Платформа тянулась вдоль оштукатуренного бледно-жёлтого здания вокзала, возвышавшегося в середине, где был зал ожидания – с полом, выложенным серой гранитной плиткой, и с широкими  деревянными скамейками. Справа и слева от этой возвышенной части, как плечи при голове, располагались привокзальный ресторан, пахший щами и винегретом, и зал с кассами.

Ещё там, внутри, были высокие, тёмного дерева, лакированные двери с табличками: Начальник вокзала, Начальник смены, Старший диспетчер – золотом на чёрном фоне.

Одна дверь, как раз напротив касс, пучилась коричневым дермантином. Мебельные гвозди с потемневшими медными шляпками крепили дермантин по периметру и пронзали   крестом с двумя перекладинами его пухлое, набитое паклей, тело.  Табличка, прикрученная шурупами, отпугивала красной гранёной звездой, нарисованной над золотыми буквами: Военный комендант.

Никто из пассажиров не видел, чтобы  эта дверь открывалась и кто-нибудь входил или выходил. Но голоса оттуда, слегка приглушенные паклей и дермантином, разносились по всему залу.

– Без метрической выписи – даже думать не смейте! – орал из-за двери рокочущий бас.

– Партбилет положишь! – угрожал кто-то в ответ и стучал кулаком по столу.

И тонкий женский голос плачуще просил:

– Я тебя умоляю, ну не надо.

И неразборчиво бубнил мужчина. Потом был грохот, как от упавшего стула. И кто-то равнодушно сказал:

– Да ладно, фигня.

Люди в бесформенных очередях к кассам вздрагивали и оглядывались. Бабки в тяжелых зимних пальто, обмотанные пыльно-коричневыми и серыми шалями, крестились, с трудом сгибая толстые драповые рукава. Мужики, почти все сплошь в чёрных или защитного цвета телогрейках, тусклых  травянисто-зелёных галифе и в кирзовых сапогах – те, кто поглупее, матерились вполголоса, а те, кто поумнее, молчали и притворялись, будто ничего не слышат.

С платформы были видны выпирающие из медленных зимних сумерек оштукатуренные двухэтажные бледно-жёлтые и грязно-розовые дома, одно здание чуть повыше и пошире, сложенное из светлого кирпича, и пара пятиэтажек из беспросветно-серых панелей. Дальше тянулись улицы тёмных изб с огородами, покрытыми сугробами, за глухими дощатыми заборами. Из труб над  избами поднимался чёрный дым, будто живущие там люди безнадёжно долго пытались выбрать себе подходящего папу и ничего у них не получалось.

Половина окон уже жёлто светилась за занавесками и задергушками, и с платформы казалось, что находиться там, внутри жилищ, тепло, уютно и осмысленно. Что после рюмки водки в глазах селян появляется печальная мудрость, а груди селянок под вязаными кофтами обретают неизбывную притягательность, сродни всепрощающей материнской.

На другой стороне железной дороги, за широким замазученным и припорошенным пространством с тремя парами тусклых рельсов, были наметены сугробы, будто окаменевшие на морозе, и за ними мёрз празднично заиндевевший сосновый лес с редким включением голых берёз.

Снег на платформе был утрамбован ногами пассажиров и сер, а в наплывающих сумерках казался почти чёрным.

– Не сочтите за труд, господин полковник, – сказал высокий стройный мужчина в длиннополой шинели, перетянутой портупеей. – Пошлите кого-нибудь к начальнику вокзала узнать, когда прибывает состав.

– Виноват, ваше высокопревосходительство, – полковник поднёс к голове руку в кожаной чёрной перчатке, будто хотел отдать честь, но вместо этого поправил курчавую серую папаху с круглой блестящей кокардой. – Это никак невозможно. Начальника вокзала расстреляли.

– Пошлите к начальнику смены. К диспетчеру наконец, – мужчина слегка нахмурился.

Полковник расстегнул, не снимая перчатку, верхнюю пуговицу короткого светлого тулупа, сокрушенно покачал головой и повторил:

– Это никак невозможно. Бога ради, Александр Васильевич, неужели вы не понимаете? Они всех расстреляли. Начальника смены. Диспетчера.  Поездную бригаду – машиниста, его помощника, кочегара.   И стрелочника, конечно. Всех.

Высокий мужчина потёр указательным пальцем продольную впадину на подбородке, шумно вдохнул холодный воздух и выдохнул с лёгким стоном. На высоком лбу две продольные морщины под лакированным козырьком фуражки обозначились в слабом отблеске заходящего солнца.

– Да вон, извольте посмотреть, – полковник кивнул в сторону небольшой толпы, окружавшей широкоплечего военного в распахнутой синей шинели с красной окантовкой. Мундир под шинелью был увешан медалями и орденами так плотно, что издалека его можно было принять за кольчугу.

– Расстрелять, –  баритоном лаял военный, поднимая правую руку со сжатым кулаком, будто хотел кого-то ударить. – Опоздает эшелон  на  минуту – бригаду расстрелять, – его тонкие губы кривились, и пар изо рта медленно растворялся в жидких сумерках.

– Как же они ехать собрались, – пожал плечами  высокий мужчина. – Клоуны.

– Не могу знать, ваше высокопревосходительство, – отозвался полковник.

Проходивший мимо них невысокого роста штатский в кожаной куртке с рисованными на левой стороне груди золотой краской вензелями, похожими на те, что были на полевых погонах генерала, утешительно улыбнулся:

– Ехать лучше, чем не ехать, – и потёр красные от мороза щёки.

Генерал поморщился:

– Не имею чести знать, извините.

И отвернулся.

– Она у меня еще только кандидатскую запла… тьфу, защитила, –  оживлённо рассказывал тощему собеседнику пассажир в рыжей дублёнке, едва сходившейся на его выпирающем животе. – Вот колбасу продам – можно за докторскую браться. Не за колбасу – за диссертацию. Борис Вячеславыч обещал посодействовать. Только что-то эти скоты плохо покупают. Дорого им, видите ли. А колбаса-то честь честью – из настоящих свиней. Под Ростовым сделана. Так и написано: изготовлено в Германии. И всё равно не берут. Давно уже лежит, заплесневела вся. Не берут. Дата производства этим годом обозначена. Следующим месяцем. Её пока даже новорожденной не назовёшь. Свежайшая. Всё равно не покупают.

– Ну, ну, не расстраивайтесь, – тощий его собеседник в чёрном драповом полупальто и в кроличьем треухе с опущенными ушами сочувственно покачал головой. – Раскупят. Не звери же они. Народ-то у нас добрый.

– Добрый, как бы не так. Что ребёнку докторская диссертация нужна – к этому народ до крайности равнодушен. Им лишь бы колбасу жрать, да чтобы подешевле. А наука их не волнует нисколько, – толстый пассажир презрительно сплюнул на  серый утрамбованный снег. – Говорят, уже и сам подполковник отчаялся. С ними, говорит, со скотами, по-другому нельзя. По-другому они не понимают.

– Неужели так и сказал? – тощий посмотрел недоверчиво, склонив набок голову и слегка отстранившись, будто хотел рассмотреть собеседника повнимательней, как разглядывают картину.

– Естественно, не публично. Что вы как ребёнок. Он это тезисно так сказал. Кулуарно, конечно. Чтобы народу потом растолковали. Мол, столько-то процентов у нас скотов, а столько-то – приличные люди. Вот вы на меня, к примеру, смотрите и думаете: экой скот. А я на вас смотрю и точно то же самое про вас думаю. Каждого про него самого спроси – он вам скажет, что он-то как раз в тех малых процентах приличных людей, а остальные – скоты.

– Девчонки такие разные были, – говорил очкарик в бежевом пуховике солидному мужчине со слегка обрюзгшим и давно не бритым лицом. – И звали их по-разному. Одну, бывало, так назовешь,  другую эдак. Раздевай и сластвуй. А щас чо. Не то чтоб вовсе секс закончился. Скорей, затаился. Всё как-то надеешься – мало ли что.

– Кто бы жаловался, – небритый держал руку в вязаной перчатке на выпирающем из-под тонкого осеннего пальто мохеровом шарфе, будто надеялся сохранить побольше тепла.

Группа солдат в зелёных телогрейках, перетянутых ремнями, в валенках, в серых скудно-овчинных шапках с кокардами мёрзла отдельно от всех, поближе к вокзалу, и майор в добротной шинели, в шапке чуть попышнее и в хромовых сапогах втолковывал им что-то вполголоса – то ли наставлял, то ли выговаривал. Усы его, покрытые тонкой коркой льда,  торчали концами вверх.

– Вроде, мятой пахнет, – проходивший мимо юноша в тёмной синтетической  куртке и вязаной круглой шапке, из-под которой торчал, изогнувшись, конский хвост начавших рано седеть волос, втянул ноздрями воздух. – И ещё чем-то.

Его спутница, девушка в чёрной шубе и цветастом платке, тоже принюхалась и повертела головой:

– Странно. От солдат что ли пахнет? Мята, да. И ещё чо-то.

– Может, пачули? – предположил юноша.

– Нет, – девушка покачала головой. – Это базилик.

– Я ваще-то понятия не имею, чо такое пачули, – признался юноша. – Где-то у Чехова чо-то такое было: пахло пачулями. Я думал – чо-то вроде маринованной кильки.

– Ага, – кивнула девушка. – А мне базилик о веранде в детском саду  напоминает. Почему-то.

Сумерки, никуда до того не торопившиеся, вдруг начали сгущаться стремительно, оседать, как творог, оставляя тонкую мутную полоску пахты над самым горизонтом.

Из-за ближайшего пологого поворота появился и стал медленно надвигаться пугающе чёрный паровоз с красной пятиконечной звездой на круглом рыле. Центр звезды заслонял чей-то портрет в тяжёлом позолоченном багете, обвешанном разноцветными лампочками, и вились ленты, то ли праздничные, то ли траурные – цвет их было не разобрать. Дым из паровозной трубы неотчётливо темнел на фоне сумерек, вливался в них и сливался с ними. В череде вагонов только несколько окон были освещены, тревожно и тускло. Только верхний прожектор на паровозном рыле горел ровно и мощно, мешая рассмотреть детали. Ослепляя.

– Что это значит? – спросил высокий мужчина в длиннополой шинели с полевыми генеральскими погонами, даже не посмотрев на того, к кому обратился.

– Это то, что вы хотели узнать, ваше высокопревосходительство, – ответил полковник. Сдержанно. Будто отрапортовал.

Помолчал и добавил другим, более мягким, тоном:

– Полно вам, Александр Васильевич, терзать себя. Ведь всё уж понятно давно. А мы с вами тут мёрзнем.  Сколько ж можно.

– Не постигаю, – мужчина едва заметно качнул головой.

– Желаете каждого вблизи разглядеть, дабы постигнуть? – полковник хмыкнул, но не издевательски, а как-то сожалеюще. Сочувственно.

– Признаться, нет. Не желаю, – генерал вздохнул и повторил. – Не желаю. Нет.

 

(рис. Н.Сердюковой)