Сергей Матюшин. «Держите, ещё один!..» (повесть)

(Отчёт и Дневник Экспериментатора Н. с послесловием Публикатора Н., Магистра Общебиологических наук, рецензента. С  приложением Аналитической Записки по Дневнику-отчёту Экспериментатора Н. Автор Аналитической записки – г. Рейсфедер Ваттман, Актуализатор и Кондукатор, беспредельный специалист по всем сомнительным явлениям 21 века).

Когда для фундамента дома, в котором я с минуты на минуту заканчиваю эксперимент (дел осталось буквально на несколько минут), вырыли котлован, его внезапно начала заполнять густая, слегка опалесцирующая жидкость с вполне приличным запахом, напоминающим слабый рыбно-куриный бульон. Беловатая, мутноватая, она напоминала вещество, употребляемое микробиологами для выращивания микробов и бактерий в чашках Петри, так называемый агар-агар. На этом агаре превосходно размножится и всякая плесень, в чём мы убедимся очень скоро.

Посторонняя эта влага прибывала бурно.

Нулевой цикл пришлось приостановить.

Жидкость принялись откачивать, отправляя её в канализацию, та быстро переполни- лась этой вязкой жижей, и строителям сурово было предложено незамедлительно прекра- тить действия, повлекшие за собой разгул антисанитарии и шквал жалоб от граждан. Радикалы из “красно-зелёных нашистов” устроили было демонстрацию, но женское подразделение ОМОНа быстро разогнало экстремистов соломенными дубинками и подмышечными дезодорантами.

К стихии приладили пару помп, кишки от которых разместили на впадине   ближайшего пустыря. Вскоре там, среди строительного мусора, холмов земли и зарослей сорняков образовалось смердящее озеро, – даже очень хороший запах, когда его слишком много, становится препротивным, мерзопакостным,

Сделало своё подлое дело изнурительное солнце; жидкость начала плесневеть, протухать, пошла вонью и пузырями.

Вскоре обнаружилось, что она обладает уникальными питательными свойствами.

На пустыре двинулись в интенсивный рост растения-мутанты, какие-то агробиоуроды, дремавшие в недрах скудной земли семена, ограбленные прожорливыми сорняками, проснулись и, вбирая чрезвычайную силу агарового бульона, попёрли из земли неудержимо, принимая формы глыб, почек, грибов, уродливых ассиметричных гроздьев. Перверсивное это разрастание неведомых суперфлориков происходило на островах и отмелях невыносимо смердящего озера, а в его гидропонической глубине моментально завелись полуметровые знаменитые рыбы ротаны, весьма, съедобные и без чешуи. Вообще сейчас ротаны повсеместны, они вытесняют и из здоровых водоёмов все другие породы, и явление это иные недоумки называют торжеством антидемократии. Ловились ротаны на утиный манок. Житель в противогазе садится на бережок, выпивает стакан-другой государственной водки, улыбается. Закусывает консервами “ряпушка в томатном соусе”. Покурив, дул в манок, и пара-тройка ротанов сама собой выпрыгивала на берег. Рыбаки укладывали ротанов в большие бельевые корзины, отвозили в чистый ручей, выдерживали там пару дней – ротаны очищались от всех запахов и привкусов и становились деликатесом. Народ любил ротанов, рыбный рынок процветал, здоровье электората улучшалось, мысли и лозунги типа “долой!” исчезали.

Сорняки пустыря оставались без видимых изменений, что говорило о достаточно избирательном действии бульона-сапропеля: он воздействовал только на зародыши растений полезных, съедобных и производил хорошую крупную рыбу, хотя и однообразную. Впрочем, как уже указывалось выше, сейчас ротан – основная рыба всех водоёмов государства, даже частных.

Совокупности произросших суперфлориков были довольно живописны.

Расположившись на бугре или холмике, издалека они напоминали скульптурные композиции фигуративного искусства, некогда маргинального, а теперь повсеместного, а ведь чуть не вчера оно считалось порочным, бессодержательным, но теперь всем наплевать. Но маразм всё равно торжествует: ныне в моде уроды Зураба Церетели.

В колористическом отношении приятно радовали взор лиловые, в бурых крапинках почки фасоли метровой высоты, канареечного цвета лакированные початки кукурузы, полуметровые. Были симпатичны словно бы патированные коробки мака, в которых каждое зерно было с небольшую горошину. Турнепсы, брюквы и свёклы, полуметровые редьки и морковки росли корнеплодом вверх – нате вам, срывайте, потребляйте.

Словом, семена сразу превращались в плоды, минуя все иные фазы. То есть растений в привычном смысле не было. Семядоли сразу гипертрофировались, выдавая наружу готовую продукцию, опираясь на корневую систему зародыша. В обычных случаях из зародыша семени развиваются и вершки и корешки, а семядоли служат первичной пищей, вроде желточного мешка для зародыша цыплёнка в яйце. В нашем же случае под влиянием мегаферментной жижи из котлована, загадочного агар-агара, в семенах произошли радикальные перераспределения генетически якобы предопределённых стадий развития.

Как позже установил господин Рейсфедер Ваттман, котлованный бульон взял на себя функции семядолей. В итоге перверсивное растение стало быстро выявлять свою антропоморфную сущность – быть абсолютно и незамедлительно полезным, практически целиком съедобным и даже, как подтвердят сепаратные исследования гг. Кнорра и Бланко, целиком усвояемым, безотходным. Существо, потребляющее такие продукты, не выделяет фекалий, что для государства большая радость и экономия.

Ради исторической правды и полноты картины надо заметить, что местами пустырь со зловонным озером превратился в полное непотребство.

Представьте себе, скажем, рисовое зерно величиной с мешок в окружении косматых рыжих кустиков чертополоха: прорезь у зерна глубокая, призывно темнеющая, и запах слегка протухшей рыбы. Или набухший, непристойно изогнутый огурец с сорняковой косматостью у основания и парой пунцовых свеколин внизу, на земле, среди опять же рыжей сорняковой косматости. Прёт этот огурец из земли во всей своей наглой фалли- ческой форме и вечной эрекции. Фу. А раблезианская задница перлового зерна в полтора метра диаметром? Как бы слегка загореленькая, плотненькая такая, взгляд не оторвать.

Суперфлорики лезли в глаза, иные смущали своей откровенной сексуальностью, другие возбуждали, кого и как – до конца выяснить не удалось. Народ пялился и хихикал. Беспокойные толпы досужих граждан увеличивались. Производительность труда падала, заинтересованность в зарплате исчезла, поскольку пустырь и озеро давали прорву халявной еды.

Возвели шестиметровый бетонный забор, поверху колючая проволока с высоким напряжением, установки лазерной защиты. По периметру носились на цепях трёхпудовые волкодавы.

Читайте журнал «Новая Литература»

Неупотребляемые суперфлорики и ротаны начали разлагаться.

Над пустырём и озером повисло густое марево вони, испарений. Мерзопакостная атмосфера отпугивала сталкеров и убивала волкодавов. А гражданам нипочём, опять принялись добывать ротанов.

Не прижились в оазисе птицы. Быстро обжираясь чрезмерной пищей, они околевали от гиподинамии. Насекомых же развелось – сонмы, мириады. Комары с кулак и с носом, как игла шприца, терроризировали округу. Жители опять начали протестовать. Основными лозунгами пикетов перед Административным Домом были следующие: “Долой дармовую пишу!”,”Смерть ротанам!”, “Суперфлорики – угроза гуманизму!”, “Власть, верни нормальное пищеварение и мочеиспускание!”, ну и тому подобное. Контрабандные рыботорговцы скандировали: “Смерь ротанам, смерть ротанам!”, но цены на эту рыбу всё время росли.

Создали комиссию по борьбе и пресечению.

Над пустырём распылили с вертолётов секретную суспензию, уничтожавшую ДНК всех видов, подвидов и семейств растений и животных. На третьи сутки рост суперфло- риков прекратился, выросшие скукожились, ротаны и комары передохли, птицы улетели. Рыботорговцы объявили траур и голодовку. Атмосфера, конечно, усугубилась. По берегам валялись трупы волкодавов и рыбаков.

Источник грунтовой жижи был запломбирован направленным подземным взрывом.

Вскоре всё пришло в привычную норму.

Пустынный сухой ландшафт, милые сорняки; вернулись нормальные птички. Зной, духота, пылища.

Появились заинтересованные в зарплате.

Нулевой цикл возобновили. Строительство дома производилось темпами ударными и закончилось в спешном порядке.

По мере того, как озеро окончательно испарялось, растения быстро деградировали. Сморщиваясь и оседая, они оставляли на татарнике и лопухах сероватые плёнки вроде толстой паутины, которую вскоре без следа разнесло соответствующим ветром.

В исторические хроники событие решили не заносить за полной его бессмысленностью, фактической сомнительностью и дурными последствиями.

Нельзя сказать, что на это происшествие совсем уж никаким позитивным образом не отреагировала научная и близкая к ней общественность.

Пока мэрия была в замешательстве, не знала, что делать с суперфлориками, органи- зованные подростки под руководством моего коллеги, учителя биологии, хихикая и кривляясь, сделали зарисовки, сфотографировали и сняли на видео образцы и весь супер- флористический пейзаж в разных ракурсах, получилось по большей части достаточно похабно. Много позже подростки и их предводитель уверяли, что все картинки – компью- терная графика. А тогда они сделали несколько муляжей, в том числе и ротанов. Нацедили в термоса и бутылки жидкости из озерца. В трёхлитровые банки понапихали кулачных комаров, залили формалином.

Помогая моему другу, учителю биологии, я тоже набрал пару канистр этого бульона-сапропеля, агар-агара, тайно предполагая, тщеславный, употребить его для постановки некоторых опытов в русле эксперимента, который я теперь заканчиваю, как в начале Отчёта обозначил – уже через несколько минут. Успеть бы только до полётно-летального исхода всё записать в Дневник.

Несколько наиболее показательных растений вы выкопали из земли, засолили, иные замариновали, пару штук заспиртовали и в двух контейнерах отправили все материалы в Генсельхозакадемию им. Ганнушкина. Один контейнер, естественно, пропал. Половину второго через три месяца вернули (не было засоленных и замаринованных суперфлори- ков), “… поскольку ваше сообщение, фото и видеоматериалы, заспиртованности и муляжи, не будучи лишёнными некоторого познавательно-занимательного интереса, – значилось в сопроводительном документе, – не может быть рассмотрено Коллегией Генсельхозакадемии и её Главным врачом по причине полного несоответствия наших фактов вашей действительности”.

Далее советовалось отправить материалы в Промежуточное Управление Цельнорас- стущих Образований или непосредственно г. Рейсфедеру Ваттману, Актуализатору и Кондукатору. Что и было незамедлительно сделано моим беспокойным коллегой, учителем биологии. Вероятно, бочка с образцами по пути забродила. Лопнула или не знаю что. В мэрию пришла телеграмма, где рекомендовалось “…поборников псевдо  суперфлориков и сверхротанов немедленно нейтрализовать как банду и клику сугубо гуманистическими методами в интересах развития отечественного аграрного сектора и рыборазведения”.

Так называемый “учитель биологии” из нашего колледжа был незамедлительно уволен по сокращению и «в соответствии со склонностями» брошен в горпарк на должность массовика-затейника, кем он и пребывал некоторое время, провоцируя жизнерадостные хороводы, пляски и карнавалы.

Тут со всей присущей мне искренностью и открытостью, необходимо громко заметить, что этого якобы друга моего, учителя биологии, я в своё время предупреждал при помощи намёков, жестов, подмигиваний о возможном обороте дела; друга моего несчастного, предупреждал я его о возможности крупного недовольства его деятельностью. Предупреждал его, таким образом, я. Друг его. Чего же ты не внял, друг мой? И правильно сделал, что внял. Хотя оказалось поздновато. Вот – я. До сих пор не внял. И что имею? Впрочем, об этом позже. Ведь раз попавши в поле зрения учреждений Р. Ваттмана или любой иной его субструктуры, вплоть до общества собирателей мокрушек, не исчезнешь из его поля зрения никогда, это давно общеизвестно интуитивно всем, у кого розоволепестковая нежная душа. Чутким надо быть, вовремя улавливать малейшее дуновение руководящего эфира. Друг и учитель не внял намёкам моим, несчастный флюид вонючий самоуверенный. И я тоже сам себе не внял. Что я после всего такого этого? Никто, ничто и звать никак. Что и подтверждает данный текст по мере создания его, ежели вы, читатель, хотя бы чуть-чуть владеете приёмами структурно-лингвистического анализа с последующим синтезом. Да поможет вам великий Рейсфедер. Ваттман. Равно как и примечания публикатора, не говоря уж о библейски содержательной Аналитической Записке самого Актуализатора и Кондукатора Рейсфедера Ваттмана (прилагается).

Псевдоучитель якобы-биологии, виртуальный мой друг, требовал, неразумно-

настырный, позволить ему набрать жидкости из озерца и отправить её куда следует, а не куда попало. Куда это? – спрашивал я его в Отделе, бывало. – Ваттман абсолютный авторитет, а ПУЗЦО ему не подчиняется. Это деструктивная структура. Как это ты сообразил? – допытывался учитель, бывало. Действовать надо в обход всему! – иногда говаривал с дурным пафосом учитель. Ну его.

Самочинная скважина экс-учителя, которую он провертел чрезвычайным самодельным коловоротом по соседству со строительством моего дома, где через несколько минут я заканчиваю ставить эксперимент, дала обыкновенную, слегка солоноватую воду соломенного цвета. Моча? Анализ дал наличие белка, эозинофилов, нейтрофилов и лейкоцитов. Моча.

Ну? – спросили мы его в Отделе. – Угомонишься теперь?

Но тот втихоря пробурил ещё пару дырок. Вода. Непобедителей судят, – с горечью и сочувствием просветили мы его и дали обязательную в таких случаях Пожизненную путёвку на грязевой нафталановый курорт с правом непереписки. Куда этот мало мне известный тип, мастер провокационных хороводов и двусмысленных карнавалов, и уехал со всеми своими родственниками до седьмого колена. Замудохались исчислять. Где мы их только не искали.

На вокзале, празднично иллюминированном, среди дождя и шквалистого ветра со снегом клан учителя плакал от переполнявших их всех чувств признательности к нам всем и благодарности. Сам массовик солировал жалобным тенором, утирая периодические глицериновые слёзы и подмигивая мне лично единственным уцелевшим глазом: намекал, что вскоре повторю его стезю. Да, стезю. У него тик, что ли? Нет, вражина, я пойду иным путём, да уже иду, а точнее – полечу и очень скоро.

До сих пор не могу вспомнить этот эпизод без умиления: как же чистосердечное раскаяние поучительно для ума и сердца, как благоприятно влияет на родственников и прокладывает путь к жизни вечной, праведной. Как нравственно заблудший человек очищается и просветляется, ежели он умеет искренне подмигивать в момент драматического прощания навсегда, тем самым как бы предупреждая бывшего друга и нынешнего предателя о скором завершении эксперимента, который я заканчиваю с минуты на минуту. Близка итоговая верховная минута!

Там и сям по украшенному бумажными, с цветными лампочками внутри супер-флориками, там и сям по периметру перрона специальные работники, нарядные такие, набриолиненные, несмотря на вьюгу, в бесплатном порядке навязчиво раздавали всем провожающим леденцы на палочках, исполненные в виде цветных полупрозрачных огурцов чрезвычайной величины, двумя руками не удержать. Чудесной метафоричностью отличались метровые ротаны из картона и перьев, их всовывали всем за пазуху, мордой вверх. Каждый обязан был взять в руки и долго носить ужасно неудобный турнепс из папье-маше, чтобы память не отшибало и не было повадно.

Никто не протестовал. Поскольку вся эта щедрая раздача осуществлялась по предварительным спискам, где всякий был на всё согласен, а как же. Никто не желал быть белой вороной, потому что чёрной вороной быть всегда удобнее и перспективнее. А как же.

Единицы протестовали. Протестовали только единицы.

Но кто ж таких учитывает в общей картине дождливого веселья? Меня тоже пока не учитывают, потому что не протестовал, то есть не протестую. И вопросов не задаю, хотя хочется узнать – зачем перекармливать фальшивыми огурцами? Да за что и чего ради? Вот он, огурец-леденец, двумя руками держу, как флаг или транспарант.

А я вынашивал тайную мысль: вырастить при помощи пептонного бульона некоторое количество натуральных суперфлориков, посрамить всех господ рейсфедеров и ваттманов, все эти бездельные отделы – и осчастливить граждан. И разбогатеть! Очень просто. Я даже решил, что эта задача достойна быть чем-то вроде абсолютного содержания моей подвижнической жизни на всё остальное обозримое будущее, тем более осталось, как я уже не раз говорил, всего несколько минут.

Решив так, я и вёл себя подобающим образом: громогласно требовал ускорить строительство дома, окончательно и бесповоротно забыть про дурацкий бульон и уродливых ротанов; мол – суперфлорики это массовый психоз и даже галлюцинация; таким образом мои стали бы эксклюзивным феноменом и вся слава досталась бы только мне, мне.

На проводах эксучителя и псевдомассовика я грозил ему пальцем, всхлипывал в гневе и орал “Да здравствует Ваттман! Да сгинет ПУЗЦО!”, и старательно, взасос сосал бесплатные принудительно-добровольные огурцы-леденцы, исполненные в семикратную величину от натуральной.

А что было делать?

Сосал!

Хотя сладкое не люблю и меня тошнило от их подчёркнуто фаллической формы.

Эти набриолиненные и при бабочках, которые в одинаковых костюмах (брючки коротковаты, видно где кончаются носки) аж поощрили меня дополнительным турнепсом, уже из пластилина, с полпуда, не меньше. Такие юморные сволочи.

После исчезновения этого дурака, учителя-затейника, я быстро получил квартиру на четырнадцатом этаже, угловую, с видами на возрождающийся пустырь и поля, излучину реки с тополями, дальние горы, хрустальные ручьи, луга альпийские, вечно цветущие, тучки и радуги, но мне не до них теперь.

Так, квартира. Все удобства, на балконе даже спутниковая тарелка привинчена. Кондиционер, люстра Чижевского, стационарный раптор, музыкальный центр. Биде есть. До работы сорок минут с двумя пересадками. На обратном пути пивная, рюмочная, пельменная, боулинг, бульвар с ёлками.

Да, поговаривали, что за грядой небольших зелёных гор имеются другие, более цветущие долины, газированные минеральные источники, радужные непуганые птицы, съедобные зверьки с чесноком. Вот освобожусь и отправлюсь в двухнедельный исследовательский поход в долину грёз; “и вот в долину к вам пришёл иной певец”; встречайте. Вместе с моей Катенькой, которая пахнет травой и земляникой, подмышками жасмином, в промежности сами знаете чем, а вот и не угадали. По холмам страны родимой, палку толстую возьми, по холмам страны родимой вместе с добрыми людьми, ми-ре-до и до-ре-ми, палку толстую возьми.

Сослуживцы, три остаточных мрачноватых от жадности родственника неопределённого возраста, два шурина и деверь, ряд коллег-добропыхателей из Отдела Пресечения сбросились понемногу на обзаведение.

Интересно, что каждый из перечисленных человеко-единиц интимным шёпотом сообщил мне на ушко, сколько дал, вложил в конверт. А после тёплого такого шепотка вглядывался в лицо моё, искажённое благодарственной гримасой, ждя благодарственных же восторгов. Кажется, выражение глаз у них всех при этом было укоряюще-просительное, – хотелось им знать, а сколько мне дал иной другой. Фунты, франки, стерлинги; жемчуга стакан? Но я шмыгал носом, косился, утирал периодические глицериновые слёзы умиления и признания (пипетка и пузырёк всегда с собой) и крепко приникал к плечу осведомляющегося, как бы заходясь в беспредельно истерическим чувстве долга, тем самым нейтрализуя его надежды на компенсацию гуманитарки. Ловко я их?

Дивное дело: дали ссуду в Администрации, выписали материальную помощь в Обществе собирателей мокрушек, всучили премию по линии Фонда противодействия общественности, протестующий против ротанов и суперфлориков. Прислали два перевода из Управления “Цветущих альпийских лужаек с газированными ключами”. Ко всякой бумажке с обозначением суммы имелась приписка: “Только для обустройства квартиры для проведения эксперимента, закупку стеллажей и аппаратуры. В личных целях не злоупотреблять”.

Добавив сэкономленное на зарплатах на ниве просвещения за пятнадцать лет, я удовлетворительно обставил квартиру мебелью из ДВП. Прикупил зачем-то видеоплейер, ДВД, видеокамеру. Вручили тетрадку с тиснением на обложке “Дневник Экспериментатора”. Напольная ваза с камышами и осокой, велотренажёр. Меня от спорта и гавнастики тошнит, как от фаллических огурцов, но рекомендации были мягкими, демократично-диалогичными, но совершенно непреодолимыми. Да они, эти набриолиненные с усиками, были и психологами значительными: зная мою сентиментальность и чувствительность, на мои возражения набриолиненные огорчались: “Ну что ты, зачем ты так, мы же можем обидеться, зачем, зачем ты хочешь нас обидеть и не воспринимаешь должным образом наши порывы благородно-настоятельные?” А как я могу человека обидеть, даже если у него брючки короткие? “Чего я буду делать с вашим бидэ?” – отпихивался я. “А ноги мыть! – ржали набриолиненные. – Если жопу не хочешь”. И много чего подобного.

Словом, фундамент моего подвижнического дела закладывался капитальный.

С женой Марфинькой, моей землянично-жасминовой прелестью, пришлось расстаться – тестовики и радетели определили, что она мне не пара в новом моём деле, да ещё показали бумажку, из которой следовало, что у Марфиньки лимфогранулематоз, вирусный, заразный, смертельный. И порекомендовали Катеньку. Рекомендации непреодолимы. Напомнили о сублимации.

Для предстоявшего размещения горшочков с земляной смесью я намерился приобрести в мебельном магазине пару-тройку простеньких стеллажей, даже и досочных, из какой-нибудь подлой осины.

Отправился в порекомендованный Отделом мебельный салон, поошивался там, присмотрел подходящее: доски с дырками, как бы кустарное кашпо. Как раз под горшочки. Недорого. Как раз.

Приглядевшись к выбранным деревяшкам, я не без удивления обнаружил на желаемых стеллажах стационарные бронзовые таблички: “Для установки и размещения горшочков не употреблять! Штраф сто уев!” “Это как?” – спросил я у служки. “За час, за один час сто”, – буркнул тот.

Понять я понял, но по причине отсутствия в моих карманах уев, я решился. Если штраф в уях, мне же ничего не грозит.

– В каком смысле это имеется ввиду для прояснения ситуации? – якобы недоумённо спросил я у продавщицы, тыча пальцем своим справедливым в бронзовые несправедливые таблички. – Может, я их на дрова. Чего хочу, то и делаю. Собственность!

– Что имеется Вам ввиду? – неслыханно нежно поворковала кудрявая продавщица, вильнув задом. – Разве не ясно? Нельзя! – сказала она, оглянувшись.

Оглянулся и я.

– А чего так?

– А штраф!

– В уях?

– В уях,

– А у меня нету.

– Дадим.

– Ну ладно, – отстал я. – Отвинти таблички. Лишнее.

Все эти мгновения я смутно мечтал что-нибудь заработать на этой авантюре. Я хотел, надеялся выжить.

Надо заметить, что тон и тембр продавщицы был дивно схож с сипловатым голосом моего давнего приятеля, разжалованного учителя биологии, который теперь навечно нежится в нафталановых грязях. Жалко его семью большую, одних побочных детей у него пять штук. Хотя при чём тут семья? Жена ему стирала, варила, удовлетворяла похоть; дети чирикали и радовали, у мамы был Паркинсон, у папы Альцгеймер, у младшенького Даун. И всё это ему, гнусу и миазму. Все виноваты! Все! Ещё надо выкопать все прахи его прапредков, посмотреть – чего это у них там в ДНК и генах, и перезахоронить в тех же нафталановых болотах, всё же приятно, когда прах родных близко.

– Книжки размещать строго по алфавиту и темам всякие полезные, где излагаются знания сугубо прикладного характера. Первое, – сказала продавщица. Сувениры любые, это второе. Камни поделочные, автомобильчики, парусники, нэцкэ, иные содержательно-символические миниатюры. Это третье. Нет, второе. А горшки – нет! – возвысила голос продавщица, поправляя пыльный парик с застрявшими в нём, как гниды, опилками. Опилки шевелились. Ужас.

Продавщица:

– Можно раскладывать муляжи разных брюкв, турнепсов, огурцов и иных плодов и овощей, как результат и последствия вашей и нашей воспалённой фантазии. Совершенно обязательно, чтобы всё это было абсолютно съедобным. Соль – по вкусу. Это третье,

– Муляжи не едят, – вякнул я робко, но определённо, потому как был убеждён, что муляжи не едят. – Их никак. В муляжах опилки, папье-маше, клейстер и всё такое.

– С каких это пор клейстер не едят? Это первое. Клейстер запрещён. Его можно есть. Там бывает мука. Очень вкусная мука высших сортов. Непреодолимая еда.

– Горшкам – нет! – подхватил я, сообразительный. – Им нет, и – никогда!

И направил стопы свои обречённые в некую мастерскую по изготовлению мебели, продавщица дала адресок и обозначила азимут.

Собственно, зачем тратиться, если можно сделать какие-нибудь приблизительные полки: два десятка досочек, полкило шурупов, уголков и все дела.

Не, хлопотно.

Среди готовой продукции мастерской обнаружились идеально подходящие для моей цели конструкции. Причём в полках имелись опять же круглые отверстия разного диаметра, что удивило и обрадовало. Запретительных табличек о горшочках не было. Более того, около каждого отверстия было написано химическим карандашей: “тыква”, “хрен”, “кабачки”, и так далее. Приятно.

Усатый мастер, поломавшись, согласился продать мне эти дрова за цену несколько нелепую, очень дорого, соотношение цены и качества было абсурдным.

– Но ведь это телепатический заказ! – выпучил глаза мастер. – Пока ты там беседовал и думал, мы тут делали то, что ты думал. Уникальная услуга.

Когда я, благодарный, с чувством пожимал его руку, он, вздохнув, бросил с какой-то небрежной иронией:

– А чего стеллажи-то давеча не купил, ёксель-моксель? Не подошли? Они же капитальные, а это так…тьфу, кустарщина, наспех.

– Не совсем те были удобны для моих целей, – соврал я, подивившись осведомлён- ности усатого. – Там трудно монтировать дополнительное оборудование, стоки для излишков, свет, кронштейны разные для термометров и измерителей иных параметров.

-Ну, конечно, излишки! – хихикнул мастер с досадой, вытряхивая опилки из складок новой спецовки с чужого плеча. – Конечно,- пробубнил он, – тут почти задарма, и дырки подходящие, и желобки вон я проскоблил соответствующие, и проводка вся нужная смонтирована. Сенсоры разные в ассортименте. Все навороты. Задарма!

– Я о сенсорах вроде не думал.

– Зато мы, – сказал усатый, – за тебя думаем. Процессоры, микросхемы. Пищеблоки, в смысле блоки питания.

– А спутниковая связь, приёмники-передатчики? – прищурился я, склонив голову набок. – Микрофончики в форме шурупчиков?

– Не думал он… Да думал ты, думал. Только забыл, что думал. А на самом деле думал.

– И про шурупчики?

– И про шурупчики. Всё, что нужно для научных целей, всё есть. Ох, и любите вы все казённым пользоваться, абы чё, лишь бы на халяву.

– Ну-у, не скажите, – возразил я, – Ничего себе задарма! И при чём тут казённое? Я же деньги плачу.

– Да ведь как, – замялся мастер,- я что, мне сказали сделать для горшочков, я и сделал. Автономное питание, подогрев, противопожарка. Всё по уму. Сначала сказали, не продавай ты ему стеллажи, откажи сурово, я и отказал, помнишь бронзовые таблички? В мебельном салоне-то. А ведь и таблички бронзовые сделал, то есть сделала, отказ с сервисом, чтобы красиво. А? А потом вдруг вызывают: давай, говорят, моментально адрес иной и делай вот эти полки. Хороши, а?

Усатый с искусственным раздражением пнул ногой полки.

– Пойми их. То есть нас. Я тоже мало что понимал.

Но решил, что мастер выпрашивает взяточку за скорость исполнения и откровенность.

– Та нужён мине твой чай! – досадливо отмахнулся он, стилизованно сморкаясь, вновь поразив меня проницательностью, умением читать мысли, ведь я ничего не сказал.

И, почесав подъёмом левой ступни икру правой ноги принялся непрофессионально что-то стругать, ритмично хекая и шмыгая носом, как положено.

Периодически он вытирал якобы пот с бледного лба.

– Глицерин, – сказал я.

– Угу, глицерин, – кивнул он – Очень вы все понимаете, что профессионально, а что нет, – обернулся на мой взгляд мастер, топорща кривоватые усы.

Затем он хитро, но ободряюще улыбнулся и пошёл в конторку.

– Щас машину организую, грузчиков, ё-моё.. Пятиалтынный гони? Зелёными.

И поехал я в цветочную оранжерею на предмет покупки горшочков.

Пропахшая сиренью и древесными стружками заведующая, дородная, задастая и кокетливая, сказала, что, мол, с удовольствием бы продала бы горшочки, я в курсе твоей насущной нужды, и знаю какие цели преследуешь, но вот беда какая, донушки или черепки ущербных горшочков необходимы для получения новых, поскольку тут везде производится тотальный строжайший учёт и отчётность.

Я сделал упор на то, что донушки и черепки мне взять решительно негде, а горшки нужны позарез.

– Поскольку мы с вами делаем общее дало, я сейчас вот как раз пойду вам навстречу.

– Кстати, – сказал я, притулившись к пышному плечу заведующей, – если донушко расколоть пополам, то за две половинки можно получить два горшочка, разве не так? А если расколошматить на четыре части? А из одного горшочка сколько черепков можно налущить?

– Ишь ты! – восхищалась продавщица-заведующая. – Ловкий какой. Без тебя всё отработано. Значит, настаиваешь? Но знаете, – почему-то дефективно продолжила она, – мы сисяс как рас буим сдавать бусхалтерам старые горсоцки, можа чё удасца при списании выручить, вырусись? Хосисе попробовать?

– Хосю конесьно, хочу, – невольно подыграл я, заражённый забавой.

– Ну вот тогда идите постепенно в ту вон комнату там.

А сама пошла к грядкам с гвоздиками и каллами.

“Каллы цветы нелепые, недоразумение, а не цветы. И название дурацкое”, –

подумал я.

– Каллы прекрасны, – под нос себе пробормотала продавщица, не оглянувшись.

– Я как бы на прополку сейчас, хотя по профессии заведующая, но очень люблю биологию и стругать.

– А какое у вас хобби? – мрачновато спросил я. – Хобби есть?

Туман путаницы и загадочности стал потихоньку рассеиваться, хотя фарсом и балаганом припахивало всё крепче.

– У вас хобби – выпиливать дырки в полках для горшочков под горшочки? Да? Сенсоры монтировать? Шурупчики микрофончиками фаршировать?

– Ага, – сказала заведующая. – В стеллажах. Такой, слушай, за-апах… Детство, что ли. Опилки, щепки, стружки. Я, например, в детстве любил сосать свежие щепки. А ты?

– Не сосал я никакие щепки, – огрызнулся я.

– Ну конечно! Ты сосал огурцы. Я видел. Как тебе огурцы? А я в детстве всегда бывал в столярных мастерских, трудотерапия, понимаешь, в наших клиниках повсеместно так. Нас там учат трудом, через труд быть нормальным. Ты видишь, какой я теперь нормальный? В смысле нормальная.

– Это понятно, – сказал я. – Это традиция, мы все должны до седьмого пота, иначе – бомжи. Кто не работает, тот не. А ты что, думаешь, сосание огурцов лёгкая работа?

– Сенсоры прикручивать разве простое дело? Или шурупчики фаршировать. Нежность нужна. Датчики, проволки протаскивать… Скука!

– Зато, поди, льготы достаточные, оклады. Забавы различные. Какие в вашей конторе основные льготы и забавы? Особенно забавы.

– Забавы? Есть немного иногда, когда спустится ночь и звезды сыпанут по небосклону, чрез ласки предаёмся стонам, пока стонать нам будет уж невмочь. Это смягчает ощущение чрезмерной подчинённости и хронической экстремальности, поскольку чувство повышенной, чувство чрезмерно повышенной ответственности в наших с тобой структурах крайне обострено и изнуряет вплоть до. Отсюда следуют льготы и оклады. Но хочется творчества, просто иной раз позарез хочется творчества, как, например, селёдочки с картошечкой и укропчиком под холодную водочку. Ведь жизнь без творчества – варварство, а варварство без жизни невозможно, так что творчество и варварство идут рука об руку. Чувствуешь? Глубокое проникновение, скажу я тебе!

– Уже чувствую. Шкурой.

– Это пока шкурой. Пока. Попозже и всем иным подлым своим составом почувствуешь.. Так о чём я?.. Инициативу тут никак не проявишь, всякий раз всё согласовывать надо с-с-с…

Заведующая многозначно подняла указательный палец вверх, закатив глаза и разинув рот, готовый произнести раболепное “о-о-о…

– Да. Ну, а тебе теперь прямо, направо, прямо и вниз, вниз, к пузырям земли родимой, палку толстую возьми, вдаль от грусти нелюдимой вместе с добрыми людьми, палку толстую возьми, по холмам страны любимой.

На двери, указанной заведующей, висела зеркальная табличка: “Комиссия по горшочкам”; пониже: “Добро пожаловать”; ещё ниже от руки, прямо на краске двери: “Предъяви мандат!” Постучался, погодил, постучал еще раз; “Заходи!” – донеслось; вошёл.

Казённо, душновато. Два тускло-зелёных кактуса на подоконнике. За окном забор, кривая колючая проволока поверху. Пыльный фикус в облупленном зелёном ведре в углу, офисный цветок, стало быть. Там же компьютер, экран пыльный, пальцем на экране написано: “пыль”. Рядом замызганный, захватанный кипятильник, несколько стаканов, баранки на тарелке. На стене портрет Рейсфедера Ваттмана: знаменитая добрая улыбка, прищур глаз, смотрит прямо и на всех сразу, сейчас на меня.

Кучка в разной степени неполноценных горшочков возвышается на полу, скромная довольно-таки. Но цвет хороший, мой любимый, кирпично-светло-бежевый, не помню точно.

На кривеньких изношенных стульях, потёртых канцелярских столах, подоконнике – везде черепки, донышки, осколки горшочков. Пыль, кругом паутина, пыль, на полу окурки.

Члены Комиссии кружком стояли вокруг горшечного холмика, переминаясь с ноги на ногу и что-то шёпотом обсуждали. Отрицательно никто головой не мотал, иногда кивали, косясь на меня, безмолвного.

Я потоптался, кашлянул в кулак, двукратно поздоровался, второй раз настырно, но чуть поклонившись.

– Реверанс, книксен, – сказал один.

Я сделал, как мог.

– Вот он, – обернувшись, сказал лысый, упитанный, одетый в добрую кремовую пару с декоративными синими строчками; галстук – синий шёлк с золотыми буклешными сердечками, это же очень дорого.

– Нет, – сказал лысый, – это реквизит,

– А что, – сказал я, – это спецовка Председателя Комиссии?

Одежда была ему мала: задница обтянута, шов внедрился между ягодиц, уж очень обтянуты ляжки.

Члены комиссии тоже были одеты нарядно, выразительно, даже как-то празднично. Но все как бы не в своё.

– Произноси, – сказал Председатель,

Я кратко рассказал о договоренности с заведующей (она при этом заглянула в спецкомнату и пару раз пропищала: “Да, да”). Члены кивали одобрительно, иные подмигивали. Часто переспрашивали, поощрительно улыбаясь. Интересовались, какое сегодня число, год, день недели, сколько времени. “Столько минут такого-то часа”. – “А час назад сколько было минут и какого часа?”. Потом заткнулись, сблизились в интимно-административном порыве и затеяли совещание, как-то жужжа, что ли. Я уловил: “… нас предупреждали … много не давать… в пределах сметы, помнить о смете, мементо мори, тот твам аси…”  Один внятно проговорил: “Но отнестись слезвысяйно сютко, никаких эксцессов и скабрёзностей!” – “Все – за?” – “Против нет, воздержавшихся нет, протокол есть протокол, дискуссия окончена”. Ну и прочее подобное доносилось до меня, смирного, чуть уже затекшего. “Парафреническая неопределённость держит слушателя в узде! Правильно я понимаю?” “Угу”, – громко гмыкнул кто-то из членов. “Много не давать”, – прошипел Председатель,

– Я много не хочу! – сказал я. – Мне много не надо, я скромный и непритязательный. Я согласен на минимум, минимум миниморум, – встрял я поспешно, желая ускорить бюрократическую процедуру и расположить к себе членов всех этих.

– Да что вы, что вы, – заверещал кто-то, – господь с вами, сколько угодно, совершенно неограниченно, мы же понимаем важность.

– Хоть все! – пронзительным фальцетом, просипел лысый, подбежав ко мне и стряхивая опилки со своего пиджачка-поддергашки.

– Пиво, орешки, чипсы?

И в волосах у него – тоже опилки. Подушку для покойника набивают опилками.

– Не курите? На, покури, – сунул он мне чинарик “Примы”. – Хотя ладно, я сам докурю, – продолжал Председатель, пихнув чинарик куда-то за пазуху.

– А вот фикус, капютер, стаканы, не надо? Бери. Отдельная плата. По остаточной цене.

– На кой мне всё это?

– Для интерьера. У тебя же там унылый интерьер будет, а фикус скрасит.

Он обернулся к членам:

– Ребята, начали!

И все принялись изымать из пирамиды этого черепкового барахла относительно сохранившиеся донышки. Присоединился и я.

Чего-то повозились на мигающем пыльном компьютере, дали распечатку, я расписался.

Потом мы все вместе разбили десяток горшочков. В обмен на сорок получившихся черепков я получил почему-то тридцать горшочков. Опять расписался, но за сорок. В машине, после погрузки оказалось двадцать. Домой привёз восемнадцать. Две штуки на лестнице разбил сам.

Да, а расстались мы с Комиссией тепло, хотя кто-то язвительно пожелал мне “скорейших результатов, различного участия в престижных выставках, симпозиумах, докладов и кандидатской в перспективе, постов и орденов”.

Другой выразился проще:

– Вкалывай, ёксель-моксель, вкалывай.

Озадачил меня третий:

– Вас, как субъекта, слегка жалко. Энтропический процесс усиливается. Мы помогаем, а вы не ощущаете. А мы, боже мой, столько усилий вкладываем в деликатность, А вы… Эх, вы.

Этот третий всхлипнул даже, хотел что-то добавить столь же, надеюсь, содержатель- ное, но на него зашикали коллеги. И он преобразившись, погрозил мне пальчиком, – точно так, как я давешнему учителю на перроне, когда мы провожали его и всю его семью в новую вечную нафталановую жизнь. Он довольно сильно смахивал на учителя.

– Упрямый ты совсем. Редукционную метафизику не уважаешь, – сказал один.

– И математизированную схоластику не блюдёшь, – сказал другой.

– Да не проходили мы ничего такого, – пожал я плечами. – А сам не интересовался, поскольку прикладного значения не имеет.

– Увидишь! – сказала Комиссия в унисон. – Скоро!

И все скосились на портрет Рейсфедера Ваттмана.

Но всё же они все дружно помогали грузить на машину отобранные горшочки, намеренно роняя некоторые: уронят, поохают-поахают, но тут же принесут замену.

Во деятели!

Сколько же у них в результате оказалось дополнительных черепков и донышек? Напомню, что из сорока выписанных мне, в машине оказалось всего тридцать два.

В свете последующих событий вышеизложенные эпизоды могут стать стройнее,

яснее, тем более что они все без зазора входят как в общую фабулу и интригу, так и в ряд грядущих событий и случаев, образуя всё вместе безупречно логическое единство. Войдя в ряд, все они, как всё ещё надеюсь я, создадут для благожелательного читателя стройную картину частного случая невразумительной действительности. Действительность бесконечно великолепна, ароматна, мила и разнообразна, даже если она заканчивается полётом. А как быть со смыслом? – спросит иной.

На это могу сказать только одно: чувствую жгучую потребность добросовестно воспроизвести череду событий, фактов и фраз, портретов, манер и приёмов персонажей; аналитических записок и рецензий, надеясь, что в результате точного описания, воспроизведения всего перечисленного, смысл выпрет сам – так же, как суперогурец на задобренном давним бульоном пропавшем пустыре давешнем со скелетами ротанов и волкодавов по берегам.

Стеллажи, полки, горшочки. Жижа припасена.

Теперь нужна земля. Да получше, для ускорения роста суперфлориков натуральных. Для ускорения событий и приближения развязки.

В полутора километрах от моего дома, за делянками овса и гречки, просматривалась деревня с синими и красными металлопластиковыми крышами. Имелись две башенки, несколько шпилей. Навершия: звезда, полумесяц, сердечко.

Там я вознамерился получить нужное количество окультуренного навозом и химикатами чернозёма. Планировалось прибавить к этой смеси землицы с пустыря, которую я заблаговременно натырил.

Медленно, с удовольствием и грёзами, сладкими воспоминаниями (ах, люблю я ранним утром погулять, ах, люблю в овсах я девку повстречать, охватить её трепещущую грудь, растолкать её для жизни как-нибудь), преодолев поля по чудесной пыльной тропинке, окаймлённой клевером, васильками и мальвами, я обратился к встретившему меня на околице короткому человеку, имевшему нарукавную повязку с надписью “бригадир”, – золотистые знакомые буковки на красном сатине.

Дородный, мордастый, щетинистый, рыгающий самогоном и чесноком, в фуфайке, он, подробно осмотрев меня и благожелательно выслушав, высказал предположение:

– Земля, она… стало быть, ноне уже не та стала, но можно пошукать мало-мало, коли для такого генерального дела, согласованного, все вместе, стройными…

– Рядами! – подхватил я. – С песней!

– Рядами стройными, с транспарантами, – пробормотал человек-бригадир. – По холмам страны родимой, палку толстую возьми.

– Без тревоги нелюдимой, вместе с добрыми людьми.

– Моп твою ять, ёксель-моксель.

– Именно так.

На что, умело перебив, я льстиво ответил, кивая благодарственно:

– Потому к вам, уважаемый аграрий, и обращаюсь, должный пиетет перед реформами имея в душе несомневающейся.

“О загнул!” – с уважением к самому себе подумал я про самого себя.

– Правильно делаете, что надеетесь, – удовлетворённо засмеялся бригадир. – Говорят, надежда – дым. Это не так. Плюнь тому в морду, в рожу, в харю, кто так говорит. Надежда греет человека. Всё скоро получишь сполна, всё, всё получишь, целеустремлённый ты наш, до упора и по полной.

И, знакомо сморкнувшись, гикнул, хакнул, матюгнулся уникально:

– Бл..„… твой рот, ёб…. твой пух.

– Ну, в каком это смысле? – надулся я искренне. – Это же грубо и сложно. Матюгов у нас много иных, подоходчивее и попроще.

– Например.

-Ну как… – начал напрягаться я. – Много. А, вот. Трюмануть за малаховку, качать на хиваре, хаврать с подсевом. Мало ли.

– Фу, тьма. Тьма тьмущая. Щас феня другая. Отсталый ты шноб.

– Интеллигент, – пожал плечами я.

Открыв рот, он долго осматривал меня с головы до ног, потом попросил повернуться, осмотрел с тылу.

– Кругом! Тихо! – нахмурясь, вдруг скомандовал он. – Это демократизация отношений, либералиса.. либера… либерализация. Надо быть ближе и понятнее. Общедоступнее, догоняешь?

– Догоняю, – кивнул я. – Фильтрую базар. Клопа не чешу, бабушку не лохмачу, пургу не гоню. Правильно я?

– Та ничё так, конкретно вполне, – поморщился колхозник. – Тоже ведь цитаты. Я бригадир тут! Наколки есть? Персинг?

– Не, оборвал, вывел.

– Маскируешься?

– Всё – цитаты. Нет ничего нового под солнцем, – сказал я смирно.

Бригадир симпатично, сочувственно поморщился.

– Хлам какой-то прямо, а не родная речь Лейбы Толстоевского и Буни Чехобокова. Не в тему. Та-ак… Так с чем ты нам, болезный тилигент?

– Сердцем чувствую единомышленника, сочувствующего, брата и друга. Брата!

Бригадир прищурился, склонив голову к плечу:

– Подъелдыкиваешь? Ла-адна-а… Да не потому ты обращаемся ко мне, просто деваться некуда. Куда теперь ты денешься, коли так всё зашло далеко. Мы тебе доски сварганили с наворотами? Сварганили. Горшки устроили с представлением? Устроили. Хазу дали? Дали. Меблировочку обеспечили, тарелку, музычку.

– Да.

– Обеспечили. У тебя появились такие штучки, как цель в жизни и смысл её? Это редкие вещи!

– Да.

– Разве мало этого?

– Нет.

– Интеллигент, разве ты у Златоуста или у Карлмарксленина имел такое?

– Нет.

– Сейчас появилось?

– Смысл жизни, это много, – сказал я. – Предназначение у меня, – бормотал я, потупившись и ковыряя неподатливый желанный чернозём носком ботинка, опылённого ангелическим клевером.

Удовлетворённо сообщив, что всё уже приготовлено, бригадир пригласил меня следовать за ним, след в след.

“Но я же не волк” – подумал я.

– Я знаю, – сказал Бригадир, что ты не Степпен Вольф, ты Хомо Люденс, вот ты кто, я знаю. Играющий – это по-нашему. А надо бы Хомо Фабер.

– Ну уж не-ет, – возразил я. – Не Люденс, а именно Фабер, деловой по-вашему. Деловой человек, Хомо Фабер.

– Оччень похоже! – заржал Бригадир. – Замудохал ты своей нахватанностью.

И – сморкнул жутко-толстой зелёной соплёй пузырчатой в овсы. – Пошли?

– сказал Бригадир, чудовищно утёршись рукавом.

– На то я тут, – сказал я, сделав на всякий случай книксен и реверанс, хотя вроде не голубой.

Два шли три раза обойдя пару нарядных, с лазурными и оранжевыми крышами домиков, с лазурными же бассейнами, обсаженными пучками тёкших пирамидальных тополей и туй, мы дружно промаршировали вдоль симпатичного, ухоженного огорода.

– Левой! Левой! – подбадривал Бригадир, браво вздёргивая плечами. – Ыэх, ласточка-касаточка моя, чернокры-и-илая-ая!

– Левой, левой! – и прихрамывал, словно был ранен на большой войне.

– Ых! Эх! – вскрикивал и я, и прихрамывал.

Вообще, бодрило.

Огородик, куда мы повали после потешных манёвров и шагистики, был на зависть: стройные, по линеечке грядки с ровной бледноватой зеленью несколько анилинового оттенка. Укроп, кинза, салат, петрушка, лучок-чесночок. В конце каждой грядки полированный стальной мангал для шашлыков; угольки тлели и источали кудрявый пахучий дымок. В серебряном ведёрке, наполненном полурастаявшей ледяной кашей, зрело шампанское.

Нигде ни одного зловредного сорняка. На периферии кукушкины слёзки, нежная трава тимофеевка, вдоль канавок-арыков стрелолист, рогоз, прыгают трясогузки. Пара громадных разлапистых лопухов, вполне приветливых.

Равновеликие, безупречной спелости помидоры “бычье сердце”, пупырчатые нежинские огурчики приятно-нормальной величины, как раз на пару укусов. Всякие капусточки: цветная сиреневая, кольраби, брюссельская, похожая на белые кораллы. Родные зеленоватые кочанчики, баклажаны и фиолетовые кабачки. Всё есть. И всё – чистое, мерное, без червоточинки и вялости. Яблоки уже лежали на земле, идеально круглые, румяные исключительно с одного показательного бока, при черенках почему-то, а при каждом черенке – листик, а то и два. Надо же…

Я не удержался, поднял одно, отёр о рукав, куснул. Воск. И на черенке махонькая клеёнчатая бирочка, зелёная, в форме листика с инвентарным номером химическим карандашом.

– Не считается, – подойдя, строго сказал бригадир и протянул требовательную руку.

Я положил в громадную раковину ладони псевдоплод.

Аграрий вынул из душных недр фуфайки красную свечку, скальпель, моделиро- вочные и полировочные инструменты; запалил свечу, починил плод. И поместил яблочко в еле заметную лунку, где оно лежало до моего посягательства. Так-сяк наклонив голову, прищурившись и причмокивая, Бригадир присмотрелся, присел; поправил положение плода, сверив с компасом. Удовлетворённо хмыкнул:

– Нормально?

– Точно так было и до, – сказал я.

– Постоянная экспозиция. Образцово-стабилъная.

Прямо перед моим чутким носом призывно рдели переспелые вишни, тяжёлые сытные лиловые сливы. Ниже – аспидные гроздья смородины, изумрудный полосчатый полупрозрачный крыжовник с рыжими султанчиками на ягодках. Всё вида отменного. Даже вишни были не тронуты воробьями. Интересно. Ведь воробьи обожают переспелые вишни.

– Наши вишни ни-ни, – сказал Бригадир. – Наши воробьи на наши вишни никогда.

Смущали яблоки. Середина лета, а уже есть падалица. Не все же они тут восковые. И попробовать ничего не дают. Вот я и засомневался вслух:

– Райский садик? Бутафория?

– Не-а! – беспечно улыбнулся Бригадир. Опытно-образцовый. Модифицированные продукты, в соответствии с веяниями. Всё это растёт, как видишь, благоухает и плодоносит безо всяких там твоих вонючих бульонов, агаров твоих мифических. Кои ты жучишь в канистрах на балконе и в кладовке твоей квартиры, вторая и третья полки слева, что мы тебе устроили, ёксель-моксель. Не говоря уж о стеллажах и горшочках с сенсорами и подогревом. А? Нормальная же земля, отечественное удобрение, компост, навоз, перегной, падшие листья, кой-чего ещё. Никаких жиж. А чего касаемо попробовать, чего пробовать-то? Слива она и в Африке слива.

– А чего это кой-чего еще? – поинтересовался я. – Карбамид? Циклопентан? Присадки? Гептил? Тайна?

– Хочешь у нас поработать? – скосил глаза Бригадир (в определенных случаях он был с большой буквы). – Хочешь? Тогда я делянку выделю, семена, фуфайку, домик, паёк, значок с удостоверением “Проход везде”.

– Ну да, – смело ухмыльнулся я, почему-то обнаглев несколько, – Чифир, махра, хавка, баланда, параша, шконка?

Бригадир обиделся:

– Да вы что, экспериментаторы, за народ такой злопамятный? Ну какие нары, какой барак? Когда это было? Давно покаялись и раскаялись, каждому свое. У тебя всё есть и всё будет, в тот числе полёт и покой. Какие такие параши? Кто теперь пользуется парашами? Это всё архаика, иголки под ногти, “испанские сапожки”, доской по почкам. Теперь совсем иные методы. Лучи там некие, флюиды и миазмы, психолингвистическое программирование, много чего. У тебя телефон стоит? Стоит. Тарелка на балконе? Тоже. К сети подключены? Нет? Это мы в момент. Газ, вода, свет, тьма, тепло, холод, все времена года, вечный покой, участок мичуринский, мопед, авария. Надо? Выбор большой. Чего нет, дадим; чего не захочешь, получишь. Параплан, парашют, дельтаплан? Или уж сам как-нибудь?

Я развеселился:

– Сам, сам! С яблочками ясно, с лучами и флюидами тоже. А вот ежели я возьму, да возжеланную сочную чёрную вишенку ам-ам? Сливку, смородинки гроздь, огурчик?

Бригадир сунул мне под нос ароматный, матовый, не рабоче-крестьянский кулачище:

– Во! В торец тада пару раз. Усёк? Экспериментатор фуруруев.

Я проникся и утих. Всё равно воск не ем, даже вишнёвый или огуречный. Бригадир холёным мизинцевым ногтем указал на вишню:

– Вот эту бери.

Вишенка оказалась настоящей, совершенно отменной.

Бригадир вынул блокнотик, что-то там черкнул, протянул мне:

– Распишись.

Я прочитал: “Вишня одна, натуралн., спец. Употребил: подпись:…”

– Продолжим, – тускло сказал Бригадир и закурил “беломоринку”. Запахло шикарной сигарой и марихуаной.

– Дёрнешь?

– Ни в коем разе, – сказал я, – Только для белых.

– Ишь ты! – восхитился Бригадир. – Соображательный парнишка. Пошли.

Опять же по сложному, но замкнутому маршруту обойдя замечательную экспозицию огорода (мангалы перестали выделять дым – с шашлыками не сложилось?), мы оказались за банькой, на берегу ручья, поросшего всё теми же осоками, стрелолистом. Крапива, лопухи, всё натуральное: я изловчился, хапнул листок – обожгло.

Бригадир остановился перед зарослями и, чертыхаясь, вытянул из них три картонные коробки из-под ксерокса, заполненные землёй. Жёлто-зелёный рой бабочек-капустниц закружился у наших лиц.

– Ну как? – глянул бригадир.

Я сунул палец в почву, вынул, лизнул, сделал паузу, заведя глаза горе. Жирная,.. Невязкая. Некислая, Родная. Песок есть. Нормально.

– То самое! – с неподдельным восторгом сказал я. – Перспективно.

– 3-земля-земл-лица, прерывисто, с фальшивыми придыханиями и заиканиями  произнёс бригадир, раздавив кулаком в углу глаза мнимую слезу. – Не продаётся.

Кормилица ты наша… Наша и ваша. Знаешь, сколько стоит щепоть земли на нашем Успенском шоссе? Родная. Много-много горестей, пота, и никаких личинок и микробов. Червячков, как положено, шестнадцать на должную меру веса.

– Да, – как можно глубже, прерывистей и шумней вздохнул я.

И дёрнулся, как бы желая припасть в пароксизме благодарности к фуфаечной груди Бригадира.

– Ну так бери и волоки, ёксель-моксель, – рявкнул Бригадир, отпрянув, аж глаза побелели.

И до неприличия фамильярно хлопнул меня, старшего преподавателя колледжа, специалиста четвёртой категории, экспериментатора и энтузиаста, по горбине, хотя гадский гад, целился по жопе.

Я начал было произносить вопрос относительно малоизвестного мне ёкселя.

– Брось, – сказал Бригадир, поморщившись, – Мы же делаем общее дело, и цель у нас одна, а ты всё вопросы да сомнения. Не надо этого. Орнамент, понимаешь, украшения тоже нужны. Экспрессия, оживляж.. Эротики, сексу чуток.

– О! И это будет?

– Вскорости, дорогой, вскорости.

За новым пряслом из равновеликих ошкуренных сосновых жердей вихлявыми походками топ-моделей медленно шли две молодые женщины, освещаемые солнцем в контражуре; пышные рыжие волосы светились нимбами. На обнажённых загорелых плечах – грабли. Короткие сарафаны в алых маках, белые платки на шеях. Тату на дельтовидных мышцах: голова рыбы пираньи, символ суперсексуальности. Босиком, босичком, сладкие мои…

Бригадир, приняв фривольную позу, крикнул залихватски, специфическим мотом головы смахнув со лба мнимый чуб:

– На боронование яровых, привет, бабоньки-труженицы, никак, гляжу я, направляетесь нонича?

– Та-а-а, – пропели девки.

– Хлеб да соль, бог в помочь. Я подойду к овину позже, мы вот с этим гражданином подойдём. Видали, какие мы кудрявые да удалые?

Бабоньки лукаво скосились, переглянулись, шепнули что-то друг дружке, расхохотались заливисто, приподнимая плечи и запрокидывая головки. Загляденье.

Одна, подбоченясь, неискренне нагрубила:

– Знаем, кобели, чего вам тут надо от нас двоих сразу на прелом сене овина-то.

-Дурашечки, – потёр ладошки бригадир, что-то проглотив и облизнувшись.

– По рукоять бы вам сейчас пару раз, – злобно процедил он, когда девушки скрылись за скирдой. Или стогом, точно не знаю, как называется это сооружение.

-А? – привычно заложил он руки за спину и стандартно качнулся с пятки на носок.- Не понравилось? Задастые, изгиёбистые и весёлые, я их знаю. Пользуемся давно. Что? – скосился он подозрительно.

– Да я вроде ничего.

– Сейчас опять начнёшь: маникюр, педикюр, наколки, почему босиком, зачем грабли с бантиком. Так, да? Не считается. Импровизации всегда чреваты. Брутальность эдакая такая должна естественно присутствовать. Ведь кокетство и грубость – признаки здоровья. Разве не так? Так. А недосмотры случаются у всех. Ладно… Надысь пора, то самое… как там дальше?

– Бороновать и прореживать после прополки озимых, – трезво подсказал я. – Прополка, рыхление, полив, пикирование.

– Именно, – сказал бригадир. – Целиком-то как будет? Давай хором вместе.

Стали прощаться.

Я пригрустнул и встревожился: начальник, ты разве забыл про крестьянок, овин, пыльные лучики солнца сквозь щели драночной крыши, тихие стоны по нарастающей, итоговое «а-ах!», небольшой сон, квас, и всё сначала, сначала, ут фиат морби, пока не помрём, так это по-латыни. Забыл, начальник? Тёплое сено, песни под сухое винцо. А? Начальник, забыл? Или это всё тебе, начальник? А мне что? Потная ваша Катенька, пахнущая земляникой, если её натирать два дня? Так, да? Или конопатая Марфинька, осточертевшая со своими грязными ногтями?

– Бывайте. Всего холосего, – голосом мастера из мебельной мастерской сказал Бригадир, подмигнул мне. как давешняя продавщица. – Пригласите на персональную выставку результатов вашего виртуального перформанса?

– Ни фига. Хуй тебе, – сказал я тихо. – Никакой не перформанс, а самые натуральные вещи, и вовсе не виртуальные, но явственные на щуп, укус, цвет и, по крайней мере, вид.

– А банкет? Меню?

– Составил.

– Да? Ну и?

– Пирожки с нечистотами, гнойный чай в меховых чашках на меховых блюдцах с меховыми ложечками.

– Ты гляди… А десерт?

– Какашки лошадьи в шоколаде.

– Ты гляди…

– Ну и где же тут перформанс, виртуальность? Всё оригинальное, натуральное.

Он снял коричневую кепку, вытряхнул оттуда фальшивые опилки. Напялил. Удаляясь, остановился, обернулся и, почёсывая подъёмом правой ноги икру левой, сказал, что овин, девок и ледяной квас на ржаной соломе он берёт на себя.

Жлоб.

Я поволок ящики домой. Безветрие, солнце печёт голову, пот застит глаза.

В конце овсяного поля, на краю города, на камушке сидел бригадир.

Какой-то весь скучный, мятый, усталый, от недавней бравости нет и следа. И смолил свою наркотическую “беломорину”. Был он, однако, в городском цивильном костюме, кремовая пара с зелёными носками, жёлтая рубашка навыпуск, оранжевый галстучек. Фуфайка валялась на траве, коричневая кепчонка – на сучке засохшего куста ольхи.

– Резвый ты, – сердито сказал он себе под ноги. – А я битый час отдувался за тебя в этом вонючем овине. Девки какие-то бешеные ненасытные, а им чего, чего я им, сексонозавр, что ли?

– Да, но… – удивленно вскинул я брови. – От деревни до этого камня тихим шагом полчаса.

Легко введённый в заблуждение моей безупречно сыгранной растерянностью, он смягчился и махнул рукой в сторону города, пустыря, моего дона на окраине.

– Проходи, проходи, приступай там к делам насущным творческим. Не задерживай фабулу.

Дома я разместил по стеллажам горшочки с землёй, внедрил различные семена.

И надумал устроить дополнительное освещение для стимуляции роста и развития грядущих ростков, в ночное время. Пусть темпы эксперимента будут ударными. Для этого требовалось сделать дополнительную проводку, нужны ультрафиолетовые лампы.

Я обратился в электросектор домоуправления.

– Сию секундоську, сисясь буим, придём, – моментально ответили мне по телефону, даже не дослушав моей просьбы.

Тут же пришедший электрик поздоровался, но вдруг извинился и стремительно вышел из квартиры, вернувшись уже с усами.

– Так, пожалуй, лучше, – сказал он, прижимая указательным пальцем под носом. – Да, так положительно лучше. Здравствуйте ещё раз, как вы тут, на что жалуетесь, в порядке ли анализы, кровь, моча, кал? Какие проблемы с вольтами и амперами?

– Да я уж видел вас без усов, – сказал я.

-Не-а, – сказал он, – Это тебе померещилось. Без усов ты меня никогда не видел, меня не бывает без усов, они у меня растут естественным образом. Ты перенапрягся, перегрелся на солнышке, ты устал, у тебя галлюцинации.

Я быстренько сообразил:

– А, да, конечно, сейчас без усов мало кто бывает. Всеобщее поветрие. И подёргал себя за усы, которые ношу много лет. К некоторому моему удивлению, один ус отошёл, но указательным пальцем я приклеил его не место.

Электрик усмехнулся:

– Не в пример твоим, мои растут естественно, не отклеиваются, как у тебя, наблюдательный. Сейчас свет усовершенствуем. Проводка, ультрафиолет, счётчики. Айн момент, готовь магарыч пока.

Довольно быстро сделав новую проводку, он, выпивая мой портвейн и уминая мою любимую кильку в томате, доходчиво рассказал о мерах предосторожности и основных законах электротехники. Понял я немного, ну а всё же: откуда берется электричество?

– Кто ж его знает? – икнул электрик, утирая со рта и усов томат и килькины хвостики. – Это вопрос философический, мировоззренческий. Иван Григорьевич Кант и Леонид Фёдорович Фейербах связывали появление электричества с космогонией. Только Рейсфедер Ваттман поставил точку и закрыл вопрос: электричество есть, вот и всё. Гениально, согласись. Многие декарты и сенеки, платоны и сократы бились над этим вопросом, и никакого толку. А вот пришёл Ваттман – и всё, конец.

Истребив много пищи и выпив ещё бутылку, он разрумянился, подобрел и раскис; как-то весь раскрылся, затеял сугубо мужской разговор о спорте, пулевой стрельбе “по-македонски”, охоте на каких-то мокрушек и вальдшнепов. Потом завёл о предпочти- тельных позах в процессе совокупления, изложил камасутру, старояпонские и позиции аборигенов острова Пасхи, просветил о стимуляторах эрекции, насадках и электронных вибраторах, выявив потрясающую осведомлённость во всех этих малоактуальных для меня вопросах. И не очень-то завёл, я всё же педагог, теоретически вполне осведомлён о “клещах”, “узле”, и “миссионерской позе”, ну это когда по-собачьи. Предполагая сублимировать мою половую и сексуальную энергию в нужную для эксперимента творческую, я, разумеется, воздерживался, как схимник, и с моей Катенькой встречаться давно перестал, хотя голенькая и горячая она снилась мне иной раз (в цвете), те и эти губы пунцовые, набухшие. В крайнем случае спасал традиционный онанизм, хотя это скучное занятие.

Электрик, долизав мой портвейн, хохоча и потея, показывал на пальцах, как придавать или принимать те или иные позы бабе или себе, и в конце концов потребовал, чтобы я немедленно поехал вместе с ним к двум его знакомым девочкам, “крестьянкам молочно-восковой спелости”, “маковые сарафаны”, свои в доску, штатный обслужива- ющий персонал, все виды услуг, золотой пушок на гладких ляжках, выпуклые лохматые лобки, танец живота. На что я, изнурённый целью и твёрдый в воздержании, мужественно ответил отказом, сославшись на моральные устои, верность Катеньке или Марфиньке, не помню, и недостаток портвейна. Этот посмурнел, диковинным образом протрезвев. Затем кратко осветил историю районной электропроводки, заострил внимание на перспективах и опасности своей службы и наконец засобирался:

– Где мои круглогубцы, кусачки, шурупчики? Прикарманил? А, вот они. Прощай, ёксель-моксель, казей-мартазей морской кишок. На чай не надо пятьдесят рублей. У меня пока есть. А у тебя?

– На чай? У меня?

– На чай, у тебя, для меня, не надо пятьдесят рублей.

– Уже нету, – сказал я. – Зря ты тут топчешься, и на посошок у меня тоже нету, весь портвейн кончился,

– Да брось, – устало сказал электрик голосом бригадира. – Найдёшь.

Он отклеил усы, сунул в карман.

Помахал холёной ладошкой, вышел, поместился в кабину лифта:

– Не прибедняйся, экспериментатор. На всём готовеньком. На тебе на чай, потом отдашь мне, приду ещё раз или два, посмотрим.

Я протянул руку за денежкой.

– В другой раз. А то у меня губу разъело. Расписку давай, что на чай получил.

Он пошарил в карманах, но как бы ничего не найдя, развёл руками:

– Нема ни фига. Смета очень жёсткая. Не укладываемся.

– Как портвейн халявный лакать, килечку деликатесную ням-ням, так не смета. А как дать немножко на хлеб, так смета.

Я осерчал.

– Семь червонцев за розетки, пять за провода и шурупы, пятьсот за лампы ультрафиолетового излучения, – сказал электрик, протягивая громадную раковину знакомой ладони. – Гони быстро. Казей-мартазей.

– Нету пока, – сказал я, – Отпускные не получил.

– Жмот, – сказал бригадир, то есть электрик. – Определённое несовершенство некоторых методик и разработок. Никак не получается без лишнего. Без необходимого обходимся, а вот без лишнего никак. Звони, ежели что, морской кишок.

– А номер? Какой номер?

– Любой. Отработаешь результатами.

– Как любой? Может, код какой? Слово ключевое? Ик, мык, пук?

– Та не. Любой внатуре. Чего бы там не набирай, всё равно к нам попадёшь.

– Та не. Любой в натуре. Чего бы там не набирай. всё равно к нам попадёшь.

Просто поднимай трубку и излагай: сделал, мол, то, получилось так-то, нужно то-то, тот сказал так, этот эдак. Прямая связь.

– Так у меня там никого нет. Кто чего может сказать? С кем мне там говорить?

– Ну а вдруг. В конце концов вдруг ты задуреешь от одиночества и сенсорного голода и начнешь разговаривать сам с собой,

– Такое бывает, но ведь если человек говорит сам с собой, он не делает этого вслух. Про себя, молча.

– То-то и оно-то. Оно-то и то-то. Это имеет особый интерес, что человек говорит самому себе молча.

– Мне бы хотелось бы иногда Катеньке или Марфиньке позванивать, скучаю же. Тут какая будет методика?

– Они у нас в командировке пока, на переквалификационном перевоспитании-перепрограммировании. Чипсы надо менять, в смысле чипы. Устарели бабёнки.

– Недоступны?

– Занято, занято, занято. Абонент временно недоступен.

Он с лязгом закрыл створки лифта – и провалился в тартарары, в смысле в жизнь, а я тут остался.

“Балаган какой-то, – весело, но осторожно подумал я после его исчезновения. – Но люди хотят и могут жить празднично, вдохновенно и забавно, – ещё веселее подумал я, скалясь в натуральной улыбке. – Психологическая наука, – вспомнил я, – во главе с Ваттманом, Бланко и Кнорром, достигла предельных высот и приближает нас к катарсису, когда превалирует чистая непосредственность, а не надоевшая рассудочность. Хомо люденс, человек играющий – это всё же не хомо хомини ест! То есть не человек человека ест, не человек человеку волк!”

Мысли о предстоящей работе несколько затмили эти яркие, понятные и содержательные эпизоды.

На несколько дней я забыл обо всём на свете, даже о Катеньке пухлявой моей, хотя она, голенькая и в различных позах, навеянных провокационной болтовнёй электрика, по-прежнему иногда снилась мне, особенно когда за окном шёл долгий тихий дождик.

Катенька работала у меня специальной продавщицей цветов по имени “каллы” в оранжерее, на полставки колхозницей в показательном сельце за городом, летом носила сарафаны с маками по подолу. Маки красные. От неё пахло цветочной пыльцой, душистой влагой, разбавленным женским нектаром тех и иных губ и свежими сосновыми стружками, которые я так любил сосать в детстве, они же сладкие. Как и все толстобокие, она вовсе не была гедоничкой, страстью не отличалась, приходилось долго разогревать. Но добра была примерно и покладиста. Марфинька, тоже демонстративная колхозница при образцовом огороде, была полной противоположностью Катеньке, И что же они там делали в тенистом овине? Лучше не думать. Ладно. Надо не забывать напоминать себе забывать.

Питаясь консервами и сухарями, отдавая сну не более четырёх часов в сутки, пользуясь различными справочниками, заготовленными впрок конспектами по методике выращивания различных чрезмерных растений, в непрерывном труде и суете, я не замечал мелькания дней и ночей, и не имею представления – какое там у вас столетье на дворе.

Да ещё было положено подробнейше всё записывать: что, где, когда, на какие доли миллиметра, после чего и сколько истрачено секретной жижи на каждое растение. “Дневник селекционера” по соображениям скромности я переименовал в “тетрадь наблюдений, фиксаций, измерений и выводов”, а тиснёную надпись на тетради “Дневник Экспериментатора” напрочь затёр, найдя её помпезной. Последнее наименование, согласитесь, звучит куда как наукообразно, не всякий дочитает до середины, как птица до середины Днепра.

Кроме того, решил, что все выводы буду делать я сам, а не Комиссия, Отдел или Р. Ваттман. Амбициозно, конечно, чревато, но зато как повышает самооценку!

Понятно, что когда однажды в дверь постучали, и на мой вопрос “Кто там?” ответили: “Телеграмма!”, я не без тщеславия удовлетворённо подумал, что современники уже тут как тут, одумались наконец, оценили, полезли с поздравлениями, званиями и премиями.

Дверь почему-то открыть не удалось. Видимо, замок за несколько недель бездействия заржавел – ведь среда-то была довольно агрессивная, испарения. Телеграмму просунули в щель, а на квитанции по обоюдному согласию с почтальоншей, в которой я по голосу признал заведующую цветочной оранжереей Катеньку мою, она расписалась сама. Ну и пусть, денежный документ, что ли.

– Как ты там без меня цветёшь, моя тёплая Катенька? Помнишь ли меня, верного и тоже тёпленького? – прогундосил я в щель.

– Чрезмерно, слезмельно занята, занятая я, милый, конспекты тоже, тренировки, пулевая стрельба, полиатлон, жёсткий режим, тёпленький мой, плавание подводное в жиже непроглядной, парение отрадное над степью неоглядной. Не до сантиментов, дружок мой.

– Снюсь ли я тебе хоть иногда, в каком виде и сколь регулярно?

– Снишься, снишься, и всё как бы трахаешь меня так и сяк, и так хорошо во сне, и тебе от меня достаётся, я же наездница, ковбойка, разве забыл?

– Катя, отрадней спать, отрадней камнем быть, Катя. Всех ждёт одна ночь, Катя. Хочу к тебе, Катя,

– Дружок, мне спать некогда, я веду активную тренировочную жизнь. Пока. Продолжай. Мы же тебе какого качества землицу устроили? Супер. А помнишь ли ты меня, загорелую и босую, идущую по клеверной страшной стерне босиком, косящую на тебя призывно и лукаво, сарафан вот в таких маках алых, грабельки на плече, переспелые вишни и ни одного комара.

– А потом кувыркалась с Марфинькой и бригадиром в овине, как не помнить, сучка паршивая.

– Это жизнь, милый наш экспериментатор. Один рождён для радости беспечной, другой для ночи бесконечной, как писывал твой разлюбимый Уильям Блейк, если помнишь.

И – топ-топ-топ каблучками, лязг дверей лифта, трык-трак шестерней и тросов, и – провалилась, провалилась в те же тартарары, ай лайф, май дитл гёрлз, май дарлинг. То есть провалился.

В телеграмме значилось: ” Поздравляем зпт пеняй на себя зпт бессонно ждём результатов зпт сожалением непонимание зпт о промежуточных результатах звони зпт телефон любой зпт случай чего мы все рядом тчк”.

Ни слова о званиях, премиях, поощрениях, бонусах и стипендиях. Кроме того, где подпись? На обороте бумаги было: “И валечка рядом”. Какая ещё Валечка? У меня другая, я моногамен.

Контора, ау!

– Призабыл? – сказали мне по телефону громкой связи, хотя я не подходил к аппарату.

– Разве не помнишь, шалун эдакий, лучшие дни золотые? Дух сирени после дождя в приморской аллее, жасмин, плеск волн, луна, купались голые, мелкие бульники мешали лопаткам, затылкам и всем иным анатомическим образованиям, но всё же мифологическая древняя, вечная ночь прекрасна, о, ночь, люби меня, я так устал от дня, хотя я жажду дней, чтоб жить мечтой о ней. Не так ли ты шептал мне горячими губами в моё холодное ухо, не так ли, шалун шалунов и гадский гад, казей-мартазей и морской кишок?

– Нет, нет, не помню! – рявкнул я в замочную скважину, в форточку, в микрофон, в камеру наблюдения. – Не помню и не вспомню! – в камеру наблюдения на этом истерическом вяке я аж плюнул. Объектив камеры выдал мой плевок обратно и цыкнул мне в глаза слезоточивым газом.

– Вульгарно, товарищ, – укорили меня по громкой связи. – Протирай давай.

– Меня озадачила та часть текста, где предлагается пенять на себя. Ну как же так? Ведь затевали, участвуем все вместе. Судя по предыдущим событиям и случаям – согласованно и без особых взаимных претензий, то есть в нормальном сговоре. А пенять видите ли, почему-то на самого себя. Я что, с кидалами связался?

Откуда повелась эта странная традиция: сомнительные дела вместе делать а отвечать одному? Или наоборот – великое научное открытие делает группа товарищей, а лавры достаются одному мне?

Не придя путём обычных рассуждений ни к какому позитивному выводу, я поспешно решил, что премьера всё же не омрачена. Забав и шарад достаточно. Хотя оттенков цветов, ароматов, ласк и прозрений маловато, равно как и эзотерических прорывов. Но немного времени ещё есть, и я надеюсь.

В середине дня в одно из окон ко мне вваливаются потоки солнца, всё преображая в нормальную жизнь.

Зелень просвечивается призывно и ласково; провода становятся белее белого, красный телефон блестит, багровые шторы с люрексом становятся светящейся драпировкой художников конца восемнадцатого века. Обычно тускловатая герань становится изумрудной и пахучей. Серые сволочные мухи и недавно расплодившиеся комарищи, тоже обычно серые, становятся украшенными: в крыльях у всех проявляются милые трогательные жилки, глаза сиреневатые, фестончатые, внимательные; или, скажем, унылая паутина в углу: до солнца была мрачно-символической, навевала дурные ассоциации о твоей уловимости, да ещё ежели в ней билась муха или иное несчастное, обречённое на высасывание соков насекомое. Любую паутину, не освещённую солнцем, тут же хочется снять веником, но если её оставить до солнца, под ударом света, божественного света паутина становится не только симпатичной, даже красивой, а вовсе не серой – а платиновой, как бы полированной, символически колеблющейся, как паруса капитана Блада, и вся эта новая паутина под солнцем уже призывает огорчённого человека улавливать мир и иные души, чтобы высосать их до тла, напитаться их соками и кровью, и стать судьёй. Если ты, читатель и зритель, сумел не попасть в эту паутину.

Вот в такой шикарно-паутинно-солнечный полдень, когда я ел затыренную от электрика кильку в томате, пришла новая телеграмма, которая частично прояснила ситуацию.

Под шапкой “срочная” на криво приклеенной ленточке от руки было написано: “преображайся воскл зн бригадир зпт электрик зпт группа продавщиц и крестьянок тчк.”

Никаких выходных данных. Халтура. И бланк поддельный. Переклейки, исправле- ния, подчистки. Ни одного живого слова сопроводительного, ни здравствуй, ни прощай. Ни родного стука каблучков, хотя бы неведомой Валечки, ни лязга лифта. ничего. Форсируют?

Ладно.

Только вперёд.

Пер аспера ад астра! В смысле через тернии к звёздам. А куда же ещё?

Муравьиным трудом создав для моих семян оптимальный режим, я находился в трепетном ожидании. Помнится, именно в таком трепетном ожидании пребывал я перед приходом ко мне Верушки, то есть Катеньки. Да, так бывает: как бы весь воспаляешься, и кожа помнит, и пальцы, и грудь, и предплечья. Зря пишут учёные медики, что эрогенная зона у мужчин только одна.

Земли оказалось маловато. Жидкости из котлована тоже оказалось меньше, чем бы я хотел. Нужно экономить на всём, даже на пространстве. Выкинул в окно всё лишнее. Креслице, раскладушка, пара кастрюль, чайник и кружка, этого вполне достаточно, Кушетка? Для кого? Бокалы? Пепельница? Магнитофон? Диски, видак? Лишнее всё это.

Экономить бульон! Только он, бульон агар-агаровый, сапропель этот обеспечит моё будущее, смысл его и содержание, даже если смысла не окажется,

Я построил хитроумную установку фильтрации для жидкости, дабы вторичный бульон включать в замкнутый непрерывный биоцикл, что оказалось неверным решением, поскольку замутняло научную точность и чистоту эксперимента. Действительность это и показала: от вторичного, отфильтрованного бульона земля в горшочках пухла и вспучивалась, распространяя непотребный дух. Иногда она пузырилась радужными колеблющимися призраками, а то, как тесто, вяло вываливалась наружу, потрескивая, лопаясь и распространяя чертовское зловоние.

Понимаете, Администрация, – записал я в Дневнике, – не доверившись природе, всей её иррациональности, пытаясь подправить естественные божественные процессы, мы получаем в итоге фарс и конфуз.

В краткие минуты отдыха, лёжучи на раскладушке, потребляя осточертевшие консервированные субпродукты и сухари, иной раз я прозревал чудесное времечко, когда представлю свои суперфлорики, сверхсемядоли мои куда – пока не решил. Подумывал о международности, ибо на уездном уровне разве добьёшься чего, особенно признания, славы и денег. Льгот, почёта и бюста на родине. Бюрократия, коррупция, мафия, сращивание силовых с правовыми, зависть и блокирование, интриги и палки в колёса – вот уездная действительность; тут все должны быть как один, серы и сиры, и ни один не должен быть больше или толще другого. Всё повязано! Всё. Да и понять их всех можно. Деньжат маловато.

Но придёт, грянет время, и с разных сторон света заголосят личности и государства: “Давайте нам, скорее давайте всё нам и нам! Платим евриками, уями, фунтами, островами и яхтами!” Сорос и Нобелевский комитет, ООН и ВОЗ, ОБСЕ и Всемирный банк, Кремль и Пентагон будут соревноваться между собой за обладание мною. А я отдамся НАСА! Там перспективнее – ведь у насистов есть межпланетная перспектива. А я буду мычать и выбирать, ломаться и ставить условия, неопределённо отдать и внезапно исчезать невесть куда, чтобы подогреть ажиотаж и взвинтить цену себе. Дабы, затаившись, обдумать как всё это повыгоднее провернуть. Разве не понятно?

И вот однажды настал очередной вечер.

Потемнело.

Тусклая луна повисла в синюшном небе.

Появился дождик, милый, тёплый, а потом прибавился крупный пухлявый снег; всё это завораживало.

Стоя у окна, я обнаружил, что оно стало несколько меньше. Неуспевшие приспосо- биться к новой величине проёмов стёкла слегка деформировались, выгнулись наружу и внутрь, чудесным образом не лопнув. Шпингалетики стали миниатюрными и не работали. Безуспешно попытавшись отворить балконную дверь, я поначалу решил, что она набухла от сырости и её заклинило. Присмотревшись, убедился не без изумления, что край её наподобие ногтя врос в стенку. То есть механизм уменьшения оконного проёма работает не синхронно, дал сбой. Да и то: в таком третьестепенном деле кто будет тратиться на высокие технологии?

То же случилось и с входной дверью: ключ в скважину не влезал; дверной глазок стал точечным.

Таким образом, налицо было явление уменьшения казённых отверстий, деформация проёмов и рам, – сокращение пространств, света и перспектив.

Дождь усиливался.

Для освежения головы и выпускания спёртого воздуха я с трудом открыл относительно исправную форточку. Нежный вихрь мокрого снега с дождём влетел и осел на лице.

“Интересно, какова принципиальная схема механизма уменьшения казённых пространств и отверстий, – думал я, вдыхая чудный воздух, слизывая снежные капли с губ. – А может, надышался дряни тут, и теперь галлюцинации?”

– Без заимствований не обошлось, – сказал появившийся за окном Бригадир, одетый в форму заведующей цветочной оранжереей. – Понимаешь, зарастание или уменьшение казённых отверстий и пространств – это, в принципе, всеобщая тенденция, вспомни посещение любой конторы, когда ты ещё шарахался снаружи. В конце концов, это космический закон из фундаментальных, даже космогонический, астрофизический. Ты же грамотный пацан. Энтропию знаешь?

– Представление ясное. Всё постепенно сжимается, уменьшается, теряет энергию и явственность. Всё постепенно превращается в ничто. А потом из ничто опять возникает всё. Придурковатые какие-то пульсации с неизвестной целью. Но что за странные скорости в данном случае?

– Ну… как… Формы-то бывают всякие. Сначала Большой Взрыв, потом расширение, потом сжатие, коллапс и – конец. После сжатия наступает пиздец.

– Схлопывание?

– Схлопывание. А потом опять Большой Взрыв. Хотя когда это будет. Не доживём. Хотя кому доживать-то будет? Некому будет доживать.

– Коллапс коллапсом, но всё же куда я лично денусь? Мои атомчики, элекрончики? У меня их много.

– Да никуда. Всё превратится во всеобщий кисель величиной в ничто.

– А потом?

– Что потом? Ну, ты достал. Впрочем, у тебя ещё есть немного времени для размышлений на эти темы.

Я посмотрел с любовью на низкое серое небо, откуда появлялся и появлялся снег.

– Урожай собрали? Без потерь?

– А как же! – сладко улыбнулся Бригадир. – Отличный урожай, скажу я тебе. Особенно хороши яблочки и вишни. Тоскуешь? Вспомни, как там было хорошо среди стерни и прясел, лопухов, банек и девушек в цвету. Молочно-восковые! Тебе же предлагали. А ты упёрся рогом со своей землёй. И что теперь?

– Было, – вздохнул я. – Не вернёшь, однако.

– Насколько я понимаю, теперь по графику идёт коллапционный процесс. И подготовиться тебе к преображению как-то надо бы, пока время есть. Кто знает, в самом деле, что потом?

– Понимаю, – сказал я. – Это о душе позаботиться?

Помещался Бригадир в пёстро размалёванной малярной краской люльке, удерживаемой тросами строительного крана. Весь абрис конструкции был прорисован

полосками налипшего мокрого снега.

– И кран ваш? – задал я бессмысленный вопрос. – Надёжный механизм, отлаженный? Или тоже таксебейный?

– Этот – наш. Селективно-пружинный привод, никакого электричества, очень экономично. И не подъялдыкивай давай, работает как часы.

– Всё равно, посредственное у вас оборудование. Придурковатые какие-то механиз- мы. Пружинные привода, восковые яблочки, перекошенные проёмы… Несовременно. Вон и окно неравномерно деформируется, стёкла покорёжило, вот- вот лопнут. Я же тут околею.

– Увеличим подачу тепла и консервов. Привезём калорифер.

– Всё чего-нибудь не так, – сочувственно вздохнул я, желая смягчить критику, которая могла, чувствовал я, обернуться мне боком. – Традиция? Бычка в деревне помню, так и его моль побила. На хвосте инвентаризационная бирочка. Муляж же, хотя и заводной. Куда он денется? Кому нужен? Впрочем, реквизит. А усы? Почему усы-то отваливаются? Сейчас такие клеи есть, просто жуть.

– Это мелочи, мелочи и издержки. Главное – результат и понимание. И оно и он близятся. Да и напрасно недооцениваешь: вспомни какой у нас с тобой огородик чудес- ный получился, нарядный, всё свежее, с росинками там и сям, ни одного колорадского. Всё натуральное, пахучее, зелень кругом благоухающая, яблоки, мангалы, аромат берёзовых да самшитовых угольков, девушки… Чего никак нельзя сказать про твой вон, – зажал нос бригадир, – огород, мать его. Морской кишок. Чего тут свинарник развёл? Казей-мартазей.

– Мой огород грядёт! – гордо сказал я. – Всё затмит.

– Да? Уже затмил! – скривился Бригадир. – Вот ты какой упрямец. Ну, минуточку, – сказал он и исчез, спустившись в люльке вниз.

Ненастье утихомиривалось.

Наконец столпы солнечных лучей ударили по бетону балкона, растопили снежную вату. Поднялись клубы испарений – белые, чистые, свежие, обликом напоминающие эфемерные женские тела. Так хочется наружу, к тебе, любовь моя, в пивную или на вокзал, хорошо бы и на пристань, и плы-ить. плыть с тобой в обнимку на верхней палубе речного трамвайчика вдоль лугов со стогами, мимо деревенек, церквушек и рощиц берёзовых, берёзодебряных…

Пока Бригадира не было, в лысом человеке, сидевшем за штурвалом в кабине крана, я признал председателя комиссии по разбиению горшочков.

Приветливо помахал ему рукой, он мне тоже. И пожал председатель плечами: увы, мол, что поделаешь, занят, на службе, для более близкого общения пока нет условий. Пока нет, но через несколько секунд будут. Он дёрнул нужный рычаг и стал спускаться из кабины, как заглоченный кролик передвигаясь в полости змеиного скелета, рёбрами которого служили круговые обручи, каркас лестницы. Появившись в люльке в облике бригадира с усами, он, как я и ожидал, осведомился:

– Так лучше?

– Конечно, приличнее, – сказал я. – Женское платье, в котором вы поначалу изволили дефелировать, излишне старомодно. Это креп-жоржет?

– Нет, это был креп-де-шин.

– Больше похоже на креп-марокен, – сказал я, вспомнив бабушку.

– Да ладно, – остановил он меня, погрозив перепачканным краской пальцем,

– Маляр я! Разряд – второй! Класс – четвёртый. Как видишь, не особо претендую. Ремонт косметический идёт перманентно. Отойди. У ты, какой востроглазый, как я погляжу. Всё-то ты примечаешь. И обо всём примеченном докладываешь? Док-ладаешь?

– Чего вдруг? У меня же Дневник наблюдений.

– Ну, тогда нормально всё. Береги дневничок-то, береги как зеницу и флаг. Это будет твоя индульгенция. Не исключено.

Он подчёркнуто непринуждённо, несколько театрально, с наигрышем, облокотился о перила люльки – и вляпался в краску казённым рукавом.

Я злорадно промолчал.

А он облокотился другой рукой и опять вляпался. Я промолчал ещё более злорадно. Маляр засмеялся, закурил “беломорину”.

– Не обольщайся, экспериментатор, это гуашь, она водой запросто, когда свежая, просто водой, без следа, пару раз потрём и всё. Простой водой. Чисто.

– Примитивно, – пожал я плечами.

– Приходится спешить, темпы напряжённые, а ведь привыкли всё с оглядкой осторожничать, прямо какая-то архаика. Сейчас же надо темп и напор, буря и натиск.

– Традиции у нас такие, – нейтрально, но точно подметил я.

– Э-э, да, это ты точно. Блюсти нужно. Особый путь, иной менталитет, особый электорат. А ты такой упрямый, ну как тут не спешить?

– Согласно идём, – сказал я.

– Преображение чувствуешь, планируешь? Грядёт же.

– Нет! – резко ответил я. – Знать ничего не знаю. Я буду твёрд и деятелен, настойчив и продуктивен. И девки твои сыграли фигово. Вихлястые, напомаженные, “тройным” несёт за версту, а попки как у козлёнков. Что за порода такая. Где вы их взяли? Я предпо- читаю сажень как в жопе, так и в плечах. В деревне же во какие должны быть, – показал я руками, как рыбак, какие, – во такие зады в настоящей деревне бывают. Мускулистые.

– Опять ты за своё, – поморщился Председатель-Бригадир. – Скажи лучше, как дела у тебя там, в стеллажах. Интересуются товарищи-господа-судари.

– Никак пока, – вздохнул я, оглядываясь на неинтересные мои горшки. – Рановато говорить о вразумительных результатах. Уровень проб и ошибок покамест не превышен в соответствии с имеющимися стандартами в этой отрасли, сравнительно новой для большинства человеко-единиц. Как-то так.

– И сколько нам ещё ждать?

– Недельку мне ещё, пару недель, – просительно глянул я в глаза собеседника. – Я оправдаю. Я докажу!

– Доверие надо оправдывать, это да, такое есть повсеместно, это наша всеобщая традиция. Наша и ваша. А вот доказывать-то чем будешь? Этой вот мерзопакостью, что там у тебя?

– Ещё не вечер, – очень искренне улыбнулся я.

– Ты так считаешь? – удивился Бригадир. – Неужели рановато? Ты уже сто лет возишься, а результатов никаких, одни затраты.

Я упрямился:

– Рановато, рановато, и совсем не сто дней, и пары недель не прошло. Производственный биовегетативный цикл как-никак, по всякому четыре недели.

– Да? – поднял одну бровь Бригадир, – А снег откуда? С дождём. И солнце. Это же почти смена времён года, болезный ты наш. Потерял чувство времени?

– Я театр люблю. Лицедейство всякое. Перформансы.

– Пошёл ты со своими трюизмами и банальностями. У нас тут живая жизнь, напряги, взаимоучастие. Какой театр? Немировичданченка кулукуев, понял. Какой театр? Напорешься на наши железобетонные штыри, узнаешь театр. Сучара.

– Не знаю я точно. Фарс, абсурд может быть? Я же преподаватель. Слыхивал о Беккете, Ионеско, Гаврилове, Пелевине и Сорокине. Вроде бы чепуха невнятная, а что-то есть.

– Любой галиматье при старании можно приписать это что-то.

– И корысть?

– Не слышал, – сказал он. – Ошибки и накладки – разве это абсурд? Мы с тобой простые, нормальные люди, рядовые анализаторы.

– Да я чего, я всей душой, – очухался я. – Нормальные, как принято.

Он достал откуда-то длинную палку с пластиковой громадной ладонью на одном конце, просунул этот дрын в форточку и похлопал меня по плечу этой искусственной поощрительной ладонью,

– Тогда, может, нужно чего? – внезапно поскучнел он. – По-дружески, запросто. В порядке исключения.

Я предложил доставить десяток банок тушёнки, пару дюжин пива, пять буханок хлеба и папирос типа “Беломор”.

– “Беломору”? – удивился бригадир.

– Ну да, – сказал я нейтрально, подчёркнуто равнодушно. – Как у тебя. Приобщусь напоследок. У вас же у всех мастырки, а у меня всё “Прима”. Её не донабъёшь.

– Там бумага слабая, клей никудышный.

– Там бумага… клей… – пробормотал я.

– Будет. Понял. Минимум.

– А то мне некогда! – сделал я горизонтальную распальцовку.

– Да и никак, – глумливо хмыкнул Бригадиропредседателепродавщиц. – Выхода нету. Зарастает всё.

С громким треском лопнуло несколько стекол в переплётах рам балкона. Стёкла почему-то все вылетели в комнату. На глазах перекосило раму.

– Видал как? Но не теряй присутствия духа, продолжай вопреки всему м-м-м… самоотверженно вы на благое дело общее не снижать по мере углубления наряду с расширением темпов интенсификации в связи с целеустремлённостью по мере всеобщего… м-м-м… общими усилиями в связи и так далее, сами знаете, не мастак я в зачтениях, расставишь словцы как положено на досуге сам. Ничего не упусти. Таково предуведомление. Фу, у-ух…

Люлька, качнувшись, поехала в сторону.

Так называемый бригадир поднял в прощально-приветственном жесте руки. Предплечья были сильно перепачканы синей краской, испаряющейся, исчезающей на глазах. Когда она полностью исчезла, руки он опустил и озорно подмигнул, то есть подмигнула мне она подкрашенным глазом, хотя была при усах, да ещё показала язык трепетный свой.

А я, неразумный, хотел позлорадствовать: испачкался Бригадир.

Но они хоть и пачкаются, но даже сатанински прочная краска, пячкотня – с них всех, с нас всех, как с гуся вода, как гуашь с полиэтиленпропиленгуанидиновой плёнки акрилоксидной, во что они и одеты, то есть мы.

Произведя очередной дробно-капельный полив, я вздумал прибраться в комнате. А то куда ни плюнь, везде скользкая земля, щепки, опилки, лужи бульона, объедки. В лужицах пухли околевшие от переедания громадные зелёные мухи, плескались: маленькие рыбы-ротанчики. Серо-зелёная плесень толщиной в ладонь липла по стенам, свисала, как недооборванные обои.

Спотыкаясь о гремучие банки из-под консервов, чихая, я всё же приблизительный порядок навёл.

Надо было вынести мусор, три ведра набралосъ.

Но дверь – она относится к казённым дыркам? Если так, то уже нипочём не откроется. Убедившись, что так и есть, я психанул, схватив швабру, хряпнул что было мочи по фанерной середине двери.

В образовавшемся проёме появился Председатель в форме бывшего моего коллеги, учителя биологии, потом массовика-затейника в горпарке, потом пожизненного жителя нафталанового курорта с правом переписки, а теперь вот Председатель. Или Бригадир? Фуфайка на нём была бригадирская. Без усов. В руке две авоськи образца 50-х годов с консервами и пивом, пакет с торчащими из него тонкими длинными батонами хлеба белого пшеничного “Столичный”, формы опять же фаллической.

Указательно мыча, он, присев, потряс зажатым в зубах листком бумаги: мол, документик возьми.

Я взял.

– Расписаться требуется, – тяжело дыша, сказал он.

– Нет проблем, – сказал я,

– Лифт не работает, света нет. Почему, почему кругом такое глобальное надува-

тельство? Или вот смотри, июль, а идёт снег. откуда в июле снег, я тебя спрашиваю! Зачем всё так усложнять? Не знаешь? Ладно, давай расписывайся.

Я справедливо удивился.

– Где же тут и за что расписываться?

Ибо листок был пуст и мят, с пятнами невесть от чего.

– Бери всё это скорее, скорее, – пихал Учитель в дверную дырку банки и бутылки. – Аж все руки затекли. Какой ты, гадский гад, прожорливый. Интересно приспособился, всё ему на дом. Нахлебник.

– Где расписаться-то?

– Где-нибудь там, внизу, снизу справа, как обычно, мол, получил, дата, подпись. Видишь, какой сервис? Прямо как фигаро там, фигаро тут, фигаро, фигаро, фи-и-игаро-ооо…

– Да, быстро у вас, – подхватил я,

– Когда был сделан заказ? Только что. А пища, вот она, уже тут как тут.

– Это нельзя недооценить.

– Потом накладную нарисую Подписывайся. Потом впишем что надо.

– И чего не надо, – тихо сказал я.

Бормоча всё это, он отирал замызганным платком пот с лысины. другой рукой, ладонью мял свою титьку под пиджаком.

– Сердце? – спросил я сочувственно.

– Да, – кивнул он. – Нажил в нафталанах. атмосфера там, скажу я тебе. Не приведи бог. Да ещё биография, труды, нагрузки, нравственные страдания. Сложи всё это и сам подумай. Вот и сказалось. Учителем – бегай, массовиком – бегай. По деревне – бегай. Да ещё в овине на гумне с девками кувыркайся. а какой я спортсмен? Вот и нажил стенокардию, чёрт. Окочуришься тут к матери, братский рот, товарищеский пух. И по лестницам твоим – бегай. Всё сам да сам. Закружился на фиг.

– Сочувствую, – сказал я.- А ты не спеши. Человек помирает не от напряжения, а от ритма, это когда темп не свой берёшь.

Ага, -злобно скривился Бригадир, – вот ты бы не спешил, и нам бы не надо было. Сам нас всех загнал, сколько одёжки поистёрли, одних носков, кран испортился, люльку заело, опилки на исходе. Не счесть. Пружина в подъёмном кране лопнула, а где теперь такую взять? Раритет же. У тебя нету пружинки?

Я перебил его стенания и сказал, что подписывать накладные, где ничего нету, это афёра, не хочу соучаствовать, потом пришьёте мне переедание.

– Вы там потом навписываете икор всяких, рыб, кужму да нельму, коньяков да ананасов. И на меня всё спихнёте.

– Может и так, И что с того? – удивился учитель. – тебе же будет всё равно уже.

– И то правда, – сообразил я.

И расписался в правом нижнем углу: “Р. Ваттман, Экспериментатор, двадцать первый век”.

Человек этот долго, очень долго смотрел на листок, словно там был каббалисти- ческий бред, а не простая подпись с датой и регалиями. Медленно, очень медленно подняв на меня жёлтые злобные глаза, он молча шарил по моему безмятежному лицу. Снова смотрел на подпись. И опять шарил, и в мои зрачки смотрел, сжимая губы в ниточку. Наконец процедил:

– Ваттман. Ваттман, да? Я пожал плечами:

– А чего? Ваттман.

Он скрипнул зубами и рявкнул:

– Сейчас всё отниму. На кого лапу поднял? На другой листок, подпишись как положено. На кого писку дрочишь?

– Молодец, – похвалил он меня после новой подписи, хотя я опять написал “Ваттман”. – На тебе пару хороших яблочек за это дело. Со знакомого огородика. Десерт. Китайка, белый налив.

Он извлёк из-за пазухи облепленные карманным сором ранетки, потёр их об лацкан, дунул, осмотрел и протянул одно мне в амбразуру, а второе моментально сгрыз сам, оглянувшись.

– Бутафория? – спросил я, глотая слюнки.

– Не, учебное пособие.

– Ну, пока-пока, – сказал я. – Не будем задерживать фабулу, тем более что осталось совсем немного.

Бригадир всхлипнул:

– Конец близок, это так, мне тоже и скучно и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды.

И в самом деле пошёл прочь, покрякивая и охая, шевеля затекшими пальцами, отплёвываясь опилками воскового яблочка и тускло матерясь.

“Неужели мы все так устали?” – подумал я обо всех нас, действующих лицах и персонажах, двойниках и масках. И что нас заставляет так перенапрягаться, не ведая точно зачем. Жили бы себе тихо, постепенно, так нет, затеяли муторную эту игру, хотя результат вполне предсказуем. Или пронесёт, минет меня чаша сия?

Персонаж обернулся и, сняв лысый парик председателя, помахал им. Содрал усы бригадира, бросил на пол, брезгливо отерев пальцы о полу пиджака.

– Ваши мысли – это первые ласточки из светлой страны преображения. Красиво я выражаюсь? А ведь ты мне отказывал в лиричности и интеллектуальности, в душевности и поэтичности в бытность коллегой моим, змей такой. Теперь отольются тебе мои слёзки.

Я мрачно молчал.

А в самом деле, я, помнится, здоровался с ним вялой рукой, тем самым обозначая его рептильность. На пирушках, разливая портвейн, я как бы случайно обходил его стакан. Блудя, обнимая свою Катеньку левой рукой, щекоча её за ушком, правой лапой я хапал коленку девки учителя. Провожая его в нафталановый рай, я извозил его щёки и шею не столько глицериновыми слезами, сколько настоящими собственными соплями. И тому подобное. Вот почему я теперь мрачно молчал.

– А вот интересно, как это у тебя там пот на бутафорской лысине получается такой шикарный, прозрачный и блестящий? – спросил я. Человек потрогал воздух над своими учительско-бригадирскими кудрями большим и указательным пальцами;

– Кап-кап-кап пипеточкой, глицерин охлаждённый, кап-кап. Элементарно,

– А сопли? – наседал я. – Сопли твои жуткие были натуральные, сучара мелкий?

– Натуральные! – расхохотался сучара. – Показать?

И – скрылся из поля моего зрения, поскольку пролом в двери уже значительно затянулся, шла антрегенирация.

Я глянул в остаточную дырку в двери.

На заплёванной лестничной площадке роились патлатые и лысые подростки, субтильные девки в тесных джинсах много ниже пупков, в пупках кольца, цепи. Все курили, хохотали, лакали пиво из бутылок, лапали друг друга, кривляясь. Магнитофон-колбаса играл “Лакримозо” из “Реквиема” Моцарта Иоганна Себастьяна Генделя; обработка была по типу “Апокалиптики”, ужас. Один другому протянул громадный ветеринарный шприц с коричневой жидкостью:

– На баян. Ширнись. С агаром, кр-руто.

Жизнь продолжалась.

– Тьфу, – плюнул я в амбразуру.

– На, – сунул мне в щель дымящий сизым чинарик усатенький пацан с одним глазом.

Другой, беззубый, бросил в щель красную капсулу:

– Тройной китаец. До хавки. Легче будет преображаться, дядя.

Повихляла пухлявая с сиреневым ирокезом:

– Дяинька, а дяинька, табуреточку поставь, давай я тебе чмок сделаю, мне ерунда, а тебе такое облегчение, дяинька.

– Гы-гы-гы, – заржала шобла.

В самом деле, стало много легче.

Пока я совершал очередной полив упрямых семян своих, отверстие в двери затянулось совсем. Или оно исчезло засчёт сокращения двери? Тутошний механизм сокращения и зарастания работал в отличие от оконного, четко. Разве что скорость зарастания была огорчительно велика. Куда гонят?

Настал окончательный вечер.

Я включил все лампы подсветки. Горели они тускловато.

Взял настольную и хотел перенести её поближе к стеллажу. Но вилку из розетки удалось вытащить только пассатижами, при этом один штырёк отломился.

Я зафиксировал эти позорные факты в дневнике в графе “помехи и дефекты”. Тут же я отразил все измерения, проведённые мною в санузле и на кухоньке: уменьшение диаметров входных отверстий: унитаза, раковины, биде; и выходных; кранов, душа, слива.

В балконной двери с немузыкальным звоном лопнуло стекло. В комнату ворвался душистый вечерний ветер, он принёс ароматы цветущих лугов из-за второй гряды гор, где был рай с газированными минеральными источниками и порхали радужные птички. Тоскливо стало.

Осмотрев собственные естественные отверстия, отклонений от привычной нормы не обнаружил, что и зафиксировал в дневнике: “Собственные дырки без видимых изменений”. И подумал: а невидимые как измерить?

Удручал основной выход во внешний мир, окно с балконной дверью. Оно стало как чердачное, ну раза в два побольше. Захоти я на балкон, так ни в жизнь не протиснуться в щелеобразную дверь. На лестничную площадку никак, на балкон тоже. Такие дела.

А что мои растения? Почему нет даже всходов?

Распотрошив горшочек, я обнаружил вместо семян кусочки синей плотной слизи. Закономерно паникуя, расколол ещё пару. Там были горох и свёкле. Семена ничем не отличались от обычных, разве что слегка набухли. Ни проростков, ни ростков. Не отличались, надо же. В других, расколотых во гневу, оказались склизкие маковые семена, но размером с фасоль! Успех? Однако, раздавив хитиновую оболочку, я ничего кроме смачного хруста не добыл, внутри было пусто.

Сгруппировав оставшиеся горшочки под еле живые лампы, я залил их под завязку оставшимся бульоном.

И улёгся на раскладушку лицом к стенке, накрывшись одеялом с головой.

Размышления о неутешительных результатах эксперимента оказались однообразными.

В чём дело?

Условия почти идентичны пустырным. Даже лучше, тепличнее. Земля отличная. Из нарядной деревеньки. Покой, свет, необходимые паразиты и насекомые. Бульона в избытке. Ещё раз о земле: очевидно же – лучший вариант! Из образцового сельца, сдобренная диковатой с пустыря; всё просеянное. Ультрафиолет, датчики, сенсоры. Компост, карбамид. Моего желания, любви, целеустремлённости и упрямства – бездна. С врагами боролся? Ну. Даже приседал, что много сложнее борьбы и требует мощного мужества, потому что перебрать в приседаниях, поклонах и сосании огурцов опасно: могут заподозрить в неискренности. А сколько самоограничений, забвение Катеньки и Марфиньки, никаких развлечений, самопослаблений, деликатесов. Почва безупречна. Ультрафиолет. Карбамид. Циклопентан. Подсветка круглые сутки. Дальше не помню. С врагами… не перебрать… приседал, со всеми нами, и со всеми ими, общался вполне корректно, хотя, признаюсь, иной раз срывался на скромную язвительность. Виноват-с. Срывы от нервов, сбои от непродуманности последствий. Пергидрофенантрена истратил шесть щепотей. Да, с машинами и идиотами шутить никак нельзя, себе выйдет дороже, а удовольствие минутное. Эти всякие недоумки злобнопамятны, мнительны, подловят потом с ендалой за углом. Но я же заглаживал всё потом, я же лакировал все стилем и интонацией, словом и взглядом, улыбками и боковыми наклонами головы. Затворничество, подвижничество. Схима почти. То есть биоэнергетическая атмосфера, лептонные дела, всё безупречно; зря, что ли, у меня полтора диплома о верхнем.

Между тем результат, кажется, равен нулю.

На пустыре, дорогие мои семена, – всхлипнул я, сворачиваясь калачиком как обиженный ребёнок, – на пустыре, семена, там к вам вообще никакой и ничей любви не было, кроме пустого любопытства обывателей и корысти энтузиастов, праздного поедания вас и ротанов, и вообще быстро последовало пресечение вашей неестественной свободы и патологической щедрости, мы же суспензией вас всех удушили на корню. Направленным взрывом, если помните, пресекли поступление жижи. Всё погибло, суперфлорики, гиперротаны, волкодавы, рыбаки. А тут, у меня? Полная безопасность, идеально тепличные условия. Почему вы оставляете меня в этой гнилой безвестности и бесславии?

Не понимаю, чего вам не хватает?

У, бесчувственная аграрная наука и мерзопакостная политика, как надоели ваши мрачные загадки.

В пустых консервных банках скреблись мыши и пищали от голода. Лужи бульона подсыхали. Ротаны валялись завяленные, скрюченные, как громадные запятые, маленькие мои. С потолка мне на живот падали тараканы и мокрицы величиной с палец, тоже голодные. Ужасно.

Темнело.

Темнело, темнело, и я решил позвонить электрику.

Подойдя к телефончику, я взял двумя пальцами уже миниатюрную, похожую на сувенир или брелок трубку, от которой тянулся тоненькой ниточкой провод, ещё накануне бывший вполне толстеньким. Микрометр показал беспристрастно: диаметр уменьшился на две трети. Хотя откуда у меня микрометр? И набрал наугад номер не помню из скольких знаков, пользуясь спичкой, потому как ничего иного, тем более мой палец, в дырочки диска не влезало; эти жмоты из Отдела даже кнопочный не выделили, не говоря уж о радиотелефоне, вожделенной мечте моей.

– Сиво хосисе?, хосохосисите-то сивовово сиперь, теперь, тут вотттт, сиперь? А?! – дегенератски произнёс электропедагог. Но генетически присущий председателю и моей незабвенной дурочке Катеньке (золотистый пушок на ляжечках, зубастая вытатуирован- ная пиранья на предплечье) нахальный и напористый тон, лёгкая фальшивенькая гундосость, несомненно содержащая в себе глумнение – нельзя всё это было не узнать и радостно воспринять; повторяю, радостно, радостно, а как же, повторяю, радостно! Я уже начал печалиться от донявшего одиночества, поскольку смысл моего подвижнического существования как-то начал ускользать от моего понимания. А осмысливать бессмыслицу может только очень свободный и незаурядный ум, к коим мой не относится. А что такое ум свободный и незаурядный, находящийся в условиях сокращающегося жизненного пространства? Это – ум вне пространства. Ум – вне огорчения от сокращающегося пространства. Это, может быть, само пространство. Не исключено, что свободное пространство даже чем-то лучше, чем ум, который в нём помещается. Но ведь как бы не был свободен ум – он и тут не станет больше пространства, которое ему предназначено. Стало быть, пространство определяет степень свободы ума, а не наоборот.

Про незаурядность пока воздержусь написать минитрактат, поскольку мы с вами не осознали, что затхлый воздух тюрьмы лучше вольного воздуха свободы. Это основопола- гающий тезис. Когда освоите, тогда напишу вам, если успею.

– Аллё! Ну сиво тебе? – напомнил телефон,

– Гниют! – признался я, искренне вибрируя вместе с буквой “ю”; это не трудно, попробуйте. – Семена загниваю-ю-ю-юют. Не знаю что делать, куда обратиться, что предпринять.

– Ну и сиво сипель теперь сипель сипель ёксель моксель казей мартазей тчк морской кишок воскл зна преображайся катенька марфинька какие вопросы спят облака. Хочешь чего?

В говоре появилась тёплая интонация моего незабвенного верного друга, учителя биологии, ветерана нафталанового благоденствия, в своё время хорошо перемазанного моими натуральными соплями вперемежку с казённым глицерином.

– Не сначала же тебе начинать. Все устали. Смета иссякла.

– А читатель? – спросил я.

– Вот у читателя и спроси, – сказал он раздражённо. – Я тебе что, читатель, что ли? Я соратник.

– Сколько же мне осталось?

– Наверное, как в начале текста: несколько минут. Надо заканчивать отчёт, пора подводить итоги.

Затем все они поочерёдно и хором говорили мне разными знакомыми голосами, что нельзя быть таким фанатичным, не стоит всё время упрямиться, не надо переоценивать как себя, так и свои потенции. Попристальнее надо, говорили они мне разными голосами, вглядываться, вслушиваться и принюхиваться к живой жизни, улавливать самые первоначальные новые веяния.

Позвонила и Катенька с полигона:

– Милый, скоро меня узришь, клубничную твою.

– Узрю ли я тебя? – в раздумчивой грусти переспросил я. – О, явись!

– Узришь,- сказал Бригадир.

– Узришь, узришь, – подтвердил Председатель,

– Скоро, скоро узришь, – пропищала Продавщица.

– А та, мой любимый учитель всех биологий, что скажешь? Обобщи, а?

– Я тебе соплей не успею размазать по шее, – гнусаво прокартавил Учитель, хотя я никогда раньше не картавил.

– Очень вредно, – сказал он, – питаться всухомятку и подолгу не гулять по солнечно-тенистому лону природы, где солнечные пятна по тропинкам, садам и околицам… среди породистых сотрудниц и естественных в своих запахах и одеждах бригадиров. Когда ты последний раз лён ворошил или клевер?

– Не помню, – сказал я. – В детстве босоногом беспечном.

– А без всего этого, – сообщил он, – происходят запоры и прокисание духа. А сенсорный голод вызывает хроническую апатию вплоть до депрессии, шизы и паранойи. Лечение очень дорогое и бесполезное. Психоаналитики по-прежнему исключительно в городе Вене. Вена в Австрии. Австрия в Европе. А ты в Азии. Тут Вены нет. Вена в Австрии. А потом, отсутствие нормальных впечатлений может вызвать суицидальные мыслишки. Знаешь ли ты, энтузиаст, что раз-два подумав о рельсах или петле, ты в неё рано или поздно залезешь. Возись потом с тобой, вытаскивай, откачивай. Не задумывался?

– Не задумывался, – соврал я.

– Не ври, – сказал он.

Затем он сказал, что я довольно-таки бессердечный человек, слабо способный к сочувствию и соучастию, некомпанейский и некоммуникабельный, чёрствый трусливый конформист, напрочь лишённый корпоративного мышления, поскольку предал своего коллегу, талантливого учителя универсальной биологии, который теперь якобы мается в удушливых парах нафталанов, но духом, кстати, не упал, в магистры метит.

Я сказал:

– Он недавно был тут. Выглядит вполне.

Мне сказали:

– Галлюцинации. Давно пора понять.

Я сказал:

– Эдак про всё можно сказать – галлюцинации. Я его недавно видел, очень даже гладкий. Утомлён несколько, конечно. Оно и понятно, больно хлопотная работа. Галлюцинации… Может быть, я и сам – галлюцинация самому себе?

Мне сказали:

– А благодаря кому? Не твоими ли заботами? Извёл друга…

Надо ещё узнать, сказали они, какими это окольными путями я столь быстро полу- чил столь хорошую квартиру в столь престижном районе на столь хорошем этаже со столь исключительным видом на дальние холмы, предгорья и луга столь близкого рая. В элитном доме с домофоном и обслугой, предназначенном для заслуженных, самоотверженных и непритязательных людей высшей категории и достоинства. Ты какой категории?

– Шестой! – гордо распрямился я.

В детстве, говорили они, я был склонен к издевательствам над мелкими животными, нещадно уничтожал комаров, блох и вшей, ловил слепней и шмелей, вставлял им в невинную задницу соломинки и травинки и отпускал летать. Далеко ли несчастные могли улететь? Кроме того. Ловил пескарей и жарил живьём на углях. Гонялся за стрекозами и бабочками. Что может стрекоза с соломинкой в жопе? Верная смерть. Садист. Так, продолжали они. Теперь сладкое. Чрезмерно! Непрерывно вымарщивал у родственников подушечки, у дядьёв мороженое и петушков на палочке. Ногти. Грыз и грыз. В результате в твоём пошлом пузе водилось масса остриц, глистов и лентецов, личинки которых ты вместе со своим говном повсеместно оставлял в лопухах на берегах реки Тьмаки. Разве такие дела могли пройти бесследно для мозга и этого, как его, интеллекта? В результате коэффициент интеллектуальности у тебя был сильно повышен, что огорчало всех окружающих, как специальных, так и рядовых сотрудников. Был бледен, худ, синенькие мешки под глазами. Мазохизм? Мазохизм! Когда курить начал? Сухие листья ольхи, во втором классе, на берегу реки Тьмы одновременно с жарением лягушек. Потом всякое. Теперь вот недавно – папироски с травкой. Наркоман с раннего детства. Не ел цитварное семя, не пил рыбий жир с холодным киселём. Неслух, упыра и торопыга. В период обучения в учебном заведении второй ступени (обвинительная речь текла гладко, видимо, читали по заранее заготовленной бумажке) ты отличался примерной демонстративной прилежностью и завидной неестественной усидчивостью, но это исключительно по причине тщеславия, чтобы унизить своими способностями товарищей и подельников и создать нам трудности. Усердие и достижения были явно показными. Патологическая скорость усвоения любого материала нужна была тебе только для того, чтобы как можно больше бездельничать, спать и ошиваться по околицам, задворкам, овинам и по берегам ручьёв. Какой нормальный человек читал так много, как ты? Для чего ты запоминал наизусть столько стихотворений никому неведомого Баратынского какого-то? А чем ты занимался в лесу, в одиночестве, в тени хранительной дубравы чьи ты разделял забавы, как бы сказал классик? Пенье птиц, журчанье струй, прохлада, тень и сень, грибы и ягоды? Гедоник! Колебания листвы, солнышкины ласки, эротические штучки-дрючки? Разве в лесу бывает без онанизма? Есть возражения? Чем ты насыщал своё наше детско-юношеское сердце? Созерцанием красот. Эгоист! О, какой ты эгоист! (Кажется, бумажный текст у них кончился, речь пошла не больно складная. Кто в одиночестве, без катенек и марфинек шастает в лесопосадках? Маньяки одни. Потенциальный, несостоявшийся маньяк. Ни в каких, то есть ни в какой общественно-политической жизни не замечен, не демонстрировал, не орал, не пикетировал, лозунгов не носил, транспаранты и портреты не таскал, подписи не собирал и свою нигде не ставил. Разве нормально? Скрывал свои мысли и ориентацию. Аполитичен? Полная социальная дезадаптация. Какие мысли скрывал? Даже в эмбриональном периоде был конфликтен, вызвал у матери резус-конфликт, и это по отношению к собственной матери! Женонена- вистник. В детстве ненавидел отца, ссылаясь на его беспробудное пьянство и драки, Мужененавистник. В подростковом периоде злился на свою двоюродную сестру, что она тебе не дала, в молодости тискал даже собственных тёток. Потенциальный кровосмеси- тель, извращенец. Где ты видел в нашем муниципалитете фрейдистские мотивы, от кого слышал такие песни? В наших библиотечных фондах много всяких просветительских книг, но они всё время на руках, поэтому никому не выдаются. Где же ты нахватался всяких знаний? Батя, видишь ли, был у него пьянь и драчун. Так это же национальная традиция, неотъемлемое качество гражданина. Как можно ненавидеть родное? Космополит безродный. Не дорезали вас в своё время, так мы дорежем, А как расценивать такие факты: в два года начал говорить, в три петь, в четыре писать и читать, в шесть сочинять на трёх языках, в семь играть на бассо-контино и аквафоне? Куда это годится? Выделяться – вот твоя суть, сущность твоя. Топтать всех, унижать своими успехами. Жаден до чёрта. Сколько лет копил на мебель? Даже пиво не пил. Куда это? Государство столько водки производит для него, для тебя, то есть для всех нас. Пива – залейся везде. Для кого это всё благоденствие? Для тебя и тебе подобных. А ты? Вегетарианец, что ли? Но ведь у нас с морковкой и брюквой напряжёнка. Как можно подрывать производство сельхозпродукции, скупая последние свёклы и турнепсы? А кто будет американские окорочка истреблять? Их же государство для тебя аж из-за привозит. А ты всё овощи да овощи. Водяры сто видов, а ты? Как можно столь нагло подрывать отечественную экономику и суверенную демократию? А если все, как ты, внезапно прекратят водку пить, что будет? Подумал об этом? Подумай, прежде чем подумать. Эдак все начнут думать, не подумав предварительно, можно ли думать. И что начнётся? Да хаос! Вопросы начнутся! А, как известно, один дурак может задать столько вопросов, что на них не ответит и сотня мудрецов. А у нас сколько дураков? Забыл, что учил классик? В чём главные проблемы России? Дураки и дороги. А если они, дураки, перестанут, как ты, водку жрать, ведь могут и поумнеть? Кому это надо? Полуфабрикатов тьма. Колбас сто видов. Мясо из Америки, Канады, Зеландии и Бразилии. Масло с Филиппин, чили из Чили. Изыски! А ты отечест- венных кур ешь, да надумал отечественные суперфлорики выращивать. Прямо долбоёб какой-то, прости господи. Эдак и до сыроедения недалеко, а то и до питания солнцем и светом, такие дурочки уже есть. Хотя мы с ними ещё поработаем. Сколько лет вам всем говорили, что нужно заниматься уринотерапией, хлебать собственную мочу, очень способствует здоровью. А ты? Хоть рюмку выпил? Или вот мы дальше развили было тему естествопитания: рекомендовали кушать собственные какашки, запивать собственной мочой. Замкнутый цикл, А ты? Хоть кусочек своего говна съел? А ты зовёшь почти к каннибализму, ведь растения – это тоже живые существа. А ты их живьём. Одумайся. Мейстрим есть мейстрим. Маскируя свою обломовскую суть, последнее время делал вид, что вкалываешь по двенадцать часов в сутки. Результатов нет, одна имитация. Почему ты грубо нарушаешь национальные качества? Какое главное национальное качество русского человека? Вот лежит он на диване и думает; сейчас как только встану, сделаю вот это, а потом вот то, и ещё это. А главная мысль – как бы ни хуя не делать. А ты вкалываешь. Значит, разрушаешь наши национальные устои и традиции. Враг народа? Сколько потрачено на тебя? Ясельки, садик, образование, зарплата, пиво, тушёнка, провода, шурупы, сенсоры. Думаешь как-то возмещать? Одна пружина для подъёмного крана чего стоит. У тебя нету пружинки? Инсценировки, персонажи… Всё делалось для тебя. Сценарии, разработка сюжета. Экспресс-обслуживание. За всё же нам платить приходит- ся. А ты тут обложился дохлыми мухами, тараканами и ротанами.

– Пиво было кислое и мутное, – сказал я. – Три банки тушёнки бамбажные. Хлеб чёрствый, из позавчерашнего. Света мало. Надежда слабая. Я протестую против всех предъявленных обвинений. Как нынешних, так и грядущих. Против всех! – подчеркнул я.

– И где оно, кислое? Где бамбажные консервы? Где позавчерашний насущный? Где? Всё умял?

– Вы все вместе, мы все вместе работаем, работаем, конечно, много продуктивнее меня, отдельно взятого, тем самым вы все вместе непрерывно доказываете свою любовь ко мне, внимание и участие. Только что бы все вместе делали, кабы не было меня? Но внимание и любовь налицо. Правильно я?

– Правильно, – сказали они.

– Ещё раз, – сказал я. – Все ваши многочисленные действия и телодвижения неоспоримо доказывают безграничную вашу ко мне, нашу к вам и нам, ко всем им и нам, ко мне, прежде всего. Любовь! Вашу любовь с большой красивой готической буквы и с жирной точкой вот-вот. Неоспоримо.

– Приятно слышать здравые размышления зрелого мужа, когда человекосущество вроде вас, госп. экспериментатор, находится на краю грани сосуществования с самим собой. Уловил? Или мне повторить?

– Ловлю уже, – сказал я.

– Ловить будем мы, – сказали они. – Брезентом. Специальным. А ты пытайся попасть в центр, это самое надёжное место в улавливающем брезенте. Там наибольшая степень амортизации. Очень смягчает.

– Пожар, что ли, предполагается? – спросил я.

– Брезент не всегда при пожарах, – сказали они. Брезент, он иной раз как метафора, аллегория. Ведь метафора всегда симпатичнее спасения. А? Разве не так? И чем сложнее метафора, тем она интереснее.

– Но вы же сами… – начал было я.

– Мы помогали, это так. Но в пределах твоих намерений и наших планов, равно как и возможностей. В чём отличие? Ты имел ясную перспективу. Простое, грубое, однознач- ное намерение. Ты мечтал о благе для общества и о славе для самого себя. Мы же всё это видели, знали и учитывали в пределах.  Вот почему так навязчиво помогали.

– Так может быть ещё что-то можно исправить, улучшить?

– Не, нет. Уже нет.

Затихающий, я уже не очень вслушивался в разрозненных хор тамошних благо-

пыхательных голосов: … наша любовь деятельна… агрессивна в лучшем смысле слова… осознать всем и каждому… постепенно, минимально травматично… смысл любого слова можно изменить изменением его места в ряду иных слов… уже светлеет, полнолуние, идёт твой любимый мелкий дождичек, сипящий такой, он без снега пока, как ты заказывал… сыпет, сеет, ласкает, освежает, оседает мириадами молекул на горячем лице твоём, проявляются запахи цветов типа ромашек и репешков, прелести жизни состоят из… ты не помнишь, из чего они состоят?

– Странно. Никаких эмоций. Прелести жизни состоят из прелестей. Не мудрите.

– Вот это ты правильно, брат, подумал, – сказали они. – “Это ты правильно продумал”, – сказали они молча все мне, как и я себе вместе со всеми ими.

На что я изволил:

– Хорошо бы приехать бригадирам, биологам, учителям, всем моим девушкам, заворанжереей и иным всем статистам, если отыщутся, ко мне в гости для предпоследней душеспасительной беседы доверительного, интимного характера, поскольку по телефону уже ничего понять невозможно. один писк и щёлкание, дефектность и лингвистическая невнятица, ведь проводочки совсем тоненькие, паутинки просто, сигналы не пролезают по ним, проводочки настолько истончились, что в них даже электронам тесно.

– Сисяс, сей час, сию сикундоску, – пропищал кто-то в трубке.

И постучались в дверь,

– Да не открывается она давно, – тихо сказал я в удручении. – Словно сами не знаете.

– К окошку подойди, к балкончику, – донеслось из скважинки двери. Я поспешил к балкону.

Мебельных дел мастер с нафабренными бригадирскими усами, в синей спецовке электрика, весь якобы утомлённый, топтался на балконе, вытряхивая опилки из коричневой кепки; большинство опилок оставались на одежде, приклеены прочно. Тех, что всё же отпадали, электрик ловко ловил горстью, как мух, и складывал в карман.

Перехватив мой сочувствующий взгляд, он посетовал, мня свою несчастную левую титьку правой ладонью:

– Но ведь надо же как бы отряхиваться? А? Инструкция, чёрт её дери. Мне очень приятно общаться с трезвым человеком.

И глянул кротко, тепло, призывая взглядом посочувствовать уже ему.

И напрыгнул на перила балкона, усевшись зыбко, но явно не пугаясь высоты. Тренирован.

– Конечно, тренирован, – пожал он плечами.

Нижняя часть одежды имитировала кремовую спецовку председателя комиссии по разбиению горшочков. Галстук сиреневый, носки зелёные. Клоун. Он болтал ногами, обутыми в босоножки заворанжереей, каблуки четырнадцать сантиметров, не меньше; знакомые туфельки моей Катеньки.

И – ветер, наверное, тихий и тёплый, непрерывный, с краткими освежающими порывами, такой предвечерний, душистый после дождя, насыщенный кудрявыми ароматами трав и цветов второй долины – такой вот ветер играл его русыми кудрями, характерными для головы учителя биологии, моего любимого и любезного друга, самого-самого незабвенного друга нафталанового, жителя тамошних и тутошних кущ, присутствующего одновременно тут и там, и сям. Зреющий магистр! Преклоняюсь. Дай мне твою сандаль. Интересно, что усы и кудри его так были похожи на мои собственные, тоже некогда русые и шелковистые, предмет родительской гордости и обожания, предмет вожделенный для долгих нежных восторгов массы прелестных девушек молочно-воско вых, земляничных и малиновых, с персингами и тату, вертлявеньких, непоседливых таких.

Словом, во всём его облике, несколько карнавально-бутафорском, чуточку нелепом, явственно проступало родное, знакомое мне, близкое, – как бы едва ли не я сам.

– Прозреваешь, – кивнул он, – растёшь в собственных и наших глазах. И в глазах их всех остальных. Мы же братья в сущности. По группе крови и лимфы и иным жидкостям и слизям наших организмов русоволосых. Насколько мне известно из инструкций и рекомендаций. При душевной близости соответствия обшей тенденции взаимоидентич- ности в свете клонирования как непрерываемости жизни… Как там дальше? Не помнишь? Не мастак я в зачтениях, никак не наблатыкаюсь. Теперь пошла такая терминологистика…

– Осталось шесть горшочков, – сказал я. – Шесть.

– Осталось шесть у нас горшочков, у нас осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость. О, да! А выпит я другим, – холодным официальным тоном проговорил он. – Шесть. У нас. Подозревая вас во вселении в вас… надо их всех расколошматить, учитывая дефицит и обоюдные желания нас с вами. Так?

– Ладно, – сказал я. – Они мне тоже осточертели. Хлам, треш, спам и больше ничего.

– А что я, не очень складно? Невнятно относительно вселения в вас, а вас в нас? Подозревая вас во вселении в вас беса надежды, хочу укрепить путём выселения из вас оного навсегда, причём вместе с вами. Разбей этот кубок, в нём капля надежды таится. Так вот. Это общетеоретические выкладки. Теперь к делу. Давай сюда остатки горшков, у нас недостача. Давай провода, жижу, банки, бутылки, останки ротанчиков. Всё на учёте, всё на балансе. Ротанов вялил, сушил? Гони связку. Обглодал иных, наверное? Бланки телеграмм, что там у тебя ещё. Всё давай сюда, сучара мелкий, ёксель-моксель, казей-мартазей морской кишок, братский твой рот, товарищеский пух. Я, как зачинщик производства, не могу быть не обеспокоен процессом производства. Понимаешь?

– Догоняю непринуждённо, – с готовностью отчеканил я.

– Не повторять? – сказал он,

– Ты меня понял, или тебя ударить? – напомнил я Понтия Пилата, римского

прокуратора в Иудее.

– Стеллажи спишем, всё равно почти сгнили. Чего ты с ними сделал? Сапропель твой такой агрессивный, что ли? Употреблять твои стеллажи и полки в новом цикле просто неприятно для новых поколений, в смысле эстетически, грядущих наших экспериментаторов. Согласись.

– Всё, не отдам! – еле живой от упрямства, сказал я, почёсывая левую икру подъёмом правой ступни. – Вдруг чего-нибудь проклюнется и заблагоухает.

– Мы крайне удивлены! – воскликнул он, всплеснув руками. – До чего же, до какой степени мы все удивлены! Но коли уж очень желаешь, пусть будет ещё немножко по-твоему, друг. Пиво, консервы, папиросок? Минералки, бумажки туалетной? Газет, программу какой-нибудь партии?

– Надо! – упырно набычился я. » Надо. И много!

– Много нету, сам понимаешь.

И тут со мною, как сейчас и с читателем, произошло что-то невротическое

У читателя: ну сколько можно морочить голову мне, несчастному читателю, сидящему у камина визави телевизора. Перепёлка в духовке. Винцо красное тёплое. Всё готово, а вот тщусь дочитать, чтобы всё же уловить жизнь, судьбу и предназначение Экспериментатора. Когда же это произойдёт?

У меня: то же самое.

– Нате вам ваши горшки, нате вам всё, нате, нате, горшки вам всем нате, у меня больше ничего нет!

И стал я, истерик, выбрасывать в бесстекольный проём балкона горшки.

Из каждого горшочка они вываливали землю в полиэтиленовые пронумерованные мешки, а горшки бросали куда-то вниз, крича всякий раз:

– Держите, ещё один!

Я полюбопытствовал: у меня тут есть ёмкости, из которых я уже вынимал землю, и ничего не обнаружил в них, ёмкостях, кроме земли. И учитываются ли они как горшочки, ведь вроде бы не сработали? Я предположил, что эти поганцы подлежат даже наказанию в форме забвения.

Было на это сказано мне:

– Ничего утаивать не надо. Ранее опорожненные тоже нужны. Они не представляют последствий в связи с возможностью проявления жизнеспособности, проростков там всяких подозрительных, незапланированных. Так что пусть валяются у тебя.

– И долго?

– Да нет, минуту, может пять. Которые с землёй и семенами, всё отдал?

– Всё?

– Раз. Два… три… пять. Недостача. Как быть? На чей счёт записать?

– Какая ещё недостача? – очень грубо сказал я.

– Как же, как же, очень даже явная. Ты у нас еще и растратчик, авантюрист?

– Нет, – сказал я. – У вас там не бывает недостач. А я, да, я авантюрист

– Логичное добавление к твоей характеристике, недавно нами данной тебе. Мелкий авантюрист. А недостач, как это не бывает? Через чего же это, чтобы не бывает?

– А через достачу и не бывает недостача.

– Ах да! – тронул он висок указательным пальцем. – Ладно, так и быть, давай ещё один.

– Держите, ещё один! – гаркнул я, швыряя ему седьмой.

– А шестой где?

– Если это седьмой, то перед ним был шестой.

– А внизу только пять. Где шестой?

– У тебя за пазухой, ёксель, – съязвил я.

– Как это?

Он сунул руку за пазуху.

– Ой, надо же, и правда. Востроглазый ты, я давно приметил.

Появилась Катенька. Она взяла седьмой, бросила его вниз, снабдив тихим бархатным напутствием: “Держите, ещё один!”

Сверху спустилась цветастая малярная люлька, все забрались в неё и уехали вниз куда-то.

Грустно мне стало.

В самом деле: всё отняли. Ротанов отняли. Мухи передохли, а я так свыкся с ними. Мыши кругом, какие у них противные голые хвосты, особенно ежели дохлые хвосты, хвосты дохлые у мышей дохлых, как сыромятины, наступил, подскользнулся, изогнулся, трах копчиком. Паутина налипла пылью, уже не светится, и никогда не засветится, и не платиновая, а просто банальная паутина, безработная, потому что ни мух, ни пауков.

Дождище за окном. Не бешеный шикарный ливень обложной с грохотом и молниями, а попросту бесконечный потопный ливень, последний мой, непреодолимый и свежий, как и вся моя последующая жизнь после “Держите, ещё один?” А кто держать-то, улавливать кто будет? Все заняты. И объяли меня воды до самой глубины души моей.

Темновато у меня тут. Грязновато. Надо выматываться, ведь в сущности я уже почти свободен, осталось несколько пустячных формальностей.

Что может вырасти из неизвестно чего? Или ничего, или неизвестно что. Ошиваюсь тут, как в склепе. Энтузиаст… А где-то жизнь, и счастье бьёт ключом, и смех, и суета, проходит жизнь в мечтаньях о пустом, ничтожна и пуста, а снаружи – ручьи с газировкой, ласточки и стрижи в небе, сверчки за печками, кузнечики в траве, босиком по росистой траве, на сияющем серебряными спицами велосипедике в даль заречную, к жителям второй долины, туда, туда, любовь моя, за предгорья и луга, где звуки флейты и чембало, есть ли рифма к слову “чембало”?, устало, летало, что ещё? Среди колеблющихся синих, сиреневых и малиновых цветочков волчьего лыка и беззаботных бабочек Катенька моя кружится в полупрозрачном сарафане, среди мальв лиловых, рослых и прочных, по подолу маки алые в два кулака, подпрыгнет Марфинька, подол просторного сарафана задержится высоко, и вот мелькнули маленькие беленькие трусики в красный горошек – облизывайся, экспериментатор, закрой глаза, живи воображением, взрывая, возмутишь ключи, питайся ими и молчи, как сердцу высказать себя, другому как понять тебя… Мальвы розетками своими всегда открыты Солнцу, как я и моя Катенька. Успешно ли прошла на полигонах твоя пулевая стрельба, прицельное поражение пулями со смещённым центром тяжести и начинкой из необогащённого урана, который в десять раз тяжелее свинца, если такая пуля попадёт человеку в грудь, она пройдёт весь организм, наматывая на себя органы и системы, и выйдет через огромную дыру в пояснице, какая чудо-пуля; освоила ли ты классный удар “кулаком дьявола”, когда пальцем можно убить, только зная точку, куда ткнуть, эта точка на шее человека, и называется “Треугольник Пирогова”, покажу при случае всем вам, коллеги и статисты. А подводное плавание и наземный пластун? Меня всегда интересовало, а что же происходит после? Не перловка же с тушёнкой? Чай, кофе или – что? Может быть, то же самое, но натурально: с кровью, торчащими из мяса костями переломанных конечностей. Я слышал, что светлые жители альпийских лугов второй долины, которая за близкими предгорьями, тоже умеют летать, как я, и поют при этом различные средневековые семиголосные магнификаты, как ангелы. Мне об этом рассказывала группа ответственных товарищей.

И что же дальше? – подумал я.

Что со мной будет, если эксперименту конец? Разве с окончанием эксперимента наступает конец всем действующим частям и сущностям? Некоторые части, меня, например, можно же куда-нибудь пристроить, употребить? Тут-то всё, конец: электри- чество заканчивается, проводков нет, краники скукожились, не открываются, дырочка в выходном отверстие унитаза только на случай профузной диареи; телефончик для писка. Необратимые процессы.

Гвоздь вбит, хребет перебит, понимание безуспешности, смета исчерпана окончательно. Сотрудники заметно устали, начались бессмысленные неинтересные дубляжи: карусель скучная, без музычки и огоньков, ни лампочных цветных гирлянд, ни мороженого с кремом, ни газировки.

– Устали, устали, – донеслось как эхо. – Мы все устали, и ты сам устал и весь мир от тебя устал. Экзислисты, когда же вы перестанете плодиться?

– Хоть ты… и часть… часть общего мира…

– Мира, мира нашего…

– Дискуссионный вопросец, – сказал я. – Конечно, процесс стагнируется. Имеется, однако, ряд дискретных явлений, контроль за которыми возможен только до некоторого предела, хотя ежели свести дискретность в систему, то контроль возможен. Только нужно внимательно наблюдать, точно воспринимать и верно интерпретировать. А вы вот обзываетесь. Ладно я, смерд и быдло, хамоват, а вы-то почему?

– Последнее особо важно, – сказали они.

– Или опять накапливать, а уж потом всё затеять с новым гигантским размахом, в хорошем темпе и по всем направлениям сразу.

– Это верная посылка, экспериментатор. Мы к тому и идём. А твой опыт, которому конец, целиком впишется во всеобщий. Ты же часть нас.

– Так и есть, – вздохнул я. – Мой опыт ничем не отличается от вашего всеобщего.

– Да, да. Да-да-да! – прокудахтали все они, отирая, наверное, краску, обтряхивая живые опилки, выпиливая и доедая моих вяленых ротанов, дохлёбывая моё теплое кисловатое пивко, заглатывая восковые румяные ранетки.

И дождь, вечный дождь шёл и шёл, не утихая ни на минуту, прямой и ровный, значит очень надолго, но всем было очень хорошо, потому что дождь освежает воздух и горячие лысины, а потоп обновляет всё и всех.

– Вот посмотри, – поковырял один персонаж своими ногтями бетон. – Посмотри, какой слабый бетон. А на вид – фактура, цвет и блеск, всё есть, но это очень слабый материал, как раз для твоей квартирки, тут же всё временное. Даже мухи и крысы. Хи-хи-хи. А для твоей башки это вообще не бетон, а прах.

– Понятно, – сказал я. – Секунды остались?

– Даже никакого специального инструмента не требуется, дрелей там, перфораторов, молотков отбойных, свёрл с победитовыми или алмазными гранями. Тык кулаком, и всё. Или лбом. Но это уже лучше с разбегу.

– Особенно если с разбега, – подтвердил другой. – Абсолютно надёжно и достаточно безболезненно.

– Но нужна определённая отвага, твёрдое решение и ещё более твёрдый лоб.

– Но тут довольно высоко. Можно по инерции, особенно если с упора и с разбега вылететь за пределы этой реальности, помещения, балкона, вообще наружу и вниз камнем. И чего в результате?

– Как чего? – сказал третий. – Занимательно, интересно, как любой полёт в неизвестность. У тебя же исследовательская жилка есть? Космонавтику дальнюю уважаешь? Исследования торсионных полей, вопросы времени и пространства, Бога и космоса, Начал и Концов. Ты же нормальный человек, разве не интересно – есть ли что после смерти и возможно ли бессмертие. Близится реальная возможность узнать это.

– Но зачем эту возможность искусственно приближать-то? Ведь и без приближения искусственного, без форсирования событий любой человек рано или поздно узнает, что там, после смерти и есть ли там вообще что-то.

– А разве не хочется побыстрее узнать это? – сказал пятый.

– Нет, не хочется, – сказал я, – За миллионы лет никто никакого знака “оттуда” не получил. Ни в какой форме.

– Зато более интересно будет узнать. Сюрприз, так сказать.

– Ни фига себе сюрприз. А если пустота? Или даже и её нет?

– Не уважаешь ты нашу суверенную логику, – вздохнул кто-то.

– Уважаю, уважаю, – пробубнил я, потому что нисколько не уважал все эти тёмные рассуждения, которые они называли логикой.

Какое мне дело до Начала Начал? Тем более до Конца Концов? Бесконечность – непостижимое понятие, стало быть непостижимо и понятие бессмертия. Ни там, ни сям меня послесмертного не будет в теперешнем виде, а значит, если и будет – то некто совсем другой. Чего попусту размышлять о мыльных пузырях? Это дело звездочётов, посмотрите на их шутовские колпаки и тюбетейки, митры и чалмы, тюрбаны и короны, это же ряженые заклинатели пустоты. Народец этот – подлинно не от мира сего. Ну вот наступит ваше бессмертие, и чем вы будете заниматься? Порхать между галактик, и вселенных? Я предпочитаю бегать по росистой траве между ромашек, колокольчиков и гвоздик, и не надо мне райских птичек, пусть чирикают воробьи.

– Какой-то ты не возвышенный, приземлённый. Там тебя ждут неведомые миры, совершенное разнообразие, удивлению твоему не будет конца. А о самом полёте мы уж как-нибудь позаботимся. Надеемся, ты готов?

– Ещё нет.

Вся эта предполётная подготовка мне никак не была симпатична, тем более, что по своей натуре я предпочитаю ползать по прибрежному песочку, лежать на травке, наблюдая движение облаков.

– Организация полёта в пределах нашей компетенции и возможностей. Умельцы уже есть, они наготове. Другие на подходе. Спецбрезент совершенствуется, там небольшая дереставрация нужна. Арматура, что торчит из бетона, затачивается. Колотые бутылки расставлены на земле.

– Колотые бутылки в шахматном порядке расставлены на земле. Горлышки углублены в землю, края острые вверх.

– Промахнуться невозможно.

Я перебил похвальбу:

– Мне восемь балконов пролетать до ваших бутылок, штырей и брезента, вдруг я где зацеплюсь за перила?

– Да бога ради! Все перила заменены на картонные. Сопротивления не будет.

– А если я спланирую вбок, мимо ваших пик и стекляшек?

– В такой ливень планеры не летают.

– А нельзя ли мне ещё немного подумать?

– Пы-иссс… – скривился появившийся на балконе председатель с зонтиком. – Теперь уже нет. Лимиты выбраны, расписание жёсткое, энергетический ресурс исчерпан. Не похвалят нас за растрату и нарушение хронометража, равно как и за потакание ненужным уже размышлениям твоим. Да и удивляюсь я тебе: через пару страниц надо ставить точку, а ты намерен о чём-то думать. Когда? Зачем? Говори. Бумагу, ручку? У тебя всё есть. Чего набычился? Говори, пиши, требуй, протестуй, право есть.

– Скорее пиво, чем право. Протестую устно, но интенсивно. Чего вы так меня теребите, ведь цепляться – это естественное желание человека. Это свойство наше входит в группу незаменяемых и неотъемлемых свойств. Разве кто его отменял? Не слышал. Вот и цепляюсь.

– Так-то оно так, – сказал третий. Только всё равно лишняя трата нервов. Ну, кому, может, привет передать, последнее, так сказать, прости? Адреса, телефоны давай. Если завещать чего – скажи чего. И покажи. Есть чего завещать-то? Нечего, поди? Или сгоношил малость на чёрный день? Давай сюда, передадим, кому скажешь. Мне, как обычно, двенадцать процентов за труды.

– Облигации, акции, иные ценные бумаги? – сказал другой. – Чего молчишь?

– Нет ничего у меня, – сказал я.

– Тогда молчи.

– Я и молчу.

– Вот и молчи.

– Я молчу.

– Прощай, мы всё исчерпали.

– И мой текст кончается, – сказал я.

Может, всё Валечке отписать? – подумал я. – На сберкнижке должно быть тысчонки три-четыре, которые гробовые.

– Не надо, – сказал Бригадир. – Это без тебя сделаем. Будь спокоен. Только предупреждаю, поделим на твоих троих баб. А то передерутся. Вырывка волос, выцарапывание глаз, катеда, “кулак дьявола”, да твоя Марфинька всех положит, она же супер. Учёная! Сами учили как-никак. И сейчас учим, Доучиваем. Всех положит.

– Всех?

– Всех.

– Марфинька?

– Марфинька.

– Молодец Марфинька.

– Марфинька молодец.

Четвёртый крикнул кому-то наружному, нижнему:

– Товсь! Держите, ещё один!

И прыгнул с балкона вовне, предварительно почесав икру левой ноги подъёмом правой: родовой, ритуальный жест. Что такое тотем и табу? А вот что: у меня точно такая привычка.

Дождь хлестал так, что даже бетон на балконе весь смыло, обнажилась ржавенькая металлическая сетка.

Сизая пелена дождя непроглядного застила всё – не было видно даже соседнего дома, и никак не угадывались жасминовые дали второй долины, где порхали и порхали радужные птички, пили водичку минеральную газированную из родников, и зверьки с чесноком сами собой нанизывались на шампуры. Ничего не было видно, как в жизни, осталось только одно воображение – как в жизни.

Толстой, в руку, витой мутной змеёй бил водяной столб со слива крыши о край балкона, балкон на глазах проседал, оседал, хотел отвалиться. Из балконной двери, потерявшей стекло, в комнату падал вертлявый язык водопада.

Наружные существа исчезли, не попрощавшись. Да и зачем? Вот-вот встретимся.

Со сдержанной прощальной грустью, я сквозь слёзы облегчения и струи дождя смотрел на милое небо, беспросветно пасмурное. Бурые тучи клубились в нём, как в аду. Зигзаги брейгелевских молний с грохотом падали на землю. Горизонт дымился красным – видимо, горели предприятия химической и нефтеперерабатывающей промышленности и Главный Комбинат. Зелёные и рыжие грибы дымов периодически взлетали к небу, – там что-то непрерывно взрывалось.

В дальнем левом краю неба апокалипсических туч не было – там на тёмно- синем фоне плыли до смерти знакомые облачка, золотой багряной каймой обведённые по абрису.

Ведь всё это, красота небесная, всё исчезнет, как только исчезну я. Кто же это будет видеть, кто всем этим будет восхищаться и наслаждаться, если меня, единственного воспринимателя и свидетеля чудных дел природы уже не будет нигде?

Сквозь несколько утихшую стену ливня я подробно осмотрел родную экспозицию пустыря. Прелестные лопухи, в младшем детстве мы под ними устраивали жилища, скрытни, места только сидячие, приносили туда кусочки сыра и хлеба и ели там, под лиственными лопушиными крышами, а попозже занимались детским сексом, лазили девочкам в трусы.

Дивный синий татарник. Крапива хорошая такая, серо-зелёная, никому ни зачем ненужная, кроме меня. Будет солнце – будут и кое-какие птички. И божьи коровки оранжевые, с симметричными чёрными пятнышками на хитине крылышек, божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, чёрного и белого, только не горелого… дождик, дождик, престань, я поеду в иристань, богу помолиться, Христу поклониться… что такое “иристань”? Они, божьи коровки, появятся там и сям. Ползают себе, милые, по мятым былинкам, доят тлей. Что там ещё? Куски бетона, ржавая арматура живописно торчит из блоков, сейчас это железо затачивают, чтобы оно непринуждённо вошло в мою грудь и живот, и пах, и горло, и ноги; два специальных штыря приготовлены для вхождения в орбиты глаз. Гравий кругом, такой серый и привычный, кое-где скромные чахленькие ромашки с золотыми личиками, а воротнички белые; в шахматном порядке расставлены битые бутылки горлышками в землю, а ведь это лишнее, штырей-то вполне хватило бы.

Родная земля, до тебя лететь и лететь.

Я оторвал от проводки и сунул в карман миниатюрный телефончик. Покажу

Бригадиру, учителю биологии покажу, товарищам, сослуживцам, девушкам моим. Катеньке подарю потом. Или Марфиньке. Как сувенир невиданный, подтверждающий события. Валечка, сидя напротив меня на шкуре вепря, освещённая сполохами камина, будет тыкать спичечкой в дырочки диска, крутить его и говорить в малюсенькую трубочку: миленький, это ты, пушистый мой? А я ей: алё, алё! Это Электрик, Бригадир, Крестьяночка, Продавщица из оранжереи? Вот будет у нас с ней веселье и забава, докука и балагурье.

Свет выключил. Закрутил краны. Проверил туалет. Зачем?

Запихнул под ремень журнал с записями хода эксперимента, предварительно дописав авансом всё, что вот-вот произойдёт со мной.

Пробно разбежавшись пару раз, я убедился, что тесновато, нужного ускорения

для прошибания стенки маловато. Надо резкое ускорение, хороший спринтерский толчок от стены энергично локтями, следить за дыхалкой, форсаж, сделать глубокий массаж икроножных, надеть на голову каску, каски нет, надеть на голову кастрюлю.

Окончательно и безвозвратно разбежавшись, я легко проломил прочной своей головой, защищенной кастрюлей, раму окна, остаточные стёкла, порезы на лице оказались сильными, глубокими, кровища хлынула из артерий и вен, на мгновение застила глаза и весь белый свет. Будучи уже в полёте, я утёрся, и стал видеть всё нормально.

Левая половина неба светлела всё больше. Ливень утихал, видимость улучшалась.

Вылетев на балкон, за балкон, зачем-то ухватился за перила, что свойственно любому улетающему (воля к жизни, это вне рационального сознания). Но ведь меня предупреждали о бессмысленности такого жеста, прочность якобы железных перил была макаронной, картонные они были, тут же рассыпались под моей сильной, но бессмысленной хваткой.

Давешний строительный кран возвышался неподалёку. Девочки-маляры в униформе, стоя в цветастой люльке, не обращая внимания на дождь и беснующийся ветер, на мой летящий, улетающий прощальный взгляд призывный, что-то докрашивали на последнем этаже моего, уже покинутого навсегда дома, и пели, пели, не успел разобрать что и о чём, похоже по-латыни “Реквием” Моцарта. Краска с их кистей капала снизу вверх мне на лоб и за ворот, и в рукав. Она была горячая и багровая, и пахла знакомо, специфично, сладковато. Песня длилась и затихала… Я слизывал кровь с разбитых губ, ручейки дождя и снега, я улыбался, полёт вызывает эйфорию, особенно в его начале.

Проорав:

– Держите, ещё один!

Я полетел дальше.

Почёсывая на лету подъёмом правой ступни икру левой ноги, я сквозь пелену цветного дождя не без удивления увидел, что внизу, на родной земле никого нет. Свежезаточенные штыри арматуры блестели призывно. Хорошо просматривались приближающиеся дикие куски бетона, некоторые торчащие из них штыри были изогнуты в разные стороны, промахнуться было никак невозможно, эти заточенные железки могли в случае необходимости запросто перекинуть меня друг другу, – витое железо пружинисто, оно ждало меня.

Битые кирпичи были распределены нормально. Бутылки, наполовину разбитые, все вверх остриями. Удар куском битого стекла надёжен беспредельно, фонтан крови обеспечен, особенно, если он придётся в шейную артерию. И всё же мелькнуло в предпоследнее мгновение: а зачем так усложнять?

…Для достоверности, подлинности, развлекательности и приятственной загадочности, всяческого украшения остаточной нашей с тобой жизни, – донёсся ниоткуда драгоценный, незабвенный голосок бархатный моей Катеньки виртуальной. Разве есть что-либо более великолепное, освежающее, чем запах перезрелой земляники с добавлением небольшого количества только что снятых сливок?

Жаль, – подумал я быстро, – ведь времени уже не осталось. – Жаль, что внизу никого нет, – подумал я очень быстро, всё ещё не желая верить в летальный, хотя и летательный исход повествования и Отчёта. Я всё ещё надеялся.

И тут увидел я, что из-за угла, дружно подпрыгивая, шли все мои памятные и дорогие делегаты симпозиума, члены всех комиссий, продавцы, мастера, бригадиры и учитель биологии, и командовала всеми ими моя Катенька в маковом сарафане, несмотря на ливень и ветер.

В руках все они держали растянутый брезент мышиного цвета, на вид прочнейший, брезент спасительный, которым раньше пожарные ловили прыгающих из окон погорельцев или предполагаемых самоубийц. Такова история брезента.

Переступая, семеня, координационно покрикивая друг на друга, товарищи прицеливались этим брезентом, предполагая, видимо, поймать меня, летящего, в его спасительное лоно, намериваясь спасти меня. Но ведь я уже улетавль в никогдавль? Разве от такого дела можно спасти?

– Задержись немного, настроить не можем как надо! – прокричал кто-то снизу. – Или лети строго вертикально, казей морской!

Я сумел зависнуть на несколько мгновений – о, если б навеки так было…

Пролетая средние этажи, я приметил, что после дополнительного растягивания брезента в его центре образовалось круглое отверстие правильной формы, которое как прицел, ловило меня, летящего, посредством всё более мелких, но всё более точных переступаний спасательной комиссии, состоявшей, как я уже обозначил, из всех ваших с вами, читатель, знакомых персонажей.

Моя милая Катенька, незабвенная, чётко командовала командой. “Шаг влево всем, полшага вперёд, четверть шага на четыре часа, шаг всем на семь часов!..” При этом она имела приветственный для меня букет цветов типа “каллы”. Не забыла, родная.

Я стремительно приближался.

И в отверстие в брезенте уже явственно была видна хорошая, хотя и скудная мокрая трава, куски искорёженного бетона с торчащими из них в разные стороны заострёнными стеблями железной арматуры, железки трепетали в предвкушении близкого оргазма; битые бутылки, и всё это было уж совершенно напротив меня, подлетающего.

Чтобы попасть в совершенную дырку брезента, нужно было вести себя последние несколько мгновений полёта очень спокойно, не махать плавниками, не нарушать аэродинамику судьбы, сюжета и фабулы.

Попал я точно; ничего не нарушил.

О чём свидетельствую, подписуясь:

Экспериментатор Н.

Июль 1989 – 2007 гг.

От публикатора

По преступной нерадивости муниципальных коммунальных служб, весьма и весьма преступной (от трёх до пяти и пять лет по рогам) земля, к которой так искренне стремился в миг преображения, в последний момент своей подвижнической жизни Экспериментатор Н., оказалась недостаточно ухоженной, сдобренной, усовершенствованной. Она, землица наша, не соответствовала определённым меркам и стандартам. Наличествовало недостаточное количество битого стекла, стальные прутья арматуры не имели точно выверенных углов изгиба, а рыхление и лопухи вообще отсутствовали, что негативно сказалось на предпоследнем психологическом состоянии Н. А ведь лопухи могли смягчить. Это первое.

Роковую роль сыграли два особо уродливых куска бетона с торчавшими из них красивыми витыми металлическими прутьями, излишне заострёнными, истончёнными и четыре прута особо ржавой арматуры, на которые как раз, к несчастью, и напоролся после сиятельного преобразующего полёта в частной свободе обольстившийся Экспериментатор Н. Разве у него не было иного варианта? Был. Но упомянутые элементы конструкции спружинили, и как бы принялись перебрасывать агонизирующее тело Н. друг другу, что недопустимо.

Разъяснить виновным ситуацию, чтобы в следующий раз не произошло подобного. Поставить на вид.

Вариант был в середине текста.

Какой?

Очень просто: или ты, Н., подобен нам всем и себе самому, или ты сам по себе.

Н. выбрал второе.

И с этого момента все внешние силы всеми силами внешние силы сильно усилили усиленную силу по линии споспешествования Н. Разве не так?

Брезент оказался недостаточно дырявый. Но это наша общая проблема: то ли вина, то ли беда. Занимаемаемся этим вопросом постепенно, всё под контролем. Учреждены уполномоченные, есть Устав, Положение, Инструкции, финансирование.

И всё же больно Экспериментатору Н. не было. Мы не живодёры. Понимаем, что пока ты жив, больно не должно быть, должно быть естественно.

(А ежели не жив? – спросил я из преисподней, возопил. Ответ донёсся: спроси там у себе подобных”).

Основной, нас всех интересующий документ, “Дневник наблюдений и фиксаций”, не пострадал. Он спланировал отдельно от Н., как птица, не напоролся на наши металлоштыри, не попал в лужу гептила. Мы за тетрадкой следили и выследили, и прочли, и всё поняли; тем более, что это всё мы сами написали рукою Экспериментатора Н. Изучение и интерпретация записей в самом разгаре.

Дневник был уловлен мною лично, изъят по согласованию со всеми инстанциями, прочтён совокупно, сначала до конца, а потом с конца до начала. Первоначально проанализирован в первом приближении, переплетён в сафьян для пересылки на предмет капитального отзыва в Универсальном институте Рейсфедера Ваттмана. Некоторые места, как заметил читатель, пришлось слегка зашифровать, чтобы не произошло несвоевременной утечки информации, таковое может произойти только после соответствующих санкций.

После провинциального анализа Дневника мы решили, что он, кроме научного интереса, представляет собой достаточную общественную опасность определённой художественной ценностью, метаметафорической ценностью, образностью, трёхсмысленностью, эмоциональной и интеллектуальной притягательностью, но опасно подробен и искренен, да ещё описание портретов персонажей может привести к их идентификации. Словом, чрезмерная достоверность налицо. Но если его факты не соответствуют нашей действительности, факты фактами не могут быть признаны. В результате постороннего чтения такого текста может возникнуть сила поучительности для всех тех, кто вздумает продолжить дело Экспериментатора Н.

Идею, особенно мутноватую и продуктивную, истребить трудно. Бывало, на это уходили столетия. Человечество бессмысленно консервативно.

Приходится констатировать, что некоторые личные выпады Н. в мой адрес, в адрес моего сослуживца и вообще всей группы участников и подельников, особенно учителей биологии, говорят о том, что в определённый момент Н. начал терять адекватное восприятие нашей общей действительности, – путал персонажи, иных уничижительно писал с маленькой буквы, других возвеличивал, писа с большой буквы, а некоторых достаточно центральных, вообще обозначал числами: первый, третий, пятый. Как это понимать? Н. постоянно нарушал фабулу, не всегда узнавал лица и форменные наряды, имел весьма приблизительное представление о личностях и их характерологических параметрах. Что затянуло Н. в болото несоблюдения субординации.

Особо подчёркиваю, что Н. имел склонность наделять некоторых наших персонажей совершенно несвойственными им свойствами, чертами и склонностями. Мы ведь народ нормальный, относимся к приличной нации, никакие не гомики или там лесбиянки, не педофилы, не зоофилы. Ничего этого мы не видели, не знаем, не потребляем и вообще не ведаем. Более того, убеждены, что всё это – выдумки зеленушек и макрушек. Не верите?

Есть и иные соображения.

Скажем, я никогда не носил усов. Нет усов у сов, но сов не бывает без носов. Факт общеизвестный, неоспоримый. У меня, как продавщицы или крестьянки, усов не может быть по определению, если, конечно, мне не сто лет. Допустим, что у меня нарядное раннее облысение, очаговая аллопеция, выражаясь общенародным языком. Имеется небольшой пародонтит, расшатывание зубов, лёгкий приятный геморрой. Гастрит, простатит, икота. Но у кого всего этого нету? При наличии грамотной, благожелательной аудитории, я умею неплохо петь, весьма громко. Где отражены Экспериментатором Н. все эти мои положительные и симпатичные качества? Но, тьфу, он много говорит о поносе и сексе, хотя, тьфу, можно простить казея-мартазея, затворник же, воздержант и абстинент. А насчёт поноса, так нечего ротанами увлекаться, надо кушать кремлёвскую диету. Дальше. Да, я плохой рыбак, никудышный птицелов, но глаза имею голубоватые. Почему всё это Экспериментатор не приметил, не отразил, не описал? Зато этот странный энтузиаст настойчиво подчёркивает, что я имею привязанность к каким-то странным живым опилкам, цветам типа “каллы”, восковым яблочкам и крестьянкам молочно-восковой спелости. Где Н. видел живые опилки, решительно представить невозможно. Почти уверен, что всё это абсурд.

Между строк Дневника можно вычитать, что у меня много родинок на белом теле. Вздор! Пришлось вымарать подобные инсинуации.

Так что значительная часть Дневника – это весьма вредная дезинформация.

Словом, корреляция между нашей действительностью и фактографией Дневника не имеется даже в первом приближении. Настойчивая, упорная предвзятость просто поражает.

Несмотря на эти чудовищные недостатки Отчёт (Дневник) вполне объективен и абсолютно достоверен, если иметь нужный угол зрения. Достоверен вплоть до символических мелочей, вроде изменения основных качеств паутины при солнечном свете, сведений о наличии в альпийских лугах второй долины цветных птичек, родников с газировкой, зверьков с чесноком. Много прелести в описания дождя, особенно, когда он со снегом. Недурственны свидетельские показания Н. о полукриминальной ситуации в цветочной оранжерее, мы этим логовом непременно займёмся в необозримом будущем. Хорошо описана система пружинного привода подъёмного крана. Достоверны сведения о молодёжной тусовке на лестничной площадке. Стоит похвалы подробности воспроизведения незаурядной эрудиции Электрика, в самом деле специалиста в самых различных областях знаний.

Текст Экспериментатора Н. крайне объективно отражает субъективное восприятие нашей объективно-субъективной реальности.

Что касаемо нафталанового курорта, тут Н. всё сочинил. Я никогда не был на таком курорте, он мне противопоказан, хотя известна его уникальная целительная сила для умов заблудших и организмов ослабленных.

Но можно сказать, что здесь Экспериментатор Н. достиг значительных высот в постижении подспудного смысла предложенных ему обстоятельств и действий.

Однако, приходится повторить: глубокого, всестороннего понимания дискретных процессов действительности Н. не выказал, хотя проблески трезвых мыслей имеются. Что неопровержимо и однозначно подтверждает Аналитическая Записка Верховного нашего Кондукатора, господина Рейсфедера Ваттмана, продвинутого и просвещённого Актуализатора, беспредельного специалиста по всем нынешним и будущим текущим процессам и возникающим вопросам.

Текст Аналитической Записки прилагается.

Н., Магистр Общебиологических наук, рецензент и публикатор.

Аналитическая Записка по Дневнику (Отчёту) Экспериментатора Н.

Автор – Рейсфедер Ваттман

(Перепечатка полностью или частично, цитирование, рецензирование, любое использование данного текста любым способом преследуются и пресекаются в соответствии).

Толкованию не подлежит.

Предуведомление

Мировоззренческий вакуум, рыжей ржой разъедающий наше современное общество, сверхпарадоксальным образом порождает таких схимников, подвижников и энтузиастов, самоотверженных героев, к которым относится автор предоставленного мне на отзыв Дневника-Отчёта,  составленного Экспериментатором Н.

Молекулярный анализ Отчёта заставляет сделать следующие краткие, но неоспори-

мые выводы.

Н. несомненно резко акцентуированная личность, главным качеством которой является непомерный эгоцентризм. Приступая к столь трудоёмкому эксперименту, Н. не имел малейших представлений о сегодняшнем состоянии генеральной науки и мейстримуозных путях познания.

Именно поэтому Н. потерпел столь сокрушительное фиаско.

Буквально с первых шагов занятия его выглядели как сомнительный фарс, если не сказать – как преднамеренное издевательство как над здравым смыслом, так и над читателем, то есть Публикатором и составителем Аналитической Записки, то есть надо мною, Р.В., Кондукатором.

Для отпетых сторонников, изнурительно сочувствующих, деклассированных сообщников и неразумных фанатиков-последователей Н. беспредельно полезным будет знать следующее общезначимое.

Основная часть Аналитической Записки

§1.

В ходе революционной эволюции появилась химерическая идея физического вакуума, в котором периодически якобы возникают элементарные частицы из ничего. Равно как и новые поля – тоже из ничего. Всё это якобы порождает виртуальные элементы, криволинейные и многомерные пространства с обратным ходом времени. Якобы обнаружены и некие “струны” общекосмического значения, которые связывают все космосы и галактики воедино, и по которым возможно перемещение из одной Вселенной в другие мгновенно. Что, мол, происходило всегда и будет происходить вечно. Один миллиметр “струны” весит миллионы тонн. Таким образом, строение этой общекосмической информационной системы в точности повторяет строение мозга человека (нейронная система).

Очевидно, что эти дурацкие теории имеют целью упразднить фундаментальное мировоззренческое понятие о конечности вселенной и жизни человека. Частный случай с Н. именно это и подтверждает.

§2.

Любая элементарная частица, имея волновую природу, якобы заполняет собой всё пространство всех Вселенных, в том числе и квартирку Экспериментатора Н., все оранжереи, магазины, деревни, краны, люльки, балконы и сеновалы с овинами.

Очевидно, что подобные инсинуации “учёных с большой дороги” имеют целью придать эксперименту Н. чуть ли не космическое значение. Между тем его работа не имеет даже муниципального значения, поскольку финансировалась исключительно нашим Отделом.

§3.

Они же, приспешники, утверждают, что совершенно невозможно сказать, где в данный конкретный момент находится та или иная элементарная частица (и – как следствие – любой предмет, в том числе человек, поскольку он есть не что иное, как совокупность всё тех же элементарных частиц). Они говорят так: “сразу и везде”. Осталось только добавить “и всегда”. Очередной подкоп под фундаментальный закон о конечности всего, в том числе и космоса, и человека. Человек состоит из элементарных частиц, и поскольку эти частицы находятся “сразу везде и всегда”, стало быть человек бессмертен, будь то Экспериментатор Н. или Рейсфедер Ваттман?

Между тем мы с вами знаем, что Экспериментатор Н. не находится уже нигде.

§4.

Они же утверждают, что частица – это точка, не имеющая размеров, расположенная везде. Так точка или волна? “Везде” и “точка” – как совместить эти понятия?

Экспериментатор Н. – это точка. И на этом точка! См. параграф 3.

§5.

Подобного рода абсурд во множестве публикуется на страницах всех ваших СМИ и, что особо комически огорчительно, в некоторых академических научных журналах чуть ли не международного уровня, Ясно, что редколлегии всех подобных изданий заражены эзотерическими вирусами.

§6.

Пропитавшись подобными псевдонаучными представлениями, Экспериментатор Н. устроил себе занимательную, летательную, но летальную жизнь.

О каком воскрешении суперфлориков можно было помышлять, если мы доказали вздорность самого предположения их существования и продемонстрировали путём рассуждений их конечность. Если и был момент их наличия. О возможности подобного для себя Н. не подумал. А ведь предлагали подумать многими способами но, видимо, казей есть казей, как он был мартазей морской кишок, таким и остался.

§ Последний

Именно так заканчиваются все эксперименты, не согласованные со мной, Рейсфедером Ваттманом, и с генеральной наукой.

Заключительная часть Аналитической Записки

Как и многие у нас, Н. попытался увязать свою теоретическую модель с непреодолимой реальностью с помощью хитроумных многоходовых процедур, имеющих по большей части характер ритуальных действий. А то и к заклинаниям прибегал, намекая нам, ему намекавшим, что он намекает о понимании.

Беспримерный, оголтелый эгоцентризм!

Известно же: если практика не подчиняется теории, тем хуже для практики. Теория суверенна. А где вы видели суверенную практику?

У вас с удивительной настойчивостью все колебательные процессы, процессы апериодические, представляются периодическими, даже эволюционными и закономерными, что вообще ни в какие ворота. И такие идеи властвуют у вас умами в третьем тысячелетии! Дивно.

А редукция объёмных материалов, как микро, так и макрообъектов, будь то элементарная частица и суперфлорик, разбитый горшочек или улетевший экспериментатор, легко преодолевается попытками редупликации, материализованной схоластики, о чём в середине текста Отчёта ( Дневника) и указывал наш незабвенный сотрудник Н., пусть земля ему будет пухом со штырями, нынешний магистр общебиологических наук. Как и всем его подельникам, бригадирам, марфинькам и всем-всем-всем.

Ну а в целом, в порядке частного замечания, у меня складывается впечатление, что ваш передний край науки – это простая физика и философия преображения тел, энергий, потенций, страстей и намерений. Удивительно.

Это есть бессмысленная трата ресурсов и людского потенциала, поскольку нормализованные человеко-единицы и, тем более, сообщества, энергию берут, а не тратят.

Оздоровлению ваших химерических идей и затратных игривых экспериментов будет заметно способствовать резкое сокращение финансирования исследований в ряде областей, прежде всего прикладного характера.

Позже уточню отдельным циркуляром,

Во всяком случае – категорически предостерегаю искать новые источники энергии.

Ведь суперфлорики именно благодаря этой неведомой сверхэнергии и проявили себя, расплодились до безобразия. Но чем всё закончилось? Демонстрации, протесты, гибель ротанов и Экспериментатора.

Разве не серьёзный урок?

Итак.

Весь ваш эклектический постмодерн очевидно нежизнеспособен.

Ваш Экспериментатор Н. – миф.

В сфере же попыток познать непознаваемое (типа “Отчета”), попытки эти – суета сует и ловля ветра.

Это Справедливо и по отношению к прикладным идеям. А ведь и тут цель всех

попыток – подтвердить опытом ошибочность идей. Заведомо бесперспективное занятие.

Займитесь познанием гармонической реальности.

Это есть новейшая руководящая разработка Универсального института, мною возглавляемого и руководимого.

Означенная величайшая научная идея, как и все ей подобные, продуцируемые нашим институтом, редко внедряются путём убеждения и обращения в подлинную веру всех и каждого.

В действительности дело происходит так, что оптимисты, оппоненты и сомневаюшиеся постепенно вымирают, а новое поколение с самого начала легко и непринуждённо осваивается с Новой Идеей, какой бы гениальной по своей простоте она ни была.

Так простой учитель становится магистром, а сиятельный экспериментатор – прахом,

Выбирайте.

Рейсфедер Ваттман,

Актуализатор.

21 век.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.