udina. Исход домов

сегодня дома снимаются с места. конец стоянки — конец июня. еще утром они начали разминать края фундамента, как нам всем казалось, так прочно запаяные в асфальт. хруст, маленькие плитки отваливаются помаленьку, да и тряска уже чувстрвуется.
но пока еще есть время и Хэннадий не вылезает из постели. он просто кутается в одеяло так, как будто ему холодно, и ногой зажимает это же одело между жалких волосатых ног. удовольствие доставляет ему одна мысль о том, что одеваться ему быстрее, чем многим другим: колготы из волос он уже одел. Мода все решает за нас. Поэтому модель он не выбирал и одел то, что есть.
Валяясь мало чего увидишь. Поэтому я встал раньше Хэннадия. Когда только начался хруст. Сознаюсь, что стою я на стуле, чтобы достать до подоконника местом под носом и над губами. Именно так удобно.
Крошатся снизу дома… Эта бетонная плита, которая в числе прочих составляет, как карточный домик, мой и четыре других дома, образующих квадрат на этом стойбище. Поэтому наши дома называются стройками. А то, что мы сейчас уходим — престройкой.
Я говорил вам о белой фабрике. плиты величиной в несколько метров рабочие выкладывают плитками сантиметр на сантиметр белого и голубого цвета. Хэннадий говорит, что такие цвета любят они. На самом деле белый и голубой последний раз любили дома. До этого они требовали зеленые плитки. Вот времена-то были…
Но жалеть рабочих фабрики особо не стоит. Есть еще черная фабрика, которая ходит с нами. Работа для крепких пальцами. Говорят, что раньше такими были супермаркеты. Не знаю. Якобы резиновые ленты, на которые теперь круглосуточно раскалывают семечки подсолнечных цветов использовались в супермаркетах. вполне может быть. Но я не сразу всем верю. Вот сегодня, например, я не поверил всем и не стал спать пару часов до начала дрейфа. Я не верю, что все это неинтересно.
Я не верю не один. Рабочая черной фабрики Илона тоже не верит. Мы не верим вдвоем. Она торчит на своем балконе. За подоконник не держится: у нее пальцы перебинтованы. И не от недосыпа семечек на резиновую ленту, за который рабочий может схлопотать палкой по пальцам. Нормы она наверняка выполняет. Это оттого, что она недавно устроилась. Её ячейке общества надоело, что она все время торчала на балконе. Тогда она еще могла уткнуть подбородок в пальцы. Это сейчас они перебинтованы от непривычной шелушительной работы в цеху. Ничего. Смотрит.
Илона — она высокая, с кудрявящимися волосами по плечам. Всегда дурацкие длинные юбки и афинские сандалии, как она их сама называет. Как будто специально она так. Ведь и так на них с Кшыштофом все косо смотрят с балконов во время стоянок. Еще бы: все считают, что эти двое портят всем жизнь. Говорят, что в электричках, на которых ездят все взрослые, если мы долго стоим, чтобы работать и слиться с окружающим, стоячим всегда, миром, — так вот в этих электричках Илона задевает красной шпилькой за стоп-крани электричка часто стоит. Говорят, что в порывах страсти со своим Кшыштофом. Я хоть и не знаю, как это, но понимаю, что они просто все им завидуют. По интонации Хэннадия все ясно и мне.
Глупое обвинение. У таких, как Илона, и шпилек-то нет. она же афинянка. И волосы кудрявые. Но на работу ее все-таки заставили ходить.
Есть еще парень, но он дальше меня. Если Илона на четвертом этаже, перпендикулярно к моему дому, я — на седьмом, то парень тоже на седьмом, но дальше от меня, по линии дома Илоны. Его на фабрику не гонят. Общественное мнение его освободило. Он танцует от подоконника к порогу. Хотя вечерами они все равно поднимают этот вопрос, когда все темы в вечерних перекричках с балконов иссякают или когда мои соседи через стенку Утёнковы хотят отвлечь внимание со своей неблагополучности на чужую.
Им тоже тяжело. чтобы их вечерние перекрички не касались, они делают вид, что они — неблагополучная семья алкоголиков. Им приходится кричать друг на друга так, как кричат по вечерам на пересекающих двор по диагонали Илону и ведомого ею за руку Кшыштофа, кричать и сквернословить, чтобы мы все слышали, а сами в этот момент держат в правой руке — нож, а в левой — вилку, и каждую из них — с оттопыренным мизинцем. Я не видел, но уверен, что все это именно так.
Единственное, чего я боюсь — куда денутся грачи, поселившиеся на железных антеннах крыш домов. И куда полетят стальные стрекозы домашних антенн. Раньше к нам никто так не привязывался. странно, как их не спугнули крики в нашем кубе. Дома специально так и встают — квадратом впятером. Ведь что получается: куб высотой в девять этажей, шириной в три подьезда, снизу — земля стоянки, сверху — воздушная крышка. Она даже синяя, как настоящее небо. Но летают по ней только симулёты. И больше никто. А вы сами знаете, как надоедает визг этих небольших черных козявок, делающих вид. что они — стрижи.
Иногда мне жалко стальных стрекоз. Ведь они тоже живые. А почему лучше получается изображать живых именно у симулётов? Вот Илона бы сказала, наверное. не буду же я ей кричать. Хотя так рядом.
Вот и Хэннадий уже собрался. В день съема с места домов все делают вид, что куда-то сами переезжают. Вот он собрал сумки, накрыл целлофаном мебель, неубранную постель со своим излюбленным одеялом и меня накрыл заодно. Успел наверняка уже вчера уволиться с работы, куда он в числе всех ездил на электричке, за которую все ругали Илону. Сейчас опять начнется разговор с соседом с другой стороны через балкон о том, что они выбрали другое место для стоянки, что капитан уже направляет технику к горизонту, туда, куда смотрели в свое время крепостные с ощущением безнадежности побега и гордости за громаду владений барина, своего барина, своих владений… Сосед генерал, конечно, поддержит разговор своим приказным басом, сверлящим мозг.
А дома тем временем разомнут свои фундаменты и этажи, хрустнут своими железобетонными сваями, оторвутся от земли тяжело, как бутдо она их держит, как будто их вообще что-то может держать. Незаметно, если только долго не пялиться на них, дома повернут, как раскорячившиеся на двухполоске ваших дорог ваши автобусы, длинные, высокие, непонятно зачем такие, дома развернутся в своей массе, не колыхаясь. в постоянном напряжении, наверняка задержав дыхание, если бы оно у них было, поползут к горизонту по порядку: сначала — 19ый, за ним — 19″а», потом поплетется 19″б» и я в нем, и в хвосте — 19 «в» и 20ый.
Я никогда не думал, что остается после нас. По крайней мере, пять пятен подавленной почвы и та женщина, которую Хэннадий однажды привел из города. Говорил, что коллега. Не знаю, как это, но она стонала.
и
Илону.
я не нахожу ее на балконе. она точно бы смотрела на исход. но ее сейчас нет
значит, она осталась? или решила не смотреть? а это не одно и то же?
под носом и над губами уже след подоконника. я под целлофаном. мне кажется, что я все вижу. но пятна, которые оставил дом, я не увижу никогда.
И Илону.
она осталась. я столько раз прыгал со своего балкона во сне — и до сих пор жив. на газоне всегда был матрац и улыбающаяся мама.
я плачу. я не выхожу из себя.я никуда не выхожу со своего балкона. я вообще не умею ходить. я не забрался на стул. я обманул вас с самого начала. я все наврал. я уже на стуле. я всегда на стуле.
сухие слизнияки подошв домов идут так, как будто знают, зачем. я бы хотел похлопать их по плиточному крупу каждого и сказать в какую-нибудь еще не заделанную трещину шепотом, что я знаю, что идут они сами. что у остальных не хватит фантазии двигать дома, приковывать себя к стульям на пожизненное наказание за все несовершенное и надеяться на кудрявость до плеч, все-таки оставшуюся там
пока в моих кудрях играет новый ветер других холопьих просторов

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.