, ничего не обнаружив на его безупречно смуглой коже, фыркнула:

— Нет ничего, кроме младенческих прививок. Не придуривайся, голубчик!

— Это он намекает, что их всего двое тут, белых людей, — он и Элка! А остальные — аллигаторы, которых даже комары не жрут, жало берегут! — встрепенулась Алинка.

— Заметь, я этого не говорил.

— Чего уж тут…

— А как у Элки физиономию-то повело… Мать родная не узнает…– вступил в коллективное жужжанье Феликс. — Как это в народе говорится?

Сидит Элка на крыльце
С выраженьем на лице.
Выражает то лицо,
Чем садятся на крыльцо.

— Добрый ты, Феля…

— Вы же знаете, я любя.

— А то…

— Хочешь, тоже — любя? В свете предстоящей фольклорной практики, — неожиданно продрала глаза наша поэтесса Маринка Нарукина. И в ответ на слабый Фелин кивок вдруг неожиданно бодро доложила:

Я иду, иду, иду,
Собаки лают на пруду.
Что ж вы на меня лаете,
Ведь вы меня не знаете?

— Ребят, у меня предложение, — оживился наш штатный рационализатор Вовка, — на фиг нам таскаться по глухим карельским деревням, кормить комаров, рисковать здоровьем, когда у нас — вот, под боком, — он кивнул на Маринку, — кладезь народной мудрости.

— Ну, насчет мудрости не знаю, — засомневался Феликс, — вначале пусть объяснит, что эти собаки на пруду делали?

— Купались, вестимо…

— Ой, ребятки, а я бы сейчас с удовольствием, как та собака, поплавала! Тут такое Онежское озеро! Мы с Алинкой там были. Чудо! Лишь бы погода не подкачала, а то не только купание — Кижи сорвутся!

Ещё долго мы гомонили, подкалывали, импровизировали. Белый свет, который проникал через окна, путал все карты. Спать не хотелось. Но надо. Скоро новый день и вперёд, на Кижи!

…А ночью случилась буря. Налетел резкий северный ветер с традиционным для этих мест пронизывающим дождем. Наташа Растоцкова тоже была традиционно пунктуальна, она растолкала нас в условленное время и заставила включить коллективный разум: что делать будем? С одной стороны, в Петрозаводске мы последний день и Кижи видеть надо, но, с другой стороны, — какой же безумец нас в такой шторм повезёт?

Доводы первой стороны перевесили, и мы, буквально на авось, исключительно с наивной верой в счастливый случай, потянулись нестройной стайкой на пристань.

Местный народ, похоже, хорошо знал особенности своего климата и связанного с ним судоходства, а потому желающих сплавать было мало, а точнее — не было никого, и мы, позанимав пустовавшие под навесом скамейки, уселись ждать у моря погоды.

— О, Аллах, что же так холодно? Лето ведь! — не выдержал Ибрагим.

— Что, Ибрагим, жара лучше? Костей не ломит? — посочувствовала я теплолюбивому таджику.

— Да уж. Я бы сейчас с удовольствием пожарился на солнышке.

Я припомнила Алинке наш недавний разговор:

— Алин, а ты? Помнишь, как о прохладе мечтали?

— Не до такой же степени! — пошла на попятный моя непостоянная подруга.

— Правильно говорила моя бабушка: на живого не угодишь!

— Ещё парочку таких дней, и угодить мне будет несложно, — откликнулся продрогший Феликс. Он в процессе охмурения Маринки пожертвовал ей свой пиджак и теперь по-тихому давал дуба.

— Ладно, ребята, хватит ныть, пошли капитана обрабатывать, — бодро предложила подошедшая к нам Наташа, — он там без дела кантуется.

— Где?

— В буфете. К пиву присматривается. Говорят, смена у него скоро заканчивается.

— Стоп! Если он сейчас к нему присмотрится, мы уж точно на Кижи не попадём! Пошли быстрее! — и мы устремились к буфетной стойке, у которой, меланхолично поглядывая на бутылки, сидел наш безработный капитан.

Капитан оказался совсем молодым человеком, которому торчать тут одному уже порядком надоело, и он охотно разговорился. Это была его главная, стратегическая ошибка, ведь кого не разговорят филологи? Разве, мертвого. А капитан был не только очень живой, но и симпатичный. Почувствовав себя в центре внимания молоденьких и хорошеньких девушек (юношей своих мы заблаговременно изолировали), он проявил высшую степень готовности к знакомству и дальнейшей дружбе. Мы узнали, что зовут его Виктор («Победитель стихий» — восторженным хором перевели мы его имя, кивая на бурю за окном). Выяснили, что ходит он по Онеге второй год, что судном своим доволен, надёжная посудина, всякое повидала…

По сути, он, деточка, сам шёл к нам в руки! Оставались детали.

— Обожаю морских волков! Настоящие мужчины! — пошла в наступление Алина, наша тяжёлая артиллерия. Хотелось бы видеть мужчину, который устоит перед её формами и обхождением.

Виктор был смущён, он явно не привык к такому вниманию.

— А в шторм вам доводилось плавать?

— Не плавать, а ходить! — хором исправили мы подругу.

— Всяко бывало…

— Ну, уж точно, волны были больше нынешних, — мурлыкала Алинка.

— Бывало…

— Вот и получается, что вы — бывалый капитан! Так неужели вы допустите, чтобы гости вашего города уехали из него, не солоно хлебавши? Кто знает, доведётся ли ещё когда побывать в ваших местах? Как нам, однако, повезло с капитаном!

Виктор, хоть и дрогнул, но ещё не сдался:

— Девушки, вы слышали об охране труда? У нас тоже есть нормы. Я тут не главный.

— Витечка, вы нас разочаровываете… А кто главный?

— Онега. Но, кажется, на ваше счастье, шторм утихает, хотя…

— Что, «хотя»? — затеребили мы «Витечку» со всех сторон.

— Вам это не понравится…

— Говорите!

— Не понравится, говорю, такая поездка. Будет качать, и вы перепачкаете мне всё судно.

— Виктор, это не серьёзно, — нежно укорила его Аня Спур. — Многих, например, укачивает в самолетах, но ведь они же летают!

— Вот именно! Возьмём с собой целлофановые пакеты — и порядок!– загалдели мы дружно, по сути, слабо вникая в доводы капитана. Желание увидеть Кижи застило разум.

— Давайте подождём ещё часок, там будет видно… Мой вам совет: на еду особо не налегайте, — предупредил Виктор и скрылся в каком-то служебном помещении.

Мы были в восторге от своих пробивных способностей. Вскоре обнаружилась одна забавная вещь: до капитанского предупреждения никто о еде и не помышлял, но стоило ему упомянуть о ней, как почти одновременно все мы ощутили в своих животах ноющую пустоту. Вспомнили, что уже почти полдень, а мы сегодня только по чашке кофейной бурды проглотили.

— Вы, милые, как хотите, а мы, мужчины, без еды не можем. Тем более что поездка наша писями на воде вилана, — заявили все четверо наших парней и предательски слиняли в столовую.

А в наших рядах поднялось волнение:

— Вот ренегаты! Как жрать — так они мужчины! А чемоданы тащить — так филологи!

— Как будто кушать — мужская прерогатива, — с присущей ей логикой сформулировала Аня, — я тоже хочу!

— Мы все хотим! Тем более, что в местных столовых кормят просто по-домашнему!

— А мне всё равно — по-домашнему или как, у меня уже ноги подкашиваются и в животе бурчит. На весь причал. К тому же капитан ничего определённого так и не сказал, — подвела итог Маринка и решительно двинулась к выходу.

Мы, естественно, потянулись за ней.

Еда была, как недозволенный плод: сладкой и желанной. И ещё — обильной.

Когда мы, сытые и умиротворённые, вернулись на причал, обнаружилось, что посадка на Кижи уже началась. Виктор находился у капитанской рубки и, поглядывая на нас, бодро отдавал распоряжения своему единственному матросу — худенькому подвижному пареньку, который, несмотря на качку, чётко исполнял команды, с интересом разглядывая нашу многонациональную компанию.

Судно было маленьким, а волны по-прежнему большими. Но не отступать же! И мы бодро ступили на палубу, откуда нас вскоре загнал в трюм вновь оживившийся ливень.

Для меня так и осталось загадкой, почему мы тогда вышли в рейс? То ли капитан Виктор решил-таки не ударить в грязь лицом и пошёл на нарушение инструкций; то ли вообще судоходство по этому озеру сопряжено с подобными приключениями, Бог весть! Только мы, отдав швартовы, очень скоро стали отдавать концы. Все без исключения. Тут мы вспомнили и мамочку родненькую, и мудрый совет капитана, и евангельское предупреждение о вреде чревоугодия.

Качка была такой силы, что устоять на ногах не было никакой возможности. Сидя мутило с утроенной силой. Единственный туалет был постоянно кем-то занят. А пакеты не спасали.

Ещё на берегу мы в туристическом буклете вычитали, что дивные Кижи вырастают как бы из воды, причём сразу, во всём своём великолепии. Явление Кижей всегда бывает внезапным и ошеломляющим.

Так оно и случилось. К Кижам мы были так во всех смыслах опустошены и потрясены, что внезапное окончание пытки, вкупе с потрясающей красотой древней архитектуры, родило эффект полноценного шока.

Мы причалили. На ватных ногах потянулись к деревянным мосткам.

— Что это было, ребята? — слабо простонал красавец Ибрагим, вываливаясь из туалета.

— Так вот кто там сидел! Ну и эгоист же ты! — раскричались на него девчонки.

— Простите, милые, но я был не в форме! Меня всю дорогу мутило! — оправдывался восточный красавец, который, конечно же, не мог допустить, чтобы женщины увидели его в таком жалком состоянии.

— Мутило его! Аристократ вшивый! А мы тут, как последние демократы, всю посудину переблевали. Виктор теперь до пенсии её не очистит. Да и выгонят его, поди, со службы-то!

— Братцы! А как мы обратно поплывём? Я теперь сюда — ни ногой! — брезгливо передернулась Алинка.

— И не надо. Оставим тебя здесь. Будешь экскурсии водить. Ты вообще-то в курсе, что Кижи — остров? — отрезвил её Витька.

— О, Господи, вот попались!

— Не ной! Мы тут долго ходить будем. Море ещё сто раз успокоится…

— А если нет?

— Давай без «если»… И так тошно.

— Девчонки, смотрите, красота-то какая! Стоит любых мучений! — изобразил бодрячка Феликс.

— И всё же, что это было? — упрямо пытался найти всему этому название Ибрагим. — Если Онега — не море, а озеро, как пишут в книгах, то получается, что болезнь у нас не морская, а озёрная?

— Тебе от этого легче? — поинтересовалась Аня, у которой на лице было только одно цветное пятно — синие губы.

— Значительно.

— Рада за тебя. А мне, как Шекспиру, «розу назови хоть розой, хоть не розой», главное, все кишки болят, и есть я, видимо, уже не захочу никогда…

— Ребята, все слышали? Свидетелями будете! — подсуетился Вовка.

Так слабо переругиваясь, поддерживая друг друга на шатких мосточках, ступили мы на землю, давшую миру рукотворное деревянное чудо — Кижи. Скоро, придя в себя, мы поняли, что не только Париж стоит мессы, но и Кижи стоят наших телесных страданий, с лихвой вознаграждённых благодатью красоты.

Мы на месте

На следующее утро нас разделили на группы и послали кого куда. Наша компания на стареньком горбатом автобусе поехала до районного Пудожа. Трясло при этом так, что приходилось идти на шантаж и требовать у шофёра передышки, угрожая испортить ему весь салон. Салон — громко сказано. Портить там, конечно, было нечего, но молодой светловолосый шофёр, из местных, и сам, видимо, никуда не спешил, и потому охотно останавливался каждые полчаса, с интересом поглядывая на нашу разноплеменную команду. И было на что посмотреть! Здесь были русские, евреи, армяне, корейцы, таджики и даже грек, заброшенный в Самарканд разбушевавшейся хунтой. Вот в таком экзотическом составе ехали мы собирать русский фольклор!

И это была только малая часть национальностей, среди которых протекала наша обычная университетская жизнь. То был мощный этнический котел, в котором все мы были ингредиентами и дегустаторами одновременно. И надо честно признаться, что варились мы в этом котле с большим удовольствием!

— Всё, приехали, вылезай! — объявил водитель через пару часов, подрулив к какой-то деревянной хибаре.

— Что это?

— Автовокзал. Не видите? Вон табличка висит.

— Ничего уже не вижу, — пробурчал Вовка Ким. — Я тут по дороге пуд живого веса потерял…

— Всё правильно, — успокоила Аня. — Город-то как называется? Пу-дож!

— Да, предупреждение было, но мы попёрлися, — забрюзжал Феликс, который тоже выглядел не ахти.

— А я бы, и в самом деле, не против пудик скинуть, — размечталась Алинка.

— Как же, скинешь ты, с таким аппетитом! — с ходу наехал Витька.

— А ты молчи, дистрофан. Знаешь пословицу: не в коня корм? Так коня того Витей зовут!

— Ладно, ребята, пошли куда-нибудь перекусим и скоординируем свои действия, — выступила в роли организатора и вдохновителя грядущих побед руководитель Наташа.

Телефонов тогда никаких и нигде практически не было, и мы договорились периодически выходить на связь ногами — встречаться и делиться фольклорным уловом, если кому что перепадёт, конечно!

Из Пудожа, разбившись на малые группки, рассыпались по окрестным деревням, где в течение недели предстояло нам поработать «Шуриками». Помните «Кавказскую пленницу»? Вот-вот! Только с местной спецификой.

Нас с Алинкой судьба забросила в Озёрки — уютную деревеньку, отгороженную от большого света водой и лесом. На постой нас взяла баба Варя, хлопотливая старушка, чей дом, стоявший на околице, окнами выходил на заросшее камышом озеро.

Побросав вещи, отправились мы с Алинкой на разведку. Разведывать особо было нечего. Деревня была маленькая. С одной стороны к ней вплотную подступал густой хвойный лес, а со всех остальных сторон плескалось сплошное озеро. Противоположный берег просматривался только в ясную погоду. Но где её, такую, взять в Карелии? Почти всё время, что мы там жили, шёл дождь. Правда, каждый раз разный: то крупный и тяжёлый; то мелкий, фонтанный; то нудный, затяжной, то «слепой», солнечный. На каждый день был свой, особенный. Постоянным был только факт сырости, так что купаться, определённо, не хотелось. А море, как пел Высоцкий, — вот оно стоит…Ну, не совсем море…

В первый же свой поход по деревне зашли мы с Алинкой в местный магазинчик — купить продуктов и гостинцев для нашей хозяйки и разузнать заодно, кто у них тут «фольклорный элемент», к кому надо лыжи вострить.

Продавщица по имени Зинаида, справившись, у кого мы остановились, посоветовала для начала пощупать саму бабу Варю. «Правда, песен я от неё отродясь не слыхала, но, может, наврёт чего…» — обнадежил нас работник прилавка.

Окрылённые, мы помчались домой, и вдруг видим: прямо на нас летит самолёт. Вернее, не летит, а спускается!

— Что это он? Падает? — обеспокоилась моя подруга.

— Нет, вроде, приземляется…

— На воду? — не унималась Алинка.

— Наверное, вынужденная посадка, — пробормотала я, следя за манёврами небольшого самолётика буквально у себя под носом.

Не спуская с него глаз, замерли мы у порога нашего дома. Между тем самолётик мягко приводнился и метко подрулил к длинным деревянным мосткам. Из него выпрыгнули сурового вида мужики в брезентовых куртках и кирзовых сапогах. Они притормозили, разглядывая нас, как эскимосы бижутерию. Потом, оглядываясь и громко переговариваясь, протопали дальше.

— Геологи, — пояснила показавшаяся на крыльце баба Варя.– В магазин.

— Значит, они тут проездом? — разочарованно уточнила Алинка, на которую их мужественный вид явно произвёл впечатление.

— Пролётом! — исправила я почти механически.

— А других мальчиков у вас в деревне нет? — поинтересовалась моя любознательная подруга.

— Есть. У Прокофьевны всё лето внуки гостят, — припомнила хозяйка.

— А сколько внукам лет?

— Большие уже. Школу заканчивают.

— Ну, что ж, пусть заканчивают, — разрешила Алина и со вздохом разочарования вошла в дом. — Есть охота!

А еда у бабы Вари уже готова! Пока мы ходили, наша хозяйка наварила ухи, нажарила карасей в сметане и надергала в огороде зелёного лука. Мы с Алинкой быстренько уселись за стол, ели и нахваливали.

На этой благостной ноте мы и подкатили к бабе Варе с предложением исполнить что-нибудь фольклорное. Она, слегка поломавшись, согласилась. Но когда увидела, что мы вытащили свои ручки и тетрадки и собираемся что-то писать, баба Варя категорически отказалась — мол, и голосу-то у неё отродясь не бывало, и памяти-то не осталось. По всему было видно — разволновалась старушка.

Долго мы её уговаривали. В конце концов она выдавила фальшивым фальцетом:

Мой милёнок — не телёнок,
А тпруко- тпруко- тпруко!
В бело-синенькой рубашечке
Лакает молоко.

Этим и ограничилась. Мы с Алинкой переглянулись и оставили артистку в покое.

— Ты поняла что-нибудь? — спросила я подругу, когда мы вышли проветриться. — А если у всех тут такой телячий репертуар, что делать будем?

— Не паникуй. Надо идти в народ. Втираться в доверие.

— Слушай, а что такое — бело-синенькая рубашка? Полиняла, что ли?

— Да ладно тебе цепляться, вот что такое — «тпруко»?

— Ну, это-то я знаю! Так в деревне подзывают телят.

— Ну, ты, мать, даёшь, — с уважением посмотрела на меня Алина. И мы отправились общаться с местным населением.

А население было занято своими делами и ни с того, ни с сего петь отказывалось. Я смекнула первой:

— Пойдем-ка, душа моя, в магазин, за красненьким, а то завалим мы с тобой всю практику.

Алина не возражала.

…Магазин выглядел, как Москва после набега французов. Геологи унесли с собой практически всё. Зинаида, сделавшая хорошую выручку, была весела и беззаботна:

— Завтра что-нибудь из Пудожа привезу. Всё равно консервы уже того… Срок годности заканчивался… А вы что, девчата?

— Да мы тут хотели винца купить…

— После геологов-то? Ну, вы даёте! Раньше надо было думать.

— Откуда же мы знали? Ведь не для себя, для дела.

— Для какого? — живо заинтересовалась Зинаида.

Рассказали всё как есть. И тогда она сделала предложение, от которого мы не смогли отказаться:

— Ну, никаких там басен и сказок я не знаю, а вот частушки какие-никакие прокричу. Понятное дело, не посуху! Вы угощаете.

Мы не возражали. Тогда Зинаида повесила на двери табличку «Переучет», достала откуда-то из недр бутылку «Солнцедара», налила себе полный стакан, опрокинула в себя и бодро скомандовала:

— Ну, девки, записывайте!

«Девки» быстренько изготовились. И начался театр одного актера. Зина прямо на глазах из замотанной женщины превратилась в огневушку-поскакушку, из которой фонтаном полетели лихие рифмы:

Юбка уже, уже, уже,
Уже бы не хуже бы.
Милый туже прижимал,
Туже бы не хуже бы!

— Пойдёт?

— Класс, Зина!

Зина, определённо, входила в раж:

Ты не жми меня к березе,
Не целуй меня взасос.
У меня гипертония
И хронический понос!

Мы так и покатились, а раскрасневшаяся певица, не забывая отхлёбывать, продолжила:

Мене милый изменил,
Я измену приняла.
В уголок повесила,
Портянкой занавесила!

— Ещё? Ну, пишите, пока я добрая:

Мене милый изменил,
Тосковать приходится.
Ух, как я по нём тоскую –
Юбочка не сходится!

— Молодец, Зин, только чуть помедленнее!

— Да запросто!

Раз директор магазина
Обозвал меня свиньёй.
Люди думали — свинина,
Встали в очередь за мной!

…Когда «Солнцедар» закончился, Зина, как индеец, издала победный клич:

Иха-ха, иха-ха!
Чья же буду я сноха?
Кто же будет мой жених?
Повоюю я у них!

Мы были в восторге:

— Ну, спасибо тебе, Зинаида, выручила!

Расплатившись за вино, довольные тем, что день прошёл не впустую, отправились мы домой.

Там нас поджидал гонец из соседней деревни — Вовка Ким. Мы выложили свои новости, а он сообщил, что завтра мы втроём на лодке поплывем на другой берег. Наташа точно знает, что там живёт какой-то уникальный старичок. К нему-то мы и пристанем.

Вовка возвращаться к себе не стал, баба Варя устроила его ночевать на сеновале. Вот они, незамысловатые прелести деревенской жизни!

Через озеро

— Дрыхнете? А я-то боялась — уплыли! — разбудил нас бодрый голосок Аня Спур, которая с утра уже отмахала пару километров, чтобы поспеть к легендарному дедку. — А куда Вовку дели?

— Тут где-то был… Поищи у Алинки под одеялом…

— Алин, где Вовка? — не унималась Аня.

— Да здесь где-то… Может, за матрас завалился…

— Куда это я завалился? — откликнулся Вовка, который, оказывается, не только давно проснулся, но уже и начаёвничался с бабой Варей. А теперь стоял на пороге, бодр и весел.

— Баба Варя выделила нам лодку. Я пойду, гляну на неё, а вы, девчонки, быстренько подъём и вперёд! — скомандовал он нам как бывалый морской волк. — Уже десять часов! Вы что, спать сюда приехали?

— В том числе… А вы что тут с Анькой, как старики, блондитесь? Не спится?

— На сеновале не разнежишься, там подъём с петухами. Они с ранья такое устроили! Мёртвого подымут! — объяснил своё раннее пробуждение Вовка.

— А мне к Игнату не терпелось, — призналась утренняя гостья.

— Вот те раз! Я-то думал, что один в твоей судьбе, а тут какой-то Игнат! Зарэжу!

— Не какой-то, а дед Игнат! Тот самый, к которому мы сегодня едем, — понизив голос, Аня сообщила важное сведение. — Говорят, дед Игнат — голосистый и, пардон, говнистый!

— Ух, ты! Звучит как песня! Девушки, а вы что уши развесили? Почему не встаёте?

— Нам девичья гордость не позволяет… при мужчине, — закокетничали мы с Алинкой.

— Считаю до трёх — и вытряхиваю из постелей!

И хотя Алинка, склонная продолжить утреннее представление, настаивала на том, чтобы Вовка всё-таки вытряхнул её, но нам, и правда, было уже пора.

Утро было премиленькое, даже, можно сказать, тёплое. Мы по-быстрому выпили чайку, и, захватив свои фольклорные причиндалы, спустились к озеру. Вовка к тому времени уже столкнул на воду какую-то древнюю лодку, вставил вёсла в уключины и теперь внимательно осматривал днище посудины.

— Вов, а ты грести умеешь? — на всякий случай поинтересовалась Алинка.

— А что тут уметь? Меня не это волнует. Щели тут в днище…Кулак влезет…

— А другую лодку нельзя? Без щелей? — встревожилась Аня.

— Тут все такие, я осмотрел…

— Давайте возьмём какой-нибудь черпачок, — предложила я, — и будем все вместе вычерпывать… Главное, чтобы у тебя, Вовчик, сил хватило. А то мы девушки справные, кормленые.

— Тогда будем грести и черпать по очереди, — подвёл итог Вовка, велев всем быстро садиться. — Не хочу никого пугать, но есть здесь одна народная примета: если утром солнце, то к обеду погода обязательно издермится. Местные жители используют более энергичный глагол. Так что поспешим, девоньки!

Мы неловко погрузились в корявую посудину, и Вовка не без труда оттолкнул её от берега. Потом кое-как пристроился на сиденье и начал энергично шлёпать по воде вёслами. Лодка при этом оставалась на месте, лишь совершая нервные рывки вокруг своей оси.

— Как на карусели, — заметила Аня, — а сколько нам плыть-то вообще?

— По времени не знаю, как пойдёт, а так — несколько сотен метров, во всяком случае, так сказала баба Варя, — пропыхтел уже уставший лодочник.

Покрутившись еще некоторое время на одном месте, лодка нерешительно дёрнулась вперёд. Видимо, Вовчик к ней всё-таки приноровился. Он, обливаясь потом, старался изо всех сил. Мы в три глотки пели гимны его мужской силе и выносливости.

Озеро, по которому мы начали своё бесшабашное движение, в то утро было огромной голубой чашей, чистой и спокойной. Когда один берег всё-таки отдалился, а другой так и не приблизился, Аня почему-то заинтересовалась глубиной водоёма.

— А кто его мерил? Вон камыши везде. Видно, что зарастает озеро. Наверное, не сильно глубокое, — пропыхтел потный лодочник.

— Но самолеты на него садятся, — припомнила я, — мы вчера с Алинкой видели.

— Ну, значит, глубокое, — небрежно исправился Вовка, — а в чём дело? Когда это тебя, Анечка, цифры волновали?

— На всякий пожарный. Я плавать не умею…

Вовка был обескуражен, но вида не подал:

— Ну, я думаю, до этого не дойдёт. Вы, милые, главное черпайте лучше, а то, смотрите, лодка погружается.

Это заметно было и без Вовки. Мы принялись вычерпывать всем, чем только можно, включая ладони и Анькину кепочку. Но чем энергичнее мы старались, тем успешнее эта посудина тонула.

Оценив всю тщетность наших усилий, Вовка решил провести рокировочку: он усадил за вёсла рослую одесситку, а сам, вооружившись черпаком, как заводной, принялся спасать положение.

Алинке на вёслах не понравилось. Очень скоро она сообщила, что силы у неё на исходе, что она только выглядит здоровой девахой, а на самом деле она — хрупкая малютка.

— Заткнись, малютка! — рыкнул наш предводитель. — Ты же на море выросла! И одна из всех нас до этого вёсла в руках держала. Имей совесть!

— Что, так серьезно? — испугалась Алинка, не признавшая в грозном биндюжнике всегда выдержанного Вовку.

— Нет, шутя, на дно идём!

— Может, лучше вернуться? — всерьёз обеспокоилась неводоплавающая Аня.

— Да нет, другой берег уже ближе будет. Не паникуйте, девоньки, сейчас поднажмем и причалим в лучшем виде. А пока потрендите что-нибудь бодрящее. Ну, Анюта! Начинай!

Анька непослушными губами, не отрывая взгляда от воды, пропищала:

Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отцов:
«Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвецов»!

— А что, бодрит! — пропыхтел Вовка. — Ты, Анечка, молодец, всегда того… поддержишь… Кто следующий?

Наверх, вы, товарищи,
Все по местам!
Последний пардон наступает!
Воде не сдается дырявый черпак,
Топиться никто не желает! –

видимо, не желая ссориться с капитаном, жалобно провыла взмокшая гребчиха.

— Алина, бодрячок, так держать! — одобрил её незлопамятный Вовчик.

— Кому суждено утонуть, тот не сгорит, — утешила я друзей задорной поговоркой.

— И это радует! — откликнулся наш энергичный вожак.

Мы на лодочке катались,
золотистой-золотой.
Не гребли, а целовались,
Не качай, брат, головой, –

затянула вдруг Алинка хриплым басом.

— А я и не качаю, я вас всех пер-р-эцэлую… — пообещал Вовчик.

— Если, конечно, доплывём…– проблеяла Аня.

— И без всяких там «если», берег вон уже…– кивнул капитан своим струхнувшим матросам. — Ну, что, девоньки, поживём ещё?

Чудом продержались мы на плаву ещё некоторое время, пока наше дырявое корыто не уткнулось, наконец, в желанный берег. Резво повыпрыгивали, не обращая внимания на вязкое илистое дно, и дружно вытянули из воды своё трухлявое сокровище.

От усталости и волнения тряслось всё. Ни слова не говоря, упали на мокрый лужок. Потом ещё с полчасика посидели, приводя в порядок взлохмаченные нервы, а потом, обретя вменяемость, отправились в расположившееся неподалёку село Рыбное искать деда Игната.

На подступах к селу увидели мы двух местных женщин, которые, видимо, давно за нами наблюдали. То, что мы от них нечаянно услышали, не прибавило оптимизма:

— Смотри, опять к Игнахе студенты понаехали. Опять кочевряжиться будет.

— Да уж, не упустит…

Что и говорить, дед был местной знаменитостью. И хоть услышанное не обнадёживало, но не плыть же обратно! Об этом вообще думать не хотелось. Женщины, загадочно улыбаясь, указали нам на аккуратный домик с палисадником.

— Вон тот, с георгинами… Там и живёт Игнаха.

— А вы сами-то ничего нам не исполните? Сказки, песни, может, частушки?..

— Ну, нет, ребятушки. Не артистки мы. Да и дел полно.

И мы потянулись к указанному домику, который выглядел как на картинке. Нарядные резные наличники, крыльцо и завалинка были выкрашены в зелёный цвет и прекрасно гармонировали с жёлтым цветом дома и георгинами, которые пышно цвели в ухоженном палисаднике. Во всем чувствовался художественный вкус и … хозяйская поза: мол, вот я какой, особенный…

В ответ на наш осторожный стук в дверь раздалось мощное: «Входите, не заперто!»

— Голосистый, — машинально констатировала Аня.

В кухне на струганной табуретке сидел тщедушный дедок и пришивал новую подмётку к старому валенку. На носу у него криво висели треснувшие очки, из-под которых он глянул на нас без всякого любопытства.

В ответ на нашу просьбу артист, не оставляя работы, объяснил, что он пока не спятил, чтобы петь ни с того, ни с сего. Он, дед Игнат, поёт только по праздникам. Ближайший — через два дня.

— А что у нас через два дня?

Он глянул на нас как на недоумков:

— Суббота. А в субботу целых три праздника: блины пекут, в баню идут и баб…– Старец вылепил похабную рифму легко и естественно. — Хотите — приезжайте, нет — извиняйте, занят я…

— А вы разве не на пенсии?

— От жизни пенсии не бывает.

— Вы знаете, дедушка, — решила всё-таки договориться Алинка, — мы к вам так плохо добирались, устали, перенервничали, чуть не утонули. Может, хоть что-нибудь нам исполните? Ну, пожалуйста! У вас вон, голосина-то какой!

— Мне концерт этот, девоньки, нужен, как в ж…пе зуб! — популярно объяснил артист незваным гостям. — Вам нужно, вы и думайте.

— Как же нам быть? — состроила ему глазки Аня.

— Как, как! Ж…пой квак через косяк!– почти нежно ответил ей дедушка.

— Пошли, девчонки, бесполезно, — распорядился смышлёный Вовка, — извините, что побеспокоили вас, Игнат…

— Степаныч — подсказал хозяин.

— До свидания… — мы дружно попятились к выходу.

— Вот гад! Ведёт себя, как прима-балерина! Что уж он такое исполняет, что так выпендривается? — вырвалось на улице наше законное возмущение.

— Наташа сказала, колоритная фигура…

— Коровьев он хренов, в треснутых очках!

— Скорее, Бегемот, сидит, починяет свой примус…

— Нельзя так о пожилом человеке, — попробовала я урезонить своих расстроенных друзей.

–   А ему — можно? Страшно подумать, как обратно поплывём.

— Как приплыли, так и поплывём! — бодро заверил Вовка —Вот только перекусим…

Мы зашли в местный магазинчик, который оказался не богаче Озёрковского после набега геологов. Но хлеб и килька в томате там были.

Устроили трапезу прямо около своей лодки, мрачно на неё поглядывая. Чтобы поднять нам настроение, Вовка, проглотив свою порцию кильки, бодро скомандовал:

–   Пустыми вы не вернётесь! Записывайте, девчонки, пока я добрый:

Килька плавает в томате
Ей в томате хорошо.
Только я, едрёна мать,
Счастья в жизни не нашёл!

— Что так? — посочувствовала Аня. — По Нэльке соскучился? Да, Вовчик? Ну, ничего, скоро увидитесь!

— Ты, Владимир, хабальствуешь, как Игнат! — скривилась Алинка. — Чувствую, мы все тут скоро матом заговорим.

— Да уж, Игнат — как пан Паливец у Гашека, через слово — «дерьмо» и «задница», — навела я литературную параллель.

— Ладно, девочки, отдохнули — надо домой собираться. Погода портится, — закруглил Вовка, старательно уводя взгляд в сторону. — Вы у меня молодцы, опыт теперь у нас есть…

И он, украдкой поглядывая на темнеющее небо, столкнул лодку на воду и велел нам сразу же отчерпывать, не дожидаясь, когда пойдём ко дну. На этот раз у нас, кроме старого черпака, были ещё две консервные банки из-под кильки. Это, конечно, упрощало задачу. Вовка с остервенением грёб, а мы, как заведённые, поддерживали на плаву нашу опасную посудину.

И всё вроде бы шло неплохо, но, на нашу беду, через некоторое время начала сбываться местная примета: погода, и в самом деле, стала стремительно портиться. Застала нас эта неприятность аккурат посредине водоёма.

Облака, которые и так в Карелии крепятся к небу ниже обычного, напитавшись влагой, прямо на глазах превращались в лохматые тучи, практически сливаясь с потемневшим озером. И вот — чья-то мощная рука резко перевернула клепсидру. Внезапно потемнело всё: озеро, дневной свет, наши лица. Это было страшно.

— Что, девки, сдристнули? — дребезжащим голосом деда Игната вдруг поинтересовался Вовка.

Получилось так похоже, что мы, невзирая на реальную опасность, дружно расхохотались и… перевели дух. Боевое настроение не смыли даже потоки хлынувшего ливня.

Практически не обращая внимания на жуткую грозу, мы довольно быстро добрались до родного берега. Мокрые, но бодрые припустили мы к дому бабы Вари.

— Вовчик, — простукала зубами Алинка, — ссит — это не который ссит, а который зассиссяет.

— А як же ж, — почему-то по-украински ответил Ким.

Снова вместе

У бабы Вари мы застали почти идиллическую картину. За столом сидели благостные Феликс, Маринка Нарукина и другой Ким — однофамилец Витька. Хозяйка поила всех чаем из ведёрного самовара, который пыхтел тут же. А наши друзья угощали её чем-то явно покрепче, потому что, судя по горячечному румянцу, сподобили-таки старушку на исполнение её единственного хита про телёнка в полинялой рубашке.

Нас встретили, как встречают паломников по святым местам, возвратившихся, наконец, в родные Пенаты. Расспросы и комментарии были самыми оживлёнными. Наконец пришла пора и нам узнать, как они тут все очутились?

— Соскучились.

— Навестить пришли.

— Почуяли, что вы нащупали золотую жилу и решили вас раскулачить, — загомонили они разом.

— Ну, насчет жилы — крепко сказано…

— Удавишься на той жиле…

Могу ручаться, что у Афанасия Никитина было меньше эмоций от его хождения за три моря. Мы наше плавание через озеро описывали так, что кровь стыла в жилах. Ребята просто рты поразевали, а владелица дырявой посудины — милейшая баба Варя — в полной мере испытала комплекс убийцы. Она, не зная, как загладить свою невольную вину, предложила всей честной компании остаться у неё, пообещав плацкарту на сеновале. Мы с восторгом согласились — расставаться, и в самом деле, не хотелось.

И понеслась душа в рай! Веселье стремительно набирало обороты. Феликс как всегда имел бешеный успех со своими «коронками» из репертуара Райкина. Потом под Маринкину гитару мы с воодушевлением исполнили «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а — так…» И только было перешли к лирике — «Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…» — как дверь распахнулась и перед нами предстала Наташа Растоцкова.

Выглядела она, скажем прямо, не очень… Стильная «фрацузская» стрижка плотно прибита к голове. Глаза — на пол-лица. Губы ещё по инерции нервно хватают воздух. А вся её спортивная фигура выражает крайнюю степень возмущения:

— Сидят себе, поют! Гады! Штаб-квартиру устроили! А предупредить не могли?

— Как, Наташа?

Оказывается, Наташа с самого утра отправилась с инспекцией по деревенькам, где оставила своих подопечных, и обнаружила, что кто-то ушёл в неизвестном направлении ещё вчера, кто-то, туда же, сегодня, а результат один — никого, кроме Ибрагима в соседней Дмитровке, на месте не было. Да и тот, вместо того чтобы собирать фольклор, крутил амуры со всем женским населением вверенной ему местности. Вот почему к полудню — моменту появления в деревне Наташи — он ещё крепко спал, восстанавливая порушенные силы. А молодая хозяйка в кокетливом фартуке, передвигаясь по избе на цыпочках, готовила к его пробуждению обильный стол.

У хозяйки этой вообще-то был муж. А Наташа была умной девушкой. По шкодливой ибрагимовой роже она поняла, что скандал с мордобитием — дело времени, и оно уже истекает.

— Фольклорист хренов, — грязно выругалась Наташа и забрала подопечного вместе со шмотками-манатками от греха подальше.

Обнаружив свою пропажу в Озёрках, в полном составе, Наташа перевела дух:

— Слава Богу, все нашлись! Поросята вы, недорезанные! Поют они! Я тут последние нервы растрепала, три деревни под дождем обшарила, а вы тут кайфуете!

— Я тоже, — выглянул из-за её плеча восточный красавец.

— Что, Ибрагим, волнуешься или кайфуешь? — решил уточнить Вовка.

— А ты догадайся с трёх разов!

— А чего тут гадать! — взорвалась Наташа. — Волнуется он! Это мужики теперь в Дмитровке волнуются. Ибрагим сам теперь в местный фольклор войдёт. Он за три дня всех баб в деревне перещупал.

— Перещупал или перепортил? — не отступал въедливый Вовка.

Но Ибрагим был непроницаем:

— Наташа и вы все, успокойтесь! Это невозможно. Не в смысле количества конечно, а по существу вопроса. Перепортить можно только девок, а мне таковые не попадались.

— Сколько домов в Дмитровке? — зачем-то решила уточнить Алинка.

— Да пара сотен, не больше, — небрежно бросил Ибрагим.

— Брешет, как кобель…– не выдержала Анька, которая была приписана к той же Дмитровке.

— Скажем так: как кобель, он ещё и брешет…– съязвил Феликс.

— Хватит вам, ребята, уймитесь! К счастью, деревушка дохлая, домов двадцать будет…

— Вот Ибрагим и вдохнул в неё жизнь, — резюмировал Витька.

— Старался, — скромно потупился наш герой.

— Вы слышите? Этот герой-любовник ещё и философствует! Да тебе в подполье уходить надо! — негодовала Наташа. Но я её успокоила:

— У нас есть вариант получше. Мы его к деду Игнату отправим. На лодке.

Последовавший взрыв хохота насторожил ничего не ведающую Наташу:

— А в чём дело?

Мы в очередной раз доложили нашу историю. Наташа была в шоке.

— Вы представляете, что со мной было бы, если бы вы утонули?

— А вот это сложно!

— Ну, и эгоистка ты, Наташа, только о себе и думаешь! А мы вполне бы могли сейчас не из самовара чай хлебать, а непосредственно из озера, — начертала я светлую перспективу.

— Ну, к этому времени мы бы уже нахлебались и отвалились. На дно, раков кормить, — уточнила Аня.

— Здесь нет раков, — вставила баба Варя.

— И это радует.

— В общем, так, — решила Наташа. — К этому Соловью-Разбойнику больше не поплывём…

–   А как же?

–… пойдём пешком. Вдоль озера.

— Но это же далеко!

— Не дальше того света. Завтра отправимся в короткую экспедицию по окрестным деревням, а послезавтра выйдем пораньше и, по крайней мере, не утонем. А что? Защита у нас мощная, — кивнула она на наших юношей, — ноги крепкие, что для нас десять километров? — Да тьфу!

На этой оптимистичной ноте и остановились. День для всех выдался суматошный. Теперь нужно было куда-то пристроить на ночь Ибрагима и Наташу. Баба Варя предложила гениальное решение: мы разложим матрасы прямо на полу, и получится отличный лежак для девушек. А ребят всех отправим на сеновал, авось не замёрзнут!

— Что мы, малохольные что ли, в июле-то мёрзнуть? — обиделись наши парни.

— Вот заодно и посмотрим, кто вы на самом деле. Только не вздумайте рано будить! — получили ребята наш строгий наказ.

— Да вы сами нас не трогайте! Дайте, наконец, выспаться, — взмолился от всего мужского пола измождённый Ибрагим.

Утром девчонки были разбужены хлопотуньей бабой Варей, которой передвигаться по собственному дому, ввиду нашего нашествия, не было никакой возможности. Мы, чтобы не стеснять нашу гостеприимную хозяйку, быстренько поднялись и прибрались в доме. Перед длинным походом надо было хорошенько подзаправиться, и мы с Алинкой отправились знакомой дорогой в сельмаг, где у нас был блат в лице развесёлой Зинаиды.

Зина встретила нас как родных:

— Что-то вас не видно было? Я порассказала о вашей практике, так тут многие хотят вам спеть.

— За «Солнцедар»? — уточнила я на всякий случай.

— Ну, зачем? Не обязательно.

— В смысле — марка роли не играет, важно само наличие.

Зине некогда было следить за ходом моей витиеватой мысли, и она просто спросила:

— Так брать будете?

— Будем. Но не вино. Нам, Зин, еда нужна. Настоящая.

— Крупы, хлеб, рыбные консервы подвезли…

— Зин, на кой нам крупы? — задала я риторический вопрос. — Нас десять человек, здоровенных ребят. Половина — голодные мужики…

— Да ну? — оживилась Зинаида.

— Я не о том, слухай сюды, Зина. Нам нужна сытная еда.

— А вы заплатите бабе Варе, она вас и накормит.

— Учи учёного…– огрызнулась Алинка, — уже. Но кормит она нас исключительно рыбой. Мы скоро светиться начнем.

— А чем же ещё вас кормить? Тут все так кушают.

— Может, Зин, кто скотину держит, может, кто поросёнка зарезал…– стала я задавать наводящие вопросы.

— Кто же летом поросят колет, это осенью только, к холодам…

— Зин, до холодов мы не дотянем, передохнем тут к чёртовой матери!

— Ну, ладно, так и быть, выручу, продам вам палочку-каталочку. Колбаса местная, вареная. Для себя берегла, но, видно, погубит меня моя доброта, — вздохнула Зинаида, не без сожаления извлекая из закромов то, что она назвала «палочкой».

— Не погубит, а зачтётся, — заверили мы Зинаиду, укладывая в сумку выданный нам предмет неопределённых цвета, запаха и формы.

— Смотрите, не показывайте никому, дефицит! А то меня разнесут здесь! — напутствовала бдительная Зина.

Когда возбуждение от удачной охоты слегка улеглось и мы рассмотрели продукт на свету, разум к нам стал возвращаться.

— Я думаю, есть её нельзя, — вынесла приговор Алинка.

Я была менее категорична:

— А мы и не будем её есть… такую! Мы эту хреновину на сливочном масле пожарим! Зальём её, родимую, яйцами, засыплем зелёным луком. С чёрным хлебом и огурцами, думаю, пойдёт за милую душу!

— В таком сопровождении и подмётка пойдёт!

— Не выкобенивайтесь, Эдита Станиславовна!

— А при чём тут Пьеха?

— Так её домработница отчитывает за неумеренные претензии.

— Но мои-то претензии — самые что ни на есть умеренные: просто жить хочется!

— Знаешь, что, милая, живи, если можешь, без еды. Главное, другим не мешай! Я сейчас эту каталочку доведу до кондиции. Увидишь, ребятам понравится.

Сказано — сделано. На все гнусные выходки исходного продукта — кислый запах и утрату формы при жарке — я отвечала радикальными мерами: толкала на сковородку одно за другим яйца, засыпая всё укропом и зелёным луком.

Ребята на колбасу собрались быстро. Так же быстро они её слопали, не вникая в ингредиенты и тонкости приготовления.

И вот уже мы топаем по дороге к лесу, в котором попрятались маленькие деревушки, ещё не попадавшиеся нам на глаза.

Берестяные грамоты

Что это вы деревья портите? — прищучил нас с Наташей хитрющий Вовка как раз в тот момент, когда мы, поотстав от команды, попытались срезать с берёзового ствола ровную полоску.

Это была идея Наташи. Зачем-то ей понадобилась берёста, и она попросила меня помочь. А тут как из-под земли материализовался Вовка и забросал вопросами:

— Почему отстаёте? Зачем вам кора? С вас бы шкуру содрать…

— Не многовато ли вопросов, добрый ты наш? — урезонила Вовку Наташа.

— Вот потеряетесь в лесу, тогда не зовите, не приду, обиделся я. Хожу тут за вами, как нянька, а вы капризничаете. — И Вовка пошел догонять остальных, оставив нас с Наташей одних.

— В самом деле, зачем тебе берёста?

Наташа, замешкавшись, призналась:

— Я придумала письма на ней писать. Жениху.

— Роскошная идея! А у тебя есть жених? — по-идиотски уточнила я. Кажется, она рада была поговорить, и потому охотно призналась:

— Есть. И свадьба через месяц.

— Ух, ты! Живая невеста! И что ж молчала, белорусский партизан?

— Вот, говорю…

— Ну, выкладывай, кто он? Как зовут? — выдала я автоматную очередь.

— Он курсант. Зовут Толик.

— Я бы так не смогла…

— Как?

— Вести себя, как ни в чем не бывало.

— А как мне себя вести? Я — здесь, он — на учениях в Кара-Кумах. Толик в этом году заканчивает училище, скоро получит назначение.

— И ты за ним, как верная жена? По военным городкам? Я сама в них росла. Не хочу пугать, но не мёд, знаешь! Для жён работы нет. А у тебя диплом скоро. Что делать будешь? Детишек рожать без остановки?

Вижу, однако, что такая перспектива Наташу не смущает.

— Да я за ним — хоть на край света. Он, знаешь, какой? Таких не бывает! Умный, добрый, красивый, высокий, спортивный…

— И в самом деле…

— Что?

— Многовато для одного…

— Вот и меня поначалу его совершенство насторожило. Мы с ним на соревнованиях познакомились. Он тоже гимнаст. Смотрю на его выступление — глаз не оторвать! Аполлон. Ну, думаю, повезёт же какой-нибудь! Почему-то эта мысль меня расстроила. Чтобы успокоиться, начинаю искать изъяны, но не нахожу! Вижу, посматривает на меня. Ну, думаю, наверное, бабник. А может, тупой, двух слов связать не может! В общем, изо всех сил гашу впечатление.

— И что же?

— Представляешь, ничего у меня не выходит. А он тем временем закончил выступление и… направляется ко мне! Что-то сказал, кажется, похвалил мои вольные упражнения, потом нашлись какие-то общие знакомые. Одним словом, неважно, что он говорил… Главное, я поняла, что попалась. С первого взгляда. Я, ты знаешь, девушка спокойная, а тут чувствую — несёт меня чёрт знает куда… Как в водоворот попала! Просто ужас какой-то!

— Первый раз слышу, что про любовь как про кошмар рассказывают.

— А это и есть кошмар. Навязчивая идея по имени Толик, — как о чём-то решённом строго сформулировала Наташа. Я была обескуражена:

— И что же? Как всё распуталось?

— Да ничего не распуталось! Наоборот. Свадьба на носу, а я в волнении — невеста без места!

— Нормально, все невесты психуют. Им по штату положено.

А Наташа — всё о своём, о девичьем:

— Мы с ним и виделись-то мало, их же редко в увольнительные отпускают. Я только и делаю, что тоскую. Даже ненавидеть себя начала.

— Это за что же?

Тут взгляд её слегка затуманился:

— Да потому, что веду себя с ним, как идиотка. От всего меня, понимаешь, в дрожь бросает… За ручку возьмёт, приобнимет… А уж целуется — с ума сойти! У меня коленки подгибаются. Автоматически.

— И что, всегда — так?

— В том-то и дело… Пребываю с ним в хроническом обмороке. Я уж бояться стала. За него, не за себя. Ещё подумает, что на припадочную напоролся, и бросит…

— А сам-то он как?

— Говорит, что любит. Он вообще как-то нереально хорош. Это меня и пугает.

— Так, может, не спешить со свадьбой-то? Отложить?..

— Да ты что! Я просто умру! — серьёзно сказала Наташа, и было понятно, что она не преувеличивает.

— Вот страсти-то! Интересно, чем всё закончится?

— Надеюсь, свадьбой.

— Это только в книжках всё свадьбой заканчивается. А вот в жизни как?

Она пожала плечами:

— Мама говорит, у всех по-разному. Посмотрим… Пред­ста­вля­ешь, Толик просил у родителей моей руки. Пришёл с цветами, с шампанским…

— Прямо как в старинном романе!

— Да уж, гусар! А у меня сессия на носу. Как сдала — и не помню! Когда мне предложили в Карелию ехать, я даже обрадовалась.

— Это почему же?

— А может, я горячку порю? Может, надо ещё раз всё обдумать?

— И что, обдумала?

— Скорее бы свадьба!

— Стоило уезжать! Прямо «уж, замуж, невтерпеж». А что с берестяными грамотами? Отправляешь?

— Некуда их отправлять, говорю, на учениях Толик. Я пишу и складываю в коробку. Потом подарю своему жениху. На свадьбу.

— Красиво. И много написала?

— Каждый день по письму.

— Здорово! Счастливая ты, Наташка!

— Вот это-то и страшно!

— Глупости! Живи да радуйся, раз вытащила счастливый билет.

— Ну, по-твоему, что я должна, такая счастливая, делать?

— Это только в дерьмо-фильме влюблённые громко поют и хохочут, раскачиваясь на качелях. А в жизни — всё по формуле доктора Чехова.

— То есть?

— Внешне всё премиленько. Что бы ни случилось с нутром интеллигентного человека, он и ухом не поведёт, не выдаст себя. Будет привычно суетиться, пить чай, мокнуть под дождём, срывать, вот, берёсту, даже если в это самое время — а он-то про себя это точно знает! — и складывается его судьба. Вот, Наташ, и твоё счастье, судя по всему, потихоньку складывается и набирает силу. Оно — твоя тайна, твоя изюминка.

— Господи, как хорошо, что я с тобой заговорила, а то бы еще немного — и эта тайна разорвала б меня на мелкие части! — по-бабьи вздохнула Наташа.

— Ничего, — утешила я её, — Анатолий соберёт и слепит из тебя настоящую боевую подругу.

— Вот и это меня тоже тревожит, — опять завела старую песню беспокойная невеста.

— Почему же?

— С ним, да и без него тоже я теперь чувствую себя не полной…

— А ты и есть не полная!

— Не смейся, я о другом. Меня беспокоит, что я, новая… — Наташа замялась, подбирая слова.

— Вроде, как ноль без палочки?

— Грубо, но точно. Ты-то откуда знаешь?

— Из книжек, вестимо… У Лескова, помнишь, есть такая Домна Платоновна, кружевница, так она, как о национальной особенности, говорит о нашей готовности забыть себя, отдать любимому всё, даже мясо с костей…

— Его-то куда?

— На холодец! — съязвила я, не удержавшись. — Успокойся! Не филологу же объяснять…

— Говорю же, отупела я.

— Все бы мечтали так отупеть! Пойми, я не вправляю тебе мозги…

— А ты вправляй! Я со своей гимнастикой много пропустила. Лескова, вот, не помню…

— При чём тут Лесков! Никогда не поздно. Да тебе это сейчас и ни к чему, потом как-нибудь. Пока живи и радуйся!

— Но ведь нереально всё это…

— Что, любовь? Да ты сама-то себя слышишь? Любовь, как это следует из всей мировой литературы, и есть самая высшая реальность!

Но видя, что литературные доказательства действуют на Наташу слабо, перешла на конкретику:

— Вот смотри, Наташ, красиво вокруг? — обвела я взглядом зелёную лужайку, на которой мы остановились.

Бог мой, тут было чем залюбоваться! Берёзы, окружившие нашу полянку, были чисты и трогательны. Этот тихий лесной уголок своей спокойной прелестью наводил на мысль о рае как вполне земной реальности. Здесь было особенно непонятно, почему люди этого не замечают и продолжают страдать и мучиться, даже когда счастливы?

И моя собеседница — наглядное тому доказательство. Она вся в своих думах и, похоже, даже не слышит моего вопроса.

— Наташа, очнись! Посмотри вокруг! Красиво?

— Очень.

— И что же получается? Вместо того, чтобы жить да радоваться, мы только и делаем, что ноем — дожди, комары, любовь, вот, непонятная! А ведь всё скоро закончится, я не про любовь, конечно, и вот тогда хватимся и поймём, что это и было то самое, о чём стоило мечтать и что долго потом будем вспоминать. Только и умеем — мечтать да вспоминать! А жить-то когда?

Наташа, закусив травинку, согласно кивнула. Но, судя по растерянным глазам, полный порядок в её смятенной душе всё-таки не наступил. Да и зачем он ей?

— Давай-ка догонять ребят, — предложила я, — а то они уже охрипли, аукаясь. Ты только не забывай, Наталья, что твой предсвадебный тайм-аут — это растянутое во времени счастье. А счастье — это напиток богов, и перепадает он исключительно счастливчикам. Хочется, однако, посмотреть на твоего Толика. На свадьбу-то позовёшь?

— О чём речь…

— Ну, и ладненько.

И мы скорым шагом припустили к опушке, на которой, пользуясь паузой и редким солнышком, уже загорали наши теплолюбивые друзья.

— Ты им пока ничего не рассказывай, я как-нибудь потом, — попросила Наташа.

— Ни-ни! — прижала я палец ко рту.

Но ребята, словно учуяв что-то, и сами не стали задавать никаких вопросов. Деликатные, собаки!

Дед Игнат. Дубль второй

Перспектива дальних пеших странствий спугнула многих. Феликс объявил, что у него из-за этой местной колбасы разыгралась язва, и ему нужен покой. Маринка вспомнила про свою хроническую мигрень. А Ибрагим возжелал собирать рыбацкий фольклор, якобы обещанный ему местными старушками. «Лет двадцати…» — уточнил Вовка.

Как бы то ни было, а остальная команда из семи человек решила ещё раз попытать счастья с дедом Игнатом. Мы проснулись ранёхонько и бодрым шагом отправились по дороге, что вилась вдоль озера с заходом в прилепившиеся к нему деревушки.

— Как думаете, какая у нас скорость? — поинтересовалась Алинка через некоторое время.

— Близкая к скорости света, — приветливо откликнулся Витька.

— Я в том смысле, сколько нам ещё идти?

— Понятно, в каком смысле… Долго, Алиша, ох, долго…

— А по дороге этой вообще-то что-нибудь ходит? — поинтересовалась я, не заметив на дороге признаков жизни.

— Мы ходим, — ответил Вовчик.

— Мы не «что»…

— Не уверен. Я уже, как овощ. Упарился. Требую привала.

Но Наташа сурово его остановила:

— Рано ещё…

— Вов, а ты что это раньше девчонок раскапризничался?

— У него, наверное, плоскостопие, — предположил Витька. — Видите, как ковыляет? Взяли инвалида на свою голову.

— Никакого плоскостопия. Это я вчера все ноги себе стёр.

— А сколько их у тебя?

— Все мои. И потом — я всё-таки филолог, а не эфиоп­ский марафонец — такие дистанции каждый день отмахивать.

— Отмахнул! Пару километров!

— Вовка, знаешь, что с загнанными лошадьми делают? Так что помалкивай, дружок, целее будешь!

Так, мило беседуя, прошли мы еще сколько-то километров.

— Хорошо, хоть на лысину не плещет, как это тут принято, — через некоторое время заметила Аня, которая умела во всём находить что-нибудь приятное.

А солнце, и в самом деле, этим утром расстаралось. Его лучи, отражаясь от дождевых луж и обильной росы, проникали в кожу как комариные жала. Мы поскидывали кофты и курточки, в которые здесь практически вросли, закатали брюки и для подъятия духа затеяли игру «Найди десять различий между самаркандским и карельским светилом». Импровизировали азартно. По очереди перебрали всё: свет и цвет, силу и продолжительность, эмоции, с солнцем связанные, и тип загара. Что мы только не припомнили! А когда иссякли, Витька с гнусной улыбочкой озвучил ещё одно, физиологическое, как он выразился, отличие.

— Извиняюсь, девочки, но от самаркандского солнца я летом практически не писаю. Всё, пардон, потом выходит. А тут — наоборот…

— …писаю прямо в штаны, — закончил Вовка.

— Ну, всё, намек поняла. Остановка! — распорядилась Наташа.

Только мы разулись и со стонами на всю округу развалились на обочине, как послышался какой-то странный звук. Что-то вдали будто трещало и дребезжало.

— Вы слышите? Кажется, кто-то едет. Перекрываем дорогу и голосуем, — принял на себя командование Вовка, которого волдыри на ногах сделали решительным мужчиной.

Треск приближался.

— Кажется, трактор…

— Вов, бесполезно, мы же всё равно все не поместимся.

— Перепугаешь шофёра, передавит ещё всех…– предупредила я, зная привычку деревенских механизаторов ездить не вполне трезвыми.

Вскоре, и в самом деле, появился трактор. Старая железяка с вонючей трубой и высокой тележкой! Пустой! Шла заготовка сена, и тракторист, видимо, был командирован для его перевозки.

Мужик за рулем оказался не робкого десятка, он, заметив нашу орду, сам притормозил и поинтересовался, куда это мы направляемся? Услышав ответ, предложил подбросить.

Оказалось, подбросить — в прямом смысле слова. Дело в том, что в его железной клетке можно было либо стоять, держась обеими руками за края, либо сидеть прямо на полу, пытаясь удержаться, чем получится.

Вначале это нам показалось даже забавным. Пока трактор стоял. Но стоило этой раздолбанной железяке начать движение по раздолбанной же дороге, как сразу выяснилось, в какую опасную авантюру мы ввязались. Стало очевидно, что в лучшем случае мы пооткусываем себе языки и сделаем из наших поп коллективную отбивную. Если же не повезёт — повылетаем из клетки на фиг, как клочки прошлогоднего сена.

Мы изо всех сил пытались приспособиться: по ходу движения испробовали оба варианта, сидячий и стоячий, пытались даже лежать, но поняли, что, увы, всё бесполезно! Говорить в тележке было невозможно, и потому жестами и мимикой условились терпеть, сколько получится. Получилось недолго. И вскоре мы нетерпеливо заколотили в кабину, требуя остановки.

— Что, не нравится? — удивился тракторист.

— Н-р-а-виц-ца… Но мы лучше так… — неопределенно махнула Наташа трясущейся рукой.

— Ну, смотрите сами, вам видней. Да Рыбное-то совсем рядом, километров пять будет.

Как паралитики, покивали мы непослушными головами и пьяной походкой двинулись дальше. Дар речи вернулся не сразу.

— Какой-то умник сказал, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти,– припомнила Алинка, покосившись на взболтанного Вовку. — Мудрец ты наш, доморощенный. Что слез-то тогда? Вот бы и ехал…

— У меня от этой тряски все мозоли полопались, — пожалился мудрец.

— Мозоли — что! У меня от сидячей езды полопалось, даже не знаю, как и сказать…– продолжил свои откровения Витька.

— Неужели геморрой?

— Если бы!

Но Наташа решительно остановила рискованную перепалку:

— Всё, ребят, хватит трепаться. Время к обеду, перекусим? А то Игнат вам тогда не показался приветливым, может, и не накормит…

— Он тогда не ждал нас.

— А теперь, конечно, ждёт, томится!

— Посмотрим!

Перекусив по-быстрому сельповским «Завтраком туриста», не слишком вникая, из чего сделана эта, похожая на пластид, серая масса, мы порадовались за Феликса: этого угощения его гастрит точно бы не пережил! А дальше, наслаждаясь обретённой под ногами почвой, мы, как нам показалось, резво вышли на финишную прямую, где всех нас ждал коллективный приз — заповедный дед Игнат.

… Когда через час мы всё-таки появились в Рыбном — вотчине деда Игната — и прямиком наладились к нему, то получили хрестоматийную картину «Вы нас не ждали, а мы припёрлися».

Дед только что помылся в баньке и теперь, чистый и праведный, в белом солдатском белье, сидел за накрытым столом, собираясь душевно выпить и закусить. На нас отреагировал лаконично:

— Проходьте, раз приехали…– В смысле: черти вас принесли не вовремя.

Мы, чтобы не портить ему праздника, хором заизвинялись и попятились к выходу, уверяя, что нам необходимо ещё кое-что сделать, и мы, если он не возражает, зайдём позже.

Но дед остановил:

— Сказал, проходьте! — И, оглядев нашу делегацию, заметил. — Навроде, больше вас стало…

— Слава ваша растет, Игнатий Степанович! Народ к вам тянется, — без зазрения совести подвыл Вовка.

— Полно болтать! Садитесь! Сейчас старуха моя из бани воротится. Щи хлебать будем.

— А у нас с собою было, Игнатий Степанович! — ласково промолвил Витька, вынимая из широких штанин заначенную чекушку.

— Так вот ты что чуть не разбил! А мы-то думали! — зашумели мы на Витьку.

— Фу, какие испорченные девушки!

— Главно — не разбил. Наливай! — скомандовал Игнат хорошо поставленным голосом.

Девчонки хором отказались, а Витька с Вовкой из дипломатических соображений составили деду компанию.

— Как зовут хозяйку? Может, подождем её? — предложила Наташа.

— С…ть, родить и водку пить — нельзя погодить, — авторитетно заверил дед. — А бабу мою зовут Анной. Можно — Нюра. Ждать её нечего, она ни белое, ни цветное не пьёт. Один чай попусту гоняет. Так вы, говорите, пешим ходом добирались?

Мы рассказали ему о наших дорожных приключениях, о встретившемся трактористе. А когда замолчали, хозяин резюмировал:

Мой милёнок — тракторист,
Ну а я доярочка.
Он в мазуте, я — в г…не,
Чем же мы не парочка?

Прыснув, мы, однако, помня о цели визита, стали потихоньку вытаскивать свои научные причиндалы — протёкшие ручки и помятые тетрадки. Но Игната наши приготовления беспокоили мало. Его волновало другое:

— А что, ребята, в такую даль с одной чекушкой пёрлися? Не по-русски это…

— А мы корейцы, не русские — отмазались наши Кимы.

— Да ну? Я и то думаю, что-то глаза у вас, навроде как у татар, узкие…

Как говорится,

Надоело жить в Рязани
Всюду грязь, г..но и пыль.
Надо сделать обрезанье
И уехать в Израиль.

Мы не стали вникать в географические тонкости. Надо было договориться о главном, и Наташа приступила:

— А не захмелеете, Игнатий Степанович? Мы ведь к вам за делом пришли…

Но дед был твёрд в убеждениях:

— А по суху-то кто дело делает?

— Мы сейчас, — всё поняли наши мальчики и для поддержания корейского реноме рванули в магазин. Дед такой подход к делу одобрил:

Мы не будем водку пить
Будем денежки копить.
А накопим рублей пять –
Выпьем водочки опять!

— Ты, что это, Степаныч, никак выпиваешь? — появилась на пороге румяная, полная женщина средних лет. По её лицу градом катился пот. Она промокала его кончиком белого ситцевого платка, который от этого съехал немного набок, отчего делал Нюру ещё моложе. Вот это жена у деда! Можно сказать, молодуха! Ей и пятидесяти не дашь!

— Извините, баб… тетя Нюра, это мы виноваты, — заизвинялись мы хором.

— А! Так это вы наканунь кануня приезжали? — поинтересовалась хозяйка, округлым жестом приглашая всех к столу.

— В общем, да.

— А артист куражился? Жаль, меня дома не было, я бы его ухватом!

— Уж больно ты грозна, прям царица Тамара! — не без удовольствия подыграл ей дед Игнат.

— Царица не царица, а голодных бы гостей не отправила.

— Да мы не гости и не голодные…– запротестовали мы хором. — Главное, чтоб Игнат Степаныч нам что-нибудь спел, а мы бы записали. Практика у нас…

Тут появились наши «двое из ларца», и Степаныч расцвел:

— Спою. Вот посидим и спою, — и он принялся метко разливать содержимое бутылки.

— Кушайте, ребята, проголодались, поди? Щи свежие, сегодняшние, — захлопотала тётя Нюра.

— Щи у тебя, мать, хоть ж…пу полощи! — опять-таки с любовью подколол жену дед Игнат.

— Да что ж ты такое говоришь? — всплеснула руками хозяйка. — Вот всегда он так, перед людями меня страмит. Не слушайте его!

— Ан, нет! Они сюда затем и пришли — слушать меня! А ещё — конь…спирти… коньспитировать, — гордо приосанился уже слегка захмелевший хозяин.

— Как пришли? Разве не на лодке?

Мы рассказали тете Нюре о своих приключениях.

— Вам бы на ероплане надо…– задним числом посоветовал Игнат Степаныч. — Видали, летают тут?

— Видали. В Озёрках один чуть на голову нам не сел, — откликнулись мы с Алинкой.

— Вот так и получается:

Сидит милый на крыльце
Морду моет борною,
Потому что пролетел
Ероплан с уборною, –

подытожил дед, для которого, похоже, частушка была удобной формой мышления. Он и исполнял её по-особому: не пел, а произносил как докладчик резюме — отчётливым речитативом.

А щи у Нюры были замечательные. Мы, как выразился Вовка, с телесным озлоблением съели свои немалые порции, разлитые хозяйкой в глубокие деревенские миски. Потом выдули целый самовар ароматного чаю со зверобоем. И, наконец, преисполненные земной благодати, отвалились от стола, всё настойчивее поглядывая на деда Игната. Он, казалось, не обращал на наши намёки никакого внимания. Повисла тишина. И вдруг каким-то незнакомым, низким голосом дед Игнат повёл:

По диким степям Забайкалья,
где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
тащился с сумой на плечах…

…Господи! И всё перевернулось! Перед нами сидел уже не хилый дедок, а бывалый мужчина, каждое слово которого имеет вес и силу. Чаша его страданий переполнилась, и душа застонала о своей проклятой доле, бродяжьей судьбе и далёкой родине, куда влечёт, но путь закрыт.

Это нельзя было назвать пением, хотя голос его легко скользил вдоль октав, от куплета к куплету меняя тональность, пока не рухнул в трагический шёпот финала.

Было ясно, что техника исполнения Игната не беспокоила. Да и какая может быть техника, когда речь идет о чуде? Этот вздорный старик с первыми звуками песни вдруг превратился в избитого жизнью скитальца, которому судьба на наших глазах наносит последний, видимо, смертельный удар. Рушатся мечты и надежды. Чем жить? Зачем жить? Сердце сжимает неизбывная русская тоска.

У нас в тот момент оно было общее, это сердце. Все были взволнованы до слёз. Взволнованы и удивлены этим волшебным преображеньем. Так вот она, тайна деда Игната! Вот почему именно к нему упорно посылали нас местные жители!

Потребовалось некоторое время, прежде чем мы пришли в себя. Дед Игнат тоже молчал. Сидел, покашливал. Он был взволнован, но не как горделивый артист от выпавшего успеха, а как художник от только что пережитого вдохновения.

Тётя Нюра не торопила его, лишь поглядывала на мужа с гордостью и любовью.

— Ну, ладно, давайте что-нибудь повеселее, — решил, наконец, дед Игнат и, с задорной улыбочкой поглядывая на жену, вдруг… заплясал голосом:

Вдоль по улице метелица метет,
За метелицей молодушка идет.
Ты постой, постой, красавица моя,
Дозволь наглядеться, радость, на тебя.

В первый раз видела, что можно танцевать — сидя. У Игната плясало всё: голос, брови, плечи, ноги. В его глазах был такой чертяка, что за тётю Нюру просто делалось страшно — как она живет с этим живчиком? Видимо, только почтенный возраст артиста и давал хоть какую-то надежду на стабильность. И ещё, конечно, любовь, которая видна была теперь и невооружённым глазом.

Мы тоже хлопали и топали, выражая самый искренний восторг. Записывать было не надо. Весь Игнатов репертуар давно напечатан. Но за таким исполнением, клянусь, стоило ехать из варяг в греки! А вернее — наоборот.

Мы и не заметили, что к нашей компании присоединился ещё один человек.

— Проходи, Митрич, — ласково пригласила тетя Нюра мужичка, который тихо стоял у двери, прислонившись к косяку.

— Не, я здесь… — помотал он головой.

Дед Игнат, похоже, гостю не обрадовался.

— Давай, «тайный плод любви несчастной несла на трепетных руках…» — предложила мужу разгорячённая Нюра. Видимо, из их семейного репертуара.

Но Игнат Степаныч почему-то сник:

— Всё, устал… А про «плод» вам Митрич в лодке споёт, да, Митрич? Отвезёшь ребят? Им в Озёрки.

–   Чего ж, отвезу… — легко согласился мужичок.

И мы засобирались в обратный путь.

— Не любит он меня. К Анне своей ревнует, — пожаловался Митрич, когда мы вывалились за порог.

— Понятно. Бывает…

У Митрича лодка была с мотором, и он быстро домчал нас до нашего берега. Вот уж точно — мир не без добрых людей!

Прощание

А дома нас ждали наши «сачки». Не с пустыми руками. Ибрагиму не удалось, конечно, разжиться рыбацким фольклором, зато он разжился живой рыбой и свежей картошкой.

— За какие такие заслуги? — поинтересовались мы.

— За моральную травму, — ответствовал наш красавец.

— Кто же тебя травмировал, голубчик?

— Женщины, вестимо…Они мне всю рыбалку мульку гнали, про «ромашки спрятались, поникли лютики».

— Главное, продуктами компенсировали. Ты ведь страдал, Ибрагим? — подластилась я к нашему добытчику.

— А то…

— Ну, ладно, хватит трепаться, — подвела итог Наташа. — У нас сегодня последний вечер в Озёрках. Завтра — в дорогу!

– Предлагаю отметить… — начал Вовка.

— Ты сопьёшься здесь, — нервно встрял Феликс, которому из-за желудочного обострения о спиртном нельзя было и думать.

— Язвенникам и трезвенникам слова не давали. Да и не то я имел в виду. Предлагаю развести костер, посидеть у огня, запечь трофейную рыбку и картошку. Когда ещё здесь окажемся?

Все, конечно, согласились и шумной толпой отправились к озеру разводить костер. Здесь, на полянке, уже было старое кострище. Мы принялись домиком складывать берёзовые поленья, которые выделила нам баба Варя. Всё та же баба Варя дала нам и дырявое закопчённое ведро, в котором и посоветовала запекать картошку.

Разводить костер с друзьями-филологами — забава, почище русской рулетки: никогда не знаешь, кто без чего в результате останется.

В этот раз Феликс проявил неожиданную инициативу, он вдруг вспомнил, что в своём пионерском детстве уже разводил костры. Почему-то наш артист решил, что умеет это делать.

Чтобы костер запылал с первой же спички, нужно было настругать тонких лучинок. Поджигатель тщательно подготовился: поправил очки, установил берёзовое полено, прицелился и так бабахнул по его краю топором, что полено, как тяжёлый снаряд, пролетев пару метров, приземлилось аккурат на ногу безмятежному Витьке, который в это время в сторонке насаживал на ивовый прутик жирного карася. Одновременно с тяжёлой артиллерией в другую сторону быстрой пулей вылетела острая щепка, от которой только по чистой случайности никто не пострадал.

Витька не сразу понял, что произошло. Он некоторое время, выпучив глаза, хлопал открытым ртом, после чего из него пошёл звук такой мощности, что на него с ужасом откликнулись все деревенские собаки.

Феликс был с позором отстранён от костра и отправлен на озеро, подальше от Витьки, мыть картошку. Вслед ему полетел пущенный Витькой дырявый карась. Но тут уже досталось рыбометателю.

— Нечего моими трофеями разбрасываться! — возмутился Ибрагим.

— Уж лучше бы поленом, — дружески посоветовал Вовка.

— Или топором…– пробурчал пострадавший.

Витька ещё долго ворчал, пытаясь всё-таки выяснить, откуда у Феликса руки растут. Успокоился он только тогда, когда Ибрагим вручил ему топор и предложил продолжить начатое Феликсом дело. Но только где-нибудь подальше, потому что Витька с топором смотрелся, как Малюта Скуратов с секирой. Интуиция Ибрагиму подсказывала, что простым синяком дело теперь может не ограничиться.

В конце концов костёр был разведен, и все мы, как заворожённые, уставились на огонь, который с каждым порывом ветерка посылал в разные стороны сладковатый, густой дым, увернуться от которого было невозможно. Особенно страдала от дыма Аня, у которой сразу покраснели глаза и потекло из носа.

— Я уже прокоптилась вся, — пожаловалась наша малютка.

— Ты, Анечка, теперь рыбина горячего или холодного копчения?– решил зачем-то уточнить Феликс.

— А что это тебя интересует? Тебе никакую нельзя, при твоих немочах, — огрызнулся Витька, который всё ещё не мог спокойно воспринимать голос своего членовредителя.

— Ну, всё, хватит вам, — остановила Наташа, — хочу сделать важное заявление. Ребята, я выхожу замуж! Свадьба — в августе. Так-то, голубчики! Приглашаю всех!

— Вот это да! — восторженно заорали подкопчённые голубчики.– Поздравляем! Класс! На свадьбе погуляем!

— Так вот о чём вы с Наташкой шептались! — повернулась ко мне проницательная Алинка. — Жаль, меня с вами не будет. Я ведь сразу после практики — домой, в Одессу.

— Что? Что?! С ума сошла! Да никуда мы тебя не пустим! — заорали друзья-приятели.

— Я же говорила вам… Что, забыли? — неловко оправдывалась Алинка.

— Я, например, ничего не знал! Слушай, как это ты возьмёшь, всё бросишь и уедешь? — негодовал Витька. — А как же мы? Как наш клуб? И вообще — всё это? — он обвел руками наш опечаленный круг. — Баран начихал? Мы, между прочим, скучать будем!

— Что я, на тот свет отправляюсь, что ли? Будете ко мне на море приезжать! Соскучитесь и приедете! — бодрилась Алинка, у которой предательски дрожал голос.

— Я тоже не согласен! — решительно объявил Ибрагим. — Подумай сама, ты же, Алинка, самая знойная роза в моём цветнике. Что я без тебя делать буду?

— Да всё то же…– буркнул вдрызг расстроенный Витька.

— А мы все тут без тебя переругаемся, — припугнул Вовка. — Кто нас мирить будет? Кто у нас главный дипломат и переговорщик?

— Ну, что вы причитаете? — урезонила Аня. — Сами-то дома живете! Алинка тоже домой хочет. К тому же, знаете ведь, как она узбекскую жару переносит! Приедем, Алин, к тебе в Одессу, ещё увидимся! Ну, что расстроили девчонку? — призвала всех к разуму Аня. — А ты, Натуля, что молчишь, пришипилась? Подруга, называется…

Тогда и я решилась на своё трудное признание, которое со вчерашнего дня просто обжигало внутренности:

— Ребята, у меня тоже всё плохо. Вчера в сельсовет пришла телеграмма. Отца моего перевели на службу в Поволжск, и я прямо отсюда поеду на новое место.

— Ни-че-го себе! Вот так пеночки! — взревели мои родимые.

— А как же моя свадьба?

— А как же наши «Девять Муз»? Между прочим, клуб, Наташка, без тебя развалится! Точняком!

— И музы разбредутся кто куда…

Я пыталась успокоить своих боевых друзей:

— Вы что, забыли? Аня-то остаётся! Она же у нас президент.

— Не согласная я! — категорически замотала головой расстроенный президент.

— Я тоже, как и Алинка, буду к вам приезжать. Обещаю. А ты, Анюта, найдёшь себе нового зама, ну, хоть Витьку, а то он всё критикует, пусть вот поработает, узнает, каково это…

— Вы что, с ума все посходили? Что вообще происходит? Совесть у вас, девчонки, есть? — нервно вскрикнул Феликс, который, похоже, только теперь обрёл дар речи.

— Посидели у костра…

— Так вы что, хотите сказать, что мы в последний раз — так, все вместе? — всё не мог поверить Вовка.

— Ну, вы прямо как на поминках причитаете! Представляете, сколько теперь у нас новых адресов? — бодрилась я, хотя, надо признаться, получалось это у меня не очень…

— Ой, ребятки, как же я без вас? — вдруг совсем по-детски всхлипнула Алинка, уткнувшись мне в плечо. Я — за ней. Вслед за нами захлюпали и остальные девчонки. Ребята, пряча глаза, старательно засуетились около догорающего костра.

Выручила Маринка. Она взяла гитару и ударила по струнам:

Здесь вам не равнина,
Здесь климат иной.
Идут лавины одна за одной.
И за камнепадом ревёт камнепад…

Мы привычно подтянулись в кружок, обнялись и грянули:

И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь –
Опасный, как военная тропа.

…Нам казалось тогда, что стоит только теснее прижаться друг к другу, и никакие преграды не устоят. Ещё не было привычки жить настороже. Ещё не было опыта потерь. В тот вечер, почувствовав неясную пока угрозу распада, мы интуитивно жались друг к другу, взбадривая себя Высоцким. Но сердце ёкнуло.

 

О том, что больше никогда не увидимся, мы тогда, конечно, не знали. Это невозможно было представить. Но именно так всё и произошло. Вначале свадебная эпидемия развела друзей по семейным углам. А вскоре всех накрыл исторический катаклизм, заваливший дорогу не только в прошлое.

Компания наша теперь разбросана по всему свету. Феликс после краха диктатуры черных полковников вернулся со своими земляками на историческую родину, в Грецию; Аня с семьей оправилась на другую историческую родину — в Израиль; Алинка теперь в незалэжной Украине, Наташа Растоцкова — в недружественной Риге, Ибрагим с Кимами в далеком Узбекистане, я — в России. Следы многих потеряны. И мне остаётся, как чеховскому герою, на волне дорогой памяти аукать в никуда: «Мисюси, где вы?» Помните, как когда-то сидели мы, обнявшись, на берегу далёкого лесного озера и пели:

Долго будет Карелия сниться,
Будут сниться с этих пор
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озёр…

 

Помните?

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.