В тени долин, на оснеженных кручах
Меня твой образ звал;
Вокруг меня он веял в светлых тучах,
В моей душе вставал.
И. В. Гете

Нежно-розовые пушистые облака,  подгоняемые легким ветерком, медленно плыли по смущенно зардевшемуся небу. Алое солнце, выглянув из-за позолоченной линии горизонта, распустилось, словно причудливый цветок и коснулось своими лиловыми лепестками небосклона, разрезанного  яркими солнечными лучами, которые едва дотронувшись до земли и позолотив блестевшую росою траву, предвещали скорый приход нового дня. Казалось, будто все, нехотя просыпаясь и разгоняя ночной мрак, дышит здесь надеждой и живет предвкушением чего-то значимого, того, что так часто в минуту отчаяния скрашивает наши дни.

Таким был восход солнца, возникающего над бескрайней зеленью холмов, расстилающихся на сотни миль до горизонта. И сейчас,  еще не такое жаркое, как днем и потому не внушавшее неприязни, оно неудержимо притягивало к себе взгляд. И хотя обычно начало нового дня сопровождается радостным чириканьем птиц, еще скрывающихся под сенью деревьев, и улыбками людей, но иногда все же солнечные лучи, скользящие по земле, приносят не только радость. Поэтому не стоит так уж удивляться, что хозяйка одного из прекраснейших поместий Англии в это утро  не смогла удержать предательски блестевшие на солнце слезы. И даже, открывающийся ее взору зеленый парк,  к которому тесно прижимались скрытые деревьями тенистые долины, не могли облегчить ее горя.

Она стояла, прижавшись щекой к ледяному стеклу, и изредка касалась белоснежным платочком покрасневших от слез глаз, в то время как иссиня-черные волосы, рассыпавшиеся по ее тонким плечикам и спине, прикрытой полупрозрачной легкой тканью, казалось, еще больше подчеркивали бледность ее кожи.

Мутный взгляд этих темно-карих глаз то и дело останавливался на красивом рояле, сразу привлекавшем к себе любопытный взор.  Потому что те, кто переступал через порог огромной гостиной, к сожалению, знали печальную историю, случившуюся не так давно под сенью этого, казалось бы, гостеприимного и ничем не омраченного дома.  И если бы вы, будучи не посвященными в тайны этого семейства, ступили на эти пушистые восточные ковры, вдохнули нежный запах свежих роз, аккуратно поставленных в хрустальные вазы, то вероятнее всего не догадались бы ни о чем. А когда бы вашего слуха достигли веселые разговоры и звонкий смех хозяйки, то ни одно сомнение о счастье этой девушки не мучило бы вас. Поэтому я, пожалуй, расскажу эту историю, и вы, мой дорогой читатель, сможете перенестись во времени и стать незримым свидетелем тех событий, которые оставили неизгладимый отпечаток в сердцах тех, кто был причастен к ним. Однако, к  счастью, нам не придется напрягать свое воображение и перелистывать пожелтевшие страницы истории, чтобы нарисовать себе картину происходящего, ибо я не буду углубляться в прошлое, приносящие иногда достаточно боли и разочарования. Мне недостает, вероятно, смелости, чтобы тронуть некоторые события, давно исчезнувшие за пеленою времени, поэтому, я решусь нарушить все правила приличия и подслушать вместе с вами один весьма занимательный для нас разговор, случившийся не так давно…

Стоял теплый солнечный день, солнце пекло не так сильно, прикрытое пеленою полупрозрачных облаков, прохладный ветерок едва заметно касался зеленых листьев деревьев. Здесь высокие старые дубы и грабы расступались, обнажая тенистые долины.

– Молли, как здесь красиво! – воскликнула девушка, стоящая на самом краю причудливо изогнувшейся тени.

Ее шелковистые каштановые волосы, завитые по бокам, были высоко начесаны и украшены воткнутым в них белоснежным цветком магнолии. Она держала соломенную флорентийскую шляпу, которую то и дело вертела в руках. Помолчав с минуту и так и не дождавшись ответа, девушка, наконец, не вытерпела и, повернувшись лицом к своей спутнице, раздраженно воскликнула:

– Воистину, я не могу понять твоего уныния,  Молли! Я не могу больше выносить этого!

– Что ж, я не держу тебя здесь… – ответила подруга дрожащим голосом и, плотно сжав тонкие губы, прижалась к шершавому стволу дерева.

Клетчатое платье с широким поясом, подчеркивало ее тонкую талию, а пальчики крепко сжимали зонтик, обтянутый кружевом,  и тонкую кашемировую шаль:

– Конечно, – продолжала она, – ты вольна уехать, когда захочешь…

– Милая ты, верно, меня не поняла, я не собираюсь оставлять тебя ….  Я просто хочу тебе напомнить, что смерть твоего мужа – не повод хоронить себя заживо.

– Но разве я не делаю все как раньше? Ведь ничего не изменилось.

– Изменилось – все. Ничего уже не будет как прежде. И ты уже другая.

– Какая?

– Безжизненная. Да, ты одеваешься, ешь, пьешь, смеешься, но все это ты делаешь машинально, не получая удовольствия. Я даже сомневаюсь, что ты чувствуешь вкус пищи. Так нельзя жить, – серьезно сказала девушка, подходя ближе к подруге и пытаясь заглянуть ей в лицо.

– А что же мне еще делать, Мэри?! Я и так всеми силами стараюсь быть веселой и счастливой, хотя бы для других, – грустно прошептала Молли, и слезы заблестели у нее в глазах.

– Ты должна жить для себя, а не для мнения света. Общество никогда не сможет оценить твоих усилий… живи, чтобы жить, а не существовать… ах, если бы Ральф был жив! – воскликнула девушка, в отчаянии всплеснув руками. – Я никогда не верила в счастливый брак, но, глядя на тебя, я с легкостью могу поверить в существование вечной, неумирающей любви.

– Неужто ты думаешь, что я все еще люблю своего мужа? – вдруг спросила Молли после минуты  молчания. – Неужели ты не видишь, что не из-за любви к нему я так страдаю.

– Я не понимаю… – прошептала Мэри, озадаченно уставившись на подругу, – Что ты такое говоришь? Ты ведь как только увидела его…

-Милая, это было давно! Да, я была влюблена в него, конечно, но лишь поначалу… Когда мы с ним первый раз танцевали на балу, я была поражена его необыкновенной красотой… Я никогда не забуду пристальный взгляд этих голубых глаз, будто бы проникающий в самую душу, в самое сердце… тогда он был немногословен, но если и говорил что-то, то это были слова необычайно-умного, воспитанного человека, а если он и танцевал, то грациозности его движений позавидовал бы любой. Лишь иногда его лицо, омраченное чем-то, вдруг становилось отрешенным, и тогда он казался лишним в этой пестрой, тщеславной толпе, он был чужд этому миру. В то время я любила его, и мне казалось, как и тебе, что это любовь навсегда.…

Но потом я стала его женой и поняла… Он никогда не будет моим и никогда не был. Он всегда принадлежал музыке, он отдавался ей весь. Он жил ей – и любил лишь ее. Пойми, мы были безумно далеки – он был рабом, игрушкой в руках искусства, а я – общества. И разделенные однажды, мы так и не смогли найти общий язык. Он был просто не выносим. Ты не знаешь, что значит видеть, как в один миг менялось его настроение. Часто он был печален и задумчив, и все мои просьбы и слова, казалось, были ему безразличны. Он был другой… не как мы все. Я помню как однажды, он разбил мою любимую фарфоровую вазу, в порыве злости и отчаяния, из-за того, что куплет, написанный им, был не идеален. Он мог часами ночью метаться по комнате, словно дикий зверь, посаженный в клетку, а мог словно малое невинное дитя радоваться первым лучам солнца или бабочке, вдруг залетевшей в открытое окно.

Поначалу я пыталась изменить его и его отношение к жизни, но все было зря, это было невозможно и глупо. Ведь как бы ты ни хотел, чтобы роза стала камнем  – она никогда им не станет, а ты лишь поцарапаешь руки о ее шипы…  Так и я, заставляя его устраивать балы, принимать гостей, лишь раздражала его, после чего он становился еще отчужденней, а я, не вынося этого, часами плакала в своей комнате, с каждым днем все больше и больше подрывая свое здоровье. В конце концов, я заболела, и, страдая от лихорадки, звала Ральфа, но он не приходил. Ни разу он не справился о моем здоровье, ни разу не проведал меня… потому, что он был в то время уже мертв. А я не знала этого и лишь напрасно ждала его. Потом я стала беспокоиться, что не слышу его музыки, не  слышу этих божественных звуков… и только тогда мне сказали, что мой муж поскользнулся на лестнице и, упав с нее, умер. Тогда я не ответила ничего, наверное, потому, что рассудок еще не мог понять этих слов.    И только тогда поняла, что без этого человека мне стало ужасно одиноко в этом мире и пусто на душе. Я с ужасом думала, что после его смерти стала очень похожа на него, словно какая-то его часть навсегда стала неотъемлемой частью меня – чувствительная и холодная, огонь и лед. И все же я не люблю его, просто чувствую, что он мне нужен как воздух – мы дышим им, не задумываясь, не потому, что так нам нравится. Мы дышим – чтобы жить.  Однажды он сказал мне, что он лишь сотворяет жалкое подобие того, что нашептывают ему ангелы, вечно витающие вокруг него. Тогда в комнате стояла гробовая тишина, а он слышал музыку. Он был не просто гений, но еще и необыкновенно чувствительный человек. В то время я не могла понять его слов, но сейчас, стоя здесь, в тени долин, я знаю, о чем он говорил.

Каждую секунду, каждое мгновение мы слышим необыкновенную музыку неба – дует ли ветер, накрапывает ли дождь или просто шелестят листья деревьев. Все это – музыка, просто ее нужно расслышать. Рассудок и наука никогда этого не поймут, да это и невозможно. Нужно слушать сердцем – оно понимает все, просто часто мы заглушаем эти божественные мелодии своими мыслями и доводами рассудка.

-Но разве это возможно? – спросила Мэри, растроганная рассказом подруги.

-Да… просто закрой глаза и слушай.