не для того ли
любимые
насилуют нас,
чтобы себя узнать?
чтобы сковать
себя с нами
чувством вины за
отнятое тепло,
за жалость?
не для того ли
многие наc убивают,
чтобы раскрыть Евангелии?
Не для того ли
правда оказывается
не с нами,
а против нас,
чтобы мы сами
себя узнали?

и нужно просить,
глядя в рот иконостасу
о том, за что не жалко и умереть.
а в голове одна только фраза:
«Господи, отдай меня ей».

И Он отдал,
Он добрый.
А в небе
Водородною бомбой
взрывалось солнце.
Апельсиновым соком
по лицам прохожих
царапали капельки,
будто бы успокаивая.
Лето закончилось голодом.
Неурожай.
А кто ожидал солнца,
лежит у батареи мертвый.
Ритм сердца глотая,
пересыхают
жилы у самого нёба.
Помнишь ли ты все еще
моё прошлое?
Помнишь ли ты —
как слепые щенки
по обувной коробке,
мотали круги
за руки,
как бывает в начале
розовых книг
и фильмов с плохим финалом:
белая кожа, розовые очки.
А может и правильно,
может и стоит бросить
писать эти стихи.
Перейти на прозу:
мол, жили такие вот дураки,
нарезали круги,
не пустили вовремя корни,
были гордыми.
Уповали на доброго Бога,
да видно и это
делали плохо.

осенью
по колено в сырой воде
на расшатанных каруселях
дети
играют в войну.
кругами вертится
пулеметная лента лошадок.
в ней невинность на секунду
зажигается алым,
так же как
на одинокие улицы
по серому холодному камню
кипяток революции,
красная талая
телеграмм о возвращении тех самых,
которых боишься и помнишь,
которых любишь
до липких головных болей,
до желания спрятаться.
чтобы научиться
бросаться вперед
не за себя, а за все Отечество,
не за себя просить,
а за всех, кто тоже просит.
чтобы
научиться страдать,
осенью
взведенный барабан карусели
вертит детей
панически весело, ярко,
как в секунды ночного обстрела
рвутся снаряды.
чтобы научиться кричать
и быть кем-то
из черно-белого фильма,
и поступать правильно,
и стать героем посмертно
по колено
в холодной воде
нужно терпеть,
как будто нет в тебе
ничего живого,
а только лишь небо
в березах и соснах,
которые тоже
нужно любить по-взрослому.
которые тоже
вертятся и просят прощения
у кого-то большого и доброго,
но вышедшего в другую комнату,
видимо, чтоб не смотреть.

(с) Дарья Муранова