«Помню. Скучаю. А, может, и люблю…»

Каждый выбирает для себя…

Цитата из песни.

«Унылая пора, очей очарованье,

Приятна мне твоя прощальная краса»

Я неспешно шла по аллее осеннего парка, расположенного недалеко от бывшего здания консерватории (там теперь было какое-то административное учреждение), в которой я училась более 10 лет назад, и про себя произносила эти строки, любуясь русской бесхитростной красотой природы, от которой уже отвыкла. Листья, покрывшие тротуар уже довольно толстым слоем, мягко шуршали под моими модными сапожками. Было тепло, безветренно, тихо, – по времени сейчас как раз пора «бабьего лета», – и от этого безмолвия казалось, что время остановилось.

Мне стало жарковато в своей отороченной мехом куртке, и я расстегнула замок на ней. Тут же всколыхнулось, казалось, забытое воспоминание. «Было это уже раньше, было!» Только тогда я была не одна, и на мне была не изготовленная по специальному заказу куртка, а обыкновенная «косуха»…

Это воспоминание потянуло за собой целый ряд других, и сердце сжалось от приступа почти нестерпимой боли. Я сжала губы и попыталась вновь читать стихотворение, но слова никак не хотели складываться в нужные строчки, и я, как заезженная пластинка, твердила про себя: «Унылая пора, очей очарованье… Унылая пора, очей… Унылая пора, очей очарованье…»

Но случайно тронутую струну моего сердца  уже ничто не могло заглушить, и под напором хлынувших от ее звучания воспоминаний я сдалась и, добравшись до ближайшей скамейки, не заботясь о том, испачкается ли светлая куртка,  почти упала на нее. Закрыв лицо руками, я отдалась силе воспоминаний, и слезы, столько лет сдерживаемые мной, будто спасительный дождь в летнюю жару, омывали мою душу, очищая и успокаивая ее…

***

15 сентября в 9 часов утра в консерватории у меня была назначена встреча с моим преподавателем по фортепиано – Олегом Дмитриевичем Лобачевым. Он должен был показать меня кому-то из Больших Пианистов. Кому именно он не говорил, но, судя по тому, как он это произносил, это должен был быть либо Дмитриев, либо Самойленко.

Но я опоздала: мой автобус сломался на полпути. Жила я в пригороде, до города, кроме как на автобусе, добраться не на чем. Пока я ждала следующий, прошло более получаса. Когда, наконец, еле двигаясь, как мне казалось, в плотном потоке машин, автобус остановился на моей остановке, часы показывали 20 минут десятого.

Вылетев из автобуса, я с сумасшедшей скоростью, не обращая внимания на бившую меня по ногам сумку с нотами, понеслась к консерватории. Взбежав по ступенькам наверх, рванула довольно массивную дверь на себя, бросилась было к лестнице, но, вспомнив на ходу, что Олег Дмитриевич досадовал, что прослушивание будет в другом классе, так как  наш будет в это время занят, кинулась к вахтерше, сидевшей в стеклянной кабине слева от входа:

– Скажите, а Олег Дмитриевич Лобачев в каком кабинете?

Я произнесла это на одном дыхании и, уже отговорив, тяжело задышала.

Старушка-вахтерша искоса глянула на меня, оторвавшись от книги, которую читала до моего прихода, и, сощурив один глаз, произнесла:

– Во-первых, здравствуйте, милая!

– Извините, здравствуйте, я просто очень тороплюсь. Олег Дмитриевич где?

Вахтерша неторопливо отложила в сторону книгу, пододвинула к себе вахтенный журнал и, все также неспешно проведя пальцем по всем строкам, наконец, ответила мне:

– А Олег Дмитриевич, милая, уже ушел, 20 минут назад.

Издав стон, я повалилась на один из стульев, стоящих вдоль стены. Вахтерша, недоуменно глянув на меня, пожала плечами и снова углубилась в свою книгу.

Олег Дмитриевич был из тех людей, которые никогда не опаздывали сами и требовали того же от других. Даже если я приходила на его урок с пятиминутным опозданием (что случалось довольно часто из-за моей вечной привычки делать все в последний момент), он недовольно морщился и не здоровался, а просто молча кивал мне. Ну а если я опаздывала на полчаса (что происходило крайне редко, и то виной тут были автобусы, который периодически ломались), он демонстративно смотрел на часы и с недоброй улыбкой спрашивал:

– Скажите, который час, девушка?

Я начинала что-то лепетать в ответ, но он прерывал меня властным голосом:

– Меня не волнует, ПОЧЕМУ вы опоздали. Просто имейте в виду, что те драгоценные 30 минут, которых вас не было, и я, и вы потеряли раз и навсегда. Мы их больше никогда не восполним. – Он делал паузу, словно давая мне время осмыслить то, что он сказал, а потом отрывисто произносил: – Садитесь за инструмент.

Я, глядя себе под ноги, испуганно прошмыгивала перед ним и садилась за рояль. Слава богу, что, когда я начинала играть, я настолько погружалась в музыку буквально с первых нот, что забывала обо всем! Я проникалась ее настроением, духом, уносилась вместе с ней в заоблачные дали, и в эти минуты, пока длилось музыкальное произведение, я была свободна ото всех земных мыслей и переживаний. И я играла, думая только о музыке, о тех звуках, что извлекала из этого старинного рояля, и постепенно недовольство Олега Дмитриевича, неотрывно следившего за мной, упивающейся своей игрой, сменялось рабочим настроением, и урок проходил отлично.

Учителем он был от Бога. И за это я прощала ему все. Его замечания были точны и тактичны. Его слух отличал каждую неверно сыгранную ноту, при этом он морщился, как от боли, и немного даже жалобно просил:

– Точнее, прошу вас, точнее.

Хотя я редко слышала это от него. Моя техника к пятому курсу была отточена почти до совершенства, пальцы буквально порхали, как бабочки, над клавиатурой (Олег  Дмитриевич утверждал, что таких легких, изящных рук, как у меня он еще не встречал), за плечами у меня было несколько премий российских и одного международного конкурса молодых дарований за технические достижения, но с эмоциональной передачей мне нужно было еще работать и работать.

У Олега Дмитриевича никогда не было любимчиков, со всеми он был одинаково холоден, даже слегка высокомерен во внеурочном общении, и оживленным, пылким, заинтересованным во время работы с тем или иным учеником. Со всеми он работал по максимуму, на пределе возможностей, своих и ученика. Но Олег Дмитриевич преклонялся перед талантом и талантливому человеку уделял больше внимания, чем другим. За все эти качества он пользовался уважением и даже, я бы сказала, любовью и учеников, и преподавателей.

Я была одним из тех талантливых людей, которым он помогал и опекал. Он считал, что во мне заложена, как он выражался, «мина замедленного действия». Пока я дремлю, но стоит меня только легонько подтолкнуть, как я взорвусь, и мой талант прорвется наружу. Он говорил, что меня ждет большое будущее, если я захочу, то смогу покорить не только Россию, Европу, но и заатлантические страны. Но при этом он всегда пояснял:

– Но все это будет только при хорошей подготовке и организованности.

А последнего, опять же по его словам, мне как раз и не хватало.

Вот и вчера он особо меня предупредил, чтобы я не опаздывала:

– Вас буду ждать не я один. Поэтому если вы не уважаете мое время, уважьте время великого человека! Такой шанс дается один раз в жизни!

Я клятвенно дала слово, что приду минута в минуту и даже раньше. И вот что получилось…

Все это мгновенно пронеслось у меня в голове. Подавив тяжелый вздох, я поднялась со стула и, поблагодарив вахтершу (та на меня даже не взглянула), вышла на улицу.

Стоя наверху крыльца, я глубоко вдыхала прохладный воздух. Я любила сентябрь. Любила за ту легкую грусть и тоску, которую он навевал. И любила эту тоску, неизвестно о чем и неизвестно откуда пришедшую. Правда, сейчас я очень хорошо понимала, почему мне так тоскливо, что хоть плачь!

Я огляделась вокруг: куда бы пойти, чтобы хоть немного развеять грусть-печаль? Домой возвращаться сейчас не хотелось. Мой взгляд остановился на небольшом скверике справа от консерватории. Я вспомнила, как мама рассказывала, что все великие люди в «минуту злой печали» именно от природы, деревьев набирались сил и мужества, чтобы противостоять жизненным невзгодам. И, чувствуя в этот момент, что самая худшая из худших невзгод настигла меня, и мне необходимо набраться стойкости, чтобы ее пережить, я отправилась в сквер.

Я часто бывала в нем. Я любила этот скверик за его укромность и тишину. Люди редко забредали сюда.

Я медленно пошла по одной из его аллеек. Листья мягко шуршали под ногами, а легкий ветерок трепал мои собранные в «конский хвост» волосы.

Я шла, опустив голову, сунув руки в карманы куртки-«косухи», – тряпичная сумка, висевшая на правом запястье, при этом волочилась по земле, – и горько думала: «Ну, почему, почему я такая несчастливая? Почему я все делаю не так, как надо? Почему я собственными руками рушу свою судьбу? Как я теперь появлюсь перед Олегом Дмитриевичем? Что я ему скажу в свое оправдание? Да он и слушать ничего не станет. Поглядит на свои часы и скажет так ехидно: «Вам не кажется, девушка, что вы пришли немного поздно?» И мне ничего не останется сделать, как с ним согласиться:

– Поздно, слишком поздно.

Тут над моим ухом справа раздался удивленный возглас:

– Что вы сказали?

Вздрогнув от неожиданности, я подняла голову и увидела, что рядом со мной идет высокий белокурый парень и с удивлением смотрит на меня.

–         Что я сказала? – переспросила я испуганно.

–         Я спросил у вас, который час, а вы сказали, что уже поздно.

–         Извините, это я не вам. Просто мысли вслух.

Я посмотрела на часы, и  сказала, скрывая свое смущение:

– Почти десять.

– Спасибо.

Я  вобрала голову в плечи и ускорила шаг. Я была готова убить себя. Почему я по своей милости постоянно попадаю в дурацкие ситуации? Вот уже вслух сама с собой заговорила, а ведь раньше такого за мной не наблюдалось… Или я просто не замечала? Особенно обидно, что парень-то вроде симпатичный…

–         Простите, а почему вы такая печально-задумчивая?

Господи, неужели он… Я подняла голову. Точно: этот парень, оказывается, продолжал идти рядом. Я в упор посмотрела на него: чего, мол, тебе надо еще? Поиздеваться хочет, что ли?

На меня смотрели ясные серые глаза, с неподдельным, как мне показалось, интересом, вовсе без насмешки, ожидающие, что я отвечу. И вдруг волна жалости к себе из–за несправедливости судьбы подкатила к самому сердцу, проникла в него, подняв непреодолимое желание говорить, и я не смогла удержаться: на глазах выступили слезы, и как на духу, я выложила этому незнакомому парню свое «горе».

Он внимательно слушал, не перебивая, а, когда я замолчала, просто, как будто давней знакомой, сказал:

–   Не переживайте вы так. У вас еще будет тысяча возможностей, чтобы проявить себя! Поверьте! Только в следующий раз не поскупитесь, возьмите лучше такси, – он улыбнулся, озорно подмигнул мне, я смущенно улыбнулась в ответ. – Ну так, значит, вы пианистка. А зовут вас…

–         Таня, – поспешно ответила я.

– Очень приятно. А я Влад, фотограф. Будем знакомы? – он протянул мне руку, ладонью вверх.

Поколебавшись немного, – я не привыкла к такому обращению со стороны мужчины, –  подала ему руку в ответ. А он вдруг, вместо того, чтобы пожать ее, быстрым движением поднес к губам и слегка прикоснулся к ней. И тут же отпустил.

От этого прикосновения меня обдало жаром так, что у меня даже пот выступил над губой, щеки зардели. Никто и никогда не целовал мне руку, а, тем более, незнакомый мужчина….

Я облизала губы и слегка расстегнула куртку.

За всем этим мы не заметили, как подошли к выходу из скверика. Мы остановились.

– Ты, как я понимаю, сегодня уже свободна? – спросил Влад, резко переходя на ты. Я кивнула. – Я тоже. Почему бы нам тогда не провести свое свободное время вместе?

Поколебавшись секунду, я кивнула:

–   Давай.

– Отлично. – Он улыбнулся. – Позволь мне быть организатором нашей культурно-развлекательной программы.

Я ничего не имела против. Он подхватил мою сумку, – я, не сопротивляясь, отдала ее, – и мы пошагали прочь от сквера.

До сих пор не могу понять, почему тогда я так легко согласилась пойти с незнакомым парнем. Я была не из тех девушек, которые запросто завязывают отношения на улице. Да и вообще не очень-то я умела общаться с мужчинами. Но вот с Владом все было как-то легко….

В тот день мы где только не были!

Ходили в парк аттракционов, катались на американских горках, при одном виде которых у меня раньше дух захватывало, но когда мы сели, Влад взял мою руку в свою, и я, забыв про страх, с восторгом визжала на крутых поворотах и спусках, с какой-то первобытной радостью ощущая свою слитность с ветром, небом, Владом…

В том же парке смотрели шоу факиров. Они глотали огонь и выплевывали его обратно. Было жутковато смотреть на это зрелище: казалось, что факиры – это не люди, а боги огня и света…

Потом поехали на конюшню, где Влада принимали, как родного. Он сказал, что бывает здесь почти каждую неделю. И у него есть здесь свой жеребец по имени Ветер, за которым он ухаживает: чистит, кормит, выезжает.

Мы подошли к его стойлу. Это был красивый рыжий скакун, с блестящей шерстью, с умным взглядом. При виде Влада Ветер радостно заржал и нетерпеливо стал перебирать ногами, взбрыкивать. Влад погладил его шею, что-то ласково шепча ему в ухо, потом протянул на ладони виноград, который мы купили заранее. Как сказал Влад, это было любимое лакомство Ветерка. Как завороженная я наблюдала эту картину: как естественно выглядел Влад здесь, рядом со своим конем! Они – конь и Влад – общались на равных на каком-то своем, им одним ведомом языке. Казалось, им так хорошо друг с другом, что и не нужен никто больше! Я почувствовала себя лишней. Опять стало грустно. Влад точно почувствовал эту перемену во мне, протянул виноград:

– Дай ему на раскрытой ладони.

Несмело я протянула виноград Ветру. Он сначала посмотрел на Влада, словно спрашивая разрешения, тот кивнул, и тогда, обдав меня теплым дыханием, Ветер осторожно взял с моей ладони виноград. Сердце мое замерло от восторга. Боясь нарушить такую близость с этим животным неверным движением, я легонько коснулась его гривы: отстраниться ли он? Но Ветерок сам стал тереться о мою руку, и я уже смело стала гладить его по морде, шее, крупу.

А после, взяв Ветер и еще серую невысокую лошадку, – хозяин сказал, что она самая смирная, кроткая даже, – катались на лошадях по лесу, примыкавшему к территории конюшни, хотя поначалу я отмахивалась, что ни за что не поеду одна верхом, так как в детстве в деревне, в которую мама меня однажды возила, лошадь сбросила меня, и я теперь боялась на них ездить. Но Влад уговорил меня, сказав, что эта лошадь еще ни разу никого не сбросила, и я, скрепя сердце, забралась на серую лошадь. Было страшновато, но хозяин сказал правду, лошадка и в самом деле была послушной, и очень чутко отзывалась на мои движения. А еще я почему-то знала, чувствовала, что, потому что рядом со мной Влад, со мной ничего не случится…

После конюшни, оказавшись случайно на какой-то улице, – вышли не на той остановке, – приняли участие в конкурсе уличных танцев по инициативе, конечно же, Влада. Он, едва заслышав музыку, начал пританцовывать, а когда увидел собравшуюся толпу, подхватил меня и закружил. Мне ничего не оставалось делать, как поддержать его, хоть я и стеснялась в начале, а потом разошлась, и под конец уже от души танцевала и смеялась. В итоге мы даже завоевали приз зрительских симпатий – это, конечно, за нашу смелость и самоотверженность – и получили в награду фарфоровую танцующую пару…

В одном тихом дворике запускали воздушных змеев вместе с детворой, и я сама почувствовала себя маленькой девочкой, у которой нет и не было никогда никаких тревог и забот, а есть только вот это мгновенное счастье. Счастье просто бежать и в руке держать на вытянутой нитке летящего за тобой ярко разрисованного воздушного змея…

Потом кормили уток в парке… С большим удивлением даже для самой себя я призналась Владу, что за всю жизнь ни разу не кормила уток, хотя не раз проходила мимо них в этом и других парках… И тогда я с некоторым сожалением подумала, что у меня в детстве не было этих простых радостей, а было  одно пианино… Но эта мысль пронеслась и скрылась до поры.

В тот день я съела столько различных пирожных, мороженого, булочек и прочего, что, наверно, поправилась килограммов на пять.

Заключительным действием нашей развлекательной программы было посещение кинотеатра. Кино было про любовь. Я рассеянно смотрела на экран, чувствуя какое-то смутное, непонятное волнение от того, что рядом со мной сидит Влад, и наши локти лежат на одном подлокотнике, слегка касаясь друг друга…

Возвращались мы домой, когда уже стемнело. На небе высыпали звезды.

Я была счастлива. Тогда я еще не понимала причину этого счастья, но я ощущала его с макушки до самых пят. Оно пронизывало меня насквозь. Мне даже казалось, что я свечусь голубоватым светом, как фонарь. Все отступило на второй план: мое утреннее опоздание, моя неудача, моя судьба пианистки…

Я вдруг остановилась и, закинув голову, посмотрела на звезды.

– Как жаль, что у меня нет с собой фотоаппарата! – воскликнул Влад. – Если бы ты знала, какая ты сейчас красивая!

Я посмотрела на него, он с восхищением глядел на меня. Я смутилась, и от смущения ускорила шаг, сказав:

– Надо торопиться, а то меня, наверно, уже мама потеряла. Да и тебе как потом возвращаться домой, автобусы скоро перестанут ходить…

Оставшуюся дорогу мы шли молча.

Возле моего подъезда мы, как само собой разумеющееся, обменялись телефонами, и Влад дал мне клятвенное заверение, что позвонит мне, когда доберется до дома. И вроде бы все было сказано, но Влад почему-то не уходил. Он топтался на крыльце и… молчал. Я не знала, что еще сказать, и тоже молчала. Наконец, он как-то неуверенно произнес:

–  Ну, я пошел…

Это прозвучало у него незаконченно, как будто он ожидал, что я остановлю его. И мне, честно говоря, очень хотелось это сделать, но я сказала:

–   Иди…

И он пошел. Сначала неуверенно, будто все-таки ожидая, что я его окликну, потом все быстрее.

Я стояла на крыльце и смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол.

Я осторожно открыла дверь квартиры. Свет везде выключен, значит, мама уже спала. Стараясь не шуметь, я прошмыгнула в ванную. Посмотрела на себя в зеркало: лицо раскрасневшееся, волосы растрепались, а глаза веселые, довольные… Я улыбнулась своему отражению, прикоснулась прохладными пальцами к разгоряченным щекам, вздохнула глубоко. Раздевшись, встала под душ, с удовольствием напевая негромко:

– Какой хороший день!

Какой хороший пень!

Какой хороший я

И песенка моя!

В прекрасном настроении я вышла из ванны, прошла в свою комнату. Не зажигая света, чтоб ненароком не разбудить маму (у нас комнаты смежные), я подошла к окну, смотрела на звезды, вспоминала сегодняшний такой необыкновенный день…

– Ты где была? – раздался строгий мамин голос за спиной.

Значит, мама все-таки проснулась! Я оглянулась: ее силуэт, освещенный светом уличных фонарей, нечетко виднелся в проеме двери.

–         Гуляла.

–         Столько времени?

–         Столько времени. А что?

–         Ничего, просто ты могла бы позвонить и сказать, что с тобой все в порядке. Я волновалась.

Я опустила глаза: мне было стыдно, что совсем не подумала об этом. Все-таки каким человек становится эгоистом, когда он счастлив! Я попыталась оправдаться:

–         Мне неоткуда было позвонить. Я просто гуляла по улице. Видишь, что, в конце концов, напрасно ты волновалась.

Я специально не сказала, с кем гуляла. Мне не хотелось лишних расспросов. Но и врать я не умела, и, если бы мама спросила меня, с кем я была, я бы ответила. Но вместо этого она вдруг сказала:

–         Что-нибудь случилось?

Я удивленно глянула на нее: как она догадалась?

– У тебя просто вид, как у ребенка, получившего долгожданную игрушку, – пояснила мама. – Ты вся светишься, как лампочка, хоть на елку вешай!

Я засмеялась:

–  Нет, со мной ничего такого не случилось. У меня просто все очень хорошо.

–         Ну, и, слава богу.

Наверное, на этом разговор бы и закончился: она бы пожелала мне спокойной ночи и ушла в свою комнату, но именно в тот момент, когда она собиралась это сделать, зазвонила трубка от радиотелефона, которую я заранее принесла из коридора в свою комнату. Мама остановилась и удивленно глянула на меня, видимо, ожидая каких-то объяснений.

Я пожала плечами и взяла трубку: Да?

Это был Влад.

– Привет! – в трубке его голос звучал немного приглушенно.

– Привет! – ответила я, стараясь говорить как можно спокойнее, но мое сердце забилось так сильно, что я даже боялась, что его сможет услышать мама.

–         Как добралась до квартиры? – продолжал Влад.

–         Нормально. А ты?..

–         Я тоже. Неудобно, что я так поздно звоню. У тебя, наверно, все спят, я их разбудил?

–         Да, то есть нет. То есть все нормально. Ничего страшного.

Я была готова пристрелить себя за эту полусвязную речь. Но ничего с собой поделать не могла.

–         Понятно. – Я была готова поклясться, что он улыбнулся. – Ты, я думаю, тоже спать хочешь?

–         Да, наверно. То есть хочу, но…

–         Ладно, иди, спи. Я лучше завтра позвоню в 8 часов. Ты дома будешь?

–         Да, хорошо.

–         Спокойной ночи.

–         Спокойной.

Я отключила телефон и улыбнулась.

–         Кто это был?

Я вздрогнула: я совсем забыла  про маму! И теперь растерянно посмотрела на нее. Она с интересом разглядывала меня.

–         Мм… Это… Это…мм… Катя. Да, Катя. Мы учимся вместе. Она просила принести ей завтра ноты. Чайковского. «Времена года». Она свои где-то посеяла, а ей надо до зарезу.

В первый раз в жизни я сказала маме неправду и даже удивилась, что это получилось у меня довольно легко.

–                     Какая невоспитанная девушка. – Мама говорила это вовсе несердитым голосом, а просто, как констатировала факт, и продолжала с интересом глядеть на меня. – Звонит так поздно, когда уже все спят.

–         Да, – согласилась я. – Есть немного.

Я отвернулась от мамы и стала раздеваться. Через какое-то время мама произнесла:

– Ну, ладно, я, пожалуй, пойду спать. Спокойной ночи.

–         Мм, – пробурчала я в ответ, повернув к ней голову.

Она отошла от двери, но через мгновение вернулась:

–  Ты этой своей КАТЕ скажи, чтобы больше не звонила так поздно. Мне это не нравится.

И, не дожидаясь моего ответа, ушла к себе. Я улыбнулась. Мама, конечно, догадалась, что это была никакая не Катя, да и дурак бы догадался по моему виду, что так разговаривать можно только с мужчиной. А мама у меня была очень сообразительная.

Но в это мгновение мне было почему-то абсолютно все равно, что она думает.

Я расстелила постель и улеглась спать.

Удивляюсь, как я вообще в ту ночь смогла уснуть. Мысли мои то и дело возвращались к прожитому дню, к Владу. Вспоминая, я улыбалась, а потом вдруг спохватывалась: а вдруг он не позвонит завтра? Вдруг он передумает? Но тут же я успокаивалась: в случае крайней необходимости я смогу сама позвонить, у меня же есть его телефон… Потом все повторялось заново: радость сменялась тревогой, а потом приходило успокоение и снова…

В какой-то момент этот круг порвался, и я уснула.

Проснулась я с ощущением счастья. Я повернула голову и посмотрела на часы, они показывали девять. Я потянулась, а потом легко выскочила из постели и стала делать зарядку.

К зарядке меня приучила мама. Она и сама делала ее каждое утро. Сначала это было для меня игрой, потом вошло в привычку, а, когда выросла, стало удовольствием.

Проделав несколько упражнений, я побежала в ванну. Скинув сорочку, ступила под холодный душ. Это тоже мамина заслуга. Она с младенчества закаляла меня, не без оснований полагая, что закаленный ребенок болеет гораздо реже, чем незакаленный. И правда, в детстве я почти не болела простудными заболеваниями.

Холодный душ охладил мою разгоряченную голову, и, чувствуя себя совершенно взбодренной, я пошла на кухню, где прочитала записку, оставленную мамой на столе: «Ешь суп. Он в холодильнике. Буду поздно. Я.»

Мама никогда не отличалась особой нежностью. Но я знала, что за внешней суровостью скрывается удивительно доброе и любящее сердце.

Пока я доставала хлеб, масло, сыр, колбасу, размышляла о том, чем займусь сегодня. В час у меня был назначен урок фортепиано. Стоп! Я застыла перед раскрытым холодильником. Господи, я совсем забыла про вчерашнее утро, свое опоздание, Олега Дмитриевича!

Захлопнув дверцу холодильника, я стала размышлять, чтобы придумать такое, чтоб смягчить гнев учителя.

Я лишь однажды видела Олега Дмитриевича по-настоящему в гневе. Это было еще на первом курсе, когда я неожиданно заболела накануне своего первого концерта. Еще утром со мной было все в порядке, но к вечеру, возможно из-за сильного волнения, я ощутила сильнейший жар, ломоту по всему телу и боль в горле. Мама осмотрела меня и сказала безапелляционным тоном, что завтра я выступать никак не смогу, у меня сильнейшая ангина. Я позвонила Олегу Дмитриевичу домой и сказала, что не смогу играть. Что тогда было! Всегда такой спокойный и уравновешенный, он кричал, что я безголовая, что только такая безответственная, как я, могла заболеть перед своим ПЕРВЫМ концертом, и т.д. И я, безвинная, все-таки чувствовала себя глубоко виноватой. И молчала…

А сейчас… Я даже представить не могла, как он отреагирует сейчас. Ничего более умного, чем придти раньше на свой урок, когда он будет заниматься с другим человеком, я не придумала. Олег Дмитриевич не станет кричать перед другим учеником на меня. А потом его гнев слегка уменьшится, и, может, пронесет…

Так думала я, идя в консерваторию за полчаса до назначенного мне времени. Зайдя в здание, я поздоровалась с вахтершей (сегодня  там сидела другая) и поднялась на второй этаж. С бьющимся сердцем остановилась перед классом фортепиано. Глубоко вздохнув, я постучала и попыталась открыть дверь. Но она оказалась заперта!

Значит, у Олега Дмитриевича передо мной никого не было, и он в преподавательской. Значит, предстоит тяжелый разговор прямо сейчас. Сердце у меня упало.

Я пошла в преподавательскую, заглянула: «Здрав…». И замолчала на полуслове, потому что Олега Дмитриевича не было и там.

Ничего не понимая, я спустилась на вахту. Женщина, сидящая за столом, была моложе вчерашней, и выглядела гораздо более добродушной.

Я подошла к ней:

– Скажите, пожалуйста, а Олег Дмитриевич Лобачев сегодня приходил?

К удивлению моему, она не стала смотреть записи, а печально посмотрела на меня и сказала:

–  Олега Дмитриевича сегодня не придет. Он отменил все уроки. – Она помолчала, и я уже хотела спросить, почему, но она договорила сама. – У него вчера жена умерла.

Мои глаза расширились, и я, немного заикаясь, спросила:

–    Как…умерла?

–         А вот так. Я подробностей-то особо не знаю, но говорят, сердечный приступ у нее случился вроде как.

–         Спасибо, – еле слышно произнесла я, потому что в горле встал ком. – До свиданья.

Я вышла на улицу и медленно побрела домой.

Я не была знакома с женой Олега Дмитриевича, но пару раз видела ее на концертах. Это была высокая, красивая женщина средних лет. Из нее так и била энергия, она все время что-то говорила, смеясь и активно жестикулируя. Мы еще с девчонками удивлялись: как такой спокойный человек, как Олег Дмитриевич, мог выдержать ее? Но, как ни странно, он любил ее. Это было видно по тому, как он смотрел на нее, как ласково обращался к ней. И она, по-видимому, тоже его любила. Вообще они производили впечатление счастливой пары. И вот ее не стало…

У меня защипало в глазах. Я заморгала глазами, сдерживая слезы. Почему-то я чувствовала себя виноватой перед Олегом Дмитриевичем. Будто я как-то была причастна к смерти его жены. Это было абсурдом, но я ничего не могла с собой поделать.

Придя домой, я позвонила Вере Малышевой, моей одногруппнице, чтоб узнать у нее все подробно. Вера была главным распространителем слухов и домыслов. Если чего-то не знала Вера, можно было смело утверждать, что этого не знает никто.

Вера мне рассказала, что жена Олега Дмитриевича умерла вчера утром в 9 часов (в 9!) от сердечного приступа, который случился с ней прямо на улице возле дома. Прохожие вызвали скорую, но она приехала слишком поздно, и Лобачеву спасти не удалось. Олегу Дмитриевичу позвонили сразу же, потому что среди толпы оказался их сосед, и он помчался домой.

Так вот почему он не дождался меня! А я-то думала… У меня вдруг сжалось сердце: значит, вчера, когда я весь день веселилась, Олег Дмитриевич сидел возле мертвой жены и страдал! Какой ужас!

Вера мне сообщила и о том, что похороны назначены на послезавтра на полвторого. Спросила меня, пойду ли я. Я, конечно же, сказала, что да. Она мне сказала, чтобы я подходила к консерватории к 12. Оттуда повезут на кладбище.

Я повесила трубку и какое-то время сидела, не шевелясь. Теперь мне казался таким мелочным мой страх перед Олегом Дмитриевичем. И почему-то думала, что, если бы я пришла вовремя вчера, ничего бы с его женой не случилось…

Тот день для меня слился в один сплошной клубок мыслей об Олеге Дмитриевиче. Чем бы я не занялась, мысли мои возвращались к нему, и я опять чувствовала тоску в сердце.

Когда в 8 часов раздался звонок, я взяла трубку и совершенно механически спросила: Да?

–         Привет! – послышался знакомый голос.

Я кубарем свалилась с дивана, где сидела, читая книгу: за переживаниями об Олеге Дмитриевиче я совсем забыла про Влада! И теперь услышав его голос, почувствовала теплую волну, разливающуюся по телу.

–         Привет! – радостно заорала я. – Как хорошо, что ты позвонил!

–         Я же обещал. И не кричи ты так, я прекрасно слышу.

–         Извини, это я от радости.

–         Я рад, что ты рада. Должно ли это значить, что я тебе симпатичен?

–         Да, конечно. – Но тут я снова подумала об Олеге Дмитриевиче, и мне захотелось поделиться своей грустью с Владом. – Помнишь, я тебе вчера о своем учителе по фортепиано рассказывала?

–         Конечно.

–         У него вчера жена умерла. В 9 утра, именно в то время, когда у меня была встреча назначена с Олегом Дмитриевичем. Представляешь?

–         Ты переживаешь? – опять в его голосе искреннее сочувствие.

У меня даже в глазах защипало от его заботливого участия. И слегка срывающимся голосом подтвердила:

– Очень. Я чувствую себя виноватой перед ним.

–         Напрасно, ты не виновата, – он сказал то, что я и сама понимала, но почему-то после этого мне стало легче.

–         Наверно, это так.

–         Да. – Он замялся, я поняла, что он хотел сказать, и поняла, почему ему было неудобно это сделать. Я решила ему помочь.

–         Послезавтра похороны. Я пойду. А потом я буду свободна.

–         Может, тогда увидимся потом? – я почувствовала в его голосе облегчение.

–         Хорошо, давай. В половине шестого, возле памятника Пушкину, идет?

–         Хорошо, я буду там в пять.

Я засмеялась: Лучше приди в шесть, а то с моей пунктуальностью тебе придется долго ждать.

Он засмеялся в ответ:

– Я подумаю. Ну, что, до послезавтра?

–         До послезавтра.

Я положила трубку и вздохнула. После звонка Влада мне стало гораздо легче, будто он взял половину моей печали на себя. А, может, так оно и было.

День похорон выдался дождливым и ветреным. Я стояла с девчонками в тесной кучке на высоком крыльце консерватории и смотрела на падающие листья в моем любимом скверике.

Людей было очень много. Они толпились слева и справа, стояли на крыльце, возле машин и автобусов, готовых увезти всех желающих на кладбище. Я решила поехать. Все-таки я чувствовала за собой вину и, таким образом, хотела искупить ее.

Я еще не видела Олега Дмитриевича с того времени. И сейчас немного боялась его увидеть, увидеть его укоряющий взгляд в свою сторону. Хотя я прекрасно понимала, что ему сейчас не до меня, и все-таки боялась.

Но когда выносили гроб, нас с девчонками оттеснили назад, и мы смогли протиснуться вперед, только когда отъехали первые машины и автобусы. Кое-как пробравшись к ближайшему автобусу, я залезла в него, а девчонки остались стоять на крыльце. Автобус тронулся.

На кладбище было меньше человек, чем у консерватории, но все-таки достаточно много, чтобы было возможно подойти поближе к могиле.

Я стояла в сторонке и смотрела по сторонам, пытаясь разглядеть Олега Дмитриевича. Но его нигде не было видно. Я уже пожалела, что приехала, потому что ветер и дождь пробирали до самых костей, и я боялась получить воспаление легких в своем полулетнем пальто, как вдруг я увидела его, и так и застыла…

Олег Дмитриевич стоял возле самой могилы. Стоял окруженный людьми, но казалось, что он стоит в одиночестве. Я была поражена той перемене, которая произошла в нем. Передо мной стоял глубокий старик, сгорбленный, седой, немощный. Я не видела его лица – он стоял ко мне спиной – но и лица не надо было видеть, чтобы понять, как подкосила его смерть жены. Раньше он был человеком без возраста, я никогда бы не смогла сказать, сколько ему лет, а теперь…

Я стояла глубоко пораженная, и даже перестала чувствовать холод, который все плотнее подбирался ко мне.

Я смотрела, как какие-то люди совершают нужные в данном случае обряды и как сочувственно хлопают Олега Дмитриевича по плечу, от чего тот всем телом содрогался, как от удара. И вдруг во мне поднялось чувство отвращения ко всему, что происходило вокруг: отвращение ко всем этим людям, помогающим, как им казалось, пережить горе этому человеку, а, на самом деле, ради любопытства присутствующие здесь, отвращение к самой себе за то, что тоже стою тут и наблюдаю за чужим несчастьем; что мне стало просто невыносимо даже на секунду оставаться здесь, и я, резко повернувшись, быстро пошла, почти побежала прочь.

Выйдя из ворот кладбища, я вздохнула облегченно: подступившая тошнота прошла. Я посмотрела на часы: без трех минут три. До встречи с Владом оставалось два с половиной часа. Что ж, я еще успею заскочить домой и переодеться.

Я с готовностью переключилась мыслями на свое свидание. Мне не хотелось больше думать об Олеге Дмитриевиче, его горе, о своей вине. Я не виновата, что все так получилось, так зачем же мне страдать и мучиться? Я молода, я хочу радоваться жизни и любить!..

Решительно тряхнув головой, будто стряхивая остатки кладбищенского настроения, я села в автобус.

Когда я подошла к памятнику, Влад уже стоял там. Он еще издали увидел меня, заулыбался и пошел мне навстречу. В руках он держал букет красных тюльпанов. Они ярким пятном алели на фоне угрюмых цветов окружающей природы.

–         Привет! – ласково поздоровался со мной Влад и протянул букет. – Это тебе.

–         Спасибо. – Я взяла цветы, поднесла их к носу, вдохнула. Они источали еле слышный нежный аромат. – Вкусно.

–         Куда пойдем?

–         Ну, ты же наш организатор культурно-массовых мероприятий, тебе и решать.

Он улыбнулся: Хорошо, договорились.

И он, взяв мою руку в свою, как маленького ребенка, повел меня за собой.

Привел он меня на лодочную станцию, что находилась в самом конце реки. Оставив меня на берегу возле лодок, Влад направился к будке лодочника. Постучав, зашел внутрь. Вернулся он минут через пять в высоких – за колено – резиновых сапогах и с веслами в руках, и, потрясая маленьким ключом на короткой проволоке, радостно сказал: Смотри-ка, что я принес!

–         Это что – Золотой ключик, от дверцы, где счастье? – спросила я его лукаво.

Влад засмеялся: Лучше. Смотри! – Он пошел к одной из моторных лодок, что в большом количестве находились на берегу, и этим ключом отцепил цепь, что держала лодку на берегу.

–         Прошу! – протянул мне руку.

Я походкой манекенщицы подошла к нему, и, опираясь на его протянутую руку, перешагнула через бортик лодки. Лодка при этом качнулась, и я, ойкнув, поскорее села на лавку.

Влад посмеялся надо мной, а потом, оттолкнув лодку от берега, забрался в нее сам.

–         Сегодня ты будешь у меня позировать, – сообщил он, вставляя весла в дырки. – Я взял с собой фотоаппарат.

Я замахала руками: Нет, нет, не буду. Что ты! Я всегда так ужасно получаюсь на фотографиях, что лучше не надо!

–         Но тебя никогда не фотографировал я. Я тебе здоровские фото сделаю, вот увидишь.

–         Нет, и не уговаривай. Не хочу.

Но он продолжал меня уговаривать, и, в конце концов, под натиском его убеждений я сдалась.

–         Ну, хорошо. Только давай так: если мне фотографии не понравятся, ты уничтожишь пленку!

–         Договорились, – согласился Влад.

И мы приступили к фотосессии. Влад заставлял меня то смотреть в сторону, делая вид, что я любуюсь рекой, то наклонять голову в разные стороны и под разным углом, то класть руку на колено или опираться подбородком на нее.

Я делала вид, что все это меня утомляет, и я делаю это только из-за просьбы Влада, но, на самом деле, все это доставляло мне удовольствие. Влад работал профессионально, и мне льстило, что он фотографирует меня, хотя, может быть, совсем недавно фотографировал известных фотомоделей. И я рядом с ним чувствовала себя королевой.

Подумав о фотомоделях, я вдруг поняла, что я даже не знаю, кого фотографирует Влад. И я спросила его:

– Скажи, пожалуйста, а кого ты фотаешь?

Влад поднял голову, которую он опустил, перезаряжая пленку, и недоуменно спросил: В смысле?

–         Ну, фотомоделей там, или просто людей?

–                     Аа, ты в этом смысле. Ну, по-разному. Я работаю в фотоателье, и как какой заказ приходит, туда и иду. Бывает и фотомоделей щелкаю, но чаще всего обычных людей. Ну, там на свадьбах или еще каких торжествах. А ты почему спросила?

–         Просто интересно вдруг стало. Ну, что, может, хватит фотографировать меня?

–         Устала?

–         Мм.

–         Ладно, поплыли на берег.

Мы шли домой и говорили обо всем подряд. И мне было так хорошо от того, что рядом со мной идет Влад и держит мою руку в своей…

Возле моего подъезда мы остановились. Я глянула на свой пятый этаж: горит ли свет? Да, все окна озарены.

–         Мама дома, – сказала я Владу.

–         А какие твои окна?

–         А вон, видишь? – я рукой показала ему на освещенные окна.

Но он почему-то не стал смотреть, а, быстро приблизив свое лицо к моему, шепнул, обжигая мои губы своим дыханием: Вижу.

И тут же я почувствовала его губы на своих. Я закрыла глаза, ощущая, как кружится голова, как подкашиваются ноги. Наверно, я бы упала, но Влад поддержал меня, и тут же отстранился, спросил испуганно: С тобой все в порядке?

Я открыла глаза и еле слышно прошептала: Да.

Он вдруг изменился в лице. Потом отпустил меня и, не глядя, со словами: Ладно, я завтра позвоню, быстрым шагом пошел прочь. Я так и осталась стоять, глядя ему вслед и ничего не понимая.

Все ночь я не могла уснуть, металась по кровати, пытаясь занять удобную позу, но все было без толку. Мысли мои кружили над произошедшем возле подъезда. Я никак не могла понять, почему он вдруг так изменился в лице и отстранился от меня. Что я сделала не так? Ведь я его не оттолкнула, хотя по правде надо было бы это сделать, не сказала ни одного слова… А, может, как раз и нужно было что-то сказать или сделать?..

А еще меня мучило сладостное воспоминание о поцелуе, о том моменте, как его губы прикоснулись к моим.… Как и тогда внизу у подъезда, у меня начинала  кружиться голова, дыхание становилось учащенным, и, прогоняя прочь воспоминание, я открывала глаза.

В окно бился лунный свет. Он был таким ярким, что я видела даже мелкий узор обоев на стене напротив. Я успокаивала себя: Ничего, завтра он позвонит, и все будет как раньше.

Но тут же в моем мозгу вспыхивала мысль: А если не позвонит? Нет, нет, не может быть! Он позвонит. Конечно же, позвонит.

Одна мысль о том, что он не позвонит, приводила меня в ужас. И я вдруг с удивлением призналась себе: я уже не представляю дальнейшей жизни без Влада! Он стал необходимым ее элементом.

Надо же, мы провели всего два дня вместе, и я уже ставлю его по важности в один ряд, вместе с мамой, музыкой, собой…

Что это? Почему я сейчас лежу и не могу уснуть, думая о нем? Неужели это…неужели это то самое… Не может быть! Бред, я ведь почти ничего о нем не знаю. А разве это важно? Нет, нет и еще раз нет! Или все-таки…да?..

Так и заснула я под утро с разбросанными мыслями, так ничего для себя не определив и не поняв.

Весь день я ходила сама не своя в ожидании звонка. Даже мысли об Олеге Дмитриевиче отошли на второй план. Я не могла есть: кусок не лез в горло, не могла читать: мыслями я была далеко от событий, происходящих в книжке. По несколько минут я сидела, тупо глядя на одну страницу, а думая о своем.

Даже мое лекарство от всех бед и печалей – музыка – не помогло. Впервые я играла, думая не о музыке, а о чем-то другом.

И я поняла: нужно чем-то заняться, куда-то пойти, а то я сойду с ума от ожидания.

Я решила разобрать ноты, поставить их на свои места – это давно было пора сделать, да все как-то руки не доходили.

Как назло сегодня мне не надо было идти в консерваторию. Вообще-то у нас сейчас шла практика, и я там вообще не должна была появляться. Но Олег Дмитриевич назначил мне в сентябре ежедневные уроки по фортепиано, поскольку готовил меня к международному конкурсу пианистов, и я ходила в консерваторию каждый день.

Но теперь из-за этого несчастья Олега Дмитриевича неизвестно когда снова начнутся занятия. Я подумала, что надо бы позвонить в консерваторию, узнать. Но тут же решила, что позвоню в понедельник, все-таки сейчас еще неудобно…

В 6 часов пришла с работы мама. Она выглядела усталой – наверное, опять сложная операция. Мама работала у меня главным врачом в детской больнице и по совместительству – хирургом. Иногда она приходила домой после работы с красными глазами, и я без слов знала, что сегодня опять какого-то ребенка не спасли…

Но сегодня она пришла усталой, но веселой. Спросила, как у меня дела. Я, стараясь казаться веселой, бойко ответила, что, как всегда, отлично.

Она покачала головой, ухмыльнулась, но больше не приставала ко мне, пошла в ванну.

Вот за что я любила маму – так это за то, что она никогда не лезла ко мне в душу без спросу. Она считала, что ребенок, даже такой взрослый, как я, должен быть одет, обут, накормлен, вовремя уложен спать, здоров – и обо всем этом должна позаботиться мать. Ну, а что касается души – то тут ребенок должен решать сам, когда и что рассказывать, а о чем лучше промолчать. Поэтому она никогда не расспрашивала меня, а спокойно ждала, когда я сама ей обо всем расскажу.

Хотя, по большому счету, ей и спрашивать незачем было. У меня все на лице было написано. И потом: мама была очень догадливой. Мне иногда казалось, что она даже читает мои мысли…

Я была уверена, что она догадывается про Влада. Это было видно по тем взглядам, что она время от времени бросала на меня. Но я хранила молчание.

А, по правде говоря, что мне было рассказывать? Может, он и не позвонит больше…

В 9 часов запищал телефон, сердце мое забилось, как сумасшедшее. Схватив трубку, я слишком поспешно выдохнула: Да?

– Привет, – Господи, ты есть на свете, спасибо тебе! Я почувствовала, как тугое кольцо, сжимающее мое сердце, исчезло, я задышала спокойно.

– Привет, – от избытка эмоций, переполнявших меня, я говорила еле слышно.

–         Ты не заболела? – тревога в голосе. – Почему так тихо говоришь?

–         Нет, все в порядке, это я просто от радости.

–         В прошлый раз ты кричала от радости, теперь тебя еле слышно, и я не пойму, когда твоя радость больше.

Я засмеялась: Я и сама не пойму.

Мы еще поговорили и договорились о встрече назавтра.

Я с нетерпением ждала нашей встречи. Мне так хотелось снова почувствовать, как его рука сжимает мою, как его губы касаются моих…

Но все оказалось не так, как представлялось. То есть все было чудесно, но у меня появилось ощущение, что между нами встала стена. Она была совсем тонкой, но достаточно крепкой. Нет, он по-прежнему ласково смотрел и говорил со мной, но больше не держал за руку, не пытался даже слегка коснуться меня. Наоборот, казалось, он всячески избегал этого.

Я решила подождать вечера, когда мы будем прощаться: попытается он меня поцеловать или нет?

А пока он отдал мне мои фотографии. Они и в самом деле оказались чудесными! Я и не думала, что бываю такой красивой. Влад предложил еще пофотографировать меня, и я уже с удовольствием согласилась.

Весь вечер он фотографировал меня, заставляя принимать достаточно рискованные позы, но я полностью доверилась его вкусу и выполняла все его указания без слов.

И вот опять прощание у подъезда. Но на этот раз Влад даже не стал задерживаться. Сославшись на то, что у меня усталый вид, и поэтому он не хочет меня задерживать, махнул рукой и ушел.

А я глядела ему вслед и думала, что вчера произошло что-то очень важное, определившее наши отношения намного времени вперед, а я этого даже не заметила. Я вдруг остро поняла, что он решил что-то для себя, и не изменит своего решения, по крайней мере, пока. И мне стало очень грустно, даже слезы навернулись на глаза.

В среду я шла на урок фортепиано. Впервые после всего произошедшего. Мне было немного страшно: в памяти еще жило воспоминание о сгорбленной одинокой фигурке на кладбище.

С сильно бьющимся сердцем я открыла дверь класса. За роялем сидел парень, судя по виду, первокурсник, и, слегка фальшивя, играл «Мазурку» Моцарта. Своим сосредоточенным видом он напомнил мне меня, когда я была в его возрасте. Я улыбнулась, но тут же погасила улыбку, потому что увидела учителя. Он стоял возле окна, спиной ко мне. Я поздоровалась. Он повернулся и кивнул.

Сердце сжалось при виде его лица. Глубокие морщины избороздили его, еще совсем недавно яркие, живые глаза потускнели и глядели устало. Было невыносимо долго смотреть на него, и я опустила глаза.

Парень играл, а Олег Дмитриевич, казалось, думал о своем и совсем не слушал парня. Наконец, тот закончил, и Олег Дмитриевич отпустил его, даже ничего не сказав про то, что он фальшивил.

Я села играть. Начала я со своей любимой сонаты Бетховена. Но я никак не могла переключиться на музыку, я то и дело посматривала на Олега Дмитриевича, его реакцию. И была поражена: реакции не было вообще. Ему было ровным счетом ВСЕ РАВНО. Я закончила играть и сидела в ожидании комментариев. Но Олег Дмитриевич будто даже и не понял, что я закончила играть, взгляд его был устремлен куда-то внутрь себя.

Подождав немного, я принялась играть Фугу Баха. И опять никакой реакции. Таким образом, я проиграла весь свой репертуар, и, закончив, молча сидела.

Наконец, Олег Дмитриевич заметил, что я не играю, и сказал совершенно некстати: Я думаю, что в середине Фугу следует играть немного тише. А этюд сегодня превосходен.

И он отпустил меня, не сказав больше ничего и даже не дав никакого задания.

Я брела домой, испытывая противоречивые чувства. С одной стороны, мне было жаль старого учителя. Такое горе. Но, с другой стороны, мне казалось непростительным бросать своих учеников на полпути. Разве мы виноваты, что у него такое горе?! Я подумала, что, если так пойдет и дальше, мне придется искать другого учителя. Но тут же я почувствовала к себе презрение: думаю, как предатель! Сколько дал мне Олег Дмитриевич, а я в трудную минуту хочу от него отвернуться!

Я решила, что пусть пока все будет, как будет, а там видно будет…

С того дня, когда я впервые почувствовала стену между мной и Владом, прошел месяц. Влад регулярно звонил мне, приглашал на свидания, но никогда не позволил себе и даже самой малой вольности в обращении со мной.

Во время этих встреч мы беседовали обо всем на свете: о любви и ненависти, о поэзии и музыке, о вкусах и предпочтениях, об отношениях между людьми и глобальных проблемах человечества.

Влад оказался очень начитанным человеком: он знал много такого, о чем я даже никогда не слышала. А рассказывал он как интересно! Я могла часами слушать его, забывая про все.

По мере нашего знакомства я все больше рассказывала о себе, о своем прошлом и настоящем, в то время как Влад не был таким же откровенным. Да, он здорово говорил про проблемы голодающих в странах Африки и о том, что значила любовь в жизни Пушкина, но никогда не говорил, что значила она для него. После месяца нашего общения я знала о нем столько же, сколько и в первый день нашего знакомства. Меня это немного пугало и настораживало.

И вот однажды, когда мы сидели у него дома (он уже приглашал меня пару раз домой, и, мне казалось, что это первый шаг к разрушению той невидимой стены, вставшей между нами), и я, рассматривая его фотоальбом, решила спросить его прямо: Влад, почему ты никогда не рассказываешь о себе, своей жизни?

В его глазах промелькнуло прям-таки детское удивление: Ты никогда не спрашивала! Я думал тебе неинтересно…

–                     Какой ты глупый! – Он был похож сейчас на маленького мальчика, которого обидели не за что, и я, не удержавшись, протянула руку и провела ею по его голове.

Этот мой жест почему-то вызвал в нем бурю эмоций. Он побледнел, схватил мою руку, стал прижимать к своему лицу, целовать. Я сидела, оцепенев, никак не ожидая такой реакции на этот мой, в общем-то, материнский жест. Наконец, он оторвался от моей руки, придвинулся ко мне. Обхватив меня за талию, прижал к себе так, что наши лица оказались близко-близко друг к другу, хрипло, задыхаясь, сказал: Таня, я…я больше не могу! Я люблю тебя!.. А ты?.. Ты…любишь?

Я смотрела на него широко открытыми глазами и…ничего не говорила. Мое молчание он принял, видимо, за согласие и начал неистово целовать, я еле успевала переводить дыхание между поцелуями. Опять у меня начала кружиться голова, я чувствовала, что перестаю контролировать ситуацию, если я ее вообще когда-то контролировала…

Дальше я все помню очень смутно, отрывками, как во сне.

Вот Влад расстегивает мне блузку, где-то в закромах подсознания таится мысль: Что он делает? Надо его остановить! Но мне так приятно, нет сил это сказать…

Вот он несет меня на руках в спальню, на кровать (!), крепко прижимая к себе, и мне хочется, чтоб он нес меня так целую вечность…

Вот я лежу на кровати, а перед моими глазами лицо Влада, такое родное и близкое, я тянусь к нему, чтоб поцеловать…

Обжигающая боль (откуда эта боль?!), я вскрикиваю, но тут же успокаивающий голос Влада, и я чувствую поднимающуюся волну тепла и любви (любви?!) к нему. Она так и накрывает меня с головой, я уже не могу дышать, Господи, я задыхаюсь, Боже, помоги! И, о, радость, облегчение, волна отступает настолько, что я могу уже дышать нормально, и вот она все дальше и дальше…

Рядом с моей головой на подушку ложится Влад. Он нежно убирает с моего лба слипшиеся от пота волосы.

– Ты как? – заботливо спросил меня Влад, гладя рукой по щеке.

А я чувствую себя так, будто только что пробежала кросс на 2 километра, нет сил ни шевелиться, ни даже говорить. И поэтому молчу, тупо глядя в потолок.

–                     Таня, ты как? – уже встревоженно повторил Влад, и, приподнявшись на локте, заглянул мне в лицо.

В его глазах было столько участия и любви, что от переполнявшей нежности к нему у меня из глаз сами по себе потекли слезы. Я, что было сил сдерживала их, но все было напрасно: слеза за слезой все быстрее и быстрее бежали по щекам.

Влад не на шутку перепугался при виде слез: Таня, ты что?! Танечка, ну, перестань, ну, чего ты? Родная моя, солнце…

Он начал целовать мои глаза, губы, бегущие по щекам слезы, но оттого, что он успокаивал меня, я раскисла еще больше: слезы уже текли, не переставая, я глотала их, чувствуя соленый вкус.

Понимая, что так мне не успокоится, я стала отворачиваться от Влада, но он понял это по-своему: Ты меня теперь ненавидишь? – спросил он растерянно.

Я повернулась и кое-как, сквозь слезы, выговорила: Глупый! Разве ты не понимаешь, что я от счастья плачу?!

Он непонимающе уставился на меня, а потом, видимо, поняв, вдруг расхохотался и, схватив меня в охапку, заорал: Танька! Что же ты молчала так долго?! Я же испугался, что ты теперь меня ненавидишь.

Я, смеясь и плача одновременно, сказала: Как ты мог такое подумать? Я никогда не смогу тебя ненавидеть, потому что…потому что я люблю тебя!

Впервые я произнесла эти два слова вслух. И, уже произнеся их, поняла, что это правда. До этого момента я не верила, а теперь поняла: это так, это и есть она – ЛЮБОВЬ!

Никогда не забуду ту ночь. Пусть пройдет 20, 30 лет, но ту ночь я буду помнить так, будто она произошла вчера.

В ту ночь мы даже на минуту не закрыли глаза. Слезы высохли, и во мне поднялось неудержимое желание разговаривать, слышать голос Влада. И я сказала: Влад, расскажи, пожалуйста, о себе.

Почему-то мой вопрос не вызвал у него удивления, и он начал рассказывать: Не знаю даже, с чего начать. Родился я 15 января 1974 года. Моя мама очень ждала меня, и, поэтому, когда я родился, был окружен любовью и заботой…

Я слушала его красивый, спокойный голос, и по мере рассказа, во мне поднималась жалость к нему за его нелегкую судьбу. Он говорил невозмутимо, ни разу не дрогнул его голос, но я чувствовала, что все, о чем он говорит, он переживал глубоко и сильно.

Родился он в благополучной семье, можно сказать, даже в обеспеченной. Отец работал в банке, чуть ли не главным бухгалтером, а мать была завучем в школе. В общем, денег хватало. Влад был поздним, и потому долгожданным ребенком. Андрей Николаевич – так звали отца Влада – не чаял души в сыне, баловал его, как мог, а Надежда Петровна, мама, только руками разводила. Влад рос на радость родителям здоровым и крепким мальчишкой, рано начал ходить, говорить, и отец говорил, что растет его смена.

В общем, все было прекрасно, но один день изменил всю дальнейшую жизнь Влада.

Его родители возвращались на машине с дачи, которую они купили специально ради Влада: чтобы ребенку было где подышать чистым воздухом. По счастливой случайности, именно в этот раз Влада в машине не было: он приболел немного, и его оставили у тети Даши, сестры Надежды Петровны.

«Волга», на которой ехали родители Влада, могла выжать 150 км в час, но отец никогда не гонял сильно. Его любимой пословицей было: Тише едешь – дальше будешь. Но, видимо, противоположного мнения, придерживался молодой водитель на микроавтобусе, который мчался им навстречу. Он словно решил выжать все, что возможно, из своей машины. Но микроавтобус был старенький, и, видно, не выдержал такой нагрузки, что-то замкнуло в нем. И на крутом повороте, как раз тогда, когда поворачивала «Волга», парень не справился с рулем и на полной скорости влетел в нее. Их снесло за обочину дороги, и обе машины врезались в столб. Самый сильный удар пришелся, конечно, в «Волгу».

Пока вызвали скорую, пока она приехала в живых никого не осталось. Свидетели происшествия говорят, что люди в «Волге» даже в сознание не приходили, так и умерли, ничего не сказав. А тот парень из микроавтобуса долго стонал и мучился перед смертью…

Владу тогда было три года. Конечно, он был маленьким, чтобы понять до конца всю трагедию произошедшего, но он никогда не забудет, как в комнату, где маленький Владик играл, вошла тетя Даша с побелевшим лицом и с широко открытыми от ужаса глазами и сказала, что сегодня он останется у нее, мама с папой сегодня за ним не придут. Он часто оставался у нее и раньше, он любил ее, но, видимо, его очень напугало выражение лица тети, и он закричал, что не хочет у нее оставаться, что он хочет к маме. А она не в силах больше сдерживаться заревела, и он, увидев это, вместе с ней. Так они и ревели в два голоса, пока не пришел дядя Сережа, ее муж. Он рявкнул на них, и они успокоились.

Тетя Даша и дядя Сережа оформили опекунство над Владиком, и он стал жить с ними. Своих детей у них не было, поэтому они относились к Владику, как к сыну. Он еще долго звал маму, во сне часто плакал, но время все лечит, и вскоре тетя Даша заменила ему мать. Он даже часто называл ее так.

Всю эту историю про аварию он узнал, только когда ему исполнилось 15 лет. И то только после того, как Влад надавил на тетю. Она не хотела травмировать его психику, тем более, он был в таком трудном возрасте. Но, как ни странно, он отнесся к этому более-менее спокойно. Он, как взрослый, рассудил, что это был всего лишь случай, несчастный случай. Тем более, что тот парень из микроавтобуса тоже погиб…

В 10 лет у Влада вдруг появилась тяга к рисованию. Он рисовал все подряд: природу, людей, машины, животных. Тетя Даша, заметив такой интерес к рисованию, предложила Владу записаться в кружок изобразительного искусства, но дядя Сережа сказал, что рисовать сейчас нет смысла: есть фотографии, они делаются быстрее, и на них все реалистично, не то что на картинах…

Владик тут же заинтересовался этим: он помнил, какое это было событие, когда в класс приходил фотограф. Он начинал расставлять ребят, в классе стоял шум и гам, но стоило фотографу сказать: Внимание, как все замолкали. А сколько было нетерпения, как все ждали, когда придет дядя фотограф и принесет фотографии…

Он всерьез стал думать об этом, даже рисование забросил. И вот – о, чудо, на день рождение тетя с дядей подарили ему фотоаппарат! Настоящий, «Кодак», со вспышкой! Его радости не было предела, он начал фотографировать все то, что до этого рисовал. Получалось и вправду лучше. Тетя Даша, заметив, что он увлекся этим всерьез, записала его в фотокружок. Это было начальной ступенькой, но она определила его профессию. Чем дольше он занимался фотографией, тем больший интерес вызывало в нем это искусство. А то, что это искусство, он понял уже через неделю занятий в кружке. Окончив школу, он поступил в институт на факультет дизайнерского искусства. Отучился и стал работать в фотоателье.

–         Вот и все, – закончил Влад.

–         А где сейчас твои тетя с дядей? – спросила я.

Он вдруг нахмурился и, помолчав, проговорил: Тетя умерла, а дядя…

–         Подожди, как умерла, когда?! – воскликнула я.

–                     От рака. Она, как оказалось, давно уже болела, только скрывала от меня. Я узнал об этом только после ее смерти, мне было 18 лет. Дядя Сережа, – он сглотнул, и договорил. – Дядя Сережа женился через полгода, как она умерла. Я ушел из его квартиры. Мне было невыносимо видеть, как чужая женщина ходит там, где ходила тетя, ест там, где ела тетя, и вообще… В общем, я ушел, и все.

–                     А где же ты жил?

–                     Снимал квартиру, жил на те деньги, что оставила мне тетя. Она, представляешь, и завещание составила, знала, что умрет… А потом стал подрабатывать: свадьбы снимал, похороны… – Он усмехнулся. – Даже имя себе сделал на этом. Вот так и жил, пока не встретил тебя.

–                     А встреча со мной что-то изменила в твоей жизни? – спросила я, улыбаясь.

–                     А то как! Я, как тебя увидел, остолбенел: такой красивой девушки еще никогда не видел!

–                     Ну, перестань! – засмущалась я. – Вовсе я не красивая.

–                     Нет, красивая. Я, знаешь, когда мы в тот первый день гуляли, только и думал, как бы поцеловать тебя. Ты смеялась и что-то говорила, а я думал: Какие красивые губы, вот бы их коснуться…

–                     Ах ты подлец! – шутливо возмутилась я. – Все вы, мужчины, одинаковые…

–                     Но в тот день я так и не решился это сделать, – продолжал Влад, не обратив внимание на мое высказывание. – А когда в следующий раз я все-таки поцеловал тебя… – Он запнулся, а когда начал говорить, голос у него звучал задумчиво. – Знаешь, ты была такая чистая, наивная, у тебя кружилась голова от простого поцелуя, что я вдруг почувствовал к себе отвращение. Мне казалось, таким низким, подлым развращать твою нетронутую душу, что я в тот момент решил больше никогда с тобой не встречаться. И я ушел, не глядя на тебя, потому что боялся, что, если посмотрю в твои глаза, уже не смогу уйти. Весь следующий день я наворачивал круги возле телефона. Умом я понимал, что не должен тебе звонить, но…как хотелось услышать твой голос! А под вечер я вдруг возмутился: почему это я не смею с тобой общаться? Общаться просто, как друг? Встречаться с тобой, разговаривать? Да я вообще могу больше тебя не касаться! Решив таким образом неразрешимую дилемму, я набрал твой номер и услышал твой голос.… Только тогда я понял, чего хотел себя лишить.

Так значит я не ошибалась, когда боялась в тот день, что он не позвонит!

–         Слава Богу, что ты так решил. Ты не представляешь, как я мучилась в тот день!

–         Да… И я не нарушил данного себе обещания. Ты же видела, я тебя и пальцем не тронул. Хотя мне это было очень нелегко, тем более что ты так и тянулась ко мне…

–         А я не могла понять, почему ты так изменился. Теперь понятно… А почему ты сегодня изменил своему слову?

–         Твой жест…твой жест сломал в одну секунду стены крепости, которую я так старательно возводил вокруг себя. И все…Все, что я так долго пытался убить в себе, все вырвалось наружу, круша все вокруг, и я не в силах был противостоять этому потоку.

Говоря это, он притянул меня к себе. И снова мучительно-сладкие поцелуи…

Утром я тихонько зашла к себе домой. Прислушалась: мамы вроде не было. Уф! Слава богу, успела до ее возвращения с ночного дежурства. Если бы мама узнала, что я не ночевала дома… О! Лучше не представлять.

Стоя под душем, я подумала, что настал момент познакомить Влада с мамой. Я ничего ей не говорила о нем, но понимала, что мама догадывается. Когда я уходила на встречу с Владом, она спрашивала: Что, опять идешь гулять с Катей? Я кивала. И хотя мы обе прекрасно понимали, что никакой Кати не существует, мы почему-то поддерживали этот миф.

Мама уже несколько раз, как бы между прочим, просила познакомить ее с «Катей». Я только смеялась и отмахивалась, что как-нибудь познакомлю. Но теперь уже пора.

Весь день я летала и парила.

Так же, паря в душе, я пришла на урок фортепиано. После смерти жены Олега Дмитриевича мои уроки по фортепиано стали походить один на другой. Я играла весь свой репертуар, после чего Олег Дмитриевич говорил ничего незначащие слова и отпускал меня. Конечно, уже ни о каком конкурсе не шла речь. Меня это убивало, но я ничего не могла сделать. Мне казалось нечестным бросать несчастного учителя.

Сегодня все было как всегда. Я села играть. Но я никак не могла настроиться на музыку, мои мысли устремлялись высоко-высоко, к небу. Несколько раз я сбивалась.

–         Таня, вы влюбились? – вдруг раздался за моей спиной голос учителя.

От неожиданности я даже перестала играть, и с широко открытыми от удивления глазами повернулась к учителю. Я была поражена вопросом по двум причинам: во-первых, он первый раз в жизни назвал меня по имени, обычно он обращался ко мне со словом «девушка», а, во-вторых, он же в первый раз заговорил в то время, как я играла! И потом – такой вопрос…

– Вы просто сегодня играете очень небрежно, как никогда, сбиваетесь, а ведь раньше такого не было, – спокойно продолжал Олег Дмитриевич. – Значит, ваши мысли очень далеки от музыки. А далеки они могут быть только по двум причинам. Первую я вам уже назвал, а вторая – если у вас большое горе… – Он слегка запнулся на этом слове, но взял себя в руки и продолжил. – Но вы непохожи на человека, у которого большое горе, значит, вы влюбились. – Он помолчал, и вдруг глаза его заблестели, он заговорил очень быстро, с чувством, которого я от него не ожидала. – Танечка, признайтесь! В этом чувстве нет ничего постыдного, оно прекрасно, оно – единственное ради чего стоит жить! Любовь – это вечная весна в душе, это чудо природы, это…это непередаваемое словами чувство! – В его глазах блеснули слезы. Я поняла, что теперь он говорит о себе. – Чувствовать ее руку в своей, видеть, как она улыбается во сне, слышать ее голос, – Боже, что может быть лучше?!

Он вдруг замолчал, обхватив голову руками. Я сидела, не шевелясь. Никогда я не видела учителя в таком состоянии, никогда не слышала, чтоб он так говорил. Сколько боли и тоски в его голосе! Мне кажется, я только сейчас поняла до конца, как он любил свою жену.

Подняв голову, Олег Дмитриевич заговорил снова, но теперь его голос звучал спокойно: Помните, я говорил вам, что вы подобны мине замедленного действия? – Я кивнула. – И еще  я говорил, что вам нужен толчок, чтоб разорваться. Так вот, любовь, любовь может стать таким толчком. Вы сейчас играете, думая о своем любимом, и совсем не думая о музыке. Но попробуйте, попробуйте думать о музыке. Забудьте на время о любимом, прошу вас. Вы будете думать о музыке, но вы также на подсознании будете думать и о нем, и тогда два совершенства природы – музыка и любовь – сольются вместе, и ваши руки родят чудо! Ваша игра будет расцвечена такими оттенками, о каких вы раньше и представления не имели!

Завороженная его словами, я повернулась к роялю и заиграла, изо всех сил стараясь думать о музыке. Поначалу было трудновато, но скоро я не заметила, как увлеклась, и забыла обо всем. Я ощутила полное единение с музыкой, какое всегда испытывала раньше. Я играла, и моя душа парила в неведомой выси.

Как только я сыграла последние аккорды, Олег Дмитриевич воскликнул: Я знал! Я знал! Я знал! Я был прав. Поздравляю вас, Танечка, вы «взорвались». В переносном, конечно, смысле. – Он улыбнулся.

Олег Дмитриевич прошел к своему столу, сказав как бы про себя: Теперь я могу уйти.

Я не поняла значения этих слов, но в тот момент меня переполняла такая радость, что я предпочла просто их не заметить.

Олег Дмитриевич что-то записал, склонившись над столом и, подняв голову, сказал мне: Вы можете быть свободны.

Я собрала ноты и пошла к двери. Но Олег Дмитриевич окликнул: Да, завтра не приходите. Меня не будет. И вообще вам позвонят, когда надо будет придти.

Я решила устроить встречу мамы и Влада в субботу. Это был подходящий во всех смыслах день. Во-первых, у мамы выходной, во-вторых, в субботу у нее было день рождения, и, в-третьих, Влад мог подольше оставаться: в субботу автобусы ходят до полуночи.

Маме я сказала, что у нас будет гость. Она вздохнула: ей не хотелось праздновать день рождение, а теперь придется готовить что-то. Но я ее успокоила: сегодня за повара буду я. И вообще, сказала я ей, поди лучше, погуляй, я все сделаю, как надо. Поупиравшись немного, она согласилась.

Как только она ушла, я начала хозяйничать: вымыла пол, поставила стол, рассервировала на нем посуду. Потом принялась за еду. Вообще-то, если честно, приготовление еды – это не мой конек. Я, конечно, в случае чего, с голода не помру, но и похвастаться кулинарными изысками не могу. Но сегодня мне хотелось приготовить что-нибудь особенное. Хотелось порадовать и удивить своих самых любимых людей.

Я решила приготовить курицу в яблоках. Обычно бывает утка в яблоках, а у меня была курица. Про себя посмеялась, представив лицо мамы при виде этого шедевра.

С курицей я провозилась долго, и я сама была не рада, что затеяла это. Еще надо было испечь торт, сделать салаты, приготовить коктейль…

Было нелегко, но я управилась. Ровно в 6 часов я достала из печки ароматный пирог, и тут же залился звонок. Мы так и договорились с Владом, что он придет в 6, а мама в семь.

Я открыла дверь и… ахнула. Предо мной был огромный, просто фантастических размеров, букет алых роз.

–         Боже, что это?

За цветами показалась довольная физиономия Влада: Как что? Цветы.

–         Ты что ограбил цветочный магазин?

–         Мм. Ты меня пустишь или я так и буду на пороге стоять?

–         Прости, – я посторонилась. – Входи.

Он вошел. Я взяла этот фантастический букет, а Влад, раздеваясь, сказал: Я не мог придумать ничего лучшего, чем принести в подарок банальный букет роз. Я не знал, что понравится твоей маме.

– Банальный букет? Я очень сомневаюсь, что она еще когда-либо получала такой букет.

Я стала думать, куда бы поставить эти розы, у нас в доме, не привыкшему к цветам, не было ваз. Наконец, я нашла в шкафу трехлитровую банку и, налив воды, сунула туда цветы. Они еле-еле уместились. Я отнесла банку в свою комнату, чтобы мама не увидела цветы до поры.

Пока я управлялась с цветами, Влад уже нацепил мамин фартук и стал колдовать над тортом. Он обмазывал его кремом и делал это так умело, что я подумала, что из него вышел бы отличный повар.

Я стала помогать ему, а потом, когда с кремом было покончено, достала свечи, вставила их в торт, свеч было 43. Они еле-еле вместились в торте.

Но вот все приготовления были закончены. Я пошла к себе переодеться. Я решила надеть любимое мамино платье: бежевое с позолотой. Мы купили его, когда мне было 18 лет, и с тех пор я всегда на концертах выступала в нем.

Я вышла в зал. Влад посмотрел на меня и какое-то время стоял, застыв. Потом выдохнул: Какая ты красивая! Прям сногсшибательная. Если бы ты тогда в парке была бы в этом платье, я бы к тебе и не подошел даже.

Я засмеялась: Я бы замерзла в этом платье тогда, и тебе бы невольно пришлось подойти, чтобы согреть.

Надо признать, что и Влад приоделся. На нем был какой-то блейзер, который я раньше не видела, а джинсы он сменил на брюки.

Позвонили в дверь. Я пошла открывать. Конечно, это была мама. Она, видно, замерзла, и теперь нетерпеливо вошла в квартиру.

–         Ну, что, хозяюшка ты моя, все приготовила? – спросила она, раздеваясь.

–         А ты как думаешь? Все тип-топ.

Тут мама заметила мужские туфли: Что это? – спросила она.

–         Это гость, – ответила я, улыбнувшись.

Я улыбалась, но, если честно, немного волновалась. Я боялась, что Влад не понравится маме, и тогда мне придется разрываться между двумя любимыми людьми.

– Вот как, – раздельно проговорила мама. – А где же он? Пусть выходит, познакомимся.

Вышел Влад. Он поздоровался. Сердце мое забилось.

–         Ма, это Влад. Влад – это мама.

– Так вот она, значит, какая эта Катя, – задумчиво проговорила мама, разглядывая Влада с головы до ног.

Влад ничего не понял, и я поспешила объяснить: Это мамина шутка. Она думала, что я гуляю с подругой Катей, а не с тобой. А я ее не разуверяла в этом.

– Ну, да, это моя шутка, – сказала мама, и вдруг улыбнулась. – Ну, что ж, будем знакомы, Влад. Мне очень приятно.

Я облегченно вздохнула. Ура, Влад маме понравился!

Этот вечер был одним из самых лучших дней моей жизни. Мы смеялись, разрезая мою курицу, при виде которой мама все-таки издала изумленный вскрик. Но потом, когда ела ее, похвалила меня и сказала, конечно, преувеличив, что никогда еще не ела такой вкусной курицы. Потом я принесла букет роз, и мама была так тронута, что даже всплакнула, и от всей души поблагодарила Влада, признавшись, как я и говорила раньше, что ей еще никогда не дарили таких цветов. Потом настала очередь моего подарка. Я приготовила его еще задолго до маминого дня рождения. Это была фотография отца в рамке, увеличенная во много раз, и гораздо лучшего качества. Это была единственная память об отце, который был военным летчиком и погиб во время одной из операций, когда мне было 5 лет. При виде нее мама расплакалась. И я уже пожалела, что вручила ее сегодня. Но мама вдруг успокоилась и сказала, что лучшего подарка себе представить не могла.

В заключение вечера я внесла в комнату, предварительно выключив свет, торт с зажженными свечами. Мама их с первой попытки задула!

В общем, все было чудесно, по-домашнему тепло и хорошо. Напряжение, которое поначалу испытывал Влад, к концу вечера исчезло совсем, я это поняла по его расслабившемуся лицу.

Я была счастлива. Рядом со мной были мои самые любимые, самые дорогие мне люди, и мне так хотелось, чтобы так было всегда!

В понедельник мне позвонили из консерватории и сказали, чтоб я пришла на урок по фортепиано.

Я вошла в класс и от неожиданности остановилась. В классе вместо Олега Дмитриевича сидела какая-то женщина.

–         А…а где Олег Дмитриевич? – недоуменно спросила я ее.

–         Олег Дмитриевич ушел на пенсию. Теперь вместо него я, Уланова Анна Андреевна. А ваша фамилия Романова?

–         Да…

–         Очень приятно. Садитесь за рояль. Я хочу вас послушать.

Я отыграла всю программу, и она, ни слова не сказав по поводу моей игры, сказала, что завтра буду участвовать в концерте, и с этим отпустила. Тогда я еще не знала, что у меня начинается новая жизнь.

Как потом я поняла, это была очень уверенная в себе, деловая и практичная женщина. Как музыкант, она не представляла из себя ровным счетом ничего, но зато точно знала, что из себя представляют другие. И еще она знала, как на талантах других людей можно зарабатывать деньги. Что она с успехом и делала.

На том концерте, в котором я участвовала, присутствовали очень важные люди. Люди, которые решали – спонсировать человека или нет.

Видно, я им понравилась. После этого концерта моя карьера резко пошла в гору. Я стала принимать участие в различных конкурсах, концертах, творческих вечерах.

Через месяц такой деятельности я уже знала всех влиятельных людей мира сего. А еще через месяц со мной уже старались познакомиться люди, которых я считала знаменитостями.

За этой концертной деятельностью я совсем забросила Влада. Я могла выделить лишь несколько минут на недели, чтоб поцеловать его, и чувствовала все возрастающую вину перед ним. Я и на концерты его не могла пригласить, концерты были частные, и мне не разрешалось провести даже одного человека.

Я понимала, почему он стал таким грустным, но ничего не могла сделать. Я решила искупить свою вину перед ним, проведя Новый год и Рождественские каникулы с ним.

Я заранее предупредила Анну Андреевну, что в зимние каникулы выступать не буду. Она завозмущалась, крича, что это невозможно, но я твердо стояла на своем, и она уступила.

Это были лучшие каникулы в моей жизни. Как я и обещала, я провела их с Владом. Мы и на минуту не разлучались.

Новый год мы встретили с мамой, а потом пошли гулять по украшенному городу. Шел снег, вокруг горели огоньки, народ веселился, и так мне было хорошо…

За то, что я выполнила свое обещание, Влад простил меня за невнимание, и снова счастье вернулось к нам. Но, как оказалось, ненадолго.

После этого небольшого отдыха началась работа, да такая, что я вообще забыла, что такое отдых.

Я уходила из дома, когда еще в окнах свет не загорался, а возвращалась, когда свет уже был погашен. Кое-как раздевшись, валилась в постель, и тут же отключалась.

Так прошел февраль, март, апрель, незаметно пролетел май. Пришло время выпускных экзаменов.

Я была измочалена, выжита, как лимон, и была не уверена, что сдам экзамены. Влада я уже не видела, наверное, несколько недель, и была этим огорчена до невозможности. Я ведь понимала, что он не станет такое отношение терпеть до бесконечности.

На экзамене должна была присутствовать делегация из Франции. Это мне по секрету сказала Анна Андреевна. Они искали молодые таланты для стажировки и возможно последующей работы у них во Франции. Мне, конечно, надо было постараться, предстать, так сказать, в лучшем свете…

А мне хотелось только одного – отдыха. Но Анна Андреевна и слышать ничего не хотела. «Вот сдашь все экзамены, получишь диплом, тогда и отдыхай, хоть годами!»

Настал день экзамена по фортепиано. Я почти не волновалась, я слишком устала, чтобы волноваться, да и программу знала назубок.

Я выступала двадцатой – последней. И вот потянулись длинные минуты ожидания. Ничто так не утомляет, как ожидание… Я бы лучше отыграла и спокойно ждала оценок.

Но вот, наконец, и моя очередь. Иду неспешной походкой. Сажусь. Играю. Иду обратно. Сажусь на свое место. И только теперь ощущаю дрожь в пальцах и коленях… Оказывается, я все-таки волновалась.

Объявили оценки. У меня высший балл, я улыбнулась: иначе и быть не могло. Из зала вышла сияющая Анна Андреевна: Танечка, ты была сегодня превосходна! Я уверена, французское жюри выберет тебя.

Я улыбнулась, а про себя подумала, что лучше бы они все оставили меня в покое…

И вот вручение дипломов – долгожданный день. Все поздравляют, целуют. А мне не терпится, когда окончится эта церемония, и я смогу уйти. На улице возле консерватории меня ждал Влад.

Когда мы – отличники – спустились со сцены, ко мне подошла Анна Андреевна.

–         Что я говорила? – были первые ее слова. – Они выбрали тебя.

–         Кто? – спросила я автоматически, думая о своем.

– Как кто? Французы! Поздравляю, Танюша, ты уезжаешь на год во Францию!

Я совсем забыла про этих французов! То, что тогда сказала Анна Андреевна про какую-то стажировку, я пропустила мимо ушей, а теперь эта новость ударила меня, как обухом по голове.

Я вспомнила про Влада, который стоит внизу и ждет, когда я спущусь.

–         Я не поеду, – сказала я твердо.

– Ты что? Ты в своем уме?! Как это не поедешь? Да такой шанс бывает раз в жизни!

Она кричала что-то еще, но я не слушала, для себя я уже все решила. Карьера, как ни важна, не важнее любви. А без работы я и в России не останусь.

Высказав все, что она обо мне думает, и, видя, что я никак не реагирую, Анна Андреевна вдруг спокойно сказала: Ну, ладно, что я тут распинаюсь, ты и сама ведь все прекрасно знаешь. Может, ты еще передумаешь.

С этими словами она отошла.

Влад пошел мне навстречу: Думал, уже не дождусь. – Он наклонился ко мне, поцеловал в щеку. – Поздравляю.

–         Спасибо. Ну, что, пошли?

–         Пошли.

На этот раз он повел меня в ресторан. Шикарный ресторан. В центре города. Заказал дорогой ужин. Вообще, он швырял деньгами так, будто для него это был пустой мусор.

Зазвучала медленная музыка.

–         Пойдем, потанцуем, – пригласил меня Влад.

Я протянула руку, он вывел меня на середину зала. Мы медленно задвигались в танце.

–         Я очень соскучился по тебе, – сказал Влад, смотря мне прямо в глаза.

–         Я тоже, Влад. Правда. Но ты же знаешь…

– Тсс, – он приложил палец к моим губам. – Не надо ничего говорить, я все знаю. Скажи лучше, ты еще любишь меня?

–         Что за вопрос? Конечно!

– Тогда выходи за меня замуж, – Он смотрел в глаза, а, мне казалось, что он смотрит прямо в сердце.

–         Ты шутишь? – сказала я, хотя прекрасно видела, что он говорит серьезно.

–         Нет. Пойдем, пойдем, я тебе покажу кое-что.

Он потянул меня к столику. Усадил на стул, сел сам. И тут из кармана пиджака (он был в костюме) достал футляр. Сердце мое дрогнуло: я поняла, что это. Он раскрыл его: в серединке футляра лежало кольцо с бриллиантом! С бриллиантом! Откуда у него такие деньги?

– Ты выйдешь за меня замуж? – повторил Влад.

А я вдруг сказала: Влад, я уезжаю во Францию.

Сама не знаю, почему я это сказала.

Он недоуменно посмотрел на меня: В смысле?

–         В смысле на стажировку, на год.

– Я предлагаю тебе руку и сердце, а ты говоришь, что уезжаешь во Францию?!

–         Это всего лишь на год. Через год я вернусь и…

– Что и?! И потом снова уедешь! Да? А мне всю жизнь ждать тебя?! Ждать когда ваше величество снизойдет до меня?! – Он говорил это громко, почти кричал, на нас стали оглядываться.

Я не знала, что ему сказать. Мне очень хотелось сказать, что он не прав, но я чувствовала, что это все правда. И мучилась.

Он вдруг вскочил и со словами: Да катись ты со своей Францией! ушел.

А я осталась сидеть за столиком, где лежало кольцо и остатки шикарного ужина, и содрогалась от рыданий.

До отъезда во Францию остался один день, а Влад так и не позвонил. Я уже отчаялась. Я звонила ему сама, но он не брал трубку. Я даже приходила к нему домой, но он не открыл.

Тяжело мне было уезжать так, не попрощавшись. Все-таки целый год впереди.

Но неожиданно Влад позвонил. Извинился, сказал, что погорячился, предложил прийти к нему. Я с готовностью согласилась.

Влад встретил меня, как ни в чем не бывало. Будто мы вчера расстались. Он ни слова не сказал про мою поездку, и я уже решила, что он все понял и простил меня.

Мы провели чудесную ночь. Влад был нежен, как никогда. Я подумала, что мне будет очень нелегко без него там…

На следующий день мы заехали ко мне домой, забрали маму и вещи и поехали в аэропорт. Самолет был в 15 часов.

Мы приехали за полчаса до регистрации, и теперь стояли, не зная, что делать и говорить. Вроде все решено, нечего прибавить…

Началась регистрация. Мама еще раз обняла меня и отвернулась: плачет, наверное. Влад решил проводить меня до регистрационной стойки.

И вот надо уже идти на посадку, я повернулась к нему: Ну, что, надо прощаться…

– Да, пора, – согласился Влад, обнял меня, поцеловал. –  Ну, что же, прощай.

– Не надо говорить этого страшного слова! До свидания. Я ведь не навсегда уезжаю. Через год вернусь.

–         Ты не вернешься, – уверенно сказал Влад.

От этой уверенности у меня все внутри сжалось.

–         Что ты такое говоришь? Я вернусь через год. Ровно. А, может, и раньше.

–  Ты не вернешься, – повторил Влад, но тут же добавил. – Да это и неважно. Желаю тебе счастья там, во Франции.

Я смотрела на него, и где-то в глубине души я вдруг поверила ему. Поверила, что это правда. И слезы тут же навернулись на глаза.

– Ну, не надо плакать, – Влад стал вытирать мои слезы рукой. – Это твой выбор. И, наверно, правильный выбор. Знаешь песню: каждый выбирает для себя. Ты выбрала. Теперь иди вперед и ни о чем не думай. – Он слегка подтолкнул меня к терминалу. – Иди. В свое блестящее будущее.

Я медленно пошла, но обернулась.

–         Иди, – повторил Влад. – Иди и не оборачивайся, так легче будет.

И я пошла. Сначала медленно и неуверенно, потом все быстрее. Возле самого выхода из терминала я обернулась: Влад стоял на прежнем месте. Он, увидев, что я обернулась, махнул рукой. Я махнула в ответ и пошла к самолету. Меня уже поторапливали. Я была последним пассажиром.

Из Франции я больше не вернулась. То есть я, конечно, ездила в Россию, но только на гастроли или к маме в гости. После стажировки меня приняли на постоянную работу. Стала летать по всему миру.

Через три года моего проживания во Франции я вышла замуж за своего продюсера. А еще через год у нас родился прелестный мальчишка, я назвала его, несмотря на протесты мужа, Владиславом.

Я люблю своего мужа. Он добрый, честный, сына любит… Но…

Но каждый раз, когда я приезжаю домой, после концерта, я все жду, все ищу в толпе ясные голубые глаза, и все надеюсь, что он придет…

Сейчас я приехала домой осенью. И осень навеяла мне воспоминания, и я решила их записать и издать книгу. Может, он прочитает и поймет меня, и придет, чтоб сказать, что простил…

Сентябрь-2.10.2005.