Мне нравится, когда моя жена, поливая цветы на подоконнике, поет при этом свои милые и наивные песенки из оперетт. Мне нравится, когда она, рисуя их в альбоме, улыбается своим кокетливо-милым лицом и ямочками щек. Когда она смеется и смотрит на меня какими-то яркими, по-женски дерзко-яркими глазами. Тогда я ее обнимаю, и мы плывем с ней туда, где хорошо-хорошо, а вокруг нас только счастье. Тогда душу мою пьянят сладкие, райские мечты и видения, и я верю, что счастье для нас с ней в этой жизни возможно. Но вот, однако, в последнюю неделю… Стала она очень уж раздражительной какой-то. По каждому пустяку на меня наскакивает. Вот и вчера, например. Только было я, в ожидании, когда она ляжет, настроился, предвкушая, и она уже было полезла под одеяло, как тут же сразу и почувствовал. Что-то сейчас будет. Но только не райские мечты и видения. И верно.

– Послушай, – резко как-то так сказала она, – а что, интересно, с тобой будет, если ты завтра сходишь и проголосуешь, а?..

– Ты чего?! – удивился я.

– А то!.. Вообще, – дернув на себя одеяло, сказала она. – Давай подвинься! Разлегся тут!.. Совесть надо иметь!.. Мужику всего-то 50, а он нигде не работает и ото всего уже устранился! – укладываясь, надрывалась она, как добровольный агитатор на пороге в дверях нашей коммуналки.

– Однако, – сказал я. – Это у тебя что-то новенькое.

– Нет, в стране перестройка, все за «Голосуй сердцем», а он! – не унималась она. – Да, в конце-то концов, твоя святая обязанность, как гражданина, пойти и отдать свой голос. Ты, что, не советский что ль?

– Давай-ка спать лучше, – сказал я потухшим голосом, и повернулся к ней спиной.

Вот видели? Я-то голосовать давно уже перестал ходить. Меня и агитировать-то никто уже не приходит, а тут вдруг она. Да еще на ночь глядя! Что это? Весна? Критически дни? Не знаю. Но от этого наезда у меня вся эрекция в осадок выпала и стало уже не до райских видений.

– Вот, тварь! Всякое желание спать даже пропало! – проговорил я и, резко встав с постели, включил телевизор.

Показывали «Новости». Все наши диссиденты и антисоветчики дружно долбили членов партии коммунистов. Но меня даже это не привело в надлежащую форму. «Нет, понятно, сама-то она ни то, что я! Высшее педагогическое им. Крупской! Одно время работала даже учительницей в школе, а теперь, в связи с трудными временами, таскается даже с чемоданами, как народоволка какая-нибудь с прокламациями. Понятно, что жить на что-то нужно, но… Возит она, все праведными и не праведными путями добытое в Москве, в область продает все это там втридорога. Но я ей не помощник. Я что? Вчера только, кажется, преподавал основы советской торговли и внушал студентам, что «Советское государство само определяет в интересах укрепления социализма и поднятия жизненного уровня трудящихся конкретную цену каждого вида товаров», а сегодня буду челночить вместе с такими, как она? «Голосуй сердцем»! Ну, уж, нет! Я так не могу. И вот я безработный. Правда, живя в нашем «наисправедливейшем» обществе, все-то мы, сердешные, всю жизнь вынуждены метаться по жизни как бы между купцом Рогожиным и князем Мышкиным, но и все же. Не мужское это дело. Она что. Она женщина. Да они у нас и давно-то уже… Об этом еще в газетах было – была об этом статья когда-то, – что советская женщина наша имеет сегодня такую жизнь, что женщину эту скорее лошадью с крыльями назовешь, чем женщиной. Так что. Да я таких, как жена моя, и не осуждаю, вот только не надо на совесть мою давить – «Голосую сердцем».

Но тут вдруг вспомнил я, что сетовала она мне как-то на то, что надо бы к столу на праздники что-нибудь достать. «Вот оно что! Выходит, что насчет выборов-то и «Голосуй сердцем» как бы, она мне сказала чисто по нашей совковой привычке, на автомате как бы, а я-то!.. Одним словом, дошло до меня. Голосование-то на нашем участке происходит в здании ГОСПЛАНА СССР, а там буфет, в котором кое-что из того, что «слугам народа» уже надоело, и они решили поделиться этим с нами, с «хозяевами страны» а мы, стало быть, можем это взять. Разумеется, вначале, изобразив из себя сознательных граждан Союза Нерушимого, Республик Свободных, Буфетом Сплоченных»! С души у меня как камень свалился.

Ох, а я дошлый стал!.. И такой чуткий!.. Теперь ты можешь мне даже и не говорить ничего. Зачем? Только путать. Знаю я все эти «слова, слова, слова» наши, которыми осеменяют нас всю жизнь, как коров искусственным осеменением. И с малых лет уже лишают девственности. Загонят, к примеру, в стойло “Красного уголка” и ну запихивать вам в уши и душу нашу все, что осемянителям, быкам этим искусственным нужно. У вас ото всего этого глаза уже на лоб лезут, а им что… Свои-то глаза у них давно уже, как и у железного Феликса, что на площади стоит, оловянными стали. На всех сотрясающих воздух словами теперь я смотрю, как доктор из психушки.

Нет, и это ж каких уродов ОНИ из нас понаделали, что готовы мы ради НИХ на все, – говорить, что угодно ИМ, делать, что угодно ИМ, – и даже «Голосовать сердцем», лишь бы ИМ хорошо жилось! Ну как же, ведь когда-то мы под их чутким руководством победили в стране нашей гнет и несправедливость царского режима!..

Я выключил телевизор и, от того что сумел-таки разобраться с этой заморочкой, с легкой душой полез под одеяло.

– А я понял, почему это ты со мной так. Из-за выборов этих, – сказал я и как родной объяснил ей, что к чему. А потом добавил. – Но только я для них не Сонечка Мармеладова какая-нибудь, чтоб пойти и отдаться им за «хавку» их! – и довольный собой полез под одеяло.

Сказал я ей обо всем этом, в общем-то, весло, с легкой душой, да и больше для смеху. Однако она, открыв глаза, взглянула на меня как-то очень уж не хорошо. Как на плюнувшего ей в лицо. Смотрела на меня и молчала. Глазами только как говорила. И вдруг вымолвила.

– Мерзавец! Да ты сам же потом и ешь весь этот дефицит, что я достаю!

– Да брось, – испугался чего-то я. – Я про Сонечку-то это так. Для смеха только.

– Нет, – говорит она, – я знаю, о чем это ты! – Сама, мол, кто и что, а о совести!.. Ты надо мной смеешься!..

– Ну, такая, как ты-то, я думаю, и в борделе будет честной, – уже озлившись и явно переигрывая, сказал я.

– Нет! Ты врешь! Ты знаешь об этом по-другому! И чего это ты все из себя честного изображаешь, а?

– Да нет, – попытался я выкрутиться и как-то успокоить ее. – Ну, что ты, в самом деле. Ну, хорошо. Ты, права. Я из-за этих твоих “советский, несоветский”, озлился. И про совесть… Прости. Да и почему, собственно, не грабить тех, которые, как оказалось, всю жизнь нас грабят! – тут же понесло меня. – Правда, достижение справедливого распределения прибавочной стоимости через экспроприацию реально достижимо было, я думаю, только до 1917 года, а сегодня у нас до всех этих советских Троекуровых даже при помощи бронебойных снарядов не доберешься. И потому грабить, кого бы то ни было из доступных нам с тобой, это все равно, что быть заодно со всеми этими «слугами народа» и обирать уже обобранных ими.

Бледная и вся какая-то униженная лежала сейчас жена моя передо мной и, казалось, готова была сквозь землю провалиться от стыда и горя. Настороженно разглядывая меня, она вдруг произнесла.

– Нет, да ты меня просто не любишь! Давно уже приходит ко мне в голову то, что ты со мной просто из-за секса живешь! – и, резко встав, взяла свою подушку и пошла спать в другую комнату.

– Нет, ну а ты со своими чемоданами этими! – выкрикнул я ей вдогонку. – И мне же еще про совесть, про честность, «Голосуй сердцем»!..

Когда она ушла, то я включил телевизор. Показывали «новости». Все наши партляйтеры в церкви собрались. «С ума сойти! – тут же повело меня от увиденного. – Нет, но я вас умаляю! Все они в церковь, как на партсобрание, прибежали! Все под крылышко этого тишайшего и, похоже, своего Алексей Михайловича Ридигера! А у него при этом такое выражение лица: «А, уж, не на Соловки ли они меня решили отправить?.. Или пришли покаяться»?!.. Маловероятно! Скорее уж ищут для себя, – как любил выражаться основоположник соцреализма нашего Горький, – «черти драповые», новое гнездовище. Сплошная бесовщина.

Да-а, строили, строили Коммунизм, но «кузькину мать», я думаю, нам и эти «новые» покажут. Консенсус у них, правда, давно уже весь сошел на нет, и его место похоже вот-вот займет «загогулина, понимаш», но все равно ведь ВСЕ ОНИ ЭТИ «новые» всё ТЕ же! ТЕ, которые всё никак нас под себя не перестроят. Все мы для них, как и Настасья Филипповна в «Идиоте» у Ф. М. Достоевского для Тоцкого Афанасия Ивановича. И чувствуем мы себя, как Настенька Барашкова, которая вот уже какое столетие все никак из-под Тоцкого Афанасия Ивановича не высвободиться и все никак не может отделаться от него! Прилипли ОНИ к нам, как банный лист к жопе, и делом чести своей считают выдать нас как бы замуж, принудить к счастью с еще одной новой их идеей, а значит и с ними. И понятно, зачем они затеяли Перестройку. Ведь с награбленным-то не за границу ж им бежать, как Остапу Бендеру. Так что все это, в общем-то, будет одно и то же. И если, скажем, на Сталина среди них никто не похож, однако на Муссолини есть. Так же, как и тот в свое время, надувается он и рожи корчит, когда на трибуне стоит. Да и сподвижники, и исполнители их, родственники их все еще живы и не осуждены, а значит все еще чувствуют они себя на коне. Отсидятся они сейчас по церквям, а там видно будет. Вон он наш менталитет-то! С какими транспорантиками-то он ходит на демонстрации! С иконами Христа и портретами Сталина! Так что стоит ли так уж нервничать-то и определяться на новый лад.

Я выключил телевизор и лег в постель. И совсем уже было начал засыпать, как вдруг почудилось мне. Как где-то кто-то или что-то застонало. За стеной справа от меня туалет и там нет-нет да заурчит что-то, застонет, как бы выплевывая из себя что-то. А за стеной слева от меня, в той комнате, где Надежда моя спала, слышу, как кто-то ворочается там. Вздыхает. Сморкается… И вдруг!.. Слышу стон какой-то! Ни то справа от себя, ни то слева. И так заскулило что-то. Как собака побитая. Но не пойму никак – наяву ли это? Унитаз что ли заговорил такими голосами? Или во сне это мне что-то?.. И вдруг меня словно подбросило! И я весь стал будто подключенный в сеть… И так страшно стало! «Это она! Она там плачет!», — дошло вдруг до меня. И понял я это не только головой, а — и еще чем-то. Мне, аж, жарко стало! И тут услышал я, как она там что-то с окном делает!..

Она сняла с подоконника все горшки со своими цветами и почему-то голая стояла в проеме окна, держась за открытые рамы. И рыдала в низ, словно ее рвало, в сторону огромной площади с памятником на ней вождю и учителю всех времен и народов… «Что это? Или это глюки у меня»?! – пытался я сообразить. А сердце при этом забилось у меня так, что больно стало!..

И понял я вдруг, что со всеми своими политическими прибамбасами, я для нее ни чем не лучше всех этих правящих нами. Мне стало стыдно перед самим собой, а жену свою жалко. И весь я тогда вдруг стал мягким, как младенец. И кинулся я к жене своей. Упал перед ней на колени.

— Надя, прости меня!.. Прости меня дурака!..

И она вся вдруг тоже метнулась ко мне, прижалась и, зарыдав, принялась жарко целовать меня, словно это и не она только что, а я собрался сотворить с собой такое.

– Милый, милый!.. Я без тебя не могу! Не могу! Ты у меня один только родной, роднее всех!.. Мы с тобой одни в целом свете и когда ты со мною такой, то мне страшно становится!..

Мне стало жарко и душно, а сердце зашлось – то ли к ней, то ли в себе, – такой тоской и жалостью, что я обнял ее, как родную. Проклиная мелочные терзания своего рассудка, я, казалось, уже готов был для нее на всё, и она успокоилась. Я помог ей закрыть окно. А когда мы с ней поставили на подоконник все горшки с цветами, то я опять обнял её и она заулыбалась своими мило-вспухшими от слез губами, всем мокрым лицом и ямочками щек, и мы поплыли с ней туда, где все было хорошо-хорошо, и где вокруг нас с нею было только счастье! Я поверил уже даже опять, что оно для нас с ней возможно в этой жизни.

А утром я пошел вместе с ней на выборы и – вот те крест! – проголосовал всем сердцем.