Пожилого доцента Волкова попросили в деканате съездить в город Боровичи. Там старшекурсники проходили летнюю производственную практику. Руководитель практики, некто Гордеев, за прошедший месяц ни разу не прислал в институт положенных отчётов, да и вообще никаких вестей не подавал, даже ни разу не позвонил. Повторный и грозный запрос деканата опять остался без ответа, и неуважительная эта капля переполнила чашу административного терпения, решили отправить в Боровичи инспектора Волкова. “Кроме того, – рассказывала секретарша деканата Волкову, – имеются кое-какие данные, вернее сказать, непроверенные сведения, что этот самый ваш кандидат наук Гордеев ведёт себя весьма своеобразно, это, Илья Ильич, если очень мягко сказать, вы понимаете о чём я… Уж если просочилось сюда… Вы  Клименко, старосту курса, знаете?” – “А кто такой Гордеев? – спрашивал уже у декана расстроенный нелепым поручением Волков. – Не мальчик же, наверное? Чего я его воспитывать поеду? Как классная дама, ей богу.” – “Да преподаватель со строительного факультета, недавно защитился, сам, можно сказать позавчерашний студент. Вроде и дисциплину никогда особо не нарушал, не замечен был. Хотя, говорят, строптивый несколько, но с кем не бывает, теперь кандидатам, преподава- телям стало жить трудно”.

Какие-то неведомые Боровичи, надоевшие студенты, ненужный и неизвестный никому Гордеев, кандидат новоиспечённый. Ну что? Запил, наверное, хотя на что запи- вать кандидату? Нищий же. “А он женат или нет?” – спросил Волков, намекая на любов- ную интрижку молодого преподавателя. Оказалось, у Гордеева двое детей. Безответственный мужик. И что я с ним буду делать? А здесь благоприятный июль на исходе, недостроенная дачка, домашние наконец-то все в сборе. « Далеко ли эти Боро-

Вичи-то?» – О, да что вы, рядом, ночь на поезде”. Ничего себе рядом. Декан тихонько говорил о престиже института, авторитете преподавателя вообще и  Волкова в частности, о новых инициативах правительства по повышению зарплат и , вздыхая, рассуждал о необходимости значительного сокращения преподавательского состава. Он повторял, что дело-де деликатного свойства, а он, Волков, известен  всему  институту как человек глубоко порядочный, умный, добрый и даже “излишне мягкий где-то… Нет, нет, это не в укор, Илья Ильич, и не возражайте, не возражайте, это наше общее мнение, все говорят, вы добрый, вон даже студенты  “душкой” зовут,  либеральничаете с ними. И очень сдержанный, это в нашей акции важно. Согласны? Способный без этого,  знаете, административного наскока, без дурной ретивости, без ненужной прямолинейности, как у нас теперь любят, – выделил ещё и ещё раз Волкова декан и окончательно сломил оборону, – без ненужного служебного рвения разберётесь что к чему… Может быть, просто помочь человеку надо, бог его знает. Молодому, по-отечески… Подготовить парня надо, чтобы душевной травмы не нанести. Случай чего мы подыщем ему работёнку, хотя это трудно теперь, ох как трудно. У вас самого-то как дела, здоровьичко?  Бледноват вы как-то, мешки под глазами. Почки в порядке?” – “Вроде ничего, – удивлялся неслыханной деликатности декана Волков. – Сахар немного повышен, ну там сердечко иной раз поша- ливает”. – “Это терпимо, – мягко улыбался декан. – С кем не бывает.” Говорил декан в известной своей манере: тихо и безостановочно, вязко, долго, с какими-то невнятными намёками, а то и двусмысленностями, которые улавливались, однако, с трудом, тем более подобных речевых ребусов Волков не любил, он любил ясность, а тут ясности никакой. Волков слушал, устал, и согласился, слегка польстившись похвалами начальника. Да что переживать, два, ну три дня потрачу. Нет, больше. Декан сказал, что на тамошнем ремонтно-механическом заводе у института есть интересы, директор обещал несколько вакансий, “может быть, удастся предложить приличную работу тем, кого придётся сокращать”, – без выражения глядя сквозь толстые стёкла очков, сказал декан. “Неужели и меня? – напрягся Волков. – Или меня или… Гордеева? Меня? Не может быть, я же столько лет верой и правдой…” – подумал Волков.

Надлежало “по показаниям”, как выразился декан, или поругать Гордеева, или, временно заменив его старостой группы студентом-старшекурсником Клименко, отозвать в институт “на расправу, – пошутил декан. – Излишняя неподчинямость таких, как Гордеев, очень огорчает и портит нервы. Против них-то самих я ничего не имею, я против неуправляемости, как и вы, Илья Ильич, как и мы все теперь. Жизнь заставляет быть жёстким… да… всех на Руси не облагодетельствуешь, конкуренция не позволяет, да…”  “Что же это он, опять обо мне?” – с тревогой подумал Волков. “Ведь это осложняет воспитательный процесс. Вы не находите? Поезжайте. Но я не настаиваю, я прошу. Можно , конечно, и нашего проректора по хозчасти послать, он живо  расставит все точки над “и”, наш полковник это умеет”. – “Нет! – перебил Волков, проректора не надо”. – “Вот видите? Всё правильно понимаете. Да вы не перенапрягайтесь, не ахти какое дело, – улыбаясь, жал он руку поскучневшему и встревоженному Волкову. – Два-три дня на заводе, постарайтесь с директором проект договора составить, вот вам черновик. Отдохнёте заодно. Боровичи – прелестное местечко, скажу я вам. Тишина, зелень, озеро. Там в старинном монастыре, отреставрировали, такой ресторанчик, “Монастырская трапезная” со стриптизом, а?  Кашка гурьевская, уха , медовуха… Дельце же, ей-богу, так себе, пустая формальность, сугубо превентивного характера, в ваших же интересах…”

“А какой же мой тут интерес?” – выйдя в коридор, подумал Волков. Присел на скамейку и положил под язык полтаблеточки валида с глюкозой.

Утром следующего дня Волков приехал в маленький, зелёный такой, в самом деле симпатичный старинный городок.

Устроился в заводскую гостиницу. Побродил по пристанционному  базарчику, прицениваясь к разнообразной снеди. Купил стаканчик “мичуринских”,  как с умори- тельной настойчивостью уверяла бабка, семечек “…мякушки у них сладкие, большие, а то и двойные, прямо сами так и лущаться”.  Заглянул в магазины. Всё есть. Прошёлся по центру: старинный сквер с огромными липами и тополями, безлюдье. На мощёной бетонными плитами площади циклопический цементный монумент:  приблизительный человек-колосс, весь в буграх и лентах гипертрофированных мышц и жил, надрываясь, раздирает каменные глыбы – символ добычи полезных ископаемых из неподатливых твоих недр, бедная земля.

А где монастырь? Пора бы и пообедать .

Показали как пройти, тут всё оказалось “рядом”.

С невысокого травяного берега древней, еле живой речушки открылась под синими небесами лубочная картинка: зелёные, с серебряными звёздами купола храма; белая стена и цветные рядки автомобилей вдоль неё. Сбоку и поближе – деревянная мельница под руку с деревянной же часовней, обе огорожены  берёзовыми жердями с такими же поперечинами – прясло, что ли?  Трепыхаются на ветру синие языкастые тенты палаток, от мангалов вьются синеватые клубы дыма, вокруг белых столов на белых стульях сидят нарядные люди и кушают. А тут тащись в общежитие к этим бестолковым студентам и заранее неприятному Гордееву, это если он там присутствует, а то ищи его как сыщик. Молодые оголённые интуристки,  хохоча, попивают из высоких прозрачных стаканов что-то белое, всё время суя нос в стаканы, – медовуха, что ли? Хлопнуть бы.

Вздохнув, Волков отправился на завод.

Познакомился с директором, поговорили о вакансиях и договоре, и то и другое оказалось имеет весьма смутную перспективу, потому что заказов всё меньше, производство свёртывается.

Нашёл студентов, почему-то обрадовавшихся ему. Поговорил с начальниками, мастерами, все были довольны студентами. Заметной бодрости, однако, не приметил. “Не пижоны ваши ребята, ничего не скажем, могут вкалывать, мы же им даём немного заработать, двое даже в конструкторском  сидят, но у нас нет пока денег. Физической работы у нас много, тяжелой, прокат разгружать, вагоны, рук не хватает, городские на такие работы за гроши не идут”.  И большинство практикантов были рады ночным и сверхурочным работам, расплачивались  ними каждую пятницу, а в заводской столовой

кормили два раза бесплатно, квашеная капуста была всегда.

Но вот дневники практики студенты не вели, вернее бросили писать; материала для дипломных проектов собрали мало – прямой результат отсутствия руководства и  конт- роля. Староста Клименко и не возражал: “А мы нашего руководителя товарища Гордеева, почти и не видим, он всё пустил на самотёк, а я что, начальник студентам, что ли, сам студент”. – “Да не маленькие, Илья Ильич!  Накалякаем  дневники-то, успеем! – беззаботно галдели студенты. – Из года в год друг у друга передираем.” – “А чего дипломы? – откровенничал один. – У меня приятель в серёдке дипломной работы написал: “а эту станину привернём к фундаменту деревянными кривыми болтами, потому что всё равно никто мой проект читать не будет”. И, представьте себе, спокойно прошло! Отличная оценка, красненький диплом”. – “Ещё месяц впереди, в КБ и ПТО макулатуры для этих дел завались, сколько угодно, мы уже договорились”.  Волков для порядка хмурился, укориз- ненно покачивал головою, но был в общем доволен: не разложились ребята, стараются; да и правы они – формалистики в изготовлении дипломных проектов хватает. Однако строго-настрого велел прямо сейчас, сегодня же дописать, переоформить дневники,  старосте – составить отчёт за месяц,  “всё сделать в подобающем нашему времени темпе, внешнее оформление должно быть абсолютно безупречно, мне на подпись завтра к полудню, хоть всю ночь сидите, вечером уезжаю”.

От старосты группы Волков узнал, что в первое же воскресенье Гордеев вместе со всеми поехал на озеро отдыхать. Вроде бы познакомился на пляже с продавщицей из ларька, и остался в тот день в посёлке. С тех пор бывал в общежитии дай бог через три дня на пятый, а на заводе последнее время не появлялся вовсе. Ни во что не вникает. “Пьёт?” – почти рефлекторно спрашивал не желающий утвердительного ответа Волков, поражаясь, но вроде бы смутно и завидуя отваге младшего научного сотрудника. “Нет, не замечен, – отвечал  Клименко. – Но деньги у некоторых студентов брал. Некоторым отдавал.

Неизвестно доподлинно, они его покрывают. Зачем – неизвестно.” – “Деньги? – морщился Волков. – Как брал? Что же он вместе с вами не работает? Как брал?  Какие, сколько, у кого, например?” – ” У меня два раза занимал по стольнику. Отдал, правда. Но имеются и другие факты”. – “И много ли наличествует фактов?” – без веселья пошутил Волков, с удивлением рассматривая неулыбчивого старосту; всё-таки странноватый этот тип Клименко,  вот и в гимнастёрку почему-то одет.  “Сколько понадобиться, любая студентка скажет”, – с едва заметной, но явственной злой иронией сказал староста, специалист по сыску и досье. “Да-а, – вздыхал Илья Ильич. – Не хорошо как-то, однако. Не педагогично. Что же вы тут с ним, то есть он с вами, собственно, не сориентировались как-то, а? Такие неприятности. В какой комнате он живёт?”

С Гордеевым Волков встретился в общежитии на другой день к вечеру.

Волков сидел в комнате, досматривая образцовые, прямо-таки идеальные дневники, как в сказке возникшие из ничего за одну ночь. Что надо и не надо подчёркнуто, таблички и графики цветным шариком. А если бы студентов заставить сделать компьютерный набор, они тоже бы управились за одну ночь? Шустрая молодёжь, не задушишь, не убьёшь, – как иной раз говаривает ректор.

– Среди студентов, – между прочим рассказывал суховатый староста, бывший, как выяснилось, десантник, – есть сторонники товарища Гордеева, я точно знаю, по фамилиям. Но таких |мало. Коллектив здоровый.

– Как же это вы выяснили, в смысле сторонников, товарищ господин Клименко? – без интереса спрашивал Волков. – Индукция или там это, дедукция? Как вычислили?

– Нет ничего тайного. Вы понимаете. Но я с ними уже беседовал. Вроде поняли. А то с такими руководителями каши не сваришь. Ни совета, ни направления, ничего.

– Да? Ну и что?

– Я могу сказать. Что эти его приспешники наверняка сообщили ему о вашем приезде. Я уверен, что он уже появился тут. Например, зачем Гордеев уединялся в своей комнате с одной студенткой? Мы знаем. А теперь он где-то с продавщицей, а студентка сохнет по кучерявому преподу. Факт. Он вот-вот придёт к нам, то есть к вам.

– И много ли у него этих самых, как вы называете, приспешников? Или  приспе- ниц? – вяло иронизировал уже уставший от бессмысленных текстов дневников и никому не нужных трёхсмысленных  намёков Волков.

– Хватает салаг, – без улыбки ответил староста. – Жизни не знают. Как всё доста- ётся. Я вот с семи лет с матерью один. Хватил лиха во! – Клименко полоснул себя по горлу.

– Расскажите немного о себе, – кивнул Волков, чувствуя, что всё равно староста будет нудно рассказывать про свою якобы трудную жизнь.

Так и оказалось, словно Клименко только и ждал подобного вопроса.

– У меня всё на виду, – короткими фразами долго говорил он. Короткие, по три выстрела очереди. – Детство, отец нас бросил. Я с ним дрался, я мать защищал. Он хотел у меня ухо откусить. Чокнутый.

– Как так? Зачем ухо?

– Он мать третировал. Затем техникум, армия. Теперь институт, я всё время рабо- тал, и сейчас сторожем и спасателем, а потом на занятия. У меня нет ни одного хвоста, всегда всё сдаю вовремя. Я вот с первого курса вкалываю, а ещё двое братьев. – После краткой, но муторно-многозначной паузы староста вдруг как ударит снова ребром ладони по собственной шее, что даже зрителю Волкову стало больно: – Вот тут сидят, младшие.

Во они где у меня. А иные чистоплюи… С рук всё сходит. Я здесь,  по ночам цемент разгружаю. Почему я должен давать ему деньги?

– Вы же говорили, что он вернул.

– И что с того? Пусть сам идёт и зарабатывает. Больше не дам. А станет приставать, сообщу ректору. За вымогательство знаете, что бывает?

– Да-а, вон оно как…

Волков заскучал. В общем, он легко представлял старосту работающего, чего-то там разгружающего, забивающего, но как он тут будет со студентами?  Не забыть поинтересоваться его успеваемостью. Неужели отличник?

– Клименко, ну а кому теперь легко жить? Разве что ворам всяким? Ладно, не будем об этом.

В самом деле – что об этом говорить. Учись хорошо, работай добросовестно, не высовывайся где не надо, и всё устроится нормально. Не любил Волков сердитых и напо- ристых молодых людей, вступать с ними в дискуссии почти всегда было бесполезным делом: ты им про порядочность, а они тебе про олигархов. Ты им про честь и достоинство, а они интересуются – почему это в прошлом году в институте появилось столько студен- тов евреев, как только проректором  прислали  Клепмана Бориса Моисеевича? Дались им эти евреи, хорошо же учатся.

Староста Клименко был огромный неулыбчивый, кадыкастый детина, быстрый в движениях и разговоре, сообразительный, видимо, малый, и всё время норовил смотреть в глаза собеседнику. Мимики почти не было, жестикуляция скудная, резкая. Наколка на плече: два кинжала крест-накрест. Нижняя челюсть немного выдавалась вперёд, как у Муссолини. Чувствуется, крепкая особь. Не забыть посмотреть его успеваемость.

Илья Ильич почувствовал, что студенты его как бы побаиваются, сторонятся, даже при общем разговоре Клименко всегда оказывался сбоку и спереди от всех остальных. ^«Впрочем, ладно, бог с ней, с этой психологистикой,  зато порядок он обеспечит прилич- ный. Тем более не я ставил его старостой. Фактически, он у них тут уже за главного. Прирождённый вожак, лидер”.

– Вам, Клименко, придётся пока побыть за руководителя практики, а как подберём другого, тогда освободитесь. Проследите тут… Вы же не грузчики здесь, да-а… без пяти минут инженеры, конструкторы.

– Не беспокойтесь, – почти перебил Клименко,  неожиданно улыбнувшись и поднялся со стула. – Всё будет чётко, только мне чёткие инструкции, права, обязанности, чтобы чётко. С дневниками у нас упущение не повторится. Деморализует, можно сказать, и никакого толку.

– Это в каком смысле? – нахмурился  Волков, с неприязнью отмечая армейскую готовность старосты. – 0 чём вы?

– Ни посоветоваться, ни вообще. У меня трое ребят освобождены от работы на заводе, они тут рядом с общежитием, на железной дороге работают , разгружают вагоны с продовольствием. У нас всё есть – мясо, овощи, фрукты. И не подумайте, что воруют На складах нам платят натурой, а деньги только по срочным подрядам, совсем немного. Всё законно.

– Да, но склады вроде ничего не продают? – засомневался Волков.

– Верно, не продают, – кривовато ухмыльнулся Клименко. – Но есть усушка, утруска, естественная убыль, пересортица. Если два ведра воды на овощи вылить, ведро овощей можно брать спокойно.

– А мясо? – сказал Волков.

– Ну!.. – почти снисходительно протянул староста. – Это ещё проще. Туши куда перегружают? В морозильные камеры. Вытащил сердце, почки, печень, а то и вырезку снутри оттяпал, налил воды, она замёрзнет, и вес останется тот же.

Волков молчал довольно долго.

– Клименко, верно ли вы выбрали специальность? Мне кажется, у вас какие-то не очень конструкторские способности.

– У меня ещё есть время подумать, Илья Ильич. Те люди, кто имел отношение к мясу, никогда не пикетировали, не бунтовали. Видели вы хоть одну недовольную жизнью продавщицу, или там работницу столовой?

– Нет, – не припомнил Волков. – Не видел.

– Во. Они всегда улыбаются. При всех режимах. Хоть Ленин, хоть Брежнев, хоть кто. А почему?  Сыты всегда. И машины у всех.

Вдруг в комнату тихо постучали.

Староста, указав длиннющей ручищей на дверь, удовлетворительно хмыкнул:

– Во! Я же предупреждал. Убедитесь.

– Войдите, войдите, – поспешно проговорил Волков и зачем-то встал, сделал шаг к двери, зачем, не даму же встречал.

Вошёл высокий, сутулый, подозрительно худой человек в приличном костюме. Молодой, лицо бледноватое, большие малоподвижные глаза, мимика вообще бедноватая. Он часто моргал, улыбался, трогал кончиками пальцев щетину на щеках и вроде бы слегка кланялся при этом. Бросались в глаза выразительные вены на тыле ладоней, на запавших висках.

Улыбнулся и Волков.

– Значит, вы – Гордеев. Здравствуйте, проходите, присаживайтесь. Вот пиво, пожалуйста, давайте знакомиться, а то мы, кажется…

– Пиво? Благодарствую, благодарствую.  Интересно… Младший научный сотрудник Гордеев, – протянул руку Гордеев. – Николай Николаевич в некотором роде. Прошу любить и жаловать.

– Что? – не совсем понял Волков. – Очень приятно.

– Любить, говорю. Любить и жаловать. Николай Николаевич, обратите внима-

ние. У студентов и генералов просто Ник-Ник, для увеличения теплоты и углубления демократичности.

–   Ага, – сказал Волков. – Ник-Ник. О, прошу прощения… – И непроизвольно

зарифмовал в раёшник: – Вы, я вижу, шутник.

Илья Ильич смутился.

– Однако, – продолжил он после спасительной паузы довольно холодно, – у нас с вами… водевиль несколько иного плана. Вы не находите? У меня очень мало осталось времени, я вас ждал слишком долго. Согласны? Ведь существуют же некоторые нормы, общепринятые нормы субординации, простого в конце концов, уважения. А вы как-то непонятно настроены, мне кажется.

– Согласен, согласен, а как же. И нахожу. И нормы. Времени у вас и у меня в самом деле осталось очень мало, совсем ничего, совсем ничего, можно сказать. Потому давайте короче. И вы полностью правы, Илья Ильич, вы меня в самом деле слишком долго ждали, так долго вы ещё ничего не ждали, а теперь вот дождались наконец. Поздравляю.

– Э-э… – замешкался Илья Ильич, – с чем это, собственно?

– Ну – к делу! – вздел длинные руки, словно сдавался в плен, Гордеев.

– К делу? А я разве…

– Да не-ет, вы с прологом, с интродукцией, так сказать. А как у вас пролог получа- ется?  Известная ситуация: орёл и птичка-невеличка. Путаясь в слезах и соплях жалости, орёл птичку всё же кушает. Прости, пташечка, но мне очень… но я оторву тебе головку. Такое у меня предназначение. Своеобразие в том, что орёл в данный момент сыт.

– Я – орёл? – изумился Волков. – Как вы, однако… Да разве я похож на хищника? Фантастическое допущение, даже забавное. Прихотливая у вас, Гордеев, фантазия, какая-то темноватая.

– Вы? Отнюдь. Скорее на жертву. Жертва в облике орла. Пока это вам кажется немыслимо сложным, но есть время усложнять, а есть время упрощать, и время упрощать придвигается, и этот счастливый момент будет для вас воистину судьбоносным, он преобразит ваше сознание и откроет новое зрение!

“Фу, – подумал Волков. – Какая-то мутная демагогия, да ещё с пафосом. Пророк доморощенный. Надо будет в деканате его личное дело посмотреть, медицинскую справку.”

– Наш преподаватель бо-ольшой философ! – почти сквозь зубы сказал Клименко.

И чуть не махом выдул бутылку пива.

– Ну и жара!

– А пока давайте ближе к делу, – невозмутимо продолжил Гордеев. А то – присажи- вайтесь, пивка… В штатах,  перед тем, как врубить разряд к электрическому стулу, обре- чённому дают стопку ликёра и выкурить сигаретку. У вас есть сигареты?

– Да я же не курю , третий год как бросил.

Клименко протянул пачку “Пел-мел”:

– Пожалуйста, Николай Николаевич.

“Ничего себе!” скосился на нарядные дорогие сигареты Волков.

И сказал:

– Дайте и мне одну попробовать, Клименко.

– Сколько угодно, Илья Ильич. Содержание никотина минимальное.

– Так что вы имеете ввиду, Гордеев? Я, признаться, не совсем вас понимаю.

– А я понимаю. Зачем вы приехали? Просто, знаете, диву даюсь, почему иной легат не появился раньше? Специально выжидали?  Или руки не дошли?  Или кандидатуры перебирали? Да и не надо меня обхаживать, дама я,что ли?  Не слыхали ли – в одной сказочной стране смертный приговор объявляли пациентам шёпотом, при этом лаборант обязан был сладчайше улыбаться и ласкать пациента пальчиком за ушком. Так требовал закон!  Но это в сказках, а тут  кристальная действительность.

– Кристальная? – оглянулся на старосту Волков. – Я такой сказки что-то не припомню. Кристальная… Скорее тьма египетская. Нет, я не припомню такой сказки, это вы, наверное сами… Шёпотом?

– Во-во, – громко сказал Клименко. – Ба-альшой оригинал Николай Николаевич Гордеев, младший научный сотрудник и руководитель производственной практики. – Как видите. Сказки, басни, притчи , понимаете ли. Невесть о чём.

Волкова покоробило: нахал, однако, этот староста. Хамоват и как-то непонятно отважен.

– Вы бы, Клименко, оставили бы нас, так сказать, э-э… наедине с Николаем Николаевичем. Ненадолго.

– Да? – удивился Клименко, и тут же преобразился: – Есть! Слушаюсь!

И вышел, притворив дверь тихо, но плотно. Может быть, он там снаружи

встал, как часовой?

Волкову показалось, что Гордеев побледнел.

– Вам нехорошо, Николай Николаевич?

– Мне нормально, Илья Ильич. – Вот чёрт, сигарет нету. Давайте-ка вашу, вы только пару раз курнули, там ещё  много осталось.

– Продолжим, Гордеев. Мне нужны ясные объяснения.

– Шёпотом, шёпотом, да… Пока вы, Илья Ильич, не ощущаете такой сказки, это далеко не сразу и не всем даётся, нужен известный орган восприятия. Не рудиментарный.

Он как-то расслабленно прошёл к столу, поднял одну тетрадь, глянул в середину, хмыкнул, бросил, взял другую. Опустился на кровать,  полистал, мыча и подвывая с удивлённым восхищением. И вдруг – улёгся, подложив раскрытую тетрадку под каблуки ботинок.

– Да, но… – начал было оторопевший Волков, шевеля в воздухе пальцами в направлении униженной тетради, дневника производственной практики.

– Илья Ильич, – сказал в потолок Гордеев, двигая в такт слогам бровями – то ли сосредотачиваясь, то ли кривляясь, – бросьте вы, в самом деле, комедию эту. О другом. Так, теперь о другом. Мне вот сейчас интересно, – повернул он маскообразное лицо. – Когда и как вы успели снюхаться с этим рыжим скотом?

– Боже мой, боже мой, что за стиль, что за лексика? – прошептал Илья Ильич, оглянувшись на дверь. – Зачем так грубо?

– Он вам как, всё в деталях доложил? Или, – Гордеев слепил в воздухе нечто крупное, круглое, овальное, – или общую картину нарисовал, а?

– По-моему, товарищ Клименко очень не плохой староста, – сухо произнёс Волков, вспомнив рекомендации декана. – Организаторские задатки, понимание ситуации.  У него есть чему поучиться и некоторым младшим научным…

– Не смейте ровнять меня с этим дерьмом! – тихо крикнул Гордеев, побледнев совершенно; у него, кажется, даже нос похудел. – А по-моему, – сцепил он зубы, – по-моему, тов Клименко рвач и дубина, по-моему Клименко доносчик и стукач, и будущий выдающийся карьерист, а пока злостный общественник с паханскими замашками, вот он кто по-моему, И он уже непреодолим, и вот как, оказывается, нужен таким, как вы, Илья Ильич. Как вы считаете? Считаете ли вы как-нибудь?

– Какой вы тяжёлый человек, Гордеев. Теперь вот взяли, и меня с  Клименко объединили. Ну с какой стати?

– А меня, признаться, это ни вот столько не волнует. Пусть каждый объединяется с себе подобными. И отхватывает как может.

– Отхватывает? Как, что, собственно, он отхватывает? Или вы на меня намекаете? Интересно, что же этого такого я, как вы изволите выражаться, отхватываю?

– Да кусок свой. Пока никак, вы не замечаете, но скоро ой как. Убедитесь, я вам гарантирую. Запомните, понаблюдайте за клименками и самими собою. Жаль, что вам никогда не удалось изложить мне ваши наблюдения и доводы. Но дело не в этом, уважаемый Илья Ильич. Вы меня плохо слушаете. Я озабочен, Илья Ильич, вашей,

ва-ашей судьбой.

– Ну, знаете ли! Это уже нечто. За рамки, я бы сказал.

– Клименки  непобедимы, вы только думаете, что руководите ими, а это они вами руководят, они вами вертят. А вот вам-то как жить, Илья Ильич?

Гордеев смотрел в упор, но на лице его не было никакого выражения.

– Но я не понимаю, что такое, я честный и порядочный человек, никому никакого зла не сделал и не желаю,  в чём дело?

– Возможно, возможно. Впрочем, думаю, так оно и есть. По вашему мягкому лицу видно, что существо вы из добрейших, отличный исполнитель, не зря именно вас ко мне прислали. Разве что глазки тускловаты… Впрочем,  уж в нас теперь огонь, да? Устали, замотаны. Но не сделать зла, Илья Ильич, разве значит – сделать добро? Всё это расплыв- чато. Вот вас кто прислал?  Ректор или декан? Хотя какая разница. И тот, и другой ведь хотят справедливость творить, не так ли?  Только почему-то чужими руками, вашими, например. Или Клименкиными. Как вы думаете, что ценнее, блоха или атомная бомба?

– Блоха? Причём тут блоха?

Гордеев расхохотался – сочно, искренне, совершенно неожиданно, и – бледность ушла с лица его.

– Какая знаменательная оговорка, какие откровения! Ладно, потом подумаете. Но… в ближайшее время, уже, собственно, сейчас, мы с вами находимся несколько в иной сфере, не чувствуете особенность сферы?  Иные поля воздействуют на нас с вами, иные законы определяют ближайшее наше  с вами будущее, добрейший Илья Ильич. Новые, неведомые вам, озаряющие и преобразующие душу вашу тёплую, и будет это болезненно для вас, и я вам сочувствую, но уже ничем не могу помочь.

– Знаете что, Гордеев, – хлопнул ладошками по ляжкам замороченный Волков, – я, разумеется, всяческий поклонник различной демократии, но всё же что общего вы находите…

– Между нами?

– Да-да, между нами. Да-да, именно так. Я к вам с конкретными вопросами,  по-доброму, а вы мне какую-то заумную чертовню, простите. Что тут общего?

– Ну вот. Опять вы не слушаете. Между нами ничего общего нет. Кроме, ну так скажем, взаимообусловленности судеб, разве что в данном случае противодействие никак не связано с действием. Это совсем разные уровни, разные, как я уже обозначил, сферы. Просто скажу: моя судьба влияет на вашу много больше, чем ваша на мою.

– Ваша на мою? – удивился Волков.

И саркастически улыбнулся бессмысленной, необъяснимой самоуверенности собеседника:

– То есть, я хотел, а моя – на вашу?

Он испытывал сильную досаду от своей оговорки: он чувствовал, что сказать хотел нечто иное – резкое, ясное, однозначное, а получилась невнятица.

– Такие простые вещи, а вы путаетесь, – засмеялся Гордеев. – Знаменательно. Звёзды показывают, – поводил он над собой пальцами, – что в вашей судьбе намечаются благоприятные перемены, но произойдёт это через страдание души и боль сердца, и будьте готовы к преображению.

– Знаете, Гордеев, я человек простой, и судьба моя  ясная и ничего я в ней менять не намерен.

–  Не от вас зависит, не от вас.

– Гордеев, вы бы лучше о своей душе, так сказать, или там о судьбе позаботились. По-моему, на то есть все основания.

– Моя душа, Илья Ильич, меня не волнует. За вас радею, дорогой мой, только за вас, за ближнего, так сказать.

– А что же вас, позвольте узнать, волнует? – Волков терял самообладание. – Может быть, вы как-то объясните своё… не знаю… фантастическое поведение? Никакой работы, полная безответственность, целый вечер потратил на вас. А результат?

Волков встал, потянул из-под ног Гордеева студенческую тетрадь, Гордеев  смиренно поднял ноги и подержал их навесу несколько лишних мгновений – явно демонстративно.

Илья Ильич, досадуя на себя, потряс безнадёжно измятой тетрадью:

– Что всё это значит?

– Макулатура, – отмахнулся Гордеев. – Давайте вернёмся к высшим сферам, а? Там прохладно, но просторно.

– Перестаньте вы паясничать! Я требую вразумительных объяснений.

– Да что объяснять-то, Илья Ильич? Зачем объяснять? Все события ближайшей недели, если им будет позволено произойти, обратите внимание, если им мною Будет позволено произойти, мы с вами можем предугадать в деталях, даже, если пожелаете, изобразить в лицах, не хотите ли вот в лицах, а? Представьте – в лицах! Я буду вами, а вы мною! Перевоплощение, умеете?  Тяжело, знаю, ох как тяжело и неохота, другому как понять тебя, такая тяжкая работа, причём что особенно любопытно, никогда и нигде и никем в мире не чтимая. Странный наш мир поднебесный, а?

– Но это же не совсем так, – заинтересовался Волков. – Даже совсем не так. У вас, простите, просто какая-то философская интоксикация. Попытки взаимопонимания всегда есть, дело в том, что наше общество пока…

– Попытки! – радостно взвизгнул Гордеев. – Общество!  Начнём?  Отдавайте мне пиво, ложитесь на кровать, будете как пациент, а я как психоаналитик, Зиновий Павлович Фрейд. Но вы смотрите в потолок и гадайте мне о переменах в моей душе. Ну напрягитесь же вы хоть разок в жизни,  представьте, попробуйте. Од-на-ко,  – по слогам проговорил Гордеев, вздев указательный палец, – попытки это не ваше амплуа, это вообще не входит ни в ваши привычки, ни в функции, ни в должностные обязанности.  Разве не так? Отменяем… Чего там осталось?  Грядущее?  Можно предсказать. Хотите конспектик?

– Нет, – сморщился Волков. – Не надо мне ваших  конспектиков.

Он и сам знал унылую и неизменяемую, непреодолимую последовательность событий,  предопределённых в сущности.

– Давайте-ка собираться, пройдёмся до вокзала пешочком, не спеша.

– О,  Илья  Ильич уважаемый, напрасно вы столь безгранично самоуверенны, не всё будет так, как вы думаете, не-ет,  не всё, не всё. Этот ваш рыжий остолоп, иуда этот останется вместо меня.

Гордеев сел и положил худые  жилистые и в веснушках руки на стол, на них голову.  Глядя полуприкрытыми глазами в зрачки собеседнику,  продолжил:

– Меня вы конвоируете в деканат. Там меня не различают. Вот так.

– Как это не различают, я не понимаю.

– Это я о ближайших событиях пророчествую, как Иоанн о судьбах мира. Понимаете, Илья Ильич?  Прикладная эсхатология. Поехали дальше. Затем…  Затем меня там распинают; пишу объяснительную, которую не напишу. Собрание,  взыскание, исключение, увольнение, мордобой. Так? Распни его! А разбойника  помилуй. Что там у вас в арсенале новенького?

– Однако… – растерялся Волков. – Однако ваш стиль, Николай Николаевич, извините, не подобает как-то. Да и какие там исключения, увольнения, что уж вы. Перспективный,  молодой специалист. Так, пожурят малость. Давайте собираться, а то время уже мало осталось.

– Не подобает! – скривился Волков. – А времени осталось мало, это вы верно подметили. Зато ваш никакой подобает.

И – в продолжении огромной паузы, пока он отходил к окну, устраивался там на узком подоконнике, скрещивал руки на груди, выбирал позу, что-то застёгивал, заправ- лял… в продолжении этой огромной душной паузы Илья Ильич так и не нашёлся что сказать. Вообще ему как-то вдруг очень захотелось домой, на дачку, к домашним…

– Я отказываюсь продолжать с вами диалог, – наконец произнёс он. – Мало того, что вы позволяете себе столь странный тон… Я поражаюсь. Вульгарность какая-то. Хуже того, невоздержанность, я просто не знаю как квалифицировать.

– По какой статье?

– Что я-то вам плохого сделал, я лично? А вы набрасываетесь на меня как… как не знаю кто, а я при чём?  Из-за вас приехал в эту дыру, какие-то монастыри с кабаками, понимаете; оторвал себя от семьи и дел, у меня неотложные самого там, отпуск, планы, понимаете. Для чего это вы вот всего тут мне наговорили, гадостей всяких, вздора? Намёки, ужимки. Двусмысленности ненужные… Да не трогайте вы дневники практики, старались же ребята!

Гордеев как-то нехотя, вяло сполз с подоконника. Словно бы в крайнем замеша- тельстве прошёлся по комнате нетвёрдой походкой, бормоча “напрасно, напрасно” – или “ясно”?  Как бы внезапно вспомнив нечто, подержался за лоб указательным и большим пальцами, быстро приблизился к шкафу, извлёк портфель и принялся запихивать в него тряпки, бумаги, зверски всё это трамбуя кулаком; электрическая бритва долго не подда-валась – чёрный кудрявый шнур всё вываливался наружу.

– Собственно, вы… э-э, напрасно так уж собираетесь, – сказал Волков как мог мягче, заставив себя улыбнуться. – Это же на день-другой, максимум. Никаких причин. Сугубая формальность.

– Вещи тут всякие, – бормотал, пожимая плечами Гордеев. – Передать надо, передадите потом, пригодится ещё, мало ли что, надо будет ей передать. А куда мобиль- ник делся?

– Кому? – не понял Волков. – А, это вы про своё что-то, извините.

– Да я скажу кому, сейчас,  минутку, забыл куда дел эту… Ну где  же телефон-то, чёрт его дери.

– Ну, собирайтесь, я сейчас к студентам загляну, напутственные руководящие указания, так сказать, – посмеялся Волков. – Вы, кажется, разволновались лишнего. Да… И меня разволновали. Не надо этого, Гордеев, не надо. Я у студентов, вы меня слушаете? Николай Николаевич? Там, у них посижу пока, зайду за вами. Поспешите немного.

Всё же припозднились. Пришлось нервничать, спешить, ловить такси на ближай- шем перекрёстке; поймал и уговорил Гордеев: с таким патетическим жаром и бурной жестикуляцией наседал на импозантного невозмутимого шофёра, запросившего за ничтожное расстояние чудовищные деньги. “Хапуги, -слабо злился на шофёров Волков, – наверное, только тех иностраночек  за баксы и возят”.

В умиротворяющих провинциальных сумерках, местами лихо, ехали и ехали пустынными улочками. Старинные постройки: мало окон и много стен. Шофёр набрал ещё троих пассажиров, вот почему так долго ехали. С речного обрыва, казавшегося вечером огромным,  на несколько долгих секунд опять нарисовался монастырь, темнова- тый длинный силуэт в линию, угловые башни, стена, стена; пухлые купола храма подсве- чены, опять стена, надвратная церковь с тремя чёткими чёрными маковками, опять угловая башня; в этой, реанимированной,  багрово светились окошки-бойницы;  высоченная в сумерках  ажурно и конусно уходящая в тёмную высь, подсвеченная отовсюду цветными прожекторами колокольня!  Гордеев не смотрел, Волков оглядывался, грузно и неловко оборачиваясь вслед уходящей панораме всем телом – таксист это заметил и, снисходительно и понимающе косясь, рассказал с картинками и небольшим количеством мудрёных матюгов, как в “Монастырской трапезной” две негритянки делают стриптиз, веселятся иностранцы и ходят на голове наши. Официантки одеты как монашки, все в чёрном, а под долгополой одеждой ничего, кроме бикини. “Эх, там сейчас для нас самая работа начинается, фунты, франки, стерлинги и жемчуга стаканами, а уж синиц не считают!” – азартно заключил он, и машина вдруг понеслась, понеслась галопом. “Каких синиц?” – поинтересовался Илья Ильич. Оказалось, “синица” – это купюра в пятьсот рублей.

А спешили напрасно – поезд запаздывал.

На вокзале Гордеев быстро утомил подобревшего было Волкова: постоянно куда-то исчезал, затевал вздорные сельскохозяйственные беседы с тётками и старухами, зачем-то купил огромный кулёк дешёвых конфет, которых в институтском буфете горы. “Деткам моим, деткам, – объяснял он Волкову и посторонним соседям. – Ленульке,  Валюшке. У нас таких подушечек днём с огнём. Они очень любят карамельки, скоро день рождения, пойду прикуплю ещё, а?” – бессмысленно спрашивал он Волкова. Принёс пачку устарев- ших номеров местной газеты и набор открыток с видами старинных окрестностей городка, нарочито долго любовался фотографией давешнего площадного самсона, вертя открытку так и сяк, разложил из картинок на лавочке пасьянс, ахал, восторгался; но всё это где-то оставил, забыл где, побежал покупать новое – киоск закрыт. “Как же вы теперь передадите жёнушке моей,  Илья Ильич, к ним без гостинца и сувенира.” – “Да какой это сувенир, Гордеев, просто вздор, и качество дурное, бросьте сокрушаться”. – “Как! Великолепные пейзажи! Вы эмоционально тупой господин, у вас недоразвито эстетическое чувство!” Волков морщился и нетерпеливо поглядывал на часы. Гордеев сцепился в матерном споре с двумя алкашами у буфета. Уставший Волков молча разнял, увёл его, взяв за пиджак у плеча; Гордеев петушился, тянул обратно, впрочем, не очень энергично, и вскрикивал в лицо Волкову, что он, мол, за такие слова сейчас морды набьёт в кровь этим лагерникам, подонкам: “Пустите меня в бой, Санчо!” Алкаши куражились, издалека посылали их обоих на и в, Волков кипел от бессилия, злости и нелепости ситуации. “С кем вы связыва- етесь, – выговаривал он. – Какой стыд, что вы хотите доказать этим ничтожествам, кому уподобляетесь!  Научный работник, что у вас может быть общего с этим быдлом?” – “А кстати, кстати, кто это, кстати, ничтожество? – с фальшивым пафосом чуть не деклами- ровал Гордеев. – Я ничтожество? У вас все ничтожества, все!” – срывался он на фальцет. “Вы городите вздор, я ничего не понимаю”, – отворачивался замороченный Волков. “Нет уж, извиняйте, нет уж, – кося и приближая конопатое лицо, не слушал Гордеев. – Не понимаете или не хотите? Если не хотите, так я заставлю! А, не можете? Извините, но я, я… после этого вообще не желаю с вами разговаривать!  Всё кончено, оставьте меня в покое!” – мелькала там и сям знакомая дефективная патетика. Утомительно, глупо; сколько можно, господи. Но Волков терпеливо увещевал: “Вы же интеллигент, научный работник, а ведёте себя, просто не знаю как сказать, вон как те… Ведёте себя неадекватно, честное слово, именно неадекватно, несчастный вы человек”. – “Да у меня столько счастья впереди, – странно скалился кривой улыбкой Гордеев, – сколько вам, слышите, вам всем и не снилось никогда в лучших снах! Ильи Ильичи всякие только во сне  и бывают счастливыми, да и то утром всё старательно забывают, разве не так?” -“Да что забываю?

У меня-то никаких, слава богу, проблем, какие ещё  кошмары?” – “Илья Ильич, расска- жите-ка мне свой самый сокровенный сон, а?  Ну из тех, что на протяжении иной жизни, ну вот хоть вашей, повторяется по нескольку раз. А? И постепенно вводит таких как вы в тревожное беспокойство, ведь есть у вас такой сон?  Это символика, вас предупреждают оттуда, о! – Гордеев вздел палец к потолку, а потом ткнул в пол: – И оттуда. И просыпа- етесь в три часа ночи, и никак потом уснуть. Бывает?  Или секс там какой-нибудь разнузданный, садистское убийство, пыточки  китайские над невинными жертвами? Вы что же, ни кого не убивали?” -“Чушь какой… вы в своём уме, чушь какую несёте, ей-богу, – отшатывался Волков. – 0 чём вы? Где вы успели хватить-то? С этой шпаной на троих?”

– “Я с детства не пью! – гордо и манерно говорил Гордеев. – Ясно? Да будет известно! Дыхнуть?” – “Нет!” – испугался Волков. “Я про убийство во сне вашем, когда вы убиваете там невинное существо, разве не понятно? – “Я не убиваю ни во сне, ни наяву. Мне снятся деревья и вода, и больше ничего.” – “Вода? Объяли меня воды до самой глубины души моей?  Вода -это опасно, Илья Ильич, вода это тоже смерть. А я не замечен, отметьте особо, разве пару пива вечерком, и всё. Чего вы увиливаете, не увиливайте, давайте начистоту. Ну так как у вас дела с тайным и стыдным-то, а?”  Удивлению Волкова не было предела. Он почти ничего не понимал из того, что молол глумливый Гордеев. Но какое-то неведомое раньше, сосущее какое-то беспокойство, даже предчувствие неких неприятных событий появилось, ах, да это просто усталость виновата;  какая долгая дорожная ночь впереди, до чего же утомил своими нелепыми выходками, своими невразу- мительными речами Гордеев… Что происходит с ним? Сидел бы смирно, читал газетку, разгадывал кроссворды. Так нет, дёрганый весь, шебутной,  и меня задёргал. А что мне в самом деле снится-то чаще всего? Вроде ничего не сниться, или быстро забывается, не успеешь проснуться. Чаще всего? Да, деревья и вода, это правда. Хорошая, чистая вода, ручьи, озёра. Только, вот вспомнилось, довольно часто там то наводнение, то волны большие. Что это может значить? Пустые волнения, низачем  ненужная психологистика, бывают же такие люди, как Гордеев, растревожат своими истериками,  настоящие невротики.  И когда, буквально через несколько минут после инцидента с алкашами, Гордеев, мелко окусывая  мороженое и поминутно пристально глядя на дно стаканчика, по-детски вытянутыми губами снимая капли просачивающегося мороженого, вдруг принялся несвязно,  тихо и весело говорить “о прекрасном озере” и какой-то “одинокой башне”, о “замечательных студентах” и “полезнейшей практике”, и опять об озере и башне, Волков отошёл,  успокоился; а потом и отключился, перестав слушать и удивляться. Однако, уловив беспорядочное описание каких-то необыкновенных по красоте мест для отдыха и восстановления сил, оживился и заставил себя улыбнуться:

“А куда это вы всё ездили, где пропадали, если не секрет?  Вдовушку никак нашли, разведёнка? Так сказать, весёлая вдова?  Или… – раскрытой  вверх ладонью сделал он жест, каким выкручивают из патрона горячую большую лампочку, – э-э нечто юное, светлое?” – Илья Ильич понимающе улыбнулся. Гордеев как бы по инерции продолжая беспорядочно,  избыточно жестикулировать, стукнул кулаком в ладонь, растёр в ней, опять стукнул и воскликнул, начав со злобного шипения: “А не ващ-щще дело, не ваше, оп, и не ваше  собачье дело, я говорю! Свои похабные домыслы можете насовсем оставить при себе! Не тр-рогать этого!”  – и побледнел пуще прежнего, покрывшись мелкими, как мушиный помёт, гадкими веснушками, вообще совершенно отталкивающая картина. “Забываетесь! – отрезал Волков. И добавил задрожавшим от обиды и раздражения голосом: – Ужасный вы человек, простых дружеских шуток не понимаете даже.”

– “Дружеских? – расхохотался Гордеев. – Это вы мне, дружеских?” И внезапно смолк, схватив за рукав: “Простите, ради всего святого простите меня, не обращайте внимания, я нагрубил, нагрубил и нахамил, я больше не буду, конфет не забыть купить, я осознаю… ” Говоря, он зачем-то дёргал руку Волкова вниз, как бы пытаясь оторвать: “Я больше не буду никогда, я вас уверяю всем сердцем, я несколько в самом деле увлёкся, забылся, вы же без зла ко мне, с открытой душой, я понимаю, я вижу.”  – “Вот и ладно, хорошо, – устало прикрыл глаза Волков, кивая. – Ну и как, что вы там, на озере и в башне нашли?” – Волков уже надеялся разрядить, нормализовать атмосферу. “Но шутить со мной сейчас опасно на такие темы, товарищ Волков. Вы уж меня простите, непутёвого, но опасно! Вы меня простили?  Правда, я недавно у вас работаю, как вы могли меня приметить, так ведь? Другая кафедра, другой факультет… Но всё же странно, почему именно вам, вам так не повезло?” – “Бросьте, – перебил Волков, пытаясь выдернуть вспотевшую ладонь из цепких пальцев просителя. – Ваши глупые речи и дурацкие намёки мне не нужны, я не хочу больше разговаривать с вами, пусть такое счастье достанется декану, посмотрю на вас там”. – “Думаете, ему обломится? – хохотнул Гордеев.  Во! – он сделал два костлявых кукиша и приставил почти к лицу Волкова. – Во ему! Ему повезёт меньше, всех не облагодетельствуешь, на этот раз всё достанется только вам, вам одному, всё-всё”. – “Чего вы опять хватаетесь? Да отпустите вы руку-то мою, что вы её дёргаете”.  Гордеев рукав отпустил и, едко усмехаясь, сказал: «А в чём, собственно, дело? Какие у вас претензии

и  вопросы? – он поднял глаза, полные холода и пустоты. – Вам, Илья Ильич, счастье валит, а вы сердитесь. Зачем вы тащите меня в институт?  Хотя мне на это совершено  абсолютно наплевать! Мне кажется, у вас ничего не получится.” –  Студентам ясно, а вам нет?  Ребячество”, – устало проговорил Волков  и, не оглядываясь, пошёл на перрон, объявили посадку

.

– Пропустите меня, пожалуйста, к окну, – сказал присмиревший Гордеев, едва они разместились в вагоне.

Пришлось пересесть.

Гордеев припал к стеклу. Загораживаясь подрагивающей ладонью от вагонного света, что-то высматривал в заоконной темноте, провожая поворотом головы, взглядом какие-то объекты, при этом он поворачивал голову так, словно желал заглянуть за край и вне окна. Что, ну что там можно высматривать?  Волков не понимал. Унылые однооб- разные огороды, домики, домики, огороды. Прогрохотал железнодорожный мост. Волков был сердит. Раздражало всё. И молчание, и бормотание соседей, и реальная угроза никчёмного диалога, предстоявшая явно бессонная ночь… Есть батончик с кунжутом, два пакета рыбной нарезки – в одном форель, в другом осетрина,. Минералка. Это хорошо… Да, а всё же как обо всём этом расскажешь в деканате?  И умолчать нельзя о странных особенностях личности Гордеева, ведь преподаватель он, педагог, и негативные его качества пусть косвенно, но могут же повлиять на студентов, и без того разгильдяйства сколько угодно. Что ему не хватает? Ладно были бы многочисленные и формальные функции, какие-нибудь всем одинаково надоевшие рутинные обязанности, морока ненужная, от такого молодые в самом деле быстро устают, а тут и надо-то – регулярно присылать отчёты, слегка посматривать за порядком, такие пустяки.  И на тебе, палец о палец не стукнул. И чего-то ещё ёрничает, насмехается… фрондёр, настоящий фрондёр. В последнем сне, помнится, я стою на высоком берегу озера,  вода прозрачна на много метров, видно, как рыбы на дне плавают, очень большие;  внезапно вода странным образом начала как бы набухать, подниматься, рыбы выплыли наверх, все они оказались кто без головы, кто без хвоста, а некоторые только наполовину целыми, и чувствуется, что они протухшие, хотя полуживые, шевелятся, а берег плывёт под ногами,  хочет обрушить- ся в поднимающуюся воду, и я панически понимаю, что уже не спастись, сейчас обрыв обрушится  и я утону, и меня  засыпет глиной,  и остаётся только проснуться, и слава богу, что такие сны моментально забываются. Зачем мне этот Гордеев? Как всё же трудно работать с людьми. Ведь с таким стилем поведения и общения  ничегошеньки не достиг- нешь, неужели это так трудно понять? Разве что дешёвый авторитет у части студентов, не лучшей, кстати, части. Надо вкалывать по десять часов в сутки, над диссертацией рабо- тать, хотя даже докторское звание теперь почти ничего не даёт…  Как трудно жить, боже мой, домашние каждый вечер на дачке, чай на веранде попивают, в земельке копаются, милые.  В озерце водятся хорошие караси,  почти в ладонь величиной, в прошлое воскресенье за пару утренних часов шестнадцать штук поймал. Как чудесно будет, если всё же приживутся на участке три сосенки, сын привёз с песчаного косогора над озером.

А вот другой сон, он тоже был несколько раз, очень хороший сон, я, мальчик, гуляю по траве над небольшой прозрачнейшей речкой, берёзы смыкаются над ней крышей, шатром, сквозь колышащуюся  листву пробивается солнце и просвечивает воду до дна, среди кувшинок и лилий плавают большие голавли и плотва с красными плавниками, иногда с деревьев на поверхность воды падают насекомые, голавли поднимаются и ловят их, и всё происходит умиротворённо, медленно,  и течение тихое, и ветерок лёгкий,  и солнце ласковое, и такой сон не забывается так быстро, как первый. Кто придумал эти вагоны с креслами против движения, разве тут поспишь, изломаешься только.  Нет, наверное, сосенки не приживутся, все так говорят, нельзя летом пересаживать деревца, подкормить бы их сейчас какой-нибудь минеральной болтушкой, земля-то уж очень жирная для сосенок, такая жалость.  А вот можно ёлки, ёлочки, они неприхотливы.

Задремал никак Гордеев?

– Николай Николаевич, вы дремлете?

Молчит. Задремал. Хорошо…

Волков достал из внутреннего кармана плаща свежий номер “Известий” и принялся медленно читать о событиях за рубежом. Обычно такого рода чтение успокаивало его и отвлекало, он относился к политинформации как  к детективчикам,  но сейчас все эти “конфликты”, “очаги напряжения”, “горячие точки”, теракты и африканские революции вызвали ненужную добавочную тоску, – как они всё это устраивают в Африке, что десятилетиями ни с места? Не читалось. В голове ползали по кругу гордеевские  фразы. Дополнительно оскорбляя, возникали жесты, кукиши, распяленные глазищи. Тьфу, чтобы я ещё раз согласился…  Кажется, на лице Гордеева постоянно блуждала эдакая странная ухмылочка?  Превосхо-одство, куда там…  Корчит из себя. А по сути – издевательство и наглость. Это вместо простоты и естественности. Вместо обыкновенной человеческой благодарности за либеральное отношение. Другой бы на моём месте… Не ценит товарищ. Пропесочить бы его пару раз на деканате. Будет наука. Чего вот  выдрючивается? Защитная реакция?  Но от чего, против кого? Не столь уж ты, Гордеев,  и провинился, всё поправимо, надо только осознать и признать вину, а то поставил себя как бы вне и над. Повинную голову меч  не сечёт. Мне, думаешь, приятно будет рассказывать в деканате о твоих подвигах,  обо всём вот этом твоём нелепом и диком, да, да, попросту диком поведении.  Подумайте, какой оракул, он даже мне осмелился делать прогнозы, предсказания какие-то двусмысленные. Преображение меня ждёт какое-то, понимаете ли…  Почему меня? Это тебе, Гордеев, надо думать о просветлении и преображении. Эх, Гордеев, тебя бы на моё место, уж и не знаю, что бы ты запел. Хотя бы минимальную сдержанность надо иметь, достоинство, наконец. Надо иметь интеллигентное представ- ление о субординации.  Никто не отменял. Это только ты, хамоватый  Гордеев, отменил субординацию внутри себя. А для кого? Да опять же – только для себя самого. И уважение надо иметь! Меня не уважаешь, уважай хоть самого себя. Представь себя со стороны, вообрази, проконтролируй свои слова и поступки непредвзято, со стороны… И что получишь? Своей правоты не получишь. А мою правоту получишь! Да.  Сам виноват, Гордеев, сам. И какой смысл в твоей демонстрации, в твоей фронде? Какой?  Если он, смысл, вообще есть.

Волков, чувствуя что завяз в неприятных размышлениях по поводу Гордеева, попытался переключиться на думы о сосенках и карасиках, о даче и чае на веранде, но милые картины не давались, мысли о родном и простом исчезали, тут же заменяясь упорными, жилистыми размышлениями о Гордееве.

– Гордеев, послушайте, Гордеев, – оторвался от нечитавшейся  газеты Волков. – Вы хоть понимаете, дорогой мой, что мне придётся обо всём этом подробнейшим образом доложить где положено?

“Доложите”, – еле уловил Волков. Или “отвяжитесь”?  Что он там бубнит себе под нос?

– Доложите! – не открывая глаз, внятно и со смешком повторил Гордеев. – Ох и трудное это будет занятие, таких трудных дел у вас, Илья Ильич, ещё не бывало. Жаль, не услышу вашу речь,  не смогу наблюдать ваш обновлённый образ, лик ваш просветлённый.

– И что это значит, будьте добры объяснить, что не моё, как вы изволили, собачье, значит, дело? Что это значит? – с неожиданно вспыхнувшим озлоблением вспомнил оскорбившую фразу Волков, и весь напрягся, словно перед дракой. – Что я вам, друг-приятель какой-нибудь? Кореш, как вы, наверное, выражаетесь там, среди себе подобных? Вы вообще-то умеете по-человечески, официально объясняться? Ведь я к вам со всей душой, со всем возможным сочувствием и пониманием. А вы?  Гордеев, да отвернитесь же вы от окна, я, кажется, к вам обращаюсь! – шлёпнул ладонью по ручке кресла Волков и немножко отшиб ладонь, потряс ею в воздухе, сгоняя тупую боль.

– Молчи, идиот, – медленно обернулся неузнаваемый Гордеев.

Он был сер и словно бы мгновенно похудел лицом, веснушек высыпало ещё больше, конец фаллического носа лилов – видимо, был прижат к стеклу и теперь отходил. И – глаза, откуда взялись огромные тёмные глаза?

– Как, – не вопросительно проговорил Волков, глянув поверх очков, моргая, пытаясь уничтожить какую-то внезапную пелену перед глазами. – Как, что такое, почему?

Гордеев резко отвернулся, суставами костлявых пальцев кругообразно потёр виски; руки горсть в горсть уронил между колен. “О, боже, – прошептал он, подняв голову, вытянув худую небритую шею, – неужели он не понимает?”

– Простите, – глухо прошептал он.

И провёл по лицу ладонью, словно снимал паутину, как это бывает в лесу осенью.

– Это я не хотел. Это не я… Вырвалось. Каюсь.

И усмехнулся уголком рта: – Каюсь! А напрасно вы беспокоитесь за меня. Напрасно вы не беспокоитесь за себя… Вы за себя-то не беспокоитесь?

– Я? – постарался ответить такой же презрительной гримасой всё ещё моргающий, недоумевающий Волков. – Вы не в своём уме, Гордеев. У вас какой-то аффект. Это вам, вам, милый мой, надо думать, а не мне. Я с вами вожусь, как с ребёнком, другой бы на моём месте давно… Просто не знаю что.

– Ну? Договаривайте, что давно? – прошептал Гордеев, приблизившись.

– Что? И другой так же, куда вы все теперь от меня денетесь, куда? И с любым другим из ваших то же самое было бы, понятно? Чего они там ржут?

Сильно и коротко, словно поддых, он пихнул кулаком невинный дермантин кресла напротив:

– Э! А ну тихо там!

– Я пересяду, я вынужден пересесть от вас, – заговорил Волков, непослушными пальцами отстёгивая замочки портфеля, комкая газету, запихивая её в карман.

– Оставайся, – поднялся Гордеев. – Дай мне пройти, – чуть слышно сказал он, разглядывая мятую пачку папирос.

Волков встал, вышел в проход.

Отвернув лицо в сторону, Гордеев протиснулся – пахнуло чем-то давно нестиран- ным, застойным, по носу чиркнуло шершавое букле пиджака. “Совсем запаршивел, – брезгливо задерживая дыхание, подумал Волков. – Опустился окончательно. У кого же он на кафедре, этот субчик?”

На потолке через одну погасли продолговатые молочные лампы. Образовался уютный полумрак, в вагоне стало тихо и, кажется, теплее. По-вокзальному пахло чужими спящими людьми. Через проход слева вякал и корячился в подоле дремлющей матери большой ребёнок, желая вылезти из кольца её рук и упасть. Дочитаю-ка  газетку. Сендвичи  из сыра и мяса лобстера. Какая форма усов пользуется наибольшим успехом у женщин. Владимир Ленин – половой гигант. Террористы в Гренландии. Во чудеса, откуда в Гренландии террористы? Они там моржей в заложники берут, что ли? А, в Германии. Помню, помню, как же, знаменитые Ульрика Майнкопф и Баадер.  Вот женщина была; благополучие, дети, и на тебе, какие-то террористические бригады организовала. Теперь у нас своих террористов сколько хочешь, вон этот Гордеев, где он?  тоже террорист. Психологический практикум. Гороскоп, кроссворд. Пять по горизонтали, толстая мясная часть туши, четыре буквы; жопа? да они что, совсем спятили? Не подходит… Фи-ле, во, точно, подходит. Странная женщина была, всё бросила, детей, занялась бандитизмом… зачем? Куда пропал доцент?

Гордеева не было.

Яйца по-китайски. Немного терпения и никаких усилий. Взять два яйца, зарыть в красный песок на левом берегу первого правого притока Хуанхе,  выкопать через сто лет; подавать с зеленью. Шутники… Выучить, запомнить.

Волков осилил газету. Подумал вздремнуть – вспомнил Гордеева: придёт, полезет, разбудит, потом не заснёшь до утра. Где его носит?  И вернулось неприятное сосущее беспокойство. Какая неудачная, бесполезная поездка. В теле набухали вялость и томление, оно желало тёплой постели – был уже первый час ночи, всё же желательно поспать; а то завтра день комом. Большую кружку горячего молока с мёдом, ме-едленно,  маленькими глоточками… Где же этот странный чудак? И ребёнок надоел своим заводным вяканьем. Разве пойти тоже покурить, две-три штучки в день можно. Долгая полудрёма хуже короткого сна.

Завидуя спящим и слегка жалея их, так и сяк искривлённых в неудобных креслах, Волков прошёл по вагону в тамбур.

Гордеев стоял на краю откидной площадки, свисая и выгнувшись спиной наружу, откинув назад голову и держась удлинившимися заголёнными руками за поручни. Ветер дёргал и рвал полы ставшего кургузым пиджачка, они трепыхались как бесформенные лохмотья.

У Волкова ёкнуло сердце: “Поезд дёрнется, он может сорваться, возни потом не оберёшься”.

– Гордеев! – строго сказал он.

Бряк сцепов и шум ветра заглушили восклицание; во всяком случае Гордеев не отреагировал – закрыв глаза, он, видите ли, наслаждался ветром, воздухом, движением, или чем там ещё, чёрт  его знает. Светлые волосы полыхали бутафорским коротким пламенем; он, кажется, что-то вскрикивал,  или – поёт?

– Николай, что за мальчишество! – подался вперёд Волков, маня ладонью, – Иди сюда, прекрати это!

– Отлично, отлично, Волков! Попробуйте! – не меняя опасной позы, поднял голову Гордеев. – Иди освежимся, Илья Ильич – призрачно скалясь слишком белыми в темноте зубами, выкрикивал он, раскачиваясь на поручнях над мелькающей чернотой бездны, хохоча и улюлюкая. – Оставьте меня в покое! Иди дрыхни, Волков, иди, тебе немного осталось! 0-ха-ха-ха!..

– Форменный хам, – сказал Волков, ломая одну, вторую спичку о коробок.

– Просто невероятно, – проговорил он, с сожалением теряя остатки сонной вялости. – Вы там думаете о последствиях!

– Думаю, думаю, Волков,  надумал уже!

Мелькнул, ослепив как ударом, фонарь. Мгновение черноты, потом ещё один, ещё, уже медленнее и ритмично. Вагон несколько раз дёрнулся, взвизгнули рельсы и тормоза, поезд резко замедлил ход.

Гордеев шагнул в тамбур, ударом каблука закрыл дверь – внезапно установилась тишина и стало слышно его сиплое дыхание.

Опершись распяленными ладонями о стенки тамбура, кашляя и облизывая после каждого слова обветренные губы, Гордеев проговорил:

– Моя жена, Волков, работает у вас на кафедре. Я прошу вас…

– Ах, да, Тома? Я знаю, – вспомнил тихую, толстенькую бестолковую лаборантку Волков. – Тамара Сергеевна?

– Я прошу… п-портфель,  портфель ей передать, мой портфель. Передайте ей. Там есть кое-что ценное, конфеты, документы.

У Гордеева было что-то вроде астматической одышки.

– Что это значит, Гордеев? – холодея, машинально отступил Волков. – Что вы несёте? Да почему я должен передавать какие-то портфели вашей жене?  Вы сам что, не в состоянии?

Неприятно, очень резко, как бы нервически дёрнувшись, поезд остановило

В тамбур вышла проводница.

– Дорошиха, – сквозь зевок кое-как произнесла она, удвоив последний слог, похлопывая ладонью по губам.

И посмотрела на пол, в углы, на пассажиров.

– Распивать запрещается. Дорошиха, стоянка две минуты. Кто выходит?

– Нет, нет, – живо ответил Волков, лягая чужой окурок, пряча свой в карман, в рукав… – Мы просто так, подышать, освежиться, покурить.

Проводница посмотрела на Гордеева, испугалась, отшатнулась – и проснулась:

– А вы эта… чего это вы тут, а?  Курить, говорю, запреща… – быстро переводила

она взгляд с одного на другого. – Вы чего тут… хотите-то?

– Я выхожу! – крикнул Гордеев.

– Товарищ шутит, он шутит, – сказал Волков.

Волков мгновенно оказался у выходной двери, захлопнул её покрепче, схватился за ручку. Однако Гордеев, отпихнув охнувшую проводницу,  ушёл в вагон.

– Чего вы тут! – базарно крикнула она. – Сейчас бригадира позову, узнаете у меня, растолкались ещё! – Расслышал уже за спиной Волков, обеспокоился, вернулся на шаг.

– Товарищ проводник, извините, чего особенно случилось, чтобы бригадира беспокоить, ну в самом деле.

– А я говорю не толкайтесь, я говорю, а то и милиционера недолго, что, не вижу, драку тут затеяли, место нашли, выходите вон и деритесь, сколько влезет.

– Да ну вас, какую ещё драку.

Волков поспешил в вагон.

Гордеев, хватая спинки кресел, пошатываясь и слегка приседая в ритм первым рывкам поезда, боком шёл по проходу. Походя сдёрнул с полки портфель, оглянулся, увидел приближающегося Волкова, засуетился, вынул из кармана какие-то предметы, бросил в бегемотскую пасть портфеля, оставил его на сиденье и размашисто пошагал к противоположному тамбуру. “Там заперто, – быстро подумал Волков, останавливаясь. – Вернётся…” И в самом деле, Гордеев уже бежал обратно.

– Пройти! – задыхаясь, сказал он, оказавшись рядом.

– Опомнись, Николай, опомнись! – попытался улыбнуться Волков. – Опомнись, куда ты? – И загородил собою проход.

Но, увидев закушенную губу, косящие глаза, червячный извив набухшей вены на виске, чего-то испугался и отстранился с прохода,  подобрав живот и поднявшись на носочки.

– Где мой чемодан? – прошипел Гордеев.

– Какой, у тебя же нет, какой чемодан?  Забыл в общежитии? Студенты привезут.

– Где, я спрашиваю!

– Да не было, не было с тобой, тихо, чего ты кричишь, людей всех разбудил, вон ребёнок плачет.

– Дайте пройти, – набычившись, почти не разжимая зубов,  прорычал Гордеев. И схватил деревянную пуговицу плаща Волкова;  крутанул, дёрнул, отодрал вместе с кусочком ткани,  поднял кулак к лицу пятившегося Волкова: – На память! Менять теперь придётся!

– Гордеев, Гордеев, – зашептал Волков, не в силах отвести взгляда от подраги- вающих его губ,  диких глаз. – Николай, мне эти фокусы надоели, предупреждаю в последний раз!

– Во, молодец, правильно! Это в последний раз!

Что-то промычав и даже взвыв, Гордеев сорвался с места и, сшибая торчащие локти пассажиров, побежал к выходу.

Поезд набирал скорость.

Несколько человек проснулись;  недовольно бормоча, ворча, показали набрякшие сонные лица из-за спинок кресел.  “Нигде покоя нет, что за беготня, с цепи сорвались, что ли, чумовой народ пошёл…”

Волков задержался у служебного купе. Показалась проводница с мутными и злыми глазами:

– Чего шум устроили? Залили глазищи,  как с ума посходили, сейчас сдам всех обоих куда надо.

– Да бросьте вы! – отмахнулся Волков. – Никто глаз не заливал. Просто душно у вас в вагоне, только и всего. Мы подышать.

Проводница по-своему поняла жест, взвизгнула, юркнула в купе;  Волков тут же заглянул:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, всё в полном порядке, никаких оснований…

– Взбесились!

Проводница вытолкнула его и захлопнула дверь.

В секунду развившись из неясного шума до грохота, утробного уханья, каких-то чудовищных вздохов,  понёсся за окном встречный.

Волков испугался и мгновение гипнотически смотрел в мелькающий световой заоконный  хаос – казалось, там всё ломалось и перемалывалось…

“Гордеев!” – подумал и сразу ослаб он,  в груди стало пусто. В приоткрытую форточку рвался удаляющийся вой гудка тепловоза встречного  поезда.

Коротким прыжком он очутился у двери в тамбур, ручка пружинила и до конца не поддавалась, неужели Гордеев держит?  Волков отступил на шаг, упёрся ногой в плинтус; всем телом навалившись, отжал ручку вниз – она вдруг поддалась совсем легко – рванул дверь – вместе с нею отлетел, стукнулся виском и ухом об стенку, зажмурился от резанувшей боли и на мгновение потерял ориентацию.

Из распахнутой двери клубами вырывался быстро затихающий шум встречного.

Волков шагнул в тамбур.

– Гордеев!

Но никакого Гордеева нигде уже не было.

Волков почувствовал внезапное головокружение и тошноту. Предметы виделись не резко. Оказалось – нет очков. “Его нет? Как же я теперь?…” Красное ребро ручки “стоп-крана”, проволока, пломба, почему ручка не слушается, почему рука не слушается?

Проводница со страшными глазами беззвучно открывает рот и показывает на висок, на лоб.

Волков провёл тяжелеющей непослушной рукой по лбу – на пальцах кровь.

– Это я сам, – не слыша себя, пробормотал Илья Ильич, показывая окровавленную ладонь проводнице. – Там ударился, это я сам, спешил, случайно.