Я снял куртку, удобно расположился за столиком у окна, заказал кофе и открыл ноутбук. Мне предстояло серьезно поработать. Я решил это сам. Никто не давал мне никакого задания, и никто не обещал мне денег. Я никому ничего не был должен. Степень серьезности работы я тоже определил сам, хотя в данном случае это было и неважно. Не было никакой степени. Я просто собирался написать рассказ.

Местом, выбранным мной для того, чтобы эту сделать работу, был крохотный бар с очень приятной атмосферой: легкая, не отвлекающая латинская музыка, теплое, матовое, слегка приглушенное освещение, кофейный аромат и, как мне кажется, ничего лишнего. Потому что я не могу назвать лишним расставленные вокруг старые советские магнитофоны, телевизоры и другие приборы загадочного назначения, потускневшие от времени, но сохранившие тепло прикосновений на кнопках. Также как и редкие бутылки причудливой формы, яркие флажки, знамёна и старые фотокарточки. Кроме всего этого, мне почему-то очень нравились испанские надписи на стенах, пламенный образ Че Гевары и подробная карта этого едва ли существующего, нелепого и отчаянного острова Свободы.

Окна бара выходили на главную пешеходную улицу Казани, где над головами прохожих медленно проплывал октябрь. Всё золото этого времени, к сожалению, уже померкло. Прозрачный, кристально чистый до самого неба, воздух наполнился чем-то зыбким, нежность последних теплых лучей осеннего солнца терялась где-то по ту сторону сплошной серой пелены, низко висящей над крышами. Наступило время холодных бесцветных дождей. Над голубоватыми сумерками появилась большая мрачная туча, от которой люди, гулявшие по Баумана, стали идти чуть быстрее, ровно так, как они это делают на всех других улицах города. Вот-вот должен был начаться сильный дождь.

Пасмурная погода за окном делала бар еще уютней, делала его практически идеальным для работы. Я решил, что рассказ пора уже было начинать. То есть, пришло время написать первое предложение. Открыть повествование. Одним словом, взяться за дело. Я провел руками по шероховатой клавиатуре, выдохнул воздух, надув щеки, и уставился в экран, приготовившись печатать…

Начать печатать не получалось. Чего-то не хватало… Я огляделся: в баре было занято только несколько столиков. Люди, сидевшие за ними, негромко о чем-то беседовали, пили, иногда смеялись. Некоторые курили сигары, оттенки ароматов которых прекрасно дополняли душистый кофейный запах, доносившийся со стороны барной стойки. Бармен, протирая стаканы, живо рассказывал что-то забавному маленькому толстяку, каким-то образом залезшему на стул с высокими ножками. Из общего тона разговоров то и дело выскакивал тонкий женский смех. Подумав, я понял, что ничего из этого мне не мешало. Я уже давно привык к тому, что тишина и уединение настигают когда угодно, кроме тех моментов, когда они действительно нужны, и работать, писать, рассчитывать или чертить всегда приходится в чьей-то компании. Так что всё было в порядке, но начать работу почему-то не получалось.

Я представлял рассказ от начала до конца. Представлял его в виде событий и мыслей, связанных между собой определенной последовательностью и волнующим меня содержанием, которое впоследствии должно было занять своё место между строк. И каждая мысль или событие, каждое звено этой цепочки было уже записано мной на вырванном тетрадном листе, как сокращенная запись упрощенного предложения, и выглядело больше похожим на какую-то формулу. Мне предстояло только перевести всё это на нормальный понятный русский язык, стремясь при этом достичь некоторых поставленных мною самим целей. Но в один момент перестроить свои мысли для решения этой задачи, то есть для возможности их записи — было сложно.

Мои руки и мой взгляд продолжали бездвижно лежать на клавиатуре. Все нужные слова разлетелись в разные стороны, спрятались в темноте, заполнившей мою голову, скрылись в темных углах бара. Темнота или пустота, неважно определение, рассудок запутался сам в себе и завязался в узел. К несчастью, такое бывает. Это ненадолго. Просто необходимо сосредоточиться. В общем-то, ничего страшного. Начать что-либо всегда непросто, в любом деле. Нужно сделать маленький первый шаг, чтобы почувствовать уверенность, тогда работа пойдет. В данном случае этим шагом был первый абзац.

Толстяк за барной стойкой, выпив немалое количество коньяка, погрузился в хмельную грусть, подперев голову рукой. Бармен, угадав его настроение, оставил его в покое, принявшись готовить коктейли, которые заказала небольшая компания, становившаяся всё более веселой и смеющейся после каждого следующего заказа, которые она производила в приступе нетерпения и азарта. В общем, всё в принципе было мило, но я продолжал оставаться мысленно только на уровне восприятия, вот что было плохо. Рассказ никак не мог начаться.

Первый абзац. А для того, чтобы его написать, вначале надо было представить себе ту картину, с которой все должно начаться, создать ее в своем воображении, попытаться почувствовать. А затем найти несколько неброских спокойных слов, расставить их в нужном порядке, чтобы эта картина имела возможность проявиться в воображение кого-то еще. Конечно, еще раньше следовало составить примерный план рассказа, выдумать сюжет, задумать что-нибудь, определится со многими-многими другими вопросами. Всё это не так уж и легко, но первый абзац, несмотря на свою видимую простоту — тяжелое дело.

В голову начали приходить различные варианты, но большинство из них мне не нравилось. Чего-то не хватало, или наоборот чего-то было слишком. Чаще было слишком, и суть предложений терялась в нагромождении слов. А ведь где-то было решение, точней и проще. Те слова, которые я пытался найти. Но эти верные слова почему-то ускользали и прятались, витая вокруг. Одинокий курсор продолжал терпеливо ждать моих слов, мигая, кажется, в такт моему пульсу.

Еще один не подходящий вариант. Вновь и вновь заменяя столики, барную стойку и людей вокруг, необходимой мне картиной, я никак не мог уловить её главные черты, определить важнейшие детали… Шипение кофейной машины. Тонкий писклявый женский смех. Кто-то уже не в первый раз громко скрипнул стулом об пол. Только кажется, что это мешает. Только кажется. На самом деле проблема в голове. Начнешь писать — не будешь отвлекаться. Посмотрел лист с набросками и планом: чего уж я там, в начале, хотел сказать? Ага, понятно.

Спустя некоторое время наконец-то удачная попытка. То, что нужно. Рассказ начался. События, обстановка — все сорвалось, сдвинулось с места. Описание, персонаж. Поехали, полетели… Кнопки клавиатуры приятно застучали под легкими ударами пальцев. Весь окружавший меня шум стих, вернее остался в той области, где меня уже не было, где осталось только мое тело. Моему сознанию стены бара больше не ограничивали пространство, и оно было уже далеко. Шум стих.

Первый абзац был завершен.

Передо мной появился кофе в безупречно белой чашке. Я слегка отодвинул ноутбук влево, опасаясь самого страшного, и сбил сахарницу. Крышка предательски открылась, и сахар с шипящим шорохом рассыпался на подоконник. Вряд ли из-за этого, но в тот же момент за окном начался ливень. Сначала зашумел металлический слив под окном, словно ведя обратный отсчет, а потом с нарастающей силой, замелькав серыми штрихами, полетели капли дождя. Начался промозглый, монотонный, неприятный дождь. В нем не чувствовалось ни задора теплого летнего дождя, ни чистоты весеннего, вообще ничего. Просто скука. Из-за таких скучных дождей как этот, я никак не могу полюбить осень в полной мере. Распустившиеся зонты над людьми проплывали мимо окна, совсем не попадая в ритм звучавшей в баре сальсы.

Перечитал вымученный первый абзац, исправил. Теперь лучше. За ним второй. Гораздо проще. Можно было сказать, что рассказ начинался. Начинался с робкой надеждой увести читателя за собой. Хотел начать писать третий абзац, но вдруг началось…

«Зачем?..» Ну все-таки. Сколько бы я ни задавал себе этот вопрос. Сколько бы ни находил на него ответ. «Зачем ты это пишешь?» Мысленно повторил идею рассказа — не подействовало, вопрос опять остался. «Зачем?» Пиши — только если не можешь не писать — это сказал Лев Толстой. А я могу не писать. Запросто могу. Но не хочу… А писать хочу. А вот почему я хочу писать, для чего я хочу писать — этого я понять не могу… Появляется иногда какое-то едва уловимое ощущение, будто бы я что-то понимаю. Что мне есть, что сказать. Но… Не знаю… С другой стороны, все люди что-нибудь да понимают, по крайней мере, те, которые хотят хоть что-то понимать. И уж я то явно не больше. Так зачем же? А стоит ли вообще об этом думать? Наверное, нет. Может быть потом… А сейчас просто писать.

На стене рядом со мной висела пара цветных открыток с изображением лазурных пляжей тропических островов и несколько старых черно-белых фотопортретов. На одной из них был запечатлен молодой Фидель Кастро. На другой какие-то фермеры с широкими от удивления и ужаса глазами — видимо, им не часто доводилось видеть фотоаппарат. Еще на одной фотографии очень четко получился темнокожий парень в солдатской форме. Можно было даже различить его эмоции в момент создания снимка. Кажется, это были усталость и смирение. Все эти люди на фотографиях точно не знали и вряд ли были готовы к тому, что их взгляд, уже возможно после их смерти, будет продолжать встречать множество других чужих взглядов, смотря со стены маленького казанского бара, где-то в невозможно далекой России.

…В конце ноября 1956 года сквозь бушующий шторм на Мексиканском заливе к берегам Кубы прорывалась маленькая яхта под названием «Гранма». На борту яхты рассчитанной не более чем на пятнадцать человек, помимо груды винтовок, амуниции, съестных припасов, ящиков с патронами и медикаментами, находилось восемьдесят два человека, решивших либо умереть, либо стать свободными. Великолепие этой картины слегка портил тот факт, что среди медикаментов не оказалось лекарства от морской болезни, и поэтому не привыкшие к качке борцы за свободу, все, за исключением пяти-шести человек, провели плавание в стонах и судорогах, склонившись над водой или уткнувшись головами в ведра. А по причине незакрытого в туалете крана судно дало течь, из-за чего было решено выбросить за борт всё лишнее, чтобы облегчить яхту. В воде оказалась часть жизненно необходимых запасов провизии и оружия. После семи дней ужасного морского похода у берегов Кубы яхта была замечена врагами. Революционерам пришлось высаживаться на сушу в большой спешке, захватив с собой лишь самое необходимое, и быть готовыми принять бой в любое мгновение. Оказавшись на земле, три дня, заблудившись, они бродили по джунглям, преследуемые врагами, мучимые голодом и жаждой, падая в обмороки от усталости, пока не добрались до местечка под названием Святая радость. Именно здесь, 5 декабря, во время привала, их настигли войска диктатора Батисты. Обессиленные, лишенные снаряжения, они не смогли дать врагу достойный отпор, и от восьмидесяти двух человек в живых остались только двенадцать разбросанных по джунглям, раненых, дезориентированных бойцов. Как раз сколько с комфортом могла вместить в себя «Гранма». Среди этих двенадцати были Фидель и Рауль Кастро, а также, конечно же, Че Гевара. Несмотря ни на что эти двенадцать отчаянных сумасшедших не сложили оружие и решили продолжить, казалось бы, безнадежную борьбу…

Зашипевшая вновь кофейная машина пронзила мои мысли и вернула в бар. Там всё было по-старому, словно ничего и не произошло. Вот это я понимаю: романтика, революция, свобода! Об этом было бы интересно писать. Всё по-настоящему. Всё доведено до предела, никаких компромиссов. Но всё это было где-то очень далеко, давно, не со мной, да и совсем не так, как хочется об этом думать, а гораздо хуже. А писать можно лишь то, что знаешь, если ты, конечно, хочешь оставить своей выдумке хоть самую малую степень достоверности. А это, наверное, важно.

Писать лишь то, что знаешь. А что знаю я? Об этом не очень то и хочется писать. Нет, ничего плохого, но просто скучно. Как-то неостро, нет ничего крайне важного. Нет ощущения жизни и смерти, а без этого сразу так уныло. Ни одного принципиального вопроса с сокрушительным ответом. Ни страха, ни волнения, ни боли. Скорбь всего мира словно проползает мимо. Если Вы, конечно, понимаете о чем я. В этом я не всегда уверен. Может быть что-то здесь, конечно, и есть, но всё это видимо только в моей голове, и с реальным миром не так уж и связано… В реальном мире все спокойно… В реальном мире, сидя за столиком перед ноутбуком, я продолжал аккуратно пригвождать свои эмоции к тексту. Я продолжал писать рассказ.

Остроту всё-таки можно найти. Создать проблему всегда проще, чем еще решить. Да и создавать на самом деле ничего и не надо, стоит только немножко поискать. Немножко присмотреться к себе, к людям, к жизни вообще. Долго присматриваться не придется, почти сразу же найдется такое количество всякой гадости, что и представить ее всю одновременно, в один миг, почти невозможно. А даже если представить. Что со всем этим делать? Разоблачить? Попытаться исправить? То есть творчество, служащее правде и высоким идеалам? Как это прекрасно!.. Гори, чтобы светить. Союз музы и дела. Как поэт и гражданин у Некрасова. Если свет твоего труда дойдет хотя бы до одного, только до одного томящегося сердца — всё уже не зря…

…Надоело. Всё это ерунда. Всё это уже пройдено. Да и вообще… Сердца, свет, образы… Ведь этого ничего нет на самом деле. Всё гораздо проще. То есть, не то чтобы проще, не то чтобы всё примитивно и скудно, нет, я имею в виду здесь другое. Всё очень естественно, мир упрям, жестоко упрям своей естественностью, неизменностью, бесконечным одинаковым ходом вещей. Реальностью своей сущности. Постоянством времени, сохраняющимся всегда и везде. Это только у Эйнштейна оно меняется, а в жизни нет. Только в кино отбрасываются все ненужные, пустые моменты жизни и остаются только главные. И выходит, кстати, что эти главные моменты, даже у великих людей, вполне умещаются в двухчасовой фильм. Реальная же жизнь идет непрерывной лентой из скуки, пустяков, мелочей и редчайших вкраплений чего-то важного, которые иногда бывает так сложно успеть отличить от остального и не испортить по привычке. Ведь странно, но в моменты, когда решается твоя судьба или даже жизнь, вокруг ничего не меняется. В смысле, ничто не обозначает важность мгновения. Всё остаётся таким же. Деревья стоят также, над ними так же пролетает какая-нибудь птица, черной точкой на сером фоне самого банального облака. И птица эта никакой не журавль, а самый пошлый сине-фиолетовый тупой голубь. Ничего не выражающие фасады домов. И никакой закадровой музыки! Никогда! Весь мир словно показывает тебе, что ему, на самом деле, всё равно, или что он вовсе никогда тебя и не замечал. Воздух всегда был одинаково прозрачным, а мир одинаково цветным, не слишком цветным, а так — нормально. Точно так же, как пространство никогда не изменялось. Никогда и нигде. Заберись ты хоть на Эверест или заплыви на дно океана, там будет все то же самое, просто картинка другая. И этот дождь, как его ни описывай, с чем ни сравнивай, какую аллегорию в него не вкладывай, — это просто вода, образующаяся при конденсации водяного пара, выпадающая из облаков и достигающая земной поверхности в виде капель жидкости, диаметр которых колеблется от 0,5 до 6 мм. Больше ничего. И в голове каждого человека, осознавшего это или хотя бы почувствовавшего это подсознательно, появляется одно главное овладевающие им навсегда желание — убежать от реальности, и как можно быстрее, и тут уж все способы хороши… Разве не так?..

Сделать что-то хорошее тем, что ты пишешь, кому-то помочь или постараться бороться с чем-то. Простите, но это тоже чушь… Да и разве я вообще имею право учить кого-то морали? О себе в этом контексте я вообще писать отказываюсь.

Тончайшая художественная чувствительность Антона Павловича Чехова не позволяла ему просто мириться с различными проявлениями невежества. В своих рассказах он со свойственной одному ему точностью и изяществом разоблачал, выявлял и высмеивал, а таким образом, боролся с пошлостями и глупостями повседневной жизни.
Великий русский писатель скончался в Германии. Для похорон гроб с его телом был доставлен в Москву по железной дороге. Своё последнее путешествие по России Чехов провел в грузовом вагоне с надписью «Для перевозки свежих устриц». Пошлость не осталась в долгу.

Черные клавиши, на них белые латинские буквы и зеленые наши. Поверх этих пластиковых квадратиков мои пальцы. За окном уже стало темно, и фонари начали просыпаться тусклым светом, постепенно созревающим до ярко оранжевого. Дождь продолжался, а в баре было всё так же хорошо. Работа над рассказом шла полным ходом, проявляя его очертания, скручивая мои мысли в предложения и абзацы. Мысли. Застывшие в переплетении букв, летящие, опережая буквы в попытке обрести собственную жизнь вне моей головы. Может быть, где-то здесь, в этом, и есть причина и ответ на мой вопрос «зачем». На вопрос, который, я повторяю, я адресую только себе самому. И хотя, как я уже заметил, об этом не стоит думать, видимо, на этот вопрос просто невозможно не отвечать. Только вот у меня такое ощущение, что и ответить на него невозможно.

Беглое нажатие кнопок, и буквы увеличивают строчку, появляясь своим уверенным черным силуэтом в нужном месте виртуального белого листа. Я старался ни на что не обращать внимания и продолжал печатать, все глубже и глубже уходя в работу. Я приближался к очень ответственной части рассказа, от которой зависело почти все. Два абзаца, не больше, но очень важных. Я подошел к ним почти с разбегу и без остановки начал набирать. На несколько мгновений из головы исчезли все посторонние ощущения: вкус кофе, янтарный полумрак, музыка, гул разговоров — исчезло всё, и как прорыв сквозь невидимую стену всё то, что я хотел записать, уже в голове возникало готовой безукоризненной нитью повествования. Нужно было только успеть набирать. То ли вслух, то ли про себя прошептав «конечно!», долетел до точки. Вдруг вдохновение оборвало. Я опять приземлился за столик в баре. По оконному стеклу медленно скатывалась капля дождя, совсем медленно. Всё остальное происходило с прежней скоростью. Я перечитал написанное — ничего особенного. По-честному, даже плохо. Странно. Там секунду назад было что-то еще, но куда-то пропало, не перешло в текст. Какая-то главная суть, едва уловимый смысл, одухотворение, без которого всё предложение, а следом и весь абзац нужно было менять.

Я заказал еще кофе. Писать абзац заново не хотелось — было жаль написанного, которое, казалось, надо было только слегка исправить, но исправить почему-то не получалось. Что-то удалил, добавил, разделил, напечатал еще, поменял, переставил слова местами, вновь удалил, вернул удаленное … Перечитал. Backspace. А в голове было вроде хорошо, но в голове интонация другая, в голове вообще всё по-другому, я там даже пою не плохо. Еще несколько раз попробовал, но опять совершенно не то. Это уже проблема. Уверенно возникавший из пустоты рассказ остановился в шаге от появления.

Нужно вновь мысленно отделиться от всего окружающего, вспомнить, что я хотел здесь сказать, а потом выразить это в простом предложении… Чтобы сконцентрироваться я закрыл глаза. Темно-красный мир оказался полон музыки и шума, и был совершенно не пригодным для появления в нем мыслей. Открыв глаза, я увидел перед собой официантку, принесшую мне чашку кофе, ноутбук, курсор, буквы, а также стены бара и низкий потолок.

А что я хотел здесь сказать?.. Чего именно я добиваюсь?.. Наверное, того, чтобы читатель поверил, заинтересовался, узнал бы в повествовании себя или свои чувства, вспомнил бы забытое или узнал бы что-то новое, понял бы значение, но не смог бы угадать развязку, зато смог бы пережить нечто недоступное в реальной жизни, получить удовольствие… Перечислять можно и дальше. Впрочем, всё это, всё, что нужно читателю, читатель и получает сам, если писатель ему не слишком мешает. Есть правда кое-что еще. Есть в искусстве какая-то грань, когда хорошее, прекрасное, превосходное переходит в почти мистическое. Вряд ли существуют законы этой грани, то есть способы ее достижения, здесь происходит какое-то чудо. Мысль одного человека не передается другому, а рождается в нем, развивается и растет до полного своего становления. Да и не в этом даже дело. Есть предел человеческой мысли, идейной мысли, или какие-то заветные слова, или сочетание звуков в музыке, при восприятии которых человек чувствует что-то неизъяснимое, что он не может понять, выразить словами, осознать, а может, разве что, только подумать: «Да вот это наверно и есть… В этом всё»… Впрочем… Всё равно никто не поймет того, что ты напишешь. Того, что напишешь ТЫ. Все поймут только то, что они сами прочитали, что они способны воспринять.

Уильям Тернер, как художник, выразительная сила и новаторство которого намного опережали собственное время, часто сталкивался с непониманием среди своих современников, называвших его потрясающие пейзажи непонятной мазнёй. Но кроме этого ему приходилось встречаться и с совершенно другими оценками своего творчества и другими непониманиями. Будущий ученик, друг и биограф Тернера Джон Раскин высоко ценил творчество английского живописца. Тернер как-то заметил о нем следующее: “Он знает гораздо больше о моих картинах, чем я сам, он помещает вещи в мою голову и указывает значения в них, что я сам никогда не делал! ”
Двадцатилетний Раскин в день знакомства с шестидесятипятилетним Тернером записал в своём дневнике: «Сегодня был представлен человеку, который без сомнения является величайшим в нашу эпоху; величайшим во всех сферах фантазии, во всех областях декоративных искусств; одновременно и художником, и поэтом нашего времени, Уильямом Тернером. Все описывали мне его грубым, неотесанным, скучным и вульгарным. Я знал, что это не может быть правдой. Я обрел в нем слегка эксцентричного, по-английски здравомыслящего джентльмена: явно добродушного, может быть, немного эгоистичного, очень умного, при этом ни в коем случае не демонстрирующего самовлюбленность и не выставляющего напоказ свои интеллектуальные возможности — скорее даже наоборот, что подчеркивает его скромность…»
«Величайший человек эпохи» в этот же день в своей записной книжке сделал запись покороче: «Боже, как болела голова».

Написать нужное предложение рассуждения не помогали. Я перечитал то, чем уже остался доволен, исправил несколько слов и решил сделать небольшую паузу. Прочитанный текст доставил легкое удовлетворение, которое, правда, тут же растворилось в досаде от попадания в тупик в последних двух абзацах. Мокрая плитка на улице ярко светилась желтыми и синими пятнами отражений горящих вывесок. Дождь все еще шел. Рассказ томился в ожидании.

В баре, на дальней от меня стене, висел обитый в аккуратную деревянную рамку телевизор. По нему шла запись карнавала в Рио-де-Жанейро. Карнавал — это прекрасная вещь. И особенно прекрасен он как ненавязчивый фон. Разноцветный, меняющийся, как узоры калейдоскопа, непрерывный фон. Фон, на который не стоит слишком обращать внимание, в котором не нужно разбираться или пытаться что-то понять, о котором вообще ни в коем случае не стоит ничего узнавать. Ведь вдруг окажется, что эти люди занимаются кроме танцев чем-то еще. Вдруг окажется, что они ходят на работу к восьми утра или, еще хуже, с кислыми лицами забиваясь в автобус и обещая себе несколько часов дневного сна, они едут на очередную репетицию этого карнавала, который так им надоел. Нет… Я надеюсь всё не так. Я надеюсь, что у них там, в Бразилии, всегда полная бессмыслица, пестрые костюмы, радость и жаркое солнце… Нет, опять не то… Я не надеюсь на это. В смысле всерьез. Я понимаю, это глупо. Просто, когда я посмотрел на этот карнавал, который показывал телевизор, мне он показался полной, абсолютной, точнейшей противоположностью того, что показывало мне окно рядом со мной, где в темноте съежившиеся от дождя и холодного ветра проходили очень грустные люди. Мне стало приятно от мысли, что где-то, и неважно где, просто где-то, существует такая противоположность. И мне было приятно с любопытством время от времени наблюдать за ней, совершенно ее не понимая.

Резко и даже тревожно, но сразу же переходя в монотонность, зазвучал вибросигнал телефона. Какой-то вопрос по учебе, по другим поводам этот человек мне не звонит. Ответил на звонок. Соврал, что дела отличны. Соврал, что не отвлекает и что ничего не делаю. Кое-как ответил на долгую беспощадную серию вопросов и сказал «не за что». На повторный вопрос «че делаешь?» — видимо из-за донесшихся до моего собеседника звуков, присущих ресторану, ответил «отдыхаю» (первый раз этот вопрос не был самостоятельными и не требовал ответа, так как входил в одно сплошное — приветкакдела!? чеделаешьнеотвлекаю!?). Ответил «отдыхаю». А что мне было отвечать? Да и потом. Я ведь не писатель. Писатели это такие волшебные люди с бородами и трогательными судьбами. А в России писатели это вообще… Больше чем писатели. А я просто бросаю слова в текст, даже не понимая зачем. И если в бар зашел бы кто-нибудь из моих знакомых, то я бы прикинулся, что сижу в интернете. Работу, правда, пришлось бы прервать, что очень плохо… А вот если бы я писал ручкой… Да чего уж там, тоже что-нибудь соврал бы! Соврал бы, потому что не всем моим маскам, которые я ношу в повседневной жизни, подходит это занятие, и потому что будут вопросы. Те вопросы, на которые я, может быть, еще не могу ответить. Поэтому я бы соврал…

«Говори всегда правду и поступай хорошо» — в этом простом наставлении для детей содержится мощная смысловая ловушка, которая дает о себе знать лишь годы спустя. Уже подросшие дети, хорошо усвоившие это правило, будут мучительно долго своим умом доходить до того, что союз «и» в этом предложении должен был быть заменен на союз «или».
В среднем человек лжет около двадцати раз в сутки. В основном это настолько простая ложь, что солгавший её не замечает. Так человек часто лжет для того, чтобы уйти от беседы, тема которой ему неприятна или кажется неуместной, избежать лишних объяснений, сделать рассказываемую историю еще более интересной для восприятия и смешной, или для того, чтобы соблюсти нормы приличия и учтивости. Чуть реже, но всё равно довольно часто ложь имеет конкретный продуманный умысел. Здесь человеческий разум в действительности проявляет глубину своего потенциала. Значение лжи меняется от простейших попыток скрыть нечто стыдное до сложных многоходовых операций манипулирования. Разнообразие неправды, произносимой человеком, огромно. Однако если задуматься о том, насколько изменилось бы количество лжи, если сосчитать сколько раз в день человек умышленно не договаривает, а также сколько раз он врет самому себе, то станет ясно, что произносимое это только вершина айсберга. Однако, получение такой статистики невозможно.
Ложь похожа на наркотики. Легкие небольшие дозы позволяют уйти от неприятностей и проблем, делают мир вокруг чуть лучше и проще. Но стоит вранью перейти какой-то допустимый предел, как человек начинает постепенно рушиться изнутри. Грань между правдой и неправдой становится для него невидимой, и все его жизненные опоры перестают иметь под собой основу. С этим он проживет сколь угодно долго, но только с условием, что жизнь его будет спокойна и ударов судьбы не последует, потому что первая же встряска разрушит все его красивые карточные домики, и человеку придется-таки вновь встретиться с правдой, которая скорей всего окажется для него неприемлемой.
О каком человеке идет речь? Конечно, о том, который написал эти строки. Зачем тогда об этом думать кому-то еще? Наверно незачем. Особенно если верить в уникальность каждого человека… Но вне зависимости от этого, если вы спросите себя, насколько часто вы себе лжете, первый ответ, который придет вам в голову, будет самообманом.

Это похоже на провал в памяти. Я отвлекся от всего на свете, и прежде всего от собственных мыслей. Сумев перестать чувствовать даже упрямое время, через окно текстового редактора я выбрался в тот крошечной мирок, который создавало моё сознание. Какое-то время я был только там, и нигде больше. Так, почти в беспамятстве, мне удалось написать те абзацы, которые не давали мне покоя, и почти полностью дописать рассказ. Только так и можно сделать эту работу. Когда я вернулся, вода за окном всё еще продолжала настойчиво падать, лишая веры в то, что дождь вообще может закончиться, и в то, что солнце всё еще существует. Оставалось написать совсем немного. Рассказ приближался к своему завершению.

Интересно, сколько прохожих за это время промелькнуло в прямоугольнике окна? За время, пока я писал рассказ. Этого я не знаю, невозможно сказать… Знаю только, что я не запомнил ни одного лица. Как будто и не было никого. Ничего удивительного, ведь прохожие не запоминаются. Их статус лишен чего-то человеческого, словно они просто элементы городского ландшафта, такие же, как столбы, автобусные остановки или припаркованные машины. В этом городе живет чуть больше миллиона человек. Вероятнее всего, большую часть из них я встречал хотя бы один раз в жизни. Ехал с ними в одном автобусе, встречался взглядом на улице, стоял в одной очереди в супермаркете или сидел на одной трибуне во время какой-нибудь игры. Сколько бы их ни было, сколько бы раз я их ни видел, для меня они не приобретают реальных очертаний и остаются плоскими проекциями, сжатыми и сутулыми. Точно так же, как и я для них…

А я не хочу оставаться проекцией! Неодушевленным ботом без лица, без жизни, без слов. Мне надоело! Я хочу, чтобы меня поняли. Не разоблачили, разоблачать не так уж и сложно, а просто поняли. Поняли то, что не ясно мне, но что, возможно, видно со стороны. А здесь, у меня в голове, изнутри, мне кажется, что я не хочу ничего плохого и что меня можно понять. И я хочу, чтобы меня поняли, вряд ли это слишком много. Конечно, это похоже на тщеславие, но дело здесь не в этом. Хотя, наверно, если копнуть глубже, и выяснится, что оно здесь присутствует. Но одно только тщеславие — это слишком грубое упрощение…

Я попросил счет, официантка как обычно переспросила, хотя и расслышала с первого раза. Прочитав написанный текст от начала до конца, я не смог понять, доволен ли я, потому что уже очень сильно устал. Я закрыл ноутбук, положил его в сумку, затем заплатил за кофе, оставив совсем немного чаевых. Оставить больше я не мог, в кошельке были деньги только на проезд домой. После этого я не спеша надел куртку, открыл дверь и, покинув уголок тепла, музыки и янтарного света, сорвался в холод, мрак и пустоту. Колючие капли дождя, подхваченные промозглым ветром, тут же ударили меня по лицу, заставив сощуриться и опустить взгляд под ноги. Ссутулившись и сжавшись, чтобы не замерзнуть, я торопливым шагом пошел в сторону остановки.

Не стоит искать сложных ответов. Хотя иногда очень хочется. Совершенно ведь ясно, что я хочу писать просто потому, что я хочу высказаться и объясниться, не больше этого, но уж и никак не меньше. Потому что это не мало. Высказаться важно, очень важно и за этим кроется больше, чем принято думать, несмотря на то, что об этом и не говорят так же часто, как например, о любви или свободе. И если я написал рассказ, то мой рассказ — это и есть я. Не весь я и, может быть, не совсем искренне я. Но я. Ничего кроме меня в этом рассказе нет. Ведь и этот дождь был только в моих глазах. По-другому и не может быть, ведь этого дождя никогда не было. Был только рассказ, который, несколько раз сменив своё имя и значение, всё-таки смог появиться.