…но потом-то да. Когда его расстреливали, какой-то он не очень весёлый был. Видимо, настроение испортилось.

И у тюремного расстрельщика настроение, конечно, тоже стало никакое. Рассердился. Тёр мозолистым указательным пальцем небритый подбородок с плавной впадиной посередке и сокрушался:

– Да сколько ж можно. Двадцать какой-то за сегодня. Четвёртый што ль, то ли пятый. Все мрачней тучи. Вы там что – сговорились нервы мне портить? Можно подумать, я для себя стараюсь. Свиньи вы все неблагодарные. Что для вас ни сделаешь – всё недовольны. Избаловали вас.

Сколько он, расстрельщик, сил положил, чтоб всё тут, в расстрельном дворике, было аккуратным, бодрящим.

Убеждал начальника, что оно важно. Первым делом, для приговоренных. Покойных уже, в сути дела. Достигших предела. Добредших до последней возможности проникнуться. Вознестись над обыденностью.

Слова учил. Эстетическое воспитание. Принципиальность. Трудовая дисциплина. Оборудование рабочих мест. Организация производства. Выписывал химическим карандашом из газет на бумажку и в свободное время перечитывал. Задумчиво слюнил грифель и обводил буквы еще и еще раз.

Ему, расстрельщику, казалось необходимым заделывать и закрашивать выщербленные в бетоне пулями неровные ямки, тщательно выметать серую бетонную крошку, смывать пропитанную кровью пыль и всякие другие неприятности. Неизбежные. Он сам, никто не заставлял, покрасил стоячую и лежачую плиты в густо-красный цвет, чтобы крови на них не было видно. И мишень бы выделялась на фоне.

А берёзу во дворе посадить  – сколько сил ушло, чтоб убедить начальника. Одних докладных – штук пять. И на каждую надо было получить по нескольку виз. У каждого прыща, начиная с завхоза, морщинистого старикашки в блеклой косоворотке и засаленном чёрном пиджаке, и кончая замом по политработе с приговоренными к расстрелу – сипло дышащим жирным боровом, на котором китель еле сходился.

А сколько он, расстрельщик, учился писать их, эти докладные. С первой совсем плохо получилось. Накарябал как мог: прошу посадить березу для эстетического расстрела с воспитательным моментом. И отнёс начальнику. Тот отругал, велел в следующий раз сразу к нему не нести, а  сначала визировать. Он, расстрельщик, тогда и слова такого не знал – визировать.

Начальник посердился, но простил. Пожевал воздух узкими шелушащимися губами, ткнул деревянную перьевую ручку в серую мраморную чернильцу и написал поперёк докладной: посадить. И расписался, прорвав пером лист тетрадной, в клетку, бумаги. И сунул его в чёрную папку на своём столе.

Уже на следующий день, поздно вечером, привезли какого-то белобрысого дылду по фамилии Береза.

Через месяц вывели во дворик. Береза бубнил что-то неразборчивое. Поводил плечами, пытаясь освободить связанные за спиной руки. Будто удивлялся. Не мог поверить.

Расстрельщик почти год потом ждал, чтобы снова пойти с бумажкой по начальству. Визировать. Насчёт берёзы. Докладную писал тщательно.  Написал: дерево берёза как зелёные насаждения. Чтоб еще раз не спутали. Думал добавить про лесопосадки, но не решился. Приписал в скобках: растение.

И хоть бы улыбнулся потом кто-нибудь из этих неблагодарных, посмотрев на берёзку. Тоненькая, беленькая, аккуратненькая. Листочками ласково шебуршит. Загляденье.

Стараешься для них, себя не жалеешь – и никто тебе даже спасибо не скажет.

Ещё расстрельщику хотелось, чтобы во дворике пел хор. Необязательно церковный. Пускай государственный. Мужской или женский – всё равно. Пусть сводный. Хоть бы даже хор мальчиков. И чтобы перед расстрелом приговоренным выдавали какую-нибудь рубаху, хотя бы до колен. Белую. Хотя лучше красную. Но тогда плиты придётся перекрашивать. Чтобы приговоренные выделялись. Хотя можно сделать рубаху белую с красным кругом. В горошек – ещё красивей было бы, но тогда в глазах начнёт рябить.

Трудно всё учесть. Чтобы и красиво было, и в работе помогало, и радость бы всем приносило.

Одежду у них стали отбирать  – после того как в камере повесился старик, которому и всё равно жить уже оставалось всего-ничего. И так было непонятно – то ли успеют расстрелять, то ли помрёт раньше. Совсем доходил. Болел сильно. Повесился на разорванной штанине, привязав ее к цепи, которая держит откидную тюремную шконку.

Из-за этого неприятности были.

Отбирать пришлось всё у всех. Даже на резинке от трусов можно повеситься, если постараться. Так что доживали приговоренные голыми, без матраца и подушки – на металлических шконках, выкрашенных для уюта в тёмно-серый цвет.

Но особого недовольства не высказывали. Может, понимали, что делается это для их же пользы.

Да и не заставляли их долго терпеть неудобства. Ночь. Редко две. Всё продумывали заранее.

В прежние-то времена с приговоренными так не цацкались.

А ещё хорошо бы на кирпичный забор картины повесить. Пейзажи разные. Раздольные. Чтобы глазу приятней. А то кирпичи старые, выщербленные, потемневшие. Тоже настроение портят. Оштукатурить бы забор да побелить. Тогда и колючая проволока поверху уютней смотрелась бы.

И телефон бы сюда провести. Чтобы приговоренному с близкими попрощаться можно было. Чтобы те не волновались.

Приговоренный, двадцать какой-то по счёту за день, пялился в пространство перед собой – и будто ничего не видел. Низкорослый, небритый, плешивый, с двуми складками на обвисшем животе. Сморщенный, худой, будто в тюрьме его не кормили. На лобке больше волос, седых и свалявшихся, чем осталось на голове.  Словно клок овечьей шерсти приклеен в паху.

Так они любому настроение испоганят, одним только видом своим унылым. Приободриться, чтобы выглядеть получше, – даже и не пытаются.

– Ты, может, того… не видишь без очков-то? – расстрельщик вдруг почувствовал сожаление от того, что всё идёт не так, как хотелось бы. – Так ты скажи – я тебе мигом спроворю.

– Спасибо, – приговоренный поморгал и прищурился, пытаясь рассмотреть расстрельщика в близоруком своём расплывчатом тумане.

Расстрельщик прислонил винтовку к кирпичной стене и пошёл, щаркая начищенными кирзовыми сапогами, к низкой двери, ведущей на склад. Там, на стеллажах из потемневших от времени занозистых досок, громоздились бесформенные кипы одежды. Утратившие хозяев сандалии, ботинки, сапоги и валенки теснились на нижних полках и под ними.

Три больших фанерных ящика, стоявшие справа от входа на бетонном полу, были набиты доверху пенсне и очками. Их у приговоренных заботливо отбирали, чтобы кто-нибудь не перерезал себе вены осколком стекла.

Расстрельщик поворошил рукой в одном из ящиков и выудил очки – круглые, в металлической тонкой оправе, с выпуклыми толстыми стёклами и пружинящими закруглениями на концах дужек. Он решил, что такие приговоренному будут в самый раз. Что понравятся.

– Вот, – расстрельщик вернулся во дворик, подошёл к приговоренному и повертел очки у того перед лицом. Подышал на линзы и тщательно протёр их нижним краем гимнастёрки.  Потом осторожно надел на приговоренного, постаравшись завести пружинящие концы дужек за оттопыренные уши подобросовестней.

– Спасибо, – повторил приговоренный.

Теперь он и вовсе ничего не видел – как в мутной воде.

А расстрельщику глаза приговоренного, за выпуклыми линзами ставшие неожиданно большими, показались наивно распахнутыми, как у ребёнка, который вдруг увидел что-то непостижимо прекрасное и манящее – украшенную новогоднюю ёлку или кило сервелата.

– Да что спасибо – ты мне теперь как родной, – растроганно сказал расстрельщик. – Из всех – только от тебя благодарность. Уж я тебе того… в лучшем виде. Со мной если по-хорошему, так и я по-хорошему. Ты погодь, я мигом.

Он мелкой трусцой отбежал на позицию, взял винтарь, передёрнул затвор, прижал приклад к плечу, привычно занывшему в ожидании отдачи, положил намозоленный указательный палец на спусковой крючок, вдохнул и задержал дыхание.

И нажал.

Плавно. Нежно. С любовью.