Предисловие
Как все-таки неудобно снова начинать говорить о Боге… Тема довольно избитая, сотни раз пережеванная, но вечная и неисчерпаемая. Можно сутками упрямо спорить о его роли в наших жизнях, можно доказывать его существование чудесами, описанными в Библии, или случившимися не с нами, можно опровергать значение религии и молитвы. Бог возникает в наших умах, как непостижимое совершенство, и оседает в наших душах верой, чаще всего совершенно необоснованной.
Религия вообще сурова по отношению к верующим. Она целиком состоит из запретов. И наставляя на путь истинный, лишает человека всяких удовольствий, кроме того, которое он испытывает, раболепствуя перед божественным. Как-то не укладывается в голове, чем компенсируется такое слепое следование церковным постулатам? Человек ведь по природе своей моло что способен делать бескорыстно. И каждое движение логично ведет к определенной цели, даже если это эфимерное движение души. Может это и заблуждение, но, по-моему, очевидно, что верующий банально предпочитает земной жизни небесную. Он здесь, среди живых, путем лишений, зарабатывает себе пропуск в лучшие апартаменты мира иного. А если приходит беда люди с еще большим остервенением бросаются в религию, топя в ней то боль, то скорбь, то чувство вины. Вера в такие моменты способна наполнить жизнь смыслом, заполнить ту пустоту, которая образуется в изуродованном горем сердце.
Да и вообще, я-то кто такая, чтобы браться судить то, что нажито веками, то, что существует как данное. Я не в праве осуждать религию и ее подданных. А Бог?… В Бога я верю. Я лелею эту святость в глубине души, и когда пишу подобные гадости периодически целую маленький золотой крестик, который мне когда-то давно подарила бабушка. Да простит меня Господь за богохульство…
Вокруг простиралась унылая степь. Сухой ветер колко ударялся в лицо и открытую грудь. Ни одной живой души, движение острых веток одиноких кустов и маленьких карликовых деревьев – вот все, что скучно пыталось воскресить мертвую природу. Ветер монотонно таранил его худое тело. Хотелось выть от боли, которую рождала пустота в сердце. Даже самая жесткая пощечина сейчас всколыхнула бы безразличную массу воздуха. От нее, как от розги, небо расползлось бы голубой раной. И дождь сочился бы, наполняя мир красками, словно бирюзовая кровь. Но смерти тоже больше нет. Серая немая тишина томится, свисая с безжизненных деревьев и рождая собой отчаянье и безысходность.
Одинокий человек остановился перед бурой пропастью. Силы покинули его тело и душу. Он глухо упал на колени, и пыль лениво взмыла вверх, образуя в воздухе маленькое облако. Его светлые длинные волосы плавно улеглись на костлявые плечи. Земля больше не вздымается, вдыхая и выдыхая мелкими глотками воздух. Ее бездыханное тело, ни сколько не сопротивляется, когда он пальцами впивается в него. Ошметки грязи забиваются под ногти. Он беззвучно рыдает, как младенец, оторванный от материнской груди. Слезы, смешиваясь с вязкой слюной и растягиваясь, крупной каплей обрываются на серые руки и ноги. Из носа тоже капает. Но он не вытирает улики свой отвратительной слабости рукавом, размазывая сопли по лицу, как это обычно делают маленькие мальчики. Ему плевать… Было очевидно – он сдался.
На линии горизонта еще один мрачный силуэт как противовес, удерживает композицию, не давая картине утонуть где-то в середине. Его очертания смазаны, лица и вовсе не видно. Однотонная одежда слилась с черными волосами, и вся фигура словно вырастала из земли. Однако даже издалека было видно, как блестят его смоляные зрачки.
За несколько пружинистых, неестественно растянутых шагов, он оказался позади сгорбившегося человека на коленях. От равновесия не осталось и следа.
– Смотри же. – Он резко схватил рыдающего мужчину за волосы, и с силой потянул вниз. Голова оказалась зафиксирована. И, как бы не метался взгляд из стороны в сторону, всюду он натыкался на пустынные просторы. Было совершенно невозможно ни уткнуться в землю, ни закрыть глаза, так как веки были слишком натянуты. И единственное что удавалось, это закатывать глаза в сторону, оголяя при этом белки, исчерченные сеткой мелких сосудов. – Они предали тебя. Ты им больше не нужен. Они забыли. Абсолютно все забыли.
Человек в черном брезгливо откинул от себя сопливую голову и с презрением плюнул. Он не скрывал своего отвращения, в то время как предмет его неприязни не сделал ровным счетом ничего, чтобы защититься. Слишком поздно было обороняться. Раньше он не допустил бы подобного унижения, сегодня ему уже нечего было терять. Все закончилось именно так, как он учил. Безропотное подчинение судьбе, смиренное принятие ее побоев – все это он должен блаженно стерпеть, даже если терпеть, уже не было мочи. Он покорно подставлял свою вторую щеку под удар. Только не плакать он больше уже не мог.
– Давай… Что ты, – мучитель не унимался, – Помолись… Нет давай вместе. «Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое»… помогай мне, «хлеб наш насущный дай нам, и прости нам долги наши, яко ж и мы прощаем должникам нашим…» Простим же их, – Он схватил худые немощные руки и сложил их, развернув ладонями друг к другу, – помолимся, друг мой… – руки безвольно обмякли, как только были лишены опоры, голова упала на грудь. – Да ты тряпка, слабак. На тебя жалко смотреть.
Это было надругательство над живым трупом, садистское ликование над побежденным. И в целом омерзительное зрелище.
Тогда ему было лет тридцать. Он начал свое шествие в люди, проникая через человеческие души и умы. Его жизнь должна была стать неоспоримым доказательством и оправданием для веры, оправданием из плоти и крови. Но живая святыня не только не стала этим оправданием, она поселила в людских сердцах сомнение. Оказалось, гораздо проще принять на веру возможность спасения грешной души, чем соприкоснуться с божественным и уверовать. Чудо сотворил Господь. Но ведь и Дьявол мастер волшебства, и он чаще затрагивает те струны человеческой натуры, которые по вере уже неправедны. А он возвращал людей к жизни, на пиру воду превращал в отличное вино, чем не происки Сатаны? Сомнение и страх способны разлагать наши души. И раскаяние, как следствие грехопадения, оказывается единственной возможностью вернуть к себе расположение Отца Небесного.
Человек, только соблазнившись и согрешив, а потом, исповедовавшись и покаявшись, способен отличить добро от зла. Только тогда можно ручаться, что он принял осознанное решение жить по церковным канонам, соблюдая заповеди Господни. Не зная вкуса греха, не ощутишь в полной мере и сладости чистой добродетели. Наверное, поэтому раскаявшиеся души быстрее обретают любовь своего Бога, вместе с его прощением.
Конечно, это вовсе не значит, что земная жизнь, сама по себе, предполагает грешное существование. Искушение дьяволом здесь хоть и подстерегает на каждом углу, и устоять перед соблазном не так-то просто. Но понимание греха уже есть запрет на его совершение.
Так вот, ему было около тридцати, а в тридцать три он должен был умереть. Жить и проповедовать оставалось всего ничего три года. Он боялся не успеть, что-то сказать, не ответить на все вопросы. Так мало времени отпущено, чтобы явить миру истину. Как говорить слово Божье, чтобы тебя услышали, чтобы тебе поверили? Тем более, что так страшно умирать. А ведь Бог сам уготовил ему такую судьбу, он наверняка знал, что, только убив святость, возможным будет покаяние. А как же иначе? Наивно полагать, что люди в состоянии поверить. Люди слишком злые и трусливые для этого. Бог все знал, и рассказал об этом сыну. И это стало единственным способом, чтобы заставить человечество сожалеть и молиться.
А дальше все известно: терновый венок, кнут, распятие, копье, смерть, воскрешение… И люди бросились в храмы целовать иконы. И была возвращена миру былая гармония…
– Где она сегодня? Твоя гармония? Кто знает хотя бы пять из десяти твоих заповедей? Ты умер… Теперь по-настоящему умер…
Человек с черными волосами отпустил свою жертву и сел рядом. На небе не было ни солнца, ни луны, ни звезд. Сменились действия и эмоции, сменилось настроение, возможно, прошло несколько месяцев, может, лет. Ничто не менялось лишь в природе, которая больше напоминала пустой экран, исчерченный пикселями ветра и песка.
– Меня тошнит от тебя. Давно уже. И мне совершенно не интересно тебя унижать. Я не чувствую вкуса своей победы. Ты ведь не даешь мне ей насладиться? – Он пнул локтем своего соседа. – Не даешь мне возможности признать тебя достойным соперником. Это равносильно избиению груши… А я хочу твою плоть…
Голос глухо плюхнулся в песок, даже не всколыхнув воздух. Что это? Перемирие? Соглашение? Фальшь? Конец это или начало? Теперь было такое ощущение, что они находятся в маленькой комнате…
…На столе стоит блестящий пузатый самовар, две плоские чашечки до краев наполнены дымящимся чаем. За окном дождь и ночь, поэтому шторы плотно завешены. Комната едва освещается дрожащим пламенем свечи. Тени как шаловливые дети мельтешат по стенам и потолку, периодически запрыгивая на стол и заглядывая в чашки.
– Да. Это раньше была битва… А теперь всего лишь наша банальная ссора, никому не нужная, никому не интересная… У меня, кстати, есть бутылка вина! Отличной выдержки!
Худой светловолосый мужчина поднял свои опухшие от слез глаза и изобразил на лице слабое подобие улыбки.
– Ты предлагаешь мне выпить?
– Ну да! А что в этом плохого? Мы тыcячу лет знакомы! Тем более это Кагор, если я не ошибаюсь твое любимое?
– Ты в своем репертуаре!
На столе в одночасье появились два высоких бокала и графин с вином. Комната хоть и была жалким рисунком бездарного художника, но в ней, по крайней мере, не было так одиноко. И где-то над потолком сухой пустынный ветер монотонно шелестел соломой и скреб по бумажным стенам колкими ветками голых кривых карликовых деревьев…
