Он никогда не называл её бабушкой, а всегда только мамой. Наверное, даже не потому, что этой самой мамы у него никогда не было, а лишь потому, что у каждого ребёнка, хотя бы раз в жизни, просто обязана быть мама. Вот у его старшего брата, Алекса, до шести лет была мама. А затем на свет появился он – Лев Приан, и мамы не стало. Но брат никогда не винил его в этом. Хотя, глядя сквозь пальцы на раненого и ещё  несозревшего Алекса, папа и бабушка вполне могли бы счесть это допустимым и закрыть глаза на такие выходки мальчишки. Но, на счастье, им не пришлось этого делать. Как и не пришлось объяснять старшему сыну и внуку, что мама ушла, что теперь для малыша ему придётся стать не просто братом, а частичкой утерянной ласки на земле. Ведь теперь их семья стала совсем крохотной  – папа, бабушка да их двое. Всего четверо. Теперь четверо.

Но Алекс понял всё это и без слов. И что мама ушла, понял, и что он нужен брату. Он только одного не мог понять, почему Лев, только едва научившись говорить, так настойчиво продолжал называть бабушку «мамой». Ведь он помнил маму. Она была совершенно другая. Она пахла выглаженной одеждой и супом. С ней всегда было спокойно и надёжно. Она всегда знала, когда была нужна ему.

Но это была вовсе не их мама, а всего на всего бабушка. Алекс, как мог, пытался объяснить это несмышлёному братику. Но всё было напрасно.  Порою, отчаянные порывы такой безысходной надежды доводили уже взрослого парня  до истерики, и тогда он убегал, и закрывался в своей комнате, и плакал. В один из таких раз, в дверь кто-то постучал. Алекс  отворил её и на пороге увидел ту самую бабушку, которую он почему-то так сильно презирал. Совсем седая, расплывшаяся от возраста, бабушка тяжело опиралась на свою деревянную трость. Свободной рукой она поправляла подол засаленного домашнего халата.

– Можно я войду? – спокойно спросила бабушка.

– Входи, – стиснув зубы, процедил Алекс. – Тебе же всё равно здесь всё можно.

Бабушка была слишком стара и опытна, что бы обижаться на чужую боль, и по этому, она, никак не отреагировав на слова старшего внука, а лишь медленно проковыляла в комнату. Тяжело опустившись на диван, она украдкой глянула в ту сторону, где сидел Алекс. Тот, раскручиваясь на стуле,  изо всех сил старался делать вид, что не замечает её присутствия.

– Алекс, – позвала она его не громко.

– Что? – фыркнул он, всё ещё не глядя в её сторону.

– Алекс, внучек, посмотри на меня, пожалуйста, – ласково попросила старушка.

– Ну, – он глянул на неё с таким призрением, на которое способен лишь ребёнок, чья рана ещё не зарубцевалась временем.

– У тебя, дорогой, была мама?  – искусно подавляя боль, спросила бабушка.

– Ну, –  хмыкнул он, и слёзы сами навернулись на глаза.

– А у Лёвы её никогда не было, – всё так же соразмеренно продолжала она. – Так, может, дадим ему шанс? – Но в место ответа Алекс лишь молча бросился на её широкую тёплую грудь и разрыдался. Видимо потому, что не только младшему брату всё ещё была нужна мама.

 

Это, пожалуй, был единственный интересный факт, который, на то время, я знал об их семье. Ещё, правда, я знал, что покойная Мария Ефимовна, пол жизнь проработала в нашей газете литературным редактором. Была очень порядочным и грамотным во всех отношениях человеком. Как бы опошлено сейчас это не звучало – она была человеком советского духа и воспитания. Но, если быть откровенным до конца, я никогда не  встречал её, что бы настаивать на столь глубоких суждениях. Ведь когда я пришёл работать в «Сегодня» она уже была в декретном отпуске по уходу за внуком: в отпуске, из которого так никогда и не вышла. Но, не смотря на это, всё то, что я слышал о Марии Ефимовне, после её ухода и по сей день было просто насквозь пропитано признательностью, уважением и полным благоговением перед нею и её заслугами.

Будучи человеком, в достаточной мере пунктуальным, на Социалистическую 62/40 я приехал ровно в условленное время, а именно в девять утра. Но практически сразу понял, что совершенно не нарочно опередил всю предстоящую церемонию, так как ни катафалка, ни носильщиков, ни даже священника ещё нигде не было видно. Перед подъездом не собирались люди, а мимо меня не пролетели, в полголоса сказанные слова: «Ах, как же теперь…», «Ах, зачем же, зачем же?».  Я поднялся по ступенькам на третий этаж и у входа в квартиру увидел отца семейства.  Он сидел на деревянной табуретке у открытых входных дверей и что-то перебирал в пальцах. Я протянул ему руку и поздоровался. Он безразлично глянул на меня.

– Спасибо что пришли, – не вставая, он пожал мою протянутую руку.

– Мои соболезнования, Афанасий Григорьевич, – быстро проговорил я давно отрепетированную фразу. Я знал, что просто не мог позволить себе волноваться, но дрожь никуда не девалась.

– Ага, ага, – безразлично зашатал он головой. В тот момент он не показался мне похожим на человека, пребывающего в пучине безысходности: его глаза не были заплаканными, его рот не дёргался от судорожных вздохов, он не причитал и не стонал. Он просто сидел, и что-то перебирал в руках.

Затем я попытался объяснить ему, что я пришёл для того, что бы организовать всю эту траурную процессию. А ещё точнее, для того, что бы их трёх местной семье не пришлось тратить деньги ещё и на «похоронную тамаду». Ведь в редакции думают, что ни родных, ни близких у них в этом городе нет. Потом я ещё попытался объяснить ему, что все те, кто работали с его мамой на протяжении этих тридцати лет, просто не решились примерить на себя эту роль. Ведь мало кто может спокойно разбирать по кирпичикам жизнь близкого ему человека. И ещё что-то я пытался ему объяснить. А потом вдруг понял, что его «ага-ага» и ритмичное покачивание головой в такт моим словам, всего лишь на всего обычное проявление лёгкого аутизма. Тогда я замолчал, и ещё пару минут продолжал стоять тихо возле него, пытаясь до конца прочувствовать свою востребованность. Но чувство это так и не пришло ко мне, и, испытав лёгкое разочарование, я все же оставил свой пост и зашёл в квартиру.

Это была самая обычная хрущёвка, с добротным советским ремонтом и плотными занавесками на всех зеркалах. В коридоре я встретил ещё двух женщин, на вид не старше тридцати лет. Они молча приветствовали меня кивком головы, и куда-то заторопились. Их серые лица, юбки и чёрные платки практически сливались с квартирой, рисуя единое траурное полотно. Как я узнал позже, это были дочери троюродной сестры Марии Ефимовны. Больше из родственников так никто и не приехал.

Гроб стоял посреди гостиной, на двух высоких, барного стиля табуретках. Я сделал шаг вперёд, но вплотную так и не решился подойти. Я никогда не видел лежащего передо мною человека. Не знал его голоса, манер, привычек. Но я был на сто процентов уверен, что сейчас передо мною не он, и поэтому мне не было нужды знакомиться с ним, пусть даже и P.S. Высота, на которой находился гроб, была не ниже метра над полом. Такое странное его расположение, по началу, ввело меня в заблуждение. Ведь это было не только  непривычно.  На сколько я был осведомлён, это противоречило неким морально-религиозным принципам. Причина столь странного решения прояснилась для меня немного позже, когда в квартиру практически вбежали двое мальчишек. По всей видимости, это и были Алекс и Лев, о которых мне так настойчиво пытались рассказать в редакции. Они ворвался в квартиру как свежий ветер, абсолютно не замечая присутствующих, не говоря ни слова, они быстрым шагом направился в кухню. Лев был ещё слишком мал, что бы до конца прочувствовать всю присутствующую атмосферу, но вот Алекс, он то должен был осознавать, что происходит. Но его лицо было слишком живое и взволнованное, для трагедии. Его  переживания были не за бабушку.

– Вот твоя вода, – он впопыхах сунул ему кружку. – Пей, давай, и идём на улицу. Мы там твой самосвал забыли, – торопил он его.

– А где моя мама? – протянул Лев, нетерпеливо вырывая кружку из рук Алекса.

– Давай пей! – раздражённо крикнул он в ответ. – Потом расскажу.

Вода потекла по шеи вниз на кофточку малыша, оставляя мокрые продолговатые потёки.

– Посмотри, что ты наделал? – снова крикнул на него брат, тыкая пальцем в кофту. Теперь нужно будет переодеваться. – Он украдкой глянул в сторону гостиной. – Стой здесь. Я сейчас вернусь, – сердито приказал он. И тут же добавил, – ты меня понял!?

– Да, – кивнул малыш. – А где моя мама?

– Ушла, блин, – в сердцах выкрикнул Алекс, и быстрым шагом направился в детскую.

Лев остался совершенно один посреди кухни. Он выглядел так, будто его привели в зоопарк и внезапно потеряли. Он живо завертел головою во все стороны в поисках брата, но его нигде не было. Он потопал к выходу, но тут же наткнулся на меня. Испугавшись, малыш отскочил назад. Его губы задрожали, и лицо расплылось в кривой, горькой улыбке:

– А где моя мама? – спросил он, глядя мне в глаза.

Я открыл рот и вдруг понял, что у меня отняло речь. На самых жёстких конференциях у меня не случалось таких ступоров, из самых напряжённых дебатов я выходил совершенно спокойным, но не сейчас. Я не знал, что говорить, не знал, что думать и что врать. Я просто молчал и так же, как он на меня, с надеждой смотрел на него. С надеждой на то, что он не переспросит. Но уголки его рта неумолимо плыли вниз, а глаза наполнялись водой.

– Дядя не знает, – вдруг раздались за спиной спасительные слова. Я оглянулся. Алекс глядел в упор на меня. Его детский взгляд был на удивление твёрд и решителен, он не давал малейшего шанса на отступление, на то, что в его словах можно усомниться. И в ответ я лишь одобрительно закачал головой.

– Идём, – он медленно протянул руку к малышу. – Идём, Лев. Я в коридоре тебя переодену. – Но Лев не двигался.

– Идём, – уже громче сказал Алекс. – Нам нужно идти, – и с этими словами он дёрнул его за рукав. В этот раз мальчуган повиновался, привычный к авторитету брата, он молча потопал вслед за ним. Но брошенный ним вопрос, так и завис в воздухе.

 

С этого момента все события завертелись очень быстро. Приехал священник. Отчитал службу. Уехал. Приехали носильщики и катафалк. Гроб с покойной снесли вниз к подъезду, что бы все желающие могли попрощаться.  У подъезда к тому моменту, уже собралась огромная толпа. Я попросил подойти и попрощаться тех, кто дальше не ехал с нами. Несколько бабушек, с перекошенными от страха лицами ненадолго задержались у гроба, а за тем поковыляли прочь. Все остальные проследовали в автобус. На машине были только те две сестры, которых я первыми встретил, войдя в квартиру. Дети всё время были с ними. Было явно видно, что знакомы они с недавнего времени. Алекс только молча кивал на их вопросы, а Лев и вовсе старался не подходить. Их, наверное, лишь для этого и позвали, что бы дети были с ними.

На кладбище мальчишек не пустили. Вместе с троюродными тётками они всё время бродили вдоль забора, по ту сторону от нас. Церемония прошла, как и предполагалось, достаточно быстро. Я сказал прощальную речь, после меня высказались все желающие. Лишь только Афанасий Григорьевич всё время молчал. Я не слышал от него не слова, с того момента, как поздоровался с ним. Он всё время был молчаливым, и серым, и спокойным. Но это меня больше всего и настораживало. Ведь кроме него, у малышей больше никого не было.

После кладбища вся процессия направилась в небольшое кафе, неподалёку от их дома. Все гости уместились за один продолговатый стол. Меня прислали организовывать эту церемонию, и поэтому я встал и заговорил первым о том, какое важное место Мария Ефимовна занимала в жизни своих детей и близких, о том каким сильным и благородным человеком она была, я всё продолжал и продолжал говорить, как вдруг поймал на себе, чей то взгляд. Это был Лев.  Он смотрел на меня всё с тем же зависшим между нами вопросом. И я замолк, оправдав свою паузу тем, что поднял рюмку и пригласил всех выпить за упокой. После меня заговорил мой главный редактор, который знал Марию Ефимовну на протяжении всех тридцати лет, что она работала в редакции. За ним взял слово ещё кто-то, но я уже не слушал кто. Я видел трёхлетнего мальчика, беспокойно бегающего за спинами присутствующих с одним единственным вопросом. Наконец, какая-то бабушка обернулась на его голос. На секунду у меня появилась надежда на то, что вот эта седая, умудрённая опытом женщина объяснит ему всё то, чего я тогда не смог, но единственное,  что я услышал, было горестное всхлипывание и фраза: «Лёвушка, зайчик, нет больше мамы».

На этом терпение моё оборвалось. Я встал из-за стола и подошёл к Алексу.

– Возьми, пожалуйста, брата, – тихо сказал я, – и выйди на улицу. – Я не знал, что ожидать от него, но, к моему изумлению, он молча повиновался, встал и, взяв брата за руку, направился к выходу. На улице было уже сумрачно. Он застигнул под шею куртку малышу и сам съёжился от холода.

– Пойди, возьми что-то накинуть, – попросил я его. – А я поговорю немного со Львом.

– Но, он может испугаться, – робко начал Алекс.

– Ничего, – успокоил я его. – Ты ведь ненадолго.

Когда Алекс ушёл, я присел на корточки перед малышом и спросил:

– Лев, а где твоя мама?

Он выглядел явно уставшим. Такое количество событий и людей было утомительным для трёхлетнего ребёнка. Но всё же, его блестящие от усталости и нервозности глаза, внезапно вспыхнули живым интересом.

– Она ушла, – ответил он.

– Кто тебе это сказал?

– Аликьшь, – прошепелявил малыш.

– А ты любишь Алекса?  – спросил я.

– Да, – робко ответил он. – И маму люблю, и папу.

– А ты будешь теперь брату помогать, пока мама не придёт?

– Да, – охотно закивал он. – А где моя мама?

– Она придёт, – тихо ответил я. – Вот только теперь вам с Алексом  придётся сесть и подождать её. Ты сможешь подождать её? – спросил я, совершенно не понимая, чего я жду от этого вопроса. Лев ничего не говорил, но в его глазах, мне показалось, вдруг появилось нечто большее, нежели детское любопытство. В них появилась глубина.  Ещё совершенно незначительная и едва заметная неопытному глазу, но всё же она была. Теперь Лев не просто смотрел на меня. Он меня слышал. Он, мне так этого хотелось, понимал меня. И этот чистый, уже незатуманенный  обидой взгляд, проникал вглубь меня, давая надежду на то, что он вот-вот поймёт, что нужно ждать. Я видел, как секунда за секундой, кусочек за кусочком его покидает горесть от того, что мама, так до сих пор и не пришла к нему, хотя на улице уже темнело, и скоро нужно было спать.

– Но ждать, – продолжил я, –  тебе нужно будет до завтра. А когда придёт завтра, ещё до вечера. И ещё денёк, и ещё, пока вы не встретитесь с мамой? Ты сможешь подождать маму целый день?

Он устало смотрел на меня,  долго-долго и  тихо-тихо. Я понимал, что чуда не будет, как вдруг он кивнул.

– Вот и молодец, – с облегчением выдохнул я. – Ты такой молодец, Лев, – погладил я его по голове, и, уже хотел было встать, как вдруг он тихо позвал меня.

– Дядя.

– Что, малыш? – я знал, что н спросит, и от этого не мог смотреть ему в глаза.

– А мама придёт?

Тишина.

– Нет, – послышался за моей спиной детский голос.