Я и не заметил, как наступило лето. Моя предыдущая хозяйка, маленькая добрая девчушка, умерла зимой от страшной болезни под названием лейкемия. Что такое лейкемия я не знал, но я чувствовал, как это было больно и как это было страшно. После смерти малышки, я не смог найти себе место в её опустевшем доме и ушел. Возможно, это было плохой идеей, потому как была зима, на улице было холодно, и довольно глупо было уходить оттуда, где тебя постоянно кормят. Но тогда я думал, что станет легче, как только я выйду за порог. Но легче не стало, но и возвращаться не хотелось. Зима и начало весны прошли в поисках еды и тёплых мест обитания. Подвалы, тёплые трубы, подкормки – всё так быстро пролетало перед глазами, но не заполняло мои мысли. Я был словно пустой, словно ту искру, что давала мне радость жизни, унесла с собой моя маленькая бывшая хозяйка. Но говорят, что время лечит, и с приходом тепла я начал заново учиться радоваться жизни, подолгу засматриваясь на флиртующих птиц или на закаты солнца.

Я и не заметил, как наступило лето с его жарой и беспощадностью летнего зноя. Днём я предпочитал скрываться в подвалах, которые хранили прохладу ночи, а ближе к вечеру, когда солнечный диск начинал укатываться за горизонт, я выбирался на улицу. Выбравшись из подвала очередного дома, я пошел туда, откуда доносилось довольно много детских криков. Вскоре я вышел к детскому саду. Время было вечернее и родители как раз забирали своих чад. Я сел на ветке яблони, росшей на территории детского сада, и стал смотреть на детей. Неприязни к детям у меня никогда не было, хотя некоторые из них были довольно вредными созданиями. Я родился под крыльцом одного из таких же детсадов, и первое что я увидел из жизни вне своего маленького дома, были дети. Наверно, с тех пор у меня осталась какая-то благодарность к ним, ведь благодаря этим маленьким сгусткам энергии мне удалось не умереть с голоду.

– Мама, смотри  киса, – тыкал в меня своим пухлым пальцем мальчик в белой кепочке.

 – Да, красивая киса. Как высоко забралась, да? – ответила мама в строгом чёрном платье, поправив свои очки в строгой чёрной оправе, и потянула мальчика дальше по направлению к дому.

Приблизительно через полчаса растаскивание маленьких комочков по разным направлениям прекратилось. Я спустился с яблони и решил прогуляться по двору этого детского сада. Здания с облупившейся по углам краской, покосившиеся беседки, лесенки, недосчитывающиеся ступенек, горы песка посередине двориков, вместо песочниц, потрескавшиеся асфальтные дорожки, проросшие травой – этот детский садик представлял собой довольно унылое зрелище. Единственное, что привлекло моё внимание это огромная клумба на заднем дворе. Она была словно разноцветным морем посреди этой пустыни. Тысячи цветов – красные, розовые, оранжевые, голубые, синие, белые. Я узнал только одни из них. Ромашки. Дети часто любили гадать на них, особенно девочки. «Любит, не любит», – говорили они, отрывая лепестки от цветка. «Любит!» – и их личико озарялось блаженной улыбкой или «Не любит!», и тогда они срывали еще цветок и снова гадали, а потом еще и еще, пока не выпадало заветное «Любит!». Никогда не понимал этого ритуала, но девчонкам почему то так нравилось.

Я просидел здесь около получаса, рассматривая причудливые формы разных цветов. Я просидел бы и больше, если бы из-за угла не вынырнула маленькая собачонка. Она была низкой, приземистой с короткими толстыми лапами и длинной серо-седой засаленной шерстью, которая волочилась по земле, собирая всю грязь. Она походила на грязный противный оживший пуфик. Увидев меня или скорее даже учуяв, потому что я сомневался, что можно было хоть что-нибудь видеть с такой длинной шерстью на глазах, она бросилась ко мне на всех парах, по пути противно лая. Я не двинулся с места. Собак я не боялся, по крайней мере, не таких маленьких. Резко остановившись у какой-то невидимой черты на расстоянии шага, маленькая псина начала захлёбываться собственным лаем, приседая на своих коротеньких лапках. Я выгнул спину, показывая, что я могу постоять за себя. Собака сделала короткий выпад вперед и получила когтистой лапой по морде. Звонко заверещав, она отошла на два шага назад. Больше она не сунется ко мне, но бдительность я не терял.

Из-за того же угла появилась бабка. Она была довольно полная, и не могла быстро передвигать свои пухлые ноги. На лицо ей спадали седые засаленные волосы и закрывали ей глаза, отчего она, постоянно откидывая их в бок, злилась и беззвучно ругалась, шевеля губами.

– А ну отвали от моей Тони, злобный кошара, – крикнула она, находясь еще довольно далеко. Тоня бросилась к хозяйке, повизгивая. Я всё еще не двигался с места.

Неправду говорят, что собаки похожи на своих хозяев. Скорее наоборот это хозяева похожи на своих питомцев. Они всегда инстинктивно выбирают тех, на кого они больше всего похожи, своего рода вместилище для своей души, свою маленькую копию. Хочешь увидеть душу владельца – посмотри на его собаку. У этой бабки была маленькая, трусливая, грязная и злая душонка. Я не любил за это собак, в погоне за своей преданностью и верностью хозяину они совершенно теряли собственное я, становясь маленьким подобием души своих владельцев, раскрывая все черты своего хозяина, даже те, которые пытались скрыть. Я подозревал, что эта же причина лежала и в основе ненависти собак к кошкам, мы всегда умели сохранить собственное я. Но моя нелюбовь не распространялась на щенков. Эти маленькие дурёхи на кривых качающихся ножках были такими чистыми, наивными и очень забавными.

– Погоди, доберусь до тебя, узнаешь, как мою Тоню обижать, – не унималась старуха, ковыляя по направлению ко мне.

– Да не трогал он твою трусиху, – услышал я смешок с другой стороны.

Я обернулся. В открытой двери здания детского сада стоял старик и улыбался. Он был невысокий худой и жилистый, с дряблой кожей и редкими волосами на голове. Летнее солнце уже оставило на его коже загар теплого шоколадного цвета. Но больше всего в его облике меня поразили его глаза – они смеялись. Озорные огоньки светло карего цвета плясали в его глазах, словно это был шестнадцатилетний мальчишка.  Он потянулся куда-то внутрь комнаты и через пару секунд вынырнул оттуда с белой кепкой и ключами в руках. Накинув кепку и захлопнув дверь, он направился в мою сторону. Идти быстро ему не позволяла старость, но всё же он двигался быстрее старухи, движения которой явно сковывала боль.

– Чертов старый кошатник, – недовольно пробурчала бабка и продолжила шагать в мою сторону. Тоня уже не лаяла, а мелко подрагивая, поскуливала, словно призывая свою хозяйку повернуть назад.

Старик между тем, поравнявшись со мной остановился, а потом аккуратно присел на корточки возле меня и посмотрел мне в глаза.

– Понравилась моя клумба, – шепнул он и медленно дотронулся до моей головы своей сухой ладонью. От него пахло старостью и почему-то корицей. А я все не мог оторваться от его глаз, они казались столь несовместимыми с этим телом, улыбающиеся, яркие и такие живые. Он тоже смотрел в мои глаза, не отрываясь и почти не моргая, словно что-то решая про себя. Почесав у меня за ухом, он встал, как раз тогда когда злая старуха поравнялась с ним и остановилась. Трусившая рядом Тоня чуть не врезалась в ногу своей хозяйке. Старик подкинул ключи вверх невысоко, поймал и протянул бабке.

– Всё в том же виде, – бабка потянулась за ключами, а старик отвел руку чуть назад. – Фёдоровна ты себя хорошо чувствуешь то? А то может я еще ночь подежурю?

– Нормально, – сухо ответила бабка, вздохнула и дотянулась до ключей. – Иди домой, Толич, и кошака своего забери, пока я его не пнула.

Она скосила глаза на меня, а затем продолжила ковылять к двери. Толич пожал плечами и обернулся ко мне:

– Пойдешь со мной?

Я с готовностью встал и чуть ближе подошел к нему.

– А ты умный кот, – сощурил глаза старик. – Ну не отставай.

Мы прошли несколько дворов, прежде чем Толич впервые обернулся и посмотрел, иду ли я следом. Он довольно улыбнулся, подмигнул и произнес:

– Еще немного, терпи, Чернявый, – и зашагал дальше. Шел Толич не быстро, основная сложность пути заключалась в том, что он шел через самые «сердца» дворов, где всегда было полно детей, норовящих ухватить тебя за хвост или другие части тела. Пройдя через еще один двор, мы вышли к частному сектору. Частные сектора я не любил за то, что здесь всегда было полно бродячих псов и драчливых котов. Однако интерес к Толичу не отпускал меня, и я шёл за ним дальше как привязанный. Вскоре он остановился у аккуратного свежевыкрашенного зелёного домика, взглянул в его окна и с каким-то грустным вздохом произнес:

– Дом моей дочери, – потом он развернулся и зашагал к белому дому напротив. – А нам сюда.

Дом был одноэтажный и казался очень маленьким по сравнению с домами, возвышавшимися по соседству. Толич перекинул руку через забор, по высоте доходивший ему до солнечного сплетения, и отпер калитку изнутри. Мы вошли в небольшой дворик, справа была клумба, словно уменьшенная копия той, что я видел в детском саду, слева сам дом. Я невольно снова засмотрелся на цветы и совсем не заметил, как Толич отворил дверь.

– Прошу в мою скромную обитель, – широким жестом руки он указал мне на порог.

Я быстро вошел, боясь, что он передумает. Как только я переступил порог, в нос мне ударил сильный запах дерева, и тут же я увидел стол с кучей опилок подле его ножек.

– Ну, в сенцах не прибрано немного, – Толич оправдывался передо мной, словно перед важным гостем. Он отпер еще одну дверь, и мы вошли в сам дом. В доме было душно, и Толич первым делом пошел открывать все окна. В просторной комнате стояли шкаф, диван и кресло перед телевизором, покоящемся на тумбочке, было довольно просторно и мебели казалось мало. На кухне довольно много места занимала печка, а так же тут были холодильник, плита, раковина, несколько подвесных шкафчиков, небольшой стол и пара стульев. В дальнем конце кухни находилась дверь, которая вела в туалет с ванной. Было довольно чисто и не было тошнотворных въедливых запахов, как бывало в квартирах других стариков, в которых я бывал.

Я сидел на полу в кухне возле одного из стульев, не решаясь запрыгнуть на него. Толич тем временем набрал  в кастрюлю воды и поставил её на плиту. Затем он развернулся и сел на ближайший к нему стул и похлопал по сиденью второго стула, приглашая меня запрыгнуть на него. Я тут же впрыгнул на стул и снова  встретил карие улыбающиеся глаза Толича.

– Вежливый ты кот, я посмотрю, джентльмен прямо, без приглашения ни туда и не сюда, – он усмехнулся. – Ну уж познакомимся тогда, меня зовут Илья Анатольевич. Старые зовут просто Толичем, младшенькие – деда Илья. Тебе разрешаю просто мяукать, чтобы позвать.

Он снова усмехнулся и протянул мне навстречу открытую ладонь, я в ответ положил свою лапу ему на ладонь.

– Вот оно как, – он несильно сжал мою лапу. – Ну будем знакомы. Не против если буду звать тебя Чернышом?

Я убрал лапу и коротко мяукнул, Толич кивнул в ответ:

– Отлично. Всё веселее, чем одному жить, – он почесал у меня за ухом.

Позже он достал из холодильника сосиски и кинул их в кипящую воду. Когда сосиски сварились, одну он отрядил мне, а остальные ссыпал себе на тарелку, затем достал из холодильника начатую бутылку водки и рюмку из кухонного шкафа. Заметив мой пристальный взгляд, он улыбнулся:

 – Ну уж одну то за знакомство можно? – он наполнил рюмку, а бутылку снова убрал в холодильник. Затем коротко, словно тост, он произнес: «Чтоб не ссорились!», как-то грустно вздохнул, выпил и принялся уминать сосиски. Я последовал его примеру.

Так в моей жизни появился этот славный старик.

Ему было 73, но в глазах его сидел шестнадцатилетний парнишка. Быть может этот шестнадцатилетний и давал ему столько силы и света, которые он излучал. Изредка у него болели суставы в коленях, и я их лечил, когда старик смотрел телевизор, но других болезней я в нем не чувствовал, что еще больше заставляло меня восхищаться им. В детском саду он дежурил по очереди с той самой злобной бабкой Фёдоровной, как он её называл. Когда он шел на работу, я либо уходил с ним, либо оставался в доме. Он любил цветы. Мог возиться с ними круглые сутки – сажать новые, пересаживать старые, удобрять, поливать. И при этом он никогда не сердился на детей в детском саду, за то, что они частенько обрывали их. Только грозил им пальцем и делал сердитый вид, а глаза его всё также ухмылялись. А еще он любил выпиливать фигурки из дерева, которые потом относил детям из детского сада или отдавал своей правнучке Лизе, что часто прибегала из дома напротив. Девчушке было 7 лет, она была рыжая с конопушками по всему телу, а еще у неё были точно такие же как и у её прадеда карие улыбающиеся глаза, которые озаряли светом всё вокруг. Увидев меня впервые, она захлопала в ладоши и закричала: «Наконец-то у тебя деда появился друг!». Меня поразило то, что она не стремилась потискать меня как остальные дети, а относилась ко мне уважительно и брала меня на руки, только предварительно спросив у меня разрешения. Летом она часто прибегала смотреть на то, как прадед выпиливает игрушки, осенью и зимой она часто приходила к сюда после школы, чтобы поучить уроки или просто по рисовать или почитать книжки, что хранились у Толича на верхней полке его шкафа. Раз или два в неделю к Толичу заглядывал её отец и по совместительству внук Толича Сергей. Ему было около 30 лет, он был высокий подтянутый и такой же рыжий как его дочь, с одной лишь разницей – конопушек у него почти не было. Сергей справлялся о здоровье Толича, спрашивал нужны ли ему продукты или что-нибудь еще. Иногда они выпивали по рюмке, смеялись и что-то вспоминали из Серёжиного детства, в такие дни Сергей засиживался допоздна. Тогда за ним приходила его жена – полная женщина лет 28 с тёмными волосами и доброй улыбкой. Она молча кивала Толичу, почти не разговаривала, лишь жестами показывая Сергею, что пора домой. По её глазам было видно, что она уважает Толича и относится к нему с теплом, но к общению с Толичем она не стремилась, ограничиваясь краткими ответами на его вопросы.

Здесь среди этих солнечных людей я чувствовал, что выздоравливаю, что снова могу видеть краски жизни. Я думал, что быть может и мои глаза начнут скоро так же улыбаться, как и глаза Толича. Но с каждым днем внутреннее беспокойство в моей душе росло. Прошел почти год, пришла весна, но дочь Толича так ни разу и не переступила порог его дома, равно как и он её. Я часто видел её стоящей возле окна по ту сторону аккуратно выкрашенного зелёного дома. Ей было около пятидесяти, её чёрные волосы уже основательно покрылись сединой, а кожа морщинками. Она не улыбалась и не хмурилась, она всегда смотрела с какой-то серой тоской на дом Толича, но как только сам Толич появлялся возле окна, она спешила задернуть занавески на своем окне. Ни Сергей, ни его жена, ни даже маленькая Лиза никогда за время их присутствия в доме Толича не оговаривались и словом о его дочери, сам Толич тоже не задавал вопросов.

В конце апреля Толичу стукнуло 74 года. В этот день он купил большой торт, а вечером  Сергей, его жена и Лиза прибыли с подарками. Лиза протянула прадеду плотно упакованный в газету кулёк, когда Толич распечатал его, внутри оказался зелёный цветок в горшке.

– Это колокольчики, тебе в коллекцию на клумбу, – улыбнулась Лиза, щурясь и смотря, как Толич расплывается в улыбке.

Было уже довольно темно, когда за столом остались только Толич и Сергей. Они выпили еще по рюмке, закусили, а потом довольно долго молчали, пока Сергей не произнес:

– Мама слегла…

Толич молчал с минуту, а затем спросил, смотря беспокойными глазами в темноту окна:

– Что с ней?

– Сердечные приступы, – тихо ответил Сергей с поникшей головой. – Сегодня был сильный, скорая приезжала… Ты на работе был. Она с кровати теперь не встает, лежит.

Толич сглотнул и уставился на печку. Воцарилась неуютная скребущая тишина. Через некоторое время Сергей, закусив губу тихо сказал, словно и не Толичу вовсе, а в пустоту:

– Навестил бы ты её.

Толич перевел взгляд на Сергея, тот всё еще глядел в пол. Шестнадцатилетний мальчишка в глазах Толича словно испарился, и его заменил немощный старик. Свет его глаз словно потух. Он снова сглотнул и хриплым голосом произнес:

– Она ж кричать будет, нервничать. Хуже только сделаю.

Сергей промолчал, а потом вдруг сказал:

– Дед, пойду я. Пора мне, – он молча встал и ушел. Толич его не останавливал.

Старик выпил еще две рюмки подряд, не закусывая, и сгорбился, уткнув лицо в свои ладони. Я прыгнул на стул рядом, не сводя глаз с Толича. Он приподнял голову и посмотрел на меня.

– Поругались мы, – бросил он, словно я пытал его вопросами. Он облокотился на спинку стула и уставившись в тёмное окно продолжил. – Встречалась она с одним. Рыжим. Наглый, скотина такой. Не любил я его. Не одобрял. А она души в нём не чаяла, глядела на него всё такими нежными глазёнками. А ему все равно было. Он и женился то на ней только из-за того, что Серёжка уже в животе у неё плавал. Вроде как прилично поступил. Тьфу!

Он замолчал, часто и глубоко дыша. Когда дыхание более или менее пришло в норму, он снова продолжил:

– Серёже второй год пошел, когда это случилось. Ради дочери решил с ним сблизиться я, а то все обижалась она, что не разговариваю я с ним. А о чем мне с ним говорить? – Толич снова шумно вздохнул. –  На рыбалку мы поехали. Вдвоем. Возвращались обратно уже поздно вечером, темнело. Я за рулем был, а он спал. Я фуру обгонять пошел, а водила то фуры уснул видимо. Сгрёб он нас под себя и лёг сверху. Рассказывали потом. Я уж этого не помню, без сознания был. Очнулся, белый потолок увидел, свет глаза резал, болело всё дико. Три ребра сломал и руку. А рыжий её не выжил.

Последнюю фразу он произнес шепотом и замолчал. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он продолжил.

– Она мне тогда ничего не сказала, смотрела на меня всё своими тусклыми глазами и молчала. Не разговаривала. Пять лет после его смерти не разговаривала со мной. Как будто меня и не было рядом. Прощения просить пробовал, подарки покупать. Не видела она меня словно. А потом словно голову потеряла, пришла пьяная, кричала, словами срамными сыпала. «Ты, папа», – говорит. – «Убил его! ТЫ!» Сказала, что жить не может рядом с убийцей. Я тогда и ушел. Боялся, что совсем крышу сорвет у неё, что Серёжка без матери останется. Ушёл, правда как видишь недалеко, дом выкупил напротив, чтобы и жена помогала дочурке, да и следить чтобы хоть краем глаза. С тех пор и как не родные. Двадцать пятый год уж пошел.

Маленькая мутная капля сбежала по его щеке и упала на открытую ладонь. Он всё также смотрел в сторону темного окна, даже и не пытаясь спрятать свои слёзы. Я перебрался к нему на колени и принялся урчать, успокаивая своим тембром его внутренние волнения. Его рука машинально почесывала мне ухо, о чем-то молча размышляя или просто глядя всё в тоже темное окно. Так мы просидели около часу, после чего он молча отправился спать.

Утром, встав ни свет ни заря, Толич застал меня, сидящем на окне, вид из которого выходил как раз на дом его дочери. За ночь Толич словно стал меньше ростом, и из глубины глаз его всё также смотрел немощный старик. Он опустил свою руку мне на голову и перевел свой взгляд на окно дома напротив. Его рука мелко подрагивала, словно бы он очень нервничал. Затем он снова посмотрел мне в глаза и произнес:

– Черныш, могу я тебя попросить? – голос его звучал тихо, словно слова давались ему с большим трудом. Я коротко мяукнул в ответ, и Толич продолжил всё тем же бесцветным голосом. – Мы пойдем  к ней. Ты попробуй ей помочь, у тебя же со мной получается. Может, ты сможешь и с ней?

Его рука также подрагивала, а в глазах появилась какая-то безумная искра. Я коротко мяукнул и встал. Я был готов попробовать что угодно, лишь бы вернуть того шестнадцатилетнего мальчишку в его глазах. Толич кивнул и взял меня на руки. Со мной на руках он быстро пересек дорогу, что разделяла их дома, и постучался в дверь.  Дверь открыла жена Сергея в цветном пёстром халате и со спутанными с ночи волосами. Она не произнесла ни слова и лишь указала рукой на дальнюю комнату. Толич почти вбежал в неё.

Его дочь лежала на кровати, её черные волосы вперемешку с седыми были беспорядочно рассыпаны по подушке. Она не спала, но глаза её были закрыты. А у изголовья, положив руки на её плечи, стояла она – чёрная мерзкая тень. Это не болезнь убивала дочь Толича, это она, порожденная внутренними мучениями и душевной болью, это тень высасывала из неё жизнь. Тень медленно склонялась, словно тянулась своими невидимыми губами ко лбу женщины. Я прыгнул на кровать, тень слегка отшатнулась, и дочь Толича открыла глаза.

– Здравствуй, доча, – скрывающимся голосом произнес старик.

– Ты?! – шепот сорвался с губ женщины. Тень снова начала наклоняться к ней. – Уходи.

– Уйду, дочка, уйду, – Толич присел подле неё на кровати. – Черныш только попробует… Ты не серчай, не гони его, как меня, он может подлечить.

Я прыгнул дочери Толича на грудь, она, казалось, и не заметила этого, пристально впиваясь своим взглядом в Толича. Зато тень заметила и снова отшатнулась. Я чувствовал слабое сердцебиение, словно сердце кто-то придерживал рукой, не давая отрабатывать ему нужный ритм.

– Уходи, уходи, – она замотала головой. – Не любишь меня, никогда не любил.

Тень снова хотела было наклониться, но я заурчал, и она отшатнулась, оторвав от плечей женщины свои  липкие руки.

– Что ты такое говоришь? – голос Толича дрожал. – Люблю. Всегда любил.

– Врешь! Врешь! – закричала женщина и тень потянула снова потянула свои руки к  плечам дочери Толича. – Ты бросил меня, ушел, значит не любишь.

Я заурчал сильнее, и тень остановилась, а затем сделала шаг назад. Толич подавленно молчал, а потом сбивающимся голосом произнес:

– Ты ведь сама этого хотела, дочка, – он утер щёку тыльной стороной руки. – Я же думал, ты этого хочешь. Хочешь чтобы ушел, чтобы тебе легче было. Ушел, потому что люблю.

Женщина снова впилась своим взглядом в Толича. Тень прижалась к стене напротив кровати. Она то делала шаг навстречу, то снова отступала к стене. Сердце под моими лапами становилось всё слышнее, оно набирало обороты.

– Ты сказала не можешь жить с убийцей, – голос Толича дрогнул на последнем слове. – Я виноват, дочка. Виноват. Прости, не нужно было тащить его на эту рыбалку.

Тень заскользила в щели в окне комнаты и исчезла где-то за домом. Сердце под моими лапами бешено билось. Женщина перевела свой взгляд на меня, словно только что заметив моё присутствие. Только сейчас я увидел, что её глаза были точно как мои, пронзительно синего цвета. Она взяла меня в руки и села на кровати. Она смотрела на меня несколько долгих минут, а затем взглянула на Толича и произнесла:

– Пап, ты его взял, потому что он похож на меня? – она произнесла эту фразу с какой-то детской наивной интонацией.

Толич не ответил, а только улыбнулся, в его глазах стояли слёзы, и откуда-то из далека выбирался тот самый шестнадцатилетний мальчишка. Его дочь тоже не могла удержать слез, она обняла его, зажав меня между своим и его телом, и прошептала:

– Прости, пап, ты не виноват…

Они сидели так довольно долго, просидели бы и больше, если бы у меня не начали затекать лапы, и я не попытался выбраться из их объятий. Дочь Толича озорно хохотнула и спустила меня на пол. Толич почесал меня за ухом и прошептал: «Спасибо». На пороге комнаты стоял Сергей и улыбался. Он кинулся к матери и деду, сгребая их в охапку.

В глазах Толича снова смеялся шестнадцатилетний парнишка. Прибежала маленькая Лиза. Они смеялись, плакали и снова обнимались. Жена Сергея тихонько утирала слёзы у порога комнаты. Никто из них не заметил, как я вышел из дома.

Я был всего лишь заменой, глазами его дочери, глядящими на него без неприязни и дающими ему силы жить дальше. Теперь я был не нужен здесь.

Так закончилась моя вторая жизнь.