Тем утром я выехал из Шпандау на север, к морю. После трех лет в Берлине мне хотелось чего-то нового. Я собирался двинуть в Швецию.
Было утро, сентябрьское солнце безо всяких компромиссов освещало безликую ленту шоссе, пожухлую траву за окном, одинокие встречные машины. Погода была довольно прохладной, автобус развивал приличную скорость. Мне казалось, что я лечу навстречу новой жизни, новому дню своей судьбы. Возможно, что так и было.
В стекле отражался я: бледная кожа и темные круги вокруг глаз, чисто выбритая голова, крючковатый нос, проколотая бровь. Таким меня знали все мои друзья не только в Берлине, но и по всей Европе.
Автобус был почти пуст. На задних сидениях храпела девушка с косой челкой и волосатой родинкой над губой. Ее рука свесилась в проход и покачивалась на поворотах. Недалеко от нее сидел лысоватый клерк в очках, его руки в перчатках покоились на кейсе графитного цвета. Он устало моргал своими красными, кроличьими глазами на дорогу за окном.
Моим багажом была только спортивная сумка. За годы своих переездов я научился не привязываться к вещам, благополучно оставив все самое дорогое где-то по дороге между родным домом и этим автобусом. В наушниках шелестела музыка – та самая, которая, если вслушаться, не оставляет ничего, кроме нее самой, тебя самого и быстрых облаков в небе.
Думал ли я о чем-то особенном? Скорее нет, чем да. Кажется, я был в предвкушении. Кажется, я не жалел о том, что оставил надоевший Гатов, скучных подружек и хороший заработок. И еще – я был уверен, что не вернусь.
Дорогу от Берлина на Балтику перерезает множество мелких речушек и каналов. Мы притормозили перед одним из мостов, и я, отвернувшись от солнца, бившего прямо в глаза, совершенно случайно увидел ее на другой стороне.
Она сидела на пешеходной дорожке, уставившись прямо в воду. Прекраснее женщины мне не доводилось видеть. Лучи осеннего солнца падали на нее под таким углом, что золотили ее волосы и наливали серебристо-розовым цветом руки, вцепившиеся в подлокотники.
Водитель процедил что-то, а я развернулся, провожая ее глазами. Что-то в ней было такое, такое, что заставило меня встать и попросить остановить автобус. Водитель невозмутимо исполнил мою просьбу, добавив, что будет ждать меня не больше семи минут.
Я быстрым шагом пошел назад.
Сначала я не заметил ее. Мост казался пустым, только фура медленно преодолевала его. В тот момент я вдруг понял, что поступил глупо – разумнее было смирить любопытство и продолжать свой путь. Но тут грузовик поравнялся со мной и я, к своему удивлению, обрадовался, увидев ее.
В позе девушки ничего не изменилось. Она была одета в темно-серую ветровку, шею небрежно прикрывал шарф. На коленях дном вверх лежало кепи в крупную красно-черную клетку. Из-под него выглядывал угол ярко-оранжевой планшетки. Прохладный северный ветер раздувал шапку ее темных волос.
Вблизи она совсем не казалась прекрасной. Женщина как женщина, сказали бы мои друзья из Гатова. Обыкновенная девушка, позвонила бы мама. Страхолюдина, припечатал бы отец с кладбища.
Она продолжала неотрывно смотреть в воду. Я подошел и стал рядом, посмотрел вниз и снова на нее. В серых глазах, ямочках на подбородке и курносом носе не отразилось ничего. Для нее, кажется, не существовал никто.
– Привет. Давно сидишь?
Она быстро взглянула на меня и сжала губы.
– А что, надо место уступить?
– Если сможешь.
Девушка окинула меня гневным взглядом.
Я оперся на перила.
– Нет, я пошутил. Меня Маркус зовут.
Она долго смотрела вниз, но у меня создалось впечатление, что смотрела она прямо в меня.
– Вилма.
– Красивое имя.
Она продолжала наблюдать за водой и вдруг заулыбалась. Я облегченно перевел дух: она явно не из тех психованных, что замыкаются в себе и ненавидят весь свет. Но все равно я уже жалел, что вышел. Украдкой взглянул на часы – минута-две.
– Что ты здесь делаешь? – закинул я последнюю удочку.
Ответ был предельно емким.
– Ничего.
Она явно не была настроена общаться, и я собрался уже повернуться и уйти, как Вилма звонко рассмеялась.
– Что такое?
Меня возмутил этот детский, обидный смех. Вкупе с ее неразговорчивостью он был в десять раз досаднее, чем обычный.
– Не злись. Просто ты так смешно бровями двигаешь.
Вилма, не отрываясь, смотрела в воду. Ветер носил по ее поверхности блики и маленькие ультрамариновые волны.
– Как? Откуда ты знаешь? Как ты это видишь?
Она повернулась ко мне и не хуже солнца ослепила озорством своих глаз.
– Тупица. Ты же отражаешься в воде.
Я взглянул вниз и обомлел: да, там отражались мы оба, и все это время она наблюдала за мной.
Я растерянно улыбнулся. А Вилма рассмеялась и поправила волосы.
– Вы, немцы, все такие, – беззлобно сказала она.
Тут я нашелся что ответить.
– Я не немец. Я из Львова.
-Да? – она удивленно еще раз оглядела меня. – Ну, привет, брат-славянин. Я из Варшавы.
– Здорово. Как ты очутилась здесь?
– Примерно как ты.
– Пешком? – съязвил я.
– Да. Вот, присела отдохнуть.
Я кивнул на планшетку:
– Ты рисуешь?
– Возможно.
– И хорошо?
– Возможно.
– Ты больна?
– Возможно.
– Мне уйти?
– Уходи…
Я повернулся, а она расхохоталась.
– Глупый фрик.
– Что?
– Глупый украинский фрик.
– Это что-то новенькое.
– Это же прекрасно.
Она достала из кармана куртки пачку сигарет. Я заметил, что они без фильтра. Ветер тушил спички, она все никак не могла подкурить. Наконец это удалось. И тогда она посмотрела на меня:
– Что молчишь?
Я пожал плечами.
– Что ты хотел? Просто пришел познакомиться?
– Да.
– Зачем?
Она смотрела мне прямо в глаза, без тени улыбки. Где-то в глубине ее глаз я увидел огромное озеро боли и ледяного страха.
– Я подумал, что не могу просто проехать мимо такой красивой и необычной девушки.
Между прочим, я сказал чистую правду. И лед был сломан.
Она отвернулась и молча докуривала сигарету, глядя на воду. Я оперся на парапет.
– Спасибо, – сказала она тихо. – Спасибо, что вышел… И подошел.
Я покачал головой:
– За это не нужно благодарности.
Ветер вдруг резко растрепал ее волосы. Она тряхнула головой, затем быстро посмотрела мне в глаза, перевела взгляд на сумку, потом на ноги, и – снова на лицо.
– Ты даже не симпатичный.
Что я делал рядом с ней, на мосту, опаздывая на свой паром?
– Я хочу тебя нарисовать, – проговорила вдруг она и робко, почти застенчиво улыбнулась.
Я удивленно покрутил головой.
– У тебя ведь есть время?
– Да… Но…
– Что?
Наконец мне представился шанс отыграть несколько очков.
– Зачем тебе рисовать несимпатичного фрика?
– Нечасто ради меня выходят из автобуса
– А ты часто сидишь на мосту в одиночестве?
– Нет, – серьезно ответила она. И принялась за работу. Я смотрел на воду, краем глаза пытался увидеть то, что получается. Но Вилма вдруг вырвала лист, скомкала и швырнула в воду, а потом попросила меня стать к ней лицом.
Наверное, минут пятнадцать я стоял так, стараясь не шевелиться. Автобус уже, конечно, ушел. Мимо проносились редкие машины, кто-то сигналил. Вилма, склонившись над рисунком, была похожа на нахохлившегося воробья. Ветер словно старался выдуть из меня душу. Я запахнул куртку.
– Постой…
И снова я не двигался. Она не отрывала глаз от своей планшетки. На мгновение я залюбовался ею – такой беззащитной и такой… красивой?
Вилма действительно была красивой. Черт побери, это было так.
Закончив, она молча протянула мне планшетку и потянулась за сигаретами. Я взглянул – с некоторым опасением, как люди всегда смотрят на свои портреты.
Ну да, это был я, в черно-угольных штрихах и мелко-паутинных штришках, хотя изображение могли бы посчитать и за облагороженный портрет Макса Шрека, того самого, который почти без грима снялся в «Носферату».
– Здорово.
Она захлопнула планшетку.
– А теперь…
Вилма грустно посмотрела на меня:
– Вот и все?
– Ты о чем?
– Тебе пора?
Мне давно было пора, но я чувствовал, что не могу оставить ее здесь вот так.
– Здесь сильный ветер и ты наверное замерзла… Хочешь кофе?
Сделав большие, удивленные глаза она кивнула.
Я попытался вспомнить, где именно и когда мы проезжали заправку или что-либо подобное, но Вилма вдруг сказала:
– Там, – она махнула рукой. – Куда уехал твой автобус. Километр, может полтора. Там будет кофе.
Я молча взялся за ручки и развернул ее лицом к ветру. Поначалу везти ее было несколько неудобно, но вскоре я приноровился. Вилма сложила руки на коленях, и сидела прямо, лишь изредка поднимала голову, и серьезно, с любопытством смотрела на меня. Когда я наконец улыбнулся, то получил в ответ наморщенный лоб. Через секунду она тоже улыбнулась.
Мы заговорили через несколько минут почти одновременно – Вилме было интересно, куда я направлялся, мне – что она делала на мосту. На ее вопрос я только буркнул, не вдаваясь в детали, что собрался в Стокгольм, а она пропустила мой мимо ушей и тут же забросала меня вопросами о том, как и где я бы жил в Стокгольме. Мне нечего было ответить, по правде говоря, я и сам еще не знал, где я буду жить и чем заниматься. Отвечал я уклончиво, если вообще отвечал, и вскоре разговор увял.
Вскоре мы увидели машину на обочине – и троих людей. Молодой мужчина ковырялся в моторе старого «пассата». Мальчик лет десяти стоял рядом, опершись на крыло, а женщина с журналом сидела в салоне. Все трое как по команде уставились на нас. Двигались мы молча, Вилма высоко подняла голову и смотрела прямо перед собой – ни дать, ни взять, принцесса с собственным пажом. То, какими нас увидела эта семья, рассмешило меня, и мой хриплый, вороний хохот вкупе с торжественным молчанием Вилмы наверняка оставил долгое впечатление.
– В последнее время, – вдруг сказала Вилма, когда мы отошли от «пассата». – Я иногда задаюсь вопросом: вот такие люди – кому из них первому придет в голову мысль съесть другого, если уже не будет другого выхода?
Я удивленно посмотрел на ее макушку.
– Ты что, правда об этом думаешь?
Определенно у нее было что-то не в порядке с головой.
– Да. Если они окажутся в месте, где нет еды – кто первым захочет съесть другого? Не постороннего человека, а того, кого любит, и кто любит его. Кто?
– И что ты думаешь о тех троих?
– Не знаю. Я не успела достаточно их рассмотреть.
– Я думаю, – и тут я понял, что действительно об этом думаю. – Что это будет отец.
– Почему?
– Он достаточно силен, чтобы справиться с ребенком десяти лет и с…
– Мать и сын гораздо ближе друг к другу. Женщина поймет, что жертвой станет либо она сама, либо ее ребенок. Скорее всего она задушит мужа, когда он будет спать.
Я пожал плечами. То, что говорила Вилма, было вполне логичным и одновременно полностью, абсолютно абсурдным.
Продолжая катить ее по обочине, я вновь подумал о том, что напрасно вышел из автобуса. Странная девушка в инвалидной коляске… Ветер… Оранжевая планшетка, в которой, кстати, уже мой портрет. Словно выпрыгивая из дверей я заскочил в иную реальность, такую странную, но одновременно правильную и притягательную.
– Маркус, – она оглянулась на меня и озорно улыбнулась. – А ты бы съел меня?
Я покачал головой. В ответ раздался смех:
– Не съел бы. Я маленькая и беззащитная.
– Я не люблю есть людей.
– Я тоже… Но если бы пришлось?
– Нет. И не спрашивай почему.
– Ну, тогда я тебя съем…
– Договорились.
– Зажарю в сливочном масле.
– Смотри, чтобы не подгорел. Я не хочу быть на столе подгорелым.
– Я постараюсь…
– И сбрей лишние волосы.
– Если найду.
Я рассмеялся.
– Ты чудесная, – вырвалось у меня.
Она, казалось, сейчас свернет себе шею.
– Чудесная?
Я смущенно улыбнулся. Зачем я это сказал?
– Не-ет, подожди. Чу-дес-на-я. Так меня не называли еще…
– Это тебе за фрика.
Она хихикнула:
– Спасибо, Маркус. Это неправда, поэтому спасибо.
Она хитро смотрела на меня. Мне оставалось либо молчать, либо убеждать ее, что это правда. Я разозлился и нашелся, что сказать.
– Ну и скоро будет заправка?
– Совсем скоро, – улыбнулась она.
Вилма приготовила мне серию чудесных капканов, вдруг подумал я. Итак, оказавшись неизвестно где, я везу ее в кафе, где собираюсь угостить кофе, говорю комплименты и вообще веду себя как последний тупица. Определенно, я вышел из формы.
Или это все только кажется? Определенно – только кажется.
За поворотом, наконец, показалась развилка – слева светлели здание заправки и невысокий, одноэтажный супермаркет. Стоянка перед ним была почти пуста. Вилма подмигнула мне:
– Вот и она.
– Вижу.
– С другой стороны отличный кафе-хаус… Ты хочешь есть? Что будешь?
Перекусить я хотел. Но Вилма спрашивала это так, словно действительно собиралась сама пойти и заказать еду, и принести ее к столу. Видимо…. Видимо я должен был из кожи вон сейчас лезть, чтобы не показаться бездушным негодяем. Скорее всего.
Она смотрела на меня так, словно ждала, что я тут же брошусь ей помогать. Я знал, что у меня вполне хватит выдержки вытерпеть ее взгляд. Пусть хоть выпадает из своей коляски – теперь я и пальцем не пошевельну.
– Ну, чего мы так тащимся? – воскликнула она. – Догоняй! – И, быстро-быстро двигая руками, направилась через всю стоянку к стеклянному входу в кафе. Я, не ускоряя шага, шел следом. Какой-то тип у открытого багажника машины пялился на Вилму так, словно никогда не видел ничего подобного. А может и не видел.
Она остановилась у входа и оглянулась на меня. Я подошел:
– Ты справишься?
– Что ты имеешь ввиду? – спросила она, глубоко дыша.
– Ты хочешь сказать, что для тебя не составит труда самой заказать еду и принести ее к столу? – желчно спросил я.
– Я?…
На ее глазах вдруг выступили слезы. Она отвернулась. А я почувствовал себя глупцом.
-Слушай, прости…
– Никогда… Никогда не веди себя со мной так, словно я… несовершенная. Увечная. Обделенная. Слышишь?.. Никогда…
Она плакала. Слез почти не было, но плечи ее сотрясались, а лицо сморщилось. Я обошел кресло и присел перед ней.
– Я не хотел…
– Слышишь? – она схватила меня за ладонь.
– Хорошо, хорошо. Ты только…
– Что-то мне не подвластно, – она держала меня так крепко, что я удивился, сколько же сил в этом маленьком и на вид хрупком человечке. – Что-то я не могу сделать. Но тогда я попрошу. И мне сделают. Помогут. Но так – не надо.
– Понимаю, – я взял ее за руку. – Ты успокойся. Я все понял.
Она наклонилась и как-то поникла, обмякла в кресле. Так мы и сидели – я перед ней, держа ее за руки, наклонившись, словно оба мы вдруг обнаружили что-то прекрасное в наших ладонях – и не нашли в себе сил от этого оторваться.

Вилма взяла себе картофель фри, мне – пиццу. Оба мы пили кофе. Она хрустела картошкой, курила, обжигалась и дула на кофе. Я пытался поймать взгляд ее красных глаз.
– Так что случилось?
– Ты о чем?
– Как ты оказалась на мосту?
Она дернула щекой, затушила сигарету и зажгла новую.
– Это было… Это было… Да ничего особенного.
Я молча ждал.
– У меня был друг… Его зовут Стефан. Мы собирались вместе на Шпицберген – рисовать пейзажи. Вчера днем мы поехали в Щецин – к его семье, а сегодня днем должны были приехать в аэропорт. Но…
Она вдруг отвернулась.
– Что – но?
– Мы сидели в этом заведении когда он вдруг сказал, что ему нужно в туалет… И не вернулся.
– Что случилось?..
– Что могло случиться? – она стряхнула пепел в кофе. – Когда я вышла на улицу, машины не было. Он меня бросил.
– Ты уверена? Может…
– Уверена, черт меня дери!
Официантка внимательно посмотрела на нас и ушла на кухню.
– Когда это случилось?
Она глянула на часы:
– Почти четыре часа назад.
– Твои вещи с ним?
– Багаж еще вчера мы сдали в камеру хранения… А он использовал меня. Он давно хотел этой поездки и просто пользовался…
Я откинулся на спинку стула. Итак, у нас есть: брошенная подружка, какой-то совершенно аморальный тип, куча комплексов в обертке из слез и истерик. Спрашивается, каково мое место в этом коктейле?
Нельзя сказать, что я не испытывал никаких чувств к Вилме и ее судьбе. Это была потрясающая девушка, я словно каждый миг открывал ее заново. Я чувствовал, что меня тянет к ней как мотылька на огонь.
Но я не собирался становиться мотыльком.
– Когда ваш самолет?
Она замотала головой:
– Я не собираюсь лететь с ним.
Я ожидал такого ответа. И мне было интересно, что будет дальше.
Вилма высморкалась и одним глотком допила свой кофе.
– Мне должны позвонить друзья, – объяснила она. – К черту Стефана, есть другие места, намного лучше.
– Это какие?
– Мне предлагали лететь в Нова-Скотия на фестиваль пейзажной живописи… или на острова Чжоушань – там нечто подобное, но поскромнее и экологичнее… Это было две недели назад. Я отказалась тогда… За час до того, как я увидела тебя, я звонила им – и мне обещали помочь.
Я кивнул. Вилма, оказалось, болталась по всему свету. Это было удивительно – я не знал до этого ни одного человека в инвалидном кресле, способного на такую активность.
– Ты проводишь меня до аэропорта?
Я поднял взгляд. В ее серых глазах можно было найти и вопрос, и какую-то скрытую мольбу, и вызов, и отчаяние и даже озорные искры. Не знаю, что побудило меня сказать «Да». Вряд ли мольба. Может быть, вызов. Или…
Спохватившись, я добавил:
– Если они согласятся…
– Они точно помогут. Все будет зависеть от того, куда брать билет.
– А виза?
– С этим все устроено, – улыбнулась она. – Спасибо, Маркус.
Я вдруг почувствовал румянец на щеках.
– Не за что…
– Марк, расскажи о себе.
Я отрицательно покачал головой.
– О себе я могу сказать только одно. Я – это я.
– Где твой дом?
– Мой дом – вся планета Земля.
Она расхохоталась:
– Боже, какие восхитительные банальности ты говоришь!
Я пожал плечами. Сам я не видел в этом ничего банального.
– Ну не дуйся на меня, – она весело улыбалась. – Ты из Львова. Но как ты оказался в Берлине?.. Да еще с европейским паспортом?
– Длинная история, – я не собирался посвящать ее во все нюансы своей жизни. – Я был барменом… Несколько лет работал в Варшаве и Праге. Потом я попал в Римини, а оттуда – на Ибицу…
– Рейвы?
– Да.
– Завидую. Я бы хотела там побывать.
– Когда живешь там, очарование теряется.
– Давно ты уехал?
– Несколько лет назад.
– Из-за того, что все перестало быть настоящим?
– Ну да.
На самом деле не только из-за того. Я вспомнил Марианн – субтильную голландку, с которой жил там последние полтора года. Марианн была чудесной женщиной во всех отношениях (несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте). Один мой знакомый назвал наши отношения технологическими – в них, по его словам, все было как в хорошем техно, то есть, быстрым и завораживающим, холодным и неестественно четким. Мне нравилось это, честно слово, но Марианн медленно и неуклонно подводила меня к четкому и холодному оформлению наших отношений. Понимая, что меня ждет полная ампутация свободы и, соответственно, капитуляция личности, я выбрал медленную смерть на другом конце Европы. И ни на секунду не пожалел о своем выборе.
Я поднял глаза. Вилма с улыбкой смотрела на меня.
– Когда ты вспоминаешь, – сказала она. – Ты иногда шевелишь губами… Это смешно.
– Я рад. Не пора позвонить?
– Если дашь телефон.
– Я ненавижу телефоны.
– О, я тоже.
Она выбралась из-за стола и направилась к стойке, где был телефон. Разговора я не слышал, но гамма чувств на ее лице, улыбка и румянец на щеках сказали мне все как на духу.
– Все в порядке.
– Я вижу. Куда ты летишь?
– На Чжоушань.
На ее лице было столько радости, что я тоже улыбнулся.
– Хочешь со мной? – вдруг спросила она. От неожиданности я поперхнулся кофе.
Она ждала пока я откашляюсь. Улыбка не сходила с ее лица, ямочки на щеках и тонкая, полупрозрачная шея были все в ожидании.
– Я не знаю. Вряд ли.
– Маркус, если беспокоишься насчет визы – не волнуйся…
– Я как-то не собирался в Китай, – едко сказал я.
Она все еще улыбалась:
– Но это было бы так чудесно…
– Не сомневаюсь, но у меня своя жизнь. Свои планы…
Улыбка ушла с ее лица, уступив место обиде.
– Я думала ты мне поможешь. Проводишь меня в аэропорт…
Обида оказалась притворной.
– Это я сделаю.
– Что тебя пугает?
– Ничего.
– Тебе жаль денег на билет?
– Нет.
– Тебе не нравлюсь я?..
– Нет…
– Может ты просто трус, и боишься всего нового?..
– Думаю это так.
– Ты не трус, – возразила она и задумалась. Я молчал. Эта перепалка меня утомила.
– Ты ведь не хочешь бросить меня как Стефан?
Ну что я мог ответить?
Я не хотел ее бросать. Кажется, я никогда не чувствовал себя настолько заинтересованным, да что там – зачарованным до такой степени. Вилма была интересна мне, я хотел провести с ней как можно больше времени перед ее вылетом – но мысль о том, чтобы поехать куда-то за ней, показалась мне слишком поспешной. Но в чем-то и почему-то эта поспешность была правильной.
– Я провожу тебя, – отвечая это, я ожидал улыбки.
– Можешь не стараться, – огрызнулась она. – А то вдруг я заберу тебя с собой…
Я смотрел, как она удаляется от столика и с безразличным лицом прикуривает, и что-то во мне ломалось, превращалось в совершенно противоположное, не чужое, но и не мое.
– Куда ты?
– В аэропорт.
– Я с тобой.
– Зачем?
– Я так хочу.

Наконец мы оказались в одном из безликих кафетериев Шенефельда. На стенах висели постеры – странная компиляция из белых и красных линий, женщин в рваных колготках и шляпах и набриолиненных мужчин с сигарами. Лениво крутился вентилятор. За оградкой, отделявшей кафетерий от терминала, сновали люди.
Я смотрел в ее глаза и думал о том, что происходит… Я был один, всегда один, и ехал в Стокгольм, чтобы продолжать быть одиноким и работать, работать, работать – чтобы иметь все необходимое и чтобы превратиться в мертвеца – из тех, что бесконечно сидят в офисах и делают вид что живут. Это был мой осознанный выбор.
Но я оказался здесь.
– Это твой осознанный выбор, – Вилма вытащила из кармана сигарету и закурила.
– Что?
– Ты оказался здесь и это твой осознанный выбор.
– Я сказал это вслух?
Она улыбнулась:
– А какая разница?
Я растерянно улыбнулся в ответ. Это было похоже на какой-то нелепый сон, где все происходит помимо воли – но происходит правильно и эта правильность чувствуется во всем, вплоть до того, как на вас смотрят окружающие и как гудят приземляющиеся самолеты.
Вилма смотрела мне прямо в глаза. Она улыбалась.
– Хочешь еще кофе?
– Было бы неплохо.
Она отодвинулась от столика и направилась к стойке. И вдруг замерла, глядя на вход. В глазах ее была такая тоска, что, казалось, она сейчас умрет. Я повернулся.
В кафетерий заходил молодой мужчина. Он был худ, черные, встрепанные волосы выбивались из-под бордового берета. С коротким темным плащом едва не сливалась сумка зеленого, почти болотного цвета. Его загорелое лицо выдавало в нем человека, который много времени проводит на свежем воздухе.
Вилма вдруг дернулась назад, резко развернув коляску и задев соседний столик. Мужчина оглянулся на шум и подошел к нам.
– Ты все-таки доехала, – сказал он звучным тенором.
Вилма не отвечала. Я не видел ее глаз, но по тому, как она судорожно искала спички и сигареты, я понял, что она очень сильно нервничает.
– Дорогая, – он взял стул и подсел за наш столик. – Тебе не нужно было приезжать. Я не хотел тебя мучить…
– Уходи.
– Я решил, что лучше мне тебе не лгать…
– Уходи!
– И не кричи, пожалуйста. Я всегда хотел тебе только добра.
– Добра? – она наконец чиркнула спичкой. Подняла голову и поглядела на него красными глазами. – В аду я видала твое добро! – крикнула она так, что кто-то из проходящих мимо пассажиров обернулся.
– Увези ее отсюда, – сказал он мне.
– Я и собирался, – глядя ему прямо в глаза, я чувствовал, как огромная, черная, всепожирающая ярость клокочет во мне. – Мы улетаем в Шанхай через два часа.
– В Шанхай? – он будто бы растерялся. – С тобой? Вы с ней?
Вилма молча курила, опустив голову, предоставив мне возможность разговаривать со Стефаном.
– А кто ты?
– А какая разница?
Те немногие посетители, что были здесь, во все глаза смотрели на нас. Каждый уже понял, что творится за этим столом, и что через секунду другую может вспыхнуть драка.
Легкость, с которой он так виртуозно вывел из себя Вилму и заставил ее плакать, поразила – мне было стыдно, что я допустил такое с ней, я чувствовал злость… и зависть. Я чувствовал, что готов растерзать его прямо здесь, сломать позвонки, вырвать кишки и расплескать их содержимое по всему кафетерию. Я думаю, он был готов сделать то же самое, этот человек, так легко игравший чувствами бывшей подружки и неожиданно обнаруживший соперника.
Но драки не случилось.
Вилма вдруг посмотрела на Стефана:
– Ты жалок, – ухмыльнулась она. – Ты жалок, просто жалок, как бывает жалким человек, бегущий от одиночества тем, что старается сделать одинокими других. Ты никогда не был по настоящему рядом со мной, ты всегда использовал меня, был другом, выращивая из меня друга только для того момента, когда все идет прахом и когда ты смог бы получить свое, желаемое…
– Ты не права. Это не правда, – твердо произнес он.
– Нет, Стефан, это правда. Ты бросил меня, едва добившись того, чего хотел, того, чего мы хотели!.. Кто помогал тебе в этом? Я! Так почему ты летишь, а я остаюсь?..
– Там нет подходящих для тебя условий…
– Вранье! Прочь!
– Вилма, ты больна! И я не хочу возиться с тобой там!..
– Уходи! – вдруг закричала она.
Стефан встал. На его лице была горечь. Он смотрел, как рыдает Вилма и тихо-тихо сказал:
– Я сделал все, что мог.
Произнеся это, словно некую эпитафию, он повернулся и пошел прочь. Глядя поверх Вилмы на его спину, мне хотелось швырнуть в него стулом, лишь только бы сбить эту театральную спесь.
Мы молчали. Вилма тихонько всхлипывала.
– На Шпицбергене и правда холодно, – сказал я.
– Ты на чьей стороне? – сразу вскинулась она.
– На твоей.
– На Шпицбергене сейчас прекрасная погода. Он просто использовал меня…
Я не знал что и сказать. Вилма была права и нет. Стефан был прав и нет. Поступил бы я иначе на его месте? Да. А как? Он сделал это самым гнусным образом – ничего не сказав и бросив девушку на заправке. А я? Сказал бы еще дома? Или запер бы в квартире? Попросил бы не пускать в самолет?
– Я все-таки за кофе.
Я смотрел, как она приближается к стойке, и думал. Еще на мосту мне казалось, что Вилма не в себе. Может и так. Она больна, люди с физическими недостатками редко бывают здоровы полностью душевно. Что-то наверняка есть.
И что?
Может стоить уподобиться Стефану и бросить ее сейчас, когда она спиной ко мне? Куда угодно, лишь бы подальше от этого сумасшествия. На паром я не успею, но может смогу купить билет до Стокгольма…
Я встал. Подхватил сумку и медленно, осторожно пошел к выходу.
Мы все рано или поздно исчезаем, думал я. Мы все становимся чьим-то прошлым, бесконечно одинокие и забавные в своем одиночестве… Глядя, как она поправляет волосы и кивает на вопрос служащего, я думал о том, что просто избавляю себя от проблем и делаю свою жизнь чуточку проще, быстрее, мертвее…
Но это было не правильно. Я вдруг понял, что если сейчас уйду, то она все равно найдет меня – здесь и сейчас, в салоне самолета, в самом Стокгольме, даже на смертном одре – и в том самый миг, когда найдет, я почувствую себя целее целого. Вилма, с ее истериками и сарказмом, сигаретами без фильтра и оранжевой планшеткой вдруг стала центром моей Вселенной. И это было уже непоправимо.
И тогда я подошел к ней. Положил руки ей на плечи и улыбнулся ее бездонным серым глазам:
– Как насчет прокатиться?

Мы катались больше полутора часов. Смотрели через окна как взлетают самолеты, пытаясь угадать, куда они летят. Ездили по всем терминалам, пытались попасть на взлетное поле. Вилма была в отличном настроении. Я боялся, что мы встретим Стефана, и она расстроится вновь, но оказалось, он уже улетел.
Когда мы стояли в очереди на посадку, то увидели группу музыкантов с объемистыми кофрами и гитарами в чехлах. Один из них был похож на Стефана, такой же лохматый и худой, только у этого была еще черная борода в пол-лица. Он странно смотрел на нас, словно когда-то все-таки был Стефаном и просто забыл кто мы такие. Я показал Вилме на него, но она лишь отмахнулась:
– Ты что? Ничего похожего.
– Типаж тот.
– Типаж… – она задумалась. – Если бы я рисовала портрет, выбрала бы все-таки Стефана – у ублюдка лицо повыразительней. Но я не рисую портретов.
Я вспомнил мост.
– Но этот эффектней. А ты что думаешь?
– Я же не художник.
– Ты летишь со мной на Чжоушань и просто обязан научиться думать как художник и понимать живопись. Иначе и быть не может.
Я рассмеялся.
– Каким он тебе показался?
– Эгоистичный… эгоцентричный. Неуверенный в себе.
Мы отдали билеты девушке на КПП.
– А еще?
– Он довольно симпатичный. Я бы сказал – красивый.
Вилма удивленно посмотрела на меня. Затем двинулась вперед.
– Ты странный, Маркус.
Голос ее был серьезен. Я догнал ее и закричал:
– Да! Я странный! И мне это нравится!
И мы засмеялись с ней, одновременно, как умеют смеяться только дети. Или влюбленные. И в тот самый миг я понял, что мне все равно, и что я не боюсь больше ничего.

До Нинбо мы добирались несколько часов.
Я впервые был в Шанхае – да что там, я впервые был в Китае, и то, что я видел, конечно, оставляло неизгладимое впечатление. В аэропорту Пудонг нас встретили друзья Вилмы – корейцы Ким Хун Тин и Ким Сун Сок. На их фургоне мы направились к городу.
Еще в самолете Вилма объяснила мне, что познакомилась с корейцами, когда они приезжали в Сопот на февральский лов янтаря. Ким Сун Сок, сидевший за рулем, был полным и жизнерадостным, похожим на ожившего Хотэя. Второй, Ким Хун Тин, был меньше его ростом, со спокойным, даже равнодушным лицом. Он всю дорогу молчал, предоставляя нам общаться на смеси английского и немецкого.
Воздух был очень влажен. Мы неслись по скоростной автостраде на юго-запад, минуя центр Шанхая, прямо по направлению к Ханчжоу. Вокруг мелькали пригороды мегаполиса, яркие, словно игрушечные домики, зеленые поля, десятки фигурок людей, копошащихся на них. Иногда мы проезжали какие-то стройки, и на каждой развевался ярко-красный флаг. Небо было белым, но не облачным, а просто затянутым, словно туманным. Жарко, жарко и душно, не смотря на открытые окна и ветерок.
Вилма рассказывала Сун Соку о перелете. Тот, насколько я понял его немецкий, на следующий год собирался приехать на немецкую Балтику рисовать акварели. Вилма смеялась, потом закурила, и они заговорили о предстоящей жизни на островах, погоде на весь сезон и тех, кто приедет и нет. Мне этот разговор был неинтересен и я заснул.
Проснулся я часа через три. Уже стемнело, мы ехали по широкой улице, освещенной мириадами огней витрин и фонарей. В воздухе витали сотни запахов. Вилма спала, спал и Сун Сок, а за рулем сидел Хун Тин. Я спросил, где это мы. Хун Тин, не оборачиваясь, произнес: «Ханчжоу».
Вскоре мы остановились на улице с невысокими домами. Здесь было довольно тихо. Хун Тин растолкал Сун Сока и они вылезли из машины.
– Мы сейчас.
Я кивнул. Напротив был какой-то ресторанчик с кухней, выходящей прямо на улицу. Толстый китаец размахивал куском теста. Рядом на табуретках сидели несколько местных и играли в карты. Среди них не было ни одной женщины. Маленький мальчик, сунув палец в рот, смотрел прямо на меня. Пахло вкусно, но незнакомо.
Вернулись корейцы и принялись укладывать чемоданы в багажное отделение. Сун Сок знаками показал мне, что Вилму лучше перенести на сидение, а кресло сложить. Я так и сделал. Как оказалось, ноги затекли, и я едва ее не уронил.
Наконец мы двинулись дальше. Голова Вилмы лежала у меня на ногах, и я смотрел на нее, и, странно, ни о чем не думал. Ее ресницы дрожали, а по лбу иногда пробегала морщинка, делавшая ее лицо еще более бесконечно милым и красивым.
Теперь мы ехали на восток. Трасса шла в стороне от городов, и лишь далекое зарево говорило о том, что мы проезжаем мимо какого-то города.
После полуночи мы прибыли в Нинбо.
На ночь мы остановились в придорожном хостеле. Комната на четверых обошлась нам примерно в двадцать долларов.
Вилма, по ее словам, чудесно выспалась. Она и в самом деле выглядела бодрой, в отличие от нас с Сун Соком. Хун Тин невозмутимо принял ее предложение сыграть в карты, и они еще долго сидели при свете ночника. Я, как ни старался следить за их игрой, сам не заметил, как закрыл глаза.
Проснулся я от голосов. Уже было довольно светло. Сун Сок и хозяин хостела горячо спорили. Вилма спала, прижавшись к огромной панде, которую Хун Тин вручил ей в аэропорту. Лучи рассветного солнца падали ей прямо на лоб, золотя волосы как тогда, на мосту, и в этих лучах она казалась совсем девочкой.
Я подошел к спорившим.
– Что случилось?
– Он хочет, чтобы мы уже съезжали, – объяснил кореец.
Хозяин, при виде меня, напустил важный вид и затараторил пуще прежнего.
– А если доплатить?
– Он говорит что это комнату заказали месяц назад на неделю. Мы вчера приехали, и он разрешил нам переночевать с условием, что когда начнется день, мы уедем…
– Сейчас только раннее утро, – заметил я. – И все спят.
– Его это не интересует.
Мы могли бы вернуться на кровати и лечь – и хозяин бы ничего не смог сделать. Не стал бы он, в самом деле, вытряхивать нас из этих несвежих лежаков?
Проснулся Хун Тин. Широко зевая, он смотрел на своего друга, потом вдруг заговорил. Они спорили минуты три. Потом что-то сказали китайцу – тот было заспорил, потом улыбнулся и заспешил вниз по лестнице.
Я разбудил Вилму.
– В чем дело?
– Нам пора.
– Я не выспалась.
Подошел Сун Сок.
– Они обещали накормить нас.
– Идите вы оба к дьяволу со своим завтраком! – крикнула Вилма, натягивая на голову одеяло. – Только извращенцы завтракают в четыре часа!
Я подхватил ее на руки, и, как она была, – в одеяле, с медведем, визжащую и дерущуюся, снес вниз по лестнице. Следом спускался Сун Сок и громко смеялся.
Внизу уже кипела жизнь. Старый китаец в грязном белом колпаке и столярном фартуке готовил что-то у плиты, позвякивая сковородкой-воком. У столиков, которые занимали весь холл первого этажа, уже сидел какой-то тип в старом костюме. Он о чем-то говорил с хозяином и во все глаза уставился на нас.
Я донес Вилму до фургона и усадил в ее кресло, накинув сверху одеяло. Растрепанная, она зло уставилась на меня.
– Будешь что-то есть?
– Пошел вон.
Я вылез из машины и сел за столик, накрытый липкой клеенкой. Старик-повар принес нам три тарелки лапши с темно-зелеными, сморщенными листьями. На Ибице кто-то учил меня есть палочками, и сейчас это умение пригодилось как нельзя кстати.
Мы доели под натужный стон ржавого велосипеда, на котором посетитель поехал вверх по дороге. Небо с каждой минутой становилось все белее и белее, и вскоре ни осталось, ни единого голубого пятна – все закрыл знакомый белый туман.
Хозяин был теперь очень любезен с нами. Прощаясь, он долго тряс нам руки. Старик-повар стоял, опершись на косяк и курил вонючую сигаретку, сплевывая прямо в ведро с грязной посудой.
Наконец мы отъехали от хостела и через несколько поворотов снова выбрались на трассу. Вдали мелькали дома Нинбо. Движение было довольно сильным. Вилма опять заснула, свесив голову на грудь. Я поправил одеяло на ней и поймал взгляд Сун Сока:
– Она тебе нравится? – спросил он с улыбкой.
Я просто кивнул.
Хун Тин, следивший за мной в зеркале заднего вида, заохал и засмеялся, и начал что-то говорить Сун Соку. Они снова загоготали. Сун Сок показал мне большой палец – мол, все нормально, мы смеемся о своем.
В Нинбо мы подобрали еще одного пассажира – кореянку с большим чемоданом, по имени Ким Тай Вонг. На мой вопрос об их родстве, все трое радостно рассмеялись и объяснили, что в Корее всего несколько десятков фамилий.
Тай Вонг была маленькой и щуплой, в бейсболке, чей длинный козырек казался еще длиннее в сравнении с ней. Она что-то взахлеб рассказывала своим друзьям.
Вилма опять проснулась. Потянувшись и кивнув кореянке, она закурила.
– Ты поел?
– Ну да.
– А мне?
– Тебе?
– Вы взяли мне этой лапши?
Я похлопал по плечу Сун Сока:
– Эй, мы взяли еды для Вилмы?
Кореец замотал головой.
– Эгоисты, – Вилма сплюнула в окно. – А ты особенно.
Я пожал плечами. Честно говоря, эти игры начали подводить меня к точке кипения. Поэтому я закрыл глаза, и постарался никак не реагировать ни на какие фразы, и уколы Вилмы до самого парома.

Луншуан – остров Седого Дракона. Очень поэтично, хотелось сказать, прямо в духе фильмов «китайской волны». От паромной станции неподалеку от Нинбо наш путь лежал к самому крупному острову (он тоже назывался Чжоушань, и, как сообщил Сун Сок, центром острова был одноименный город). Море было спокойным и ленивым. Волны цвета кофейной гущи стучались в борта нашего парома. Вокруг плыли по своим делам десятки кораблей – от рыбацких лодочек до черных угольных гор на баржах. На горизонте мелькали какие-то острова. На Чжоушане мы переехали на другую переправу – и паром, бывший еще грязнее и чахлее предыдущего, запыхтел к цели нашего путешествия. Ближе к полудню мы прибыли на Луншуан.
Нас встречали.
Жизнерадостный мужчина, в светлой гавайке и круглых черных очках в золотой оправе. Он представился Чжаном.
Вторым был Мишель, невысокий, тощий, с жидкой бородкой и длинными спутанными волосами непонятного цвета. Родом из Австралии, он бесконечно размахивал руками и был настолько возбужден, что я стал подозревать, не под кайфом ли он. Как оказалось, я был прав. Сун Сок привез ему заказанных амфетаминов.
У Мишеля была сестра. Мы увидели ее в первый же день, бродящую по пляжу в полотенце вокруг бедер и широкой соломенной шляпе. Она просила называть себя Моник, именно так, на французский манер. Вечером, глядя как она лихо занюхивает кокаин из блюдца, я испытывал двойственное ощущение – мне казалось, что я вернулся на Ибицу, в тот наркотический угар бесконечного рейва, от которого убежал, казалось, так далеко.
– Вся суть в том, сколько она может вдохнуть за раз.
– Рискованно.
– Эй, мы не мешаем здесь никому. Делать то, что он хочет.
Мы познакомились с Таней – девушкой Хун Тина. Она оказалась русской, из Питера, и встретила нас на пороге своего домика ближе к вечеру – сонная, загорелая, худенькая, с копной волос морковного цвета. В их домике пахло благовониями и стояла статуя Будды. Они жили вместе уже несколько лет.
Мы с Вилмой поселились в одном домике. Я не знал, с чьей подачи это было устроено – Вилмы, или Сун Сока, или самого Чжана. По-видимому, никому не хотелось возиться с Вилмой по-настоящему. А раз с ней приехал я, то на меня и спихнули всю ответственность за нее.
Нельзя сказать, что я был теперь этому рад.
В домике было две кровати. Я поставил между ними сумки Вилмы. Она обиженно и удивленно посмотрела на меня, а затем проскользнула в дверь. Я вышел следом.
Погода была чудесной. На Чжоушаньских островах обычно очень сильные приливы и отливы, – вот поэтому все домики были на сваях, – но именно здесь и в этот сезон они минимальны – об этом мне рассказал Чжан.
Вилма спустилась вниз и покатила к воде. Было видно, что ей тяжело передвигаться по вязкому песку, но она молчала, не оборачиваясь. Ну и пусть.
Я отвернулся и посмотрел влево на домик в сорока шагах от нас. Он был крупнее остальных – там жил Чжан с семьей, и там был бар. Я спустился и побрел туда. Как знать, может Чжану нужен бармен?..
По дороге я еще раз оглянулся на море. Вилма сидела, нахохлившись и рисовала что-то быстрыми движениями руки.
Мне казалось, что это все игра. И я не мог понять, кто именно из нас играет шутя, а кто действительно хочет обыграть другого. Иногда все было так неуловимо – так тонко, что я просто не мог понять сути ее действий, размеров и видов ее капканов и сетей.
В баре у Чжана тихо играла музыка. Грубо сколоченные табуретки, широкий низкий стол, несколько переносных холодильников и видавшая виды барная стойка – единственная вещь из моего прошлого, которую я был рад видеть. Чжан предложил мне пива.
У дальнего края стола сидело несколько китайцев – они, как по команде уставились на меня. В руках у одного были тетрадь и карандаш. Глядя мне прямо в глаза, как удав, он молча открыл тетрадку и зачеркал там карандашом. Ну да, иностранец с пивом вполне стоит этого.
– Не обращай внимания, – ко мне подошел Чжан. – Он слепой, и рисует тебя так, как описывают его друзья.
Я отхлебнул пива.
– Он из немногих художников здесь, чьи картины я советую покупать не только туристам.
– Здесь видимо каждый второй – художник?
– Ошибаешься. Здесь каждый – творец.
Подошла еще одна компания китайцев, и Чжан ушел к ним. Я вертел в руках бутылку. Что ж, значит, скоро возьму в руки карандаш.
Я вспомнил, как Вилма описывала Чжоушань. Потом на ум пришла картина – Вилма прикусывает карандаш, рисуя мой портрет на мосту. Тогда этот жест показался мне чертовски эротичным – сейчас же я понимал, что это был один из ее капканов. То ощущение восхищения и влюбленности, которое я испытывал в самолете прошло – на смену ему пришло простое понимание ситуации. Вилма использовала меня чтобы добраться до острова. Мы все – инструменты в ее руках. Вопрос – чего она на самом деле хочет?
Что ждет ее здесь?
Она добилась всего, чего хотела, мрачно размышлял я. Добралась до этого места. Нашла себе дурачка, который будет о ней заботиться – иначе никак, в глазах всех обитателей лагеря я уже согласился со своей ролью. Более того, меня можно использовать и как мальчика для битья, срывать злость от неудач и осознания собственных комплексов.
Что же мне делать в сложившейся ситуации?
Более всего, думал я, вертя в руках бутылку, поражает, как быстро и легко это все произошло. Два дня назад я вышел из своего дома в Гатове и сел на автобус, с намерением добраться до Мальме. Всего-то. Путь мой закончился на Луншуане.
Какая разница? Жизнь в который раз подсунула мне испытание – но сейчас это явный тупик. Я обещал Вилме, что поеду с ней на Чжоушань. Хорошо, обещание исполнено. Завтра я срываюсь прочь.
Ко мне подошел китаец с тетрадным листком. Я посмотрел и обомлел. Несмотря на обилие частых и жирных штрихов, это был я – только повыше, стройнее, со странными глазами – словно обращенными внутрь и наружу, видящими все и ничего.
Китаец правильно истолковал мое молчание.
– Десять долларов, – произнес он и широко улыбнулся.
Я покачал головой.
– Хороший рисунок. Слепой художник. Десять долларов – нормальная цена.
– Спасибо, но нет.
Он не собирался отставать.
– Хорошо, девять.
Я встал и, не оборачиваясь, пошел на пляж.
– Пять! – крикнул он мне вдогонку.
Завтра меня уже здесь не будет, пообещал я себе.
Песок, как оказалось, набился в обувь и теперь натирал ноги. Я снял кеды и пошел босиком. Со стороны моря дул прохладный ветер. Пахло дымом и какой-то едой – у Чжана начинали готовить ужин. Море было то бирюзовым, то наполнялось глубоким, синим цветом, и тогда казалось, что у горизонта оно сливается с небом. На песке у дальних домиков копошилась какая-то компания. Вилмы нигде не было видно.
Я не знал, как сказать о том, что хочу уехать. И говорить ли вообще?
Проходя мимо домика Мишеля и Моник, я не удержался – заглянул в дверной проем, где даже двери не было – только противомоскитная сетка, закрепленная у косяка.
Мишель сидел по-турецки на полу перед большим листом ватмана и красками. Его волосы были разделены на разноцветные пряди, которыми он наносил краску на холст. Затуманенным взглядом он смотрел на лист, наклонив голову так, чтобы удобнее было рисовать. Моник лежала на кровати и курила крэк.
Таня и Хун Тин гуляли по пляжу. На Тане была черная майка и длинная голубая юбка, на корейце – кремовые штаны, похожие на пижамные. Они шли, взявшись за руки, и ветер играл их волосами. Они были так красивы, что я по-настоящему ими залюбовался.
И тут я услышал звук губной гармоники.
Когда-то на Ибице у меня был друг. Он был матросом и ходил на пассажирском катере от местечка Портинаткс до Пальмы, а то и до самой Валенсии. Он играл просто чудесно и часто, особенно когда заходил ко мне в бар, зная, как мне нравится его игра. Однажды он напился и утонул – грустная история, что и говорить, следующим вечером напился и я, собираясь повторить его путь, но Господь, к сожалению, принимает глупцов только по одному.
Мелодия, плывшая по пляжу, была знакомой. Я замер, глядя на волны. Ну конечно. «Марш Домбровского». Поняв, кто играет, я заспешил на звук.
Вилма прекратила играть едва я появился.
– Ты с пивом? Отлично.
Я отдал ей бутылку и сел рядом, поставив кеды между нами.
Она улыбнулась.
– Хорошо играешь.
– Черт побери, – Вилма поставила бутылку рядом с кедами и потянулась за сигаретами. – А я то и не надеялась услышать от тебя комплименты.
– На меня вообще нельзя надеяться.
– Ты прав. Сегодня же перееду к Сун Соку. У него есть обогреватель…
– Не будет холодно ночами, хорошая мысль.
– У Сун Сока? Ни за что!
Я отхлебнул еще пива.
– Зачем я тебе, Вилма?
– А зачем я тебе?
– Ответь на вопрос.
– Из нас двоих тебе проще на него ответить. Наручников у меня нет. Кандалов, цепей тоже. Тебя никто не просил ехать сюда. Ты сам пообещал.
– В этом моя ошибка…
– Как знать.
– Что?
– Когда приходишь в тупик, не забывай смотреть по сторонам.
Чертовка была умна и хитра. Я собирался быть твердым до конца, но в самый последний момент почему-то не находил нужных слов.
– Уезжай завтра. С рассветом. Сбеги, как делал это сотни раз. Не дай своему тупику раскрыться в широкую дорогу…
– Замолчи.
Я взял с ее колен пачку сигарет и закурил. Гадость. Сигареты без фильтра – как раз то, что только по необходимости. Вилма тем временем развернула шоколадку.
– Будешь?
Я покачал головой.
– Ты слишком боишься ответственности…
– Хватит.
В сумерках ее побелевшее лицо казалось вылепленным из гипса.
– Ведь что еще нужно?.. Человек с человеком рядом, протягивает руку и отдает сердце… И что? Нужно бежать? Это самое большое, что может быть, самый большой твой подарок в жизни, а ты хочешь бежать…
Когда я посмотрел на нее, то увидел блестящие дорожки слез на щеках.
Внезапно все догадки и домыслы исчезли. Теперь я точно знал, что нужно сделать.
Я коснулся губами ее губ. У них был вкус железа и шоколада – восхитительное сочетание на ее мягких губах.
Мы исчезли. Нас больше не было. Были только наши губы.
Через миллион лет я оторвался от нее – затем, чтобы взять на руки и нести в домик. Ветер трепал ее волосы. Она улыбалась и смотрела мне прямо в глаза так, что я чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле.

На следующее утро мы отправились на Путошань. Чахлый, трескучий пароходик с резиновыми камерами вдоль бортов ежедневно ходил на Чжоушань, а оттуда – к Путошань. Его можно было нанять идти сразу к нашему острову – что мы и сделали на обратном пути.
Многие в этот раз собирались на Путошань работать. Мишель и Моник везли продавать какие-то свои акварели. У левого борта суетился Сун Сок со своими китайскими друзьями. Но я не обращал ни на кого внимания. Рядом была Вилма.
Она без конца курила свои сигареты без фильтра и пыталась рисовать меня. А я смотрел на нее, и думал, думал, думал… В конце концов я перестал искать себя и свое место в той новой реальности, что теперь окружала меня.
Путошань – место паломничества всех туристов, которые решились выбраться на острова Чжоушань. В основном это китайцы, хотя в тот раз (и последующие) мне попадались группы европейцев. Весь остров утыкан храмами и священными пещерами, в любом закутке можно было наткнуться на медитирующего монаха – в этом мы убедились на собственном опыте, когда искали укромное место чтобы заняться сексом.
Ближе к статуе Гуаньинь – основной, если не главной достопримечательности острова, было больше всего туристов. Здесь, неподалеку от пляжа, на набережной, прямо напротив гостиниц, и располагались многочисленные художники и фотографы. Для многих туристов и паломников гораздо ценнее был рисунок на фоне храмов, монастырей, самой статуи, чем фото. Да и платили они больше.
Втроем с Сун Соком мы побродили по центральной части острова, перенося Вилму там, где были слишком крутые подъемы и спуски. В одном из монастырей нам удалось перекусить, потом Сун Сок нас оставил и мы направились на восточный пляж. По дороге мы забрались в одну из пещер – и опять обнаружили там смиренного, покрытого пылью монаха.
Пляж был закрыт. Небо несло на запад тяжелые облака. Чжан говорил, что где-то южнее проходил шторм. Мы сидели на обрыве, кресло лежало на боку метрах в пятнадцати от нас. Вилма опиралась на меня спиной и рассказывала о своей первой поездке на эти острова. Я вдыхал запах ее волос.
– Ты меня слушаешь?
– Да…
Но я не слушал.
Где-то далеко слева загудела сирена какого-то корабля. Скалы скрывали источник звука, но мы все равно смотрели в ту сторону.
– Когда-нибудь, – вдруг задумчиво сказала Вилма, щурясь на море. – Я научусь летать.
– Захвати меня с собой.
– Конечно.
– И куда?
– Куда полетим?
– Да.
– О, – она расхохоталась. – У меня целый маршрут. Для начала мы заглянем на Марс. Потом я хочу…
Она была чудесной. Я вдруг осознал, что Вилма значит для меня гораздо больше, чем все мои подружки и женщины до нее. Слушая ее, я ни на миг не сомневался в ее искренности – но, тем не менее, в ней была и тайна. Чертова прорва тайн, сказал бы мой отец. И все это сосуществовало вместе, создавая поразительный и неповторимый образ. Образ Вилмы.
Я вдруг заметил, что она замолчала. Взгляд ее был устремлен на ноги.
– А если ты встретишь кого-то лучше меня?
Я покачал головой, задевая подбородком ее макушку.
– Исключено. Лучше тебя – нет.
– А если она будет ходить?..
– А зачем мне такая?
Вилма рассмеялась невеселым смехом.
– Ты говоришь как Стефан, – беззлобно сказала она.
– К черту Стефана.
– К дьяволу. Я до 18 лет надеялась, что когда-нибудь смогу ходить.
– Что случилось потом?
– Что толку от надежды? Надежда хороша тем, что ею можно упиться вдрызг… И все равно останется место еще для рюмочки. Я очень долго жила надеждой – а потом поняла, что меня самой, вне этой надежды, не существует. Мол, вот я начну ходить, и тогда… В общем, я перестала надеяться.
– А есть ли какой-нибудь шанс вообще?
– Нет.
Я обнял ее покрепче и зарылся лицом в волосы. Я чувствовал, что она улыбается, и улыбался сам. Когда нет надежды и нет никаких шансов, остается только любовь… Понимание. Преданность. Я знал, что здесь и сейчас Вилма любит меня, и что я люблю ее, и не имело никакого значения будущее, в котором все могло вдруг стать иначе. Но я знал, просто был уверен – будущее будет таким, каким его захочу видеть я.
Налетел порыв ветра. Небо на востоке темнело. День клонился к закату, но это была другая тьма.
– Будет шторм, – промурлыкала Вилма.
Я осторожно встал и сходил за коляской. В колесах скрипел песок. Вилма опиралась на локоть и с улыбкой смотрела на меня. Румянец заливал ее круглое лицо.
– Каков герой, – хихикнула она, когда я поднял и посадил ее в кресло. Я промолчал, а она продолжила: – Я никогда не мечтала о принце на лошади… Мне было бы трудно за ним угнаться. Принц на осле – совсем другое дело… В детстве у меня был друг. Марек. Он был очень красивый, и все время обещал мне, что научит меня ходить… И что мы будем вместе ездить в Сопот и бегать по пляжу. И что он никогда не бросит меня…
Мы наткнулись на группу японских туристов. Они во все глаза смотрели на нас, а Вилма все говорила, и голос ее становился все монотоннее и глуше:
– Он действительно был со мною рядом всегда. Мне было 12, ему – 14, и многие удивлялись, что он делал рядом со мной, такой соплячкой, да еще и калекой. А потом мы поехали на Мазуры…
Я перенес Вилму через крутой подъем и остановился, чтобы отдышаться. Она молчала и смотрела вниз.
– А потом?
– Что потом? – она подняла глаза, и в них я не увидел ничего знакомого – только душную, матовую тоску.
– Вы с ним поссорились? Он тебя бросил?
– Да. Он бросил.
– Как?
– Он был таким хорошим пловцом. Он каждый вечер плавал по этому озеру… Однажды вечером у него свело судорогой ногу. Когда его нашли, я не плакала. Его положили на песок, суетились вокруг, а я просто смотрела… Он был такой белый, холодный, мертвый… и такой родной. Я не могла плакать. Все что я могла – смотреть…
Мне показалось, что она плачет. Я остановился и опустился рядом. Она повернула свое грустное лицо ко мне.
– Марк…
– Да, милая?
– Поехали скорей домой…

Едва мы вернулись на Луншуан, Вилма захотела побыть одной. Я не был против. Она сидела на причале и смотрела на море, я – в баре, и смотрел на нее. В какой-то момент, когда меня обступила шумная толпа корейцев, я потерял ее из виду. Только что была Вилма, было лазурное море, дощато-романтичный причал, а через несколько минут – ни Вилмы, ни ее кресла, только постылый океан и обезображенные непогодой доски.
Первая мысль, что пришла в мою голову (точнее картина): Вилма разгоняется на своем кресле по языку причала и падает в воду.
А когда я вскочил, то увидел их – Вилму и Таню, толкающую кресло по гальке. Они двигались к нашему домику.
– Ты в порядке? – спросил Сун Сок.
Столик сразу приобрел общительный и душевный вид. Шумные, говорливые и смеющиеся корейцы казались мне самым счастливым народом на Земле. Из них выделялся только Хун Тин – он хладнокровно и методично ел салат из креветок.
– На Путошани что-то случилось? – спросил Сун Сок. Я покачал головой.
– Вилма какая-то расстроенная.
– Это бывает.
Он огорченно крякнул, соглашаясь, и повернулся к своим. Я смотрел на них всех и даже не мог представить Вилму рядом с ними. То, что они были знакомы давно, просто не укладывалось – такие разные они были, словно с разных планет.
Когда я рассказал это корейцу, он улыбнулся своей теплой, широкой улыбкой.
– Видишь ли, – Сун Сок повернулся ко мне и, подперев кулаком щеку стал разглядывать горизонт. – Здесь собираются люди, которые… которым терять нечего. Это с одной стороны. С другой – большая часть из нас кормится отнюдь не рисунками туристов и не продажей своих сверхуникальных пейзажей. Кто как. У Хун Тина, между прочим, своя мастерская в Инчхоне. И он очень популярен – в своих кругах. Кто-то здесь может сказать, что он не на своем месте – ремесленник в кругу творцов. Это не будет ложью, но и правдой это не назовешь.
– А Вилма?
– А Вилма это человек, которому все время мало себя самого.
И будь я проклят, если это не так.
Попрощавшись, я двинулся к нашему домику. Довольно быстро темнело. Ветер приносил запахи моря и мусора, чуть-чуть пахло кухней Чжана. Где-то у самой кромки воды, не двигаясь, сидела Моник. В домике горел свет, значит, Вилма не спала.
Неожиданно меня окликнули. Это была Таня.
Она сидела в тени у одной из палаток и наблюдала за игрой в карты.
– Вилма работает, – тихо сказала она, подходя ко мне мягким шагом. – Не хочешь пройтись?
На небе высыпали первые звезды. Таня осторожно ступала по песку, море шумело, а ветер терпеливо дул в спину. Я ждал.
Мы подошли к песчаному замку, который уже несколько дней строил Мишель. Замок выглядел как творение Гауди. Таня опустилась рядом на песок.
– Тебе нравится Вилма?
– Это интересует всех?
Она не ответила.
– Каждый здесь уже спросил об этом.
– Я беспокоюсь за нее. Что до остальных – ничего не могу сказать.
– Да.
– Это хорошо.
Она замолчала и вдруг резко сжала песок в руке.
– Ты спал с ней?
Я молча смотрел на нее.
– Тебе важно это знать?
– Да.
Меня начинал смешить этот разговор.
– Ну спал. И что?
– Не удивляйся моим вопросам, – она без тени улыбки взглянула на меня и тут же отвернулась. – Вилма – необычный человек. Странный. С ней не каждый смог бы…
– Ты видишь, что я могу.
– Жить вместе с таким человеком как Вилма – сложно. Ты справишься?
Я задавал себе этот вопрос сотни раз, но сейчас ответил не задумываясь и, как мне показалось, правдиво:
– Да.
– Я беспокоюсь за нее, – тихо сказала она.
– Я понимаю, – мне хотелось как-то ободрить ее, словно потрепав по плечу я мог до конца уверить ее в своих словах. Но я сдержал себя.
– Эти острова – место, куда прибивает мусор со всей планеты. Я говорю мусор – но ты не обижайся, все странное и не могущее прижиться где-либо оказывается здесь.
Она зачерпнула песок и пропустила его сквозь пальцы.
– У меня к тебе еще вопрос… Простое любопытство… Как это?
– Что?
– Ну как у вас это происходит…
Я расхохоталась. Таня улыбнулась следом – действительно, этот полный детского любопытства вопрос никак не вязался с ее всегдашней маской равнодушия и спокойствия.
– Ты всерьез думаешь, что я отвечу?
– Ладно. Я поняла. Извини, – она поднялась. – Пойдем.
– Постой, – я смотрел снизу вверх на нее, пытаясь рассмотреть ее глаза.
– Что?
– Вилма рассказывала о вас.
Кажется, она покраснела.
– В самом деле?
– Да. Так что – сама можешь ответить на свой вопрос. Хочешь мое мнение – это здорово.
Таня усмехнулась и пошла к домикам.
– А у вас? – я догнал ее и пошел рядом.
– Так же, – последовал лаконичный ответ.
– А Хун Тин…
– Он знает.
– Вилма не рассказывала, как это случилось.
– Я думаю, не стоит знать тебе это, Марк.
– Интересный мусор прибило к местным островам, – я готов был рассмеяться во все горло. – Ты ведь ревнуешь ее ко мне, да?
– Нет.
– Прекрасно! Чудно!
– Я люблю ее. И люблю Хун Тина. И мне все равно, что именно ты решил.
Мы дошли до их хижины. Таня повернулась в дверях:
– А если бы ты был гомосексуалистом – с кем из своих друзей ты бы переспал, а?
Я застыл, пытаясь найти подходящий ответ, но она уже скрылась внутри.

В домике еще горел свет. Видимо, Вилма продолжала работать.
Я поднялся по кривым ступенькам и открыл дверь. И остался стоять в дверях.
Вилма действительно потрудилась на славу. В комнате будто прошелся ураган, тот самый, который так и не добрался до острова. Наши вещи со стола были сметены, мокрые журналы – лежали ворохом, раскрытые как попало, на топчане расположился огромный лист, густо заляпанный красками. Вилма сидела вполоборота, подперев кулаком подбородок и устремив взгляд на топчан. Дым сигареты эффектно поднимался от ее губ в стариковски-желтом свете лампы.
– Что это? – изумленно спросил я.
– Это «Ночь любви», – тяжело дыша, проговорила она и поправила мокрую прядь волос.
– «Ночь любви»?
– Да.
Она хватала банку с краской, одну за другой и выплескивала на холст. Выплеснув какой-то цвет, она бралась за фотоаппарат и щелкала получавшееся изображение, с каждым кадром добавляя новый цвет. На камере я заметил отпечатки зеленой краски.
– Ты не верно думаешь, это не психоз, – сказала она, широким жестом выплескивая оранжевую краску на холст. – Я не больной человек. Или думаешь? Правда? Думаешь?
– Нет, – я был спокоен.
Она вдруг замерла, вертя в руках пустую баночку оранжевой краски. Голова ее поникла. Глаза ее смотрели в пол, при свете фонаря они были как темные вишни.
– Почему?
Я молчал.
– Разве я похожа на нормального человека?! – крикнула она.
Я молча подошел и взял с ее коленей камеру. Вилма смотрела на меня.
– Отдай.
– На объективе краска. Нужно почистить.
– Это нужно. Для эффекта. Отдай, – она протянула руку. – Пожалуйста.
– Для эффекта?
– Это важно для меня. Смотри, – она кивнула на картину. – Это мы.
– Очень впечатляет.
– У тебя совсем нет воображения, Маркус.
– А у тебя – чувства меры.
Она вдруг заплакала.
– Я старалась!
Я посмотрел на объектив – мелкая сыпь краской, еще не совсем высохла. Стереть можно. Присел рядом с Вилмой и протянул ей камеру.
– Прости.
– Ты не понимаешь меня. Даже Стефан…
– Стефан?
– Даже Стефан понимал меня! – выкрикнула она звонко, словно назло.
– Но Стефана здесь нет, – я покачал головой. – Он тебя бросил. А я – рядом.
– Я знаю, – огрызнулась она.
Я молчал.
– Краска совсем высохла, – вдруг сказала Вилма. – Сфотографируй. Сверху.
Я поднялся и сделал снимок.
– Отлично. Теперь с другой стороны.
Она выплеснула последнюю, коричневую. Несколько капель попали на простыню.
– Еще раз.
Сделав последние снимки я сложил пустые баночки в мусорный пакет, и сел рядом с ней. Вилма смотрела на холст и курила, чуть покачивая головой. Я посмотрел на топчан – может, в этом и было что-то, но я видел только одно – бегство от чего-то старого, банального, мертвого, удушающего старым противогазом. Это был протест.
В этом буйстве красок, лужицах и потеках была вся Вилма.
– Это очень красиво, – я обнял ее и прижался лбом к ее виску. – Ты молодец.
Она удивленно посмотрела на меня.
– О, боги, – и потушила сигарету. – Неужели?..
Ее волосы пахли морем. Я перенес ее на кровать и лег рядом. Мы молча лежали, обнимая друг друга, слушая голос моря.
– Утром я хочу на берег, – сонным голосом сказала Вилма.
– Хорошо.
– Я хочу идти, загребая ногами песок…
– Мы пойдем.
– Правда?
– Мы побежим.
Она молчала.
– Мы побежим с тобой так быстро, что все люди вокруг станут маленькими…. а деревья – большими….

Больше Вилма не ездила со мной никуда за пределы Луншуана. Я не настаивал. Время словно остановилось для нас. Пару раз я ходил с Чжаном и его китайскими друзьями по заливу удить рыбу. Мы еще несколько раз побывали на Путошань и окрестных островах, однажды я даже выбирался на материк с Сун Соком. Мы покупали в Нинбо краски для него и для Вилмы.
Многие здесь действительно зарабатывали деньги. Тай Вонг, кореянка, которую мы подобрали в Нинбо, каждое утро отправлялась на Путошань рисовать портреты туристов на фоне знаменитой статуи. Трудолюбия ей было не занимать.
Эти недели были непередаваемо гармоничны и спокойны. И тревожны. Безмятежность кончается горем, так говорил мне опыт, и как я не старался раствориться в этом месте, в душе тлела тревога. Мы с Вилмой проводили целые дни то на дальних участках пляжа, то на скалах, возвышающихся над островом. Не помню, когда я впервые взял в руки карандаш. Но точно помню, когда кисточку – когда утром обнаружил, что Вилма ночью выкрасила подрастающую щетину на моей голове в веселые оранжевый и салатовый цвета. Кисточкой я попытался сотворить с ней нечто подобное, но она с неожиданным проворством удрала на пляж.
Все переменилось, когда я зашел к Мишелю и Моник. Не помню, зачем, вроде за какой-то штукой для рисования, которую они одалживали у Вилмы. Моник не было, а Мишель вымачивал свои волосы в маленьком ведре.
– Только что закончил, – сообщил он, кивая наклоненной над ведром головой в сторону стола.
Я подошел. Яркие, сочные мазки. Море, берег. Море словно цветная мозаика, каждый цвет нанесен жирным, уверенным мазком. Песок светлый, переливается. Две несуразные фигуры – непропорциональные, ноги и руки коротки и слишком тонки, лиц не видно – будто два схематичных изображения человека сошли с дорожных знаков.
– Здорово.
– Да. Это Таня и Хун Тин.
Вот оно что.
– Я думаю, они оценят.
– Конечно. Они купили прошлую работу, – он засмеялся.
– А нас с Вилмой ты не рисовал?
– Вас? Еще нет.
– Хорошая работа, – сказал я, отходя от стола. – Собственно, я к тебе за той штукой…
Он вдруг выпрямился.
– Не хочешь покурить крэка?
Я удивленно покачал головой.
– Хороший. Вообще я курю местный, а этот, из дому, берегу для гостей…
– Ты лучше скажи, в чем дело, Мишель.
На его лице заиграли желваки.
– Ладно, ладно, – он отжал волосы и встал. – Ты пойми… В общем, такая ситуация – нам с Моник были очень нужны деньги…
– Вы что, продали ее?!
– Не кипятись, – Мишель примирительно поднял руки. – Мы были вынуждены… Сам понимаешь, крэк чего-то стоит, а у Моник проблемы с кокаином…
– Погоди, – теперь поднял руки я. – Ты продал пюпитр моей Вилмы из-за наркотиков? Да кто ты такой…
– Маркус, Маркус, дорогой, – он сокрушенно покачал головой. – Выбора не…
– Это ведь даже не твоя вещь, Мишель.
– Я знаю, я понимаю, – Мишель сел и затряс головой. Глаза у него были больные и виноватые. – Мы облажались. Прости. Я продам эту картину – Хун Тину или какому-то туристу и куплю вам новый, даже еще лучше!
Я смотрел на него. Я мог вытрясти душу из этого слизняка, но что бы это изменило?.. Денег у него нет, есть крэк, но не с крэком же мне идти обратно к Вилме?
– Ты кретин, Мишель.
– Да! Да! Я знаю! Я это знаю! Но ты прости меня, клянусь, в последний раз я обратился к вам…
– Когда ты продашь картину?
– Через пару дней. Максимум – неделя, если Хун Тин не заинтересуется, придется везти на Путошань.
– Даю тебе срок – неделю. Вилме скажу, что эта штука вам еще нужна.
– Маркус, дорогой! – он вскочил и запрыгал от радости. – Маркус, Марк… Спасибо! Все будет в лучшем виде! А крэку не хочешь?
– Нет.
– Ну, а я хочу, – он моментально перестал разыгрывать из себя радушного хозяина и засуетился у стола. Я повернулся к выходу. Смотреть как Мишель курит крэк мне не хотелось.
Позднее меня не оставляло ощущение, что в тот день все изменилось окончательно.

Моник умерла через неделю. Мишель, обнаруживший ее, долго кричал. На его крик сбежался все обитатели лагеря. Моник лежала на спине, свесив голову с кровати. Из носа мимо глаз и лба пролегла дорожка запекшейся крови.
– Полицию звать не будем, – громко сказал Чжан. – Они разгонят весь лагерь.
Мишель сидел на полу и выл, раскачиваясь взад-вперед.
– Из-за одной дохлой наркоманки нарушать планы всех я не хочу, – все повторял хозяин. – Нужно перетащить ее на яхту. Отвезем на какой-нибудь островок и похороним.
Я понимал его. Он получал большие деньги, сдавая домики и палатки, и совсем не хотел бы потерять этот заработок. Более того, если бы власти узнали, что здесь есть наркотики, он бы сам оказался в тюрьме.
Отвезли мы ее втроем: Чжан, Хун Тин и я. Вилма, узнав о смерти Моник, расплакалась. Слезы проложили свои тропинки на ее лице, и я ничего не мог с этим поделать. Да и не слишком пытался. Смерть Моник вдруг ввела меня в странное состояние. Мною овладела знакомая апатия. Казалось, что теперь Вилма совсем не интересна и не нужна мне, что я вполне готов плыть на этой яхте дальше на восток, через все моря и континенты.
Море волновалось, быстро темнело. Странно, но потом, когда я вспоминал этот момент, мне казалось что Вилма сидит в кресле на причале, и смотрит на нас мокрыми глазами в подтеках туши. Я до боли в глазах вглядывался в берег, но не смог разглядеть ничего.
Где-то около часа мы искали подходящую скалу. Когда стало уже довольно темно, я предложил выбросить Моник за борт, завернув во что-нибудь, но Чжан возразил, объяснив, что при таком волнении тело легко может оказаться на берегу.
Наконец мы нашли подходящее место. Чжан остался на яхте, а мы с Хун Тином на резиновой лодке перевезли труп Моник на островок. Небо было совсем темным, дул пронзительный, холодный ветер. У берега мы случайно уронили труп в воду. Хун Тин что-то приговаривал, но я не пытался его понять, а только тащил ставшее страшно тяжелым мертвое тело девушки. Где-то кричали птицы. Лицо Моник, с широко открытыми глазами и безвольным ртом казалось кривозеркальным отражением низкого неба.
Мы положили мертвую Моник в небольшое углубление между высоких кустов и забросали всем, чем было можно – песком, галькой, ломаными ветками. Хун Тин задержался у могилки, глядя на нее так, словно сейчас хоронил не Моник, а свою Таню. На лице его блеснули слезы. Или то был дождь?
Лодку швыряло так, что мы не могли никак перебраться на яхту. Наконец мы оказались на ее борту, и Чжан сразу отругал нас – мы забыли одеяло, в которое была завернута Моник. Но на скалу возвращаться уже не хотелось. И я сомневался, что Чжану пригодилось бы оно.
Когда мы шли обратно к берегу, я почувствовал странный озноб. Через несколько минут меня била крупная дрожь. Хун Тин заметил это и принес плед, заботливо накинув его мне на плечи.
– Ты замерз?
Я отрицательно покачал головой. Здесь не было настолько холодно.
Что-то происходило со мной. Я вдруг подумал, что это совсем не я – бывший житель Ибицы, лучший бармен Гатова, любимец девушек не может хоронить труп мертвой наркоманки на одной из безлюдных скал китайского побережья на пару с полузнакомыми китайцем и корейцем. Этот человек определенно не может быть мной. Тогда кто я?
Кто же он? Человек, который сидит вместо меня на лавке внутри яхты и смотрит на Чжана, яростно сражающегося с рулем. Накрытый одеялом, мокрый, дрожащий от страха познания себя самого, человек, у которого были самые лучшие девчонки там, в Берлине – и которого на берегу ждет девушка в инвалидной коляске, которую он совсем не знает и даже где-то внутри боится. Кто он?
– Ты в порядке? – крикнул Хун Тин. Я посмотрел ему прямо в глаза – а ты, ты знаешь кто ты?
– Все хорошо…
– Точно?
– Да!
– Тогда помоги нам.
У берега волны были достаточно велики, чтобы я, нечасто ходивший на яхте, испугался. Но Чжан только ухмылялся.
В темноте причалить было совсем нелегким делом. Но нас ждали. Таня с большим фонарем и в дождевике, какой-то китаец и жена Чжана. Они помогли нам.
– Все в порядке? – крикнула Таня, светя фонарем мне прямо в лицо.
Я кивнул. Хун Тин возился на яхте, помогая Чжану с тросами. Я спрыгнул на причал. Ветер хлестал по лицу, казалось что доски причала ходят ходуном. Я почувствовал на лице капли дождя.
– Вилма ждала здесь тебя, – сказала Таня. В обычно спокойных глазах ее была какая-то затаенная боль. – Совсем промокла. Я отправила ее в домик.
Я кивнул. Спасибо?
Ей не была нужна моя благодарность. Таню уже обнимал Хун Тин.
Я пошел прочь. Ноги увязали в мокром песке, по спине и плечам барабанил дождь. Хотелось кричать… Нет, хотелось упасть в песок и беззвучно плакать, обнимая землю и пожирая мокрый песок раскрытым в муке ртом. Хотелось не видеть себя, исчезнуть, раствориться, стать тенью в тени, чтобы никто никогда не нашел, не узнал и не понял.
Вдруг я наступил на что-то твердое. Под ногами лежала оранжевая планшетка Вилмы, размокшая от воды.
Я поднял ее и поискал глазами наш домик. Совсем рядом. Сжимая в руках планшетку так, что из нее текла вода (хотя мне почему-то в тот миг казалось, что планшетка истекает кровью), я подумал, что кем бы я ни был, кто бы я ни был – в руках я держу часть человека, который мок под проливным дождем на причале, дожидаясь меня. И если я так важен для Вилмы, стоит ли мне бояться чего-то на этой планете?
Я направился к домику. Скрипнул ступеньками. Дверь была не заперта.
Внутри горел свет маленькой переносной лампы – подарок Сун Сока. Тихо гудел генератор, питающий и лампу и обогреватель. Пахло мокрой одеждой и красками.
Вилма сидела спиной ко мне, в кресле, бессильно в нем обмякнув. Мокрые волосы свисали на лицо, у колес кресла натекла маленькая лужица воды. Она не двигалась.
Словно была мертва?
Я представил это так ясно и четко, что непроизвольно кинулся вперед. И замер. Отсюда мне было видно, как вздымаются ее плечи. Она дышала.
Тихонько подойдя, я сел рядом на корточки. Смотрел на нее, ее затылок и плечи и вспоминал свои ощущения в тот миг, когда вдруг решил что потерял ее. Слишком сильно. Слишком много. Невозможно.
Она была той, которую я боялся потерять также сильно, как хотел потерять себя на пляже. И я был готов убить любого – и каждого отвозить на ту скалу и хоронить в самый сильный шторм.
За каждый упавший с ее головы волос.
За каждую морщинку на ее лице.
За дрожание уголков ее губ перед тем, как они раскроются в улыбке.
За пепел, который она так просто и естественно сбивает со своих сигарет.
За то, как подкуривает, и как в этот момент огонек спички отражается в ее зрачках.
За то, как она играет на гармонике и как улыбаются звуки, которые она извлекает.
За то, как она спит…
– Ты ведь меня боишься, да? – вдруг рывком повернулась она ко мне.
От неожиданности я отпрянул.
– Ты не спишь?..
– Я вижу это в твоих глазах.
– Я не боюсь.
Но голос меня подвел. В нем не было уверенности.
– Что не так, Маркус? Ты боишься чего?
– Я не боюсь…
– Того, что я такая?
– Я не боюсь.
– Того, что могу повиснуть на твоей шее и не дать тебе спокойно лететь к твоей мечте? Вечный холод, одиночество и мертвое ожидание – и только для того, чтобы тебя жалели… Только для этого. Но ничего не будет. Там будет все так холодно и мертво, что некому будет тебя жалеть.
Я смотрел ей прямо в глаза.
– Что ты такое говоришь?
– Зачем я тебе?
Она вдруг отвернулась и закурила. Глаза ее были мокрые.
– Ты иногда так кричишь, – я пересел на топчан. – Что я действительно… опасаюсь за тебя.
– Не нужно, – отрезала она.
– Переживаю.
– Не маленькая.
– Вот сейчас ты так легко переходишь от криков к спокойному разговору…
– Это не спокойный разговор, – спокойно возразила она.
– Если бы я боялся тебя, я бы не поехал сюда за тобой. И ты…
– Правда?
– Да, – соврал я.
– И что я?..
– Я хотел сказать, что ты это знаешь. Что я тебя не боюсь. И этот спектакль нужен тебе потому, что ты сама боишься. Меня. Себя. И нас.
Она едва не швырнула в меня сигаретой.
– Ах ты, мерзкий, грязный, пошлый барменишка…
– Я отвез труп девушки, с которой мы жили и общались почти месяц. Я хоронил ее. Начался чертов шторм – и я добрался домой чуть живым. Я пришел сюда – и, увидев тебя такой, испугался, что ты умерла…
– Каков герой, – усмехнулась она.
– Я бы не стал дергаться каждый раз только потому, что якобы боюсь тебя…
– Ну конечно.
Она покачала головой.
– Иногда, Маркус, – она посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд. – Я готова на какие-то жертвы… Ради других. И дело не в том, что я тебе не доверяю и боюсь отдавать какие-то свои чувства. Все прозаичнее. Я боюсь себя. Ты прав. И тут ничего не изменить. Ты только одно пойми… и сделай: верь в меня.
– Я верю.
Она махнула обеими руками, упрямо наклонив голову: – Не перебивай. Ты не понял. Верь. Я не сумасшедшая. Я не ненормальная. Я – такая же как вы все…
В ее голосе послышались жалобные нотки.
– И если я кажусь нестабильной в себе, своих эмоциях и мыслях, то знай, что когда ты нестабилен в своих чувствах – тогда ты способен на любовь. Знай. Ты понимаешь?
Я придвинулся и обнял ее за плечи.
– Да.
– Пообещай…
– Что?
– Что не дашь похоронить меня, если я кончу как Моник.
Я посмотрел в ее смертельно уставшие глаза.
– Сожги меня…
Я кивал, глядя ей в глаза, но они смотрели сквозь меня.
– Купишь на Крите какую-нибудь амфору… Пепел положишь туда. И в море меня… – она сфокусировала взгляд на моем лице. – Хорошо?
– Хорошо.
Губы наши соприкоснулись.
– Не забудь, – бормотала она, когда я покрывал поцелуями ее шею и лицо. – Только на Крите… или Лесбосе… Но лучше Крит. Саламин. И там можно… И на самое дно…

Позже, ночью, все изменилось окончательно.
За столом царило веселье. Сун Сок играл на аккордеоне. Хун Тин, в одной майке, сидел с ногами на табуретке и с улыбкой рассказывал о том, как мы прятали труп Моник. Сзади его обнимала за плечи Таня. Рядом с ней сидела Вилма, моя Вилма, которая хохотала, слушая корейца. В руках ее тлел косяк. Слева сидел Мишель, точнее пытался сидеть, уронив голову на руки. Перед ним дымилась трубка. Он трясся мелким смехом.
– А вот и наш герой! – крикнула Вилма, обернувшись ко мне. В ее глазах плыл туман.
Хун Тин улыбнулся и начал рассказывать обо мне. По его рассказу выходило, что я один и вполне самостоятельно похоронил Моник. Это конечно могло бы и льстить, но… зачем?
Для этих людей не было горя. Возможно, оно и правильно.
Мишель вдруг поднял голову и облизнулся. Он обвел стол блуждающим взглядом и остановил его на мне:
– Она хотела тебя…
Его мокрые губы еще шевелились, но голова опускалась, и вскоре он уперся лицом в горку кокаина на блюдечке. Аккордеон замолчал, Сун Сок с Чжаном притащили еще ящик пива. В наступившей паузе Вилма звонко спросила меня:
– Ты бы трахнул ее?
Кто-то рассмеялся, предвкушая смешную перебранку. Но Хун Тин вдруг нахмурился, а Таня полуобернулась к Вилме.
– Нет, – только и сказал я и сел за стол. Чжан поставил передо мной открытое пиво.
– Почему?
– Да, почему? – вдруг поднял голову Мишель.
Теперь все смотрели на меня, даже Хун Тин. А я чувствовал себя глупее глупого в этом спектакле. Что я мог им ответить? Я сделал глоток – пиво было кисловатым и отдавало дешевой газировкой.
– Ну же, – потребовала Вилма. Тени от мошкары под лампой шевелились на ее лице, и казалось – оно подрагивает в ужимках и гримасах, хотя, возможно, что так и было.
– Потому что твоя сестра – наркоманка. А я не люблю их.
– Скажите пожалуйста, – протянула Вилма. – Значит, наркоман не человек? Он что же, лишен права на секс?
Мишель качнул головой:
– Я что, по-твоему, тоже не могу трахаться?
– Это глупый спор, – я поднял руки в шутливом жесте. – Сдаюсь. Мне все равно.
– Ты трус, – кинула мне Вилма и отвернулась.
Я смотрел на нее, потом на остальных. Все отводили глаза. Сун Сок задумчиво поводил мехами аккордеона.
– Дорогая, – Мишель повернул голову к Вилме – свет лампы отразился от слюны в углу его рта. – Ты прелесть…
– Я да…
– Ты представляешь, я продал твой пюпитр…
– Не беда…
– А когда Марк пришел за ним, я предложил ему немного крэка… И он отказался.
– Господи, Марк! Как ты мог? – воскликнула она, поворачиваясь ко мне. Зрачки, казалось, расширились во всю радужку.
– Такой чудак твой парень, – пробормотал Мишель, пробуя кончиком языка крэк.
– Да, он такой чудной, этот Маркус, – звонко рассмеялась Вилма. – Хорошо, кстати, что он не переспал с твоей сестрой – тогда ее не постигло бы разочарование…
Бутылка качнулась и упала на стол. Я резко отодвинул табурет, под смешки Мишеля, спрыгнул на песок и зашагал прочь. Сун Сок заиграл что-то бравурное и трагичное, Чжан засуетился, извлекая из холодильников новые закуски.
Когда я зашел по колено в воду, гнев начал понемногу стихать. На его место приходили разочарование и ощущение дымящейся раны пустоты.
Как глупо…
Глядя в небо, я спрашивал себя – а что же дальше? Как я, она, мы дальше?

Проснулся я на рассвете. Было около четырех-пяти утра, розовый свет за окном набирал силу… Мишель лежал рядом, волосы полностью закрывали его лицо, и он был бы похож на худосочную девушку, если бы не его маленький член.
Я со стоном повернулся на другой бок и свалился с кровати. Боже мой…
Когда-то я всерьез думал об этом, и мне хотелось просто попробовать. Я не сомневался в своей гетеросексуальности, но опыт всегда есть опыт.
Итак, я получил желаемое. Я провел ночь с мужчиной, с Мишелем, который оказался настоящим би. Провел ли? Я не помнил ничего. Мишель был полностью раздет, на мне была длинная футболка, подарок Вилмы. Подумав о ней, я вспомнил события вечера и замычал от боли. Туман, царивший в голове, не скрыл того, что вчера произошло.
Надо выбираться отсюда.
Ощущения были совсем не те, которых я ожидал. Меня подташнивало, и к тому же было чертовски стыдно. Одно дело – заняться этим осознанно и помнить все, что было и чего не было, другое – не помнить ничего.
Я нашел свои штаны и вьетнамки. Трусов нигде не было видно. Мишель ворочался и я, быстро оглядев комнату, выскочил наружу.
Солнце вставало. Край неба алел, влажные и прохладные сумерки медленно отступали с пляжа. Мои плавки скомканной тряпкой валялись под крыльцом. Я засунул их в карман.
Ноги сами несли меня к воде. Мне хотелось окунуться в нее с головой и попасть в самый жуткий шторм, где волны били бы меня так, что каждое воспоминание о прошедшей ночи исчезло бы. Я побежал вперед, срывая одежду и, забежав в воду, рухнул в нее.
Вилма…
Нырнув, я вдруг подумал, что дух мертвой Моник где-то здесь, собирается отомстить за то, что я сделал с ее братом. На миг я даже запаниковал, потому что почувствовал, как будто что-то прижимает меня вниз. Я вынырнул – разумеется, никого рядом не было.
Я не мог злиться на нее. Мне следовало подумать, что сказать Вилме о том, где я провел эту ночь. Я решил, что лучше будет соврать, и придумал сказочку, мол, упал и заснул где-то на берегу.
Выходя на берег, я подумал о Мишеле. Нужно будет как-то заткнуть кретина… Купить ему крэк?..
Одеваясь, я огляделся по сторонам. Становилось все светлей. У Чжана уже пело радио. У дальних домиков стояла одинокая человеческая фигурка. Мне показалось, что это Сун Сок. Они сегодня уезжают домой, вспомнил я. Кореец смотрел на море, не замечая меня. Я не стал ему махать, а пошел к нашему домику.
Прошлым вечером многие из нас надрались в стельку. Вилма была пьяна, вполне возможно, что она еще спит, и мне не придется ей лгать…
Но домик был пуст.
Смятые простыни на топчане. Мои выстиранные вещи, сваленные в кучу. Расколотая чашка на полу. Нигде не было работ Вилмы, стол, где они раньше лежали, был пуст. Исчезли и ее чемоданы, в углу лежала только моя сумка. Полный дурных предчувствий, я заглянул в шкаф. Ничего.
Затем я заметил планшетку на подушке. Она была раскрыта. На первом листке я увидел рисунок – двое мужчин на кровати. Я и Мишель.
Рисунки были быстрые, резкие, с обилием рваных и жирных штрихов. Я перелистал планшет – почти все страницы были посвящены нам.
Я чувствовал, как сердце бьется где-то далеко внизу, и каждый удар звучит в голове словом – потерял, потерял, потерял… Я ее потерял.
Еще не все потеряно, думал я, перелистывая планшетку еще раз. Она могла оставить записку. Я должен извиниться. Я должен все объяснить… Иисусе, это же настоящая измена, и поди разберись какая хуже – измена с женщиной или измена с мужчиной?
Не было ни записки, ни письма, ничего. Ничего…
Она забрала свои вещи, но далеко с этого пляжа деться никак не могла. Эту спасительную мысль тут же перечеркнула другая.
Я выбежал из домика и побежал туда, где видел Сун Сока. Но уже издалека я видел, что опоздал. Корейцы уехали. Я знал, что вместе с ними уехала и Вилма.
Чжан подтвердил мою догадку.
– Верно, в этом сезоне их уже не будет.
– А Вилма?
– По-моему она сидела в машине… Кофе хочешь?
Сидя за стойкой со стаканчиком с кофе я пытался понять, что мне делать дальше. Чувство нереальности происходящего меня не отпускало. С самого моего пробуждения окружающая реальность словно оказалась взломанной другой антиреальностью, установившей свои порядки и законы.
Я знал, что не могу без нее. Я знал, что Вилма способна на порыв – и в этот порыв вписывался ее уход. Но двадцать листов, на которых мы с Мишелем появились совсем не за полчаса – Вилма сидела несколько часов у двери и рисовала нас без перерыва, и это больше походило на обдуманное решение. А такая мысль заставляла меня содрогаться.
– Чжан… Когда машина вернется?
– Этот фургон Сун Сок брал в Нинбо… Не беспокойся, завтра утром сюда приедет мой друг с овощами и фруктами, он подвезет тебя. Ты найдешь ее.
Весь следующий день я не находил себе места. Еще до полудня я упаковал свои вещи. До позднего вечера я сидел в баре у Чжана – находиться в домике и вообще где-либо еще здесь было выше моих сил. Мне казалось, что с каждым часом Вилма удаляется все дальше и дальше, одновременно выдирая мои вены и разматывая кишки за собой. Каждую секунду я умирал, каждое движение было предсмертным.
Несколько раз за день я видел Мишеля. Он шатался по пляжу, затем исчез. Мне почему-то казалось, что он был в своем домике и рисовал очередную картину. О нас.
Ночь я провел прямо на берегу. Звук прибоя убаюкивал, в нем мне слышался нежный шепот Вилмы: «коханый…коханый… пойдем бегать по пляжу…». Я был готов плакать, но не было слез.
На рассвете я покинул Луншуан. Через несколько часов я был уже в Нинбо. Незадолго до полуночи я сидел в кресле аэробуса, летящего в Инчхон.

Сам по себе аэропорт Инчхона – настоящий муравейник, и я плутал бы по нему, как Моисей, если бы в самолете не встретил старого знакомого с Ибицы. Азиз был из Иордании, и несколько лет провел между Ибицей и Барселоной – центрами рейв-культуры. Сейчас же он вел здесь какой-то бизнес. Его отличал цинизм по отношению ко всему.
– Даже если она тебя простит, – сказал он по-испански с ужасным акцентом. – Ты не сможешь с ней быть. Где ты и где она. И вообще, любви – нет.
Я с ужасом подумал, что месяца два назад размышлял точно так же.
– Ты помнишь, что мы говорили? Нет любви, нет желаний, нет эмоций – есть только вечное движение. Вечный рейв. Мы – мертвецы, и нам нравится такими быть. Помнишь?
Я помнил. Мне хотелось это забыть.
– Так вот, мертвецы не могут любить.
Он вывел меня из здания аэропорта и объяснил, как доехать в город. Адрес, который мне дал Чжан, я показал таксисту. Тот даже не стал задавать вопросов.
Мы двигались по трассе в сторону города, а я все думал о словах Азиза, с которым, не смотря ни на что, мы тепло попрощались у выхода. Азиз был прав. И я был прав когда-то. Но все то новое, что теперь меня окружало, весь мир, изменившийся благодаря Вилме, убеждали меня в существовании иной правды.
Для меня просто не существовало никаких других вариантов.
Аэропорт Инчхона находился далеко за пределами города, на прибрежных островах. Было жарко, хотя, возможно, для этих мест погода была обычной. Внизу, под нашим многоярусным шоссе, кипела жизнь – мы проезжали какие-то сады, кучки домов, предприятий. Компактность, слаженность, и, пожалуй, аскетизм. Надписи везде были дублированы на английском – но мне-то что, я не разбирался в местной географии.
Таксист должен был привезти меня к мастерской Хун Тина. Только его адрес был у Чжана. Я был этому рад – как не симпатичен мне был весельчак Сун Сок, но Хун Тин, казалось, лучше меня поймет.
Его мастерская находилась вдали от центра Инчхона, на одной из улиц старой, еще довоенной, застройки. Дом был узким и казался зажатым между соседними зданиями. На первом этаже был магазинчик. Рядом с ним свежей краской сверкала красная железная дверь с глазком. Я позвонил.
Раздались шаги. Я огляделся. Кто-то смотрел на меня, но в остальном люди просто шли мимо по своим делам. У обочины торговали какой-то снедью. Неподалеку в куче мусора копошились нищие.
За спиной лязгнул замок. Я повернулся и замер – ожидал-то я увидеть Хун Тина, а не Таню.
– Привет, – сказала она без тени удивления. – Вот так сюрприз.
– Я…
– Заходи.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Студия Хун Тина занимала два верхних этажа. Таня провела меня внутрь, плотно прикрыв дверь. Я с любопытством огляделся. Листы ватмана, краски, какие-то запыленные рамы в углу, непомерно раздутые шкафы… Возле лестницы на третий этаж стоял низенький диван, рядом под стать ему столик с ноутбуком. С другой стороны я заметил кальян.
Аскетизм и удобство.
– Присаживайся, – Таня указала мне на диван. – Будешь что-то пить?
– Спасибо.
– Ты по делу? – она протянула мне банку колы.
– Да. Вообще-то я к Хун Тину.
– Его сейчас нет.
Она посмотрела вокруг, словно приглашая меня удостовериться, что это действительно так. Ее вежливое равнодушие было потрясающим по качеству. В другой раз я бы восхитился, сейчас же это меня раздражало.
– Я ищу Вилму.
Она посмотрела на меня.
– Да, она была здесь.
– Давно?
– Не очень.
– А сейчас она где?
– Здесь ее нет.
– Послушай, – я поставил открытую банку на столик. – Я не понимаю, в чем дело. Произошла ужасная ошибка, я просто хочу найти ее и извиниться… и объяснить все. А ты видимо совсем не хочешь помочь. Почему?
Она вздохнула и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Ей очень больно. Она предполагала, что ты приедешь сюда. И просила не говорить ничего.
– Почему?
– Ты ведь не маленький, Маркус. Должен понимать.
Я покачал головой.
– Мне тоже очень плохо. Я совершил ошибку. И я знаю, что Вилме очень тяжело. Она – сложный человек, но… – тут я не смог придумать ничего, чтобы продолжить фразу. И просто добавил: – Я люблю ее.
– Я знаю, – тихо сказала она.
– Тогда почему…
– Я тоже люблю ее, Маркус. Но ты ей не нужен. Я это знаю.
– Как ты можешь за нас решать… – прошептал я.
– Это не мое решение.
Я молчал.
– У меня для тебя кое-что есть.
Это была фотография. Отпечатанная на толстой бумаге, черно-белая, словно стилизованная под старинные снимки. На ней были изображены трое людей на фоне моря. В центре – улыбающаяся Вилма в длинном сером пальто, опирающаяся на огромные костыли. Они были настолько большие, что ее ноги не доставали до земли. С боков ее поддерживали Таня и Хун Тин. Все трое улыбались в камеру, глаза Вилмы светились теплом и нежностью… Я вернул снимок Тане.
– Не могу.
Она кивнула.
– Мне больше нечем тебе помочь.
У двери я обернулся и задал последний вопрос:
– Она любила меня?
– Она тебя любила.

До вечера я просидел в ресторанчике национальной кухни напротив, лелея надежду, что скоро вернется хозяин мастерской вместе с Вилмой. Это было глупо. Я осознавал нелепость ситуации с каждым часом. Хозяйка косилась на меня, но исправно приносила чай.
Итак, Вилма меня бросила. Возможно, чтобы придать всему этому окраску окончательного финала, мне следовало поговорить с ней. Следовало объясниться, и просто… просить прощения. Я знал, что мог бы убедить ее. Это знала и она. Видимо поэтому и не хотела меня видеть.
Я чувствовал неправильность и нелепость всей ситуации так же явно, как и знал, что не могу без нее.
Поздно вечером приехал Хун Тин. Я едва успел добежать до двери прежде, чем он зашел.
– Привет, – спокойно сказал он. – Я так и думал что встречу тебя.
– Я ищу Вилму.
Он позвонил в дверь. Раздались шаги.
– Ее здесь нет.
– Я знаю. Я…
Дверь открылась. Они поцеловались, а потом повернулись ко мне.
– Марк, – произнес Хун Тин, едва выговорив мое имя. – Вилмы нет в Инчхоне. Не ищи ее здесь.
– А где мне ее искать?
Он устало смотрел мне прямо в глаза.
– Нигде.
Глядя на меня, он кивнул и мягко и уверенно закрыл дверь. Я остался один. Идти было некуда.
Возвращаясь в аэропорт, я вдруг подумал, что они могли меня обмануть… Вилма могла спрятаться на третьем этаже. Она могла просто жить где-то неподалеку, в гостинице, или даже у Сун Сока.
Она могла вообще не покидать Чжоушань.
После этой мысли я понял, что устал. Хун Тин был прав в одном – Вилма теперь для меня всегда и нигде.
Денег оставалось совсем чуть-чуть. Каких либо соображений о том, где продолжить поиски, не было. И я купил билет до Берлина.
Уже в самолете я подумал, что буду искать ее. Одна планета, один я, одна она… Шесть миллиардов человек. Пустяки.

Я вернулся в Берлин, в свою квартирку в Гатове. Она оказалась такой темной и недоброй, что я изменил свое первоначальное намерение – пожить немного дома и собраться с мыслями. Теперь я жаждал деятельности.
Начал я поиски сразу в двух направлениях: в Берлине пытался выяснить адрес Стефана, разыскивая его через художественные галереи. Мне не повезло. Накануне того, как я узнал его адрес, он уехал в Нова-Скотия, оставив внушительное количество пейзажей арктической осени.
Одновременно я позвонил в Варшавское управление по делам инвалидов. Деликатный женский голос осведомился, зачем мне это нужно. Я несколько минут пытался объяснить ей важность моего дела, пока не понял, что разговариваю с тишиной. Делать было нечего, мне надо было ехать в Варшаву. Пришлось одалживать у знакомых деньги. На следующий день я поехал к одному из них в центр Шпандау.
Был удивительно солнечный и теплый для октября день – совсем как тот, когда я встретил Вилму. Я собирался купить немного продуктов, а затем заказать билет на поезд до Варшавы. Во мне крепчала решимость, я словно был на гребне волны, точно зная, что именно, и как следует сделать. Борис был, конечно, рад меня видеть. С этим книжным червем, 35-летним девственником, я познакомился еще в первые месяцы жизни в Берлине. Мы оба попали на ночной сеанс в захудалый кинотеатр, где он искал спасения от своего либидо, а я – бежал от полуночных скандалов своих соседей по квартире (тогда я снимал ее вместе с парой диковатых трансвеститов). Крутили дешевое чешское и югославское порно, зал постанывал, я старался поскорее заснуть, а Борис был в ярости. Тогда я еще плохо понимал немецкий, но понял, что он возмущен самим фактом продажи билетов по одной цене на халтуру подобного рода и шведские сливки порноиндустрии. Я его поддержал и до самого утра мы просидели в соседнем кафе.
Борис выручил меня необходимой суммой, уделив около часа посвящению в свои маленькие пошлые тайны. Глядя на раннюю лысину и животик я подумал, что он превращается в обычного старого извращенца. Раньше меня бы позабавил этот факт, сейчас же было противно до тошноты. Я объяснил ему, что спешу. Он отпустил меня, заставив пообещать, что в следующий раз расскажу, где пропадал почти два месяца.
В лифте, шедшем вниз, нас было пятеро. Лифт мелко трясся и вибрировал как газонокосилка, было душно, по моей щеке стекала капля пота. Когда кабина вдруг рванулась неизвестно куда, мы не сразу поняли, что произошло. Раздался скрежет, я на миг ощутил себя словно в невесомости, а за спиной кто-то заорал.
Очнулся я уже в больнице. Мне повезло. Из нас пятерых выжил только я. На этом везение заканчивалось. Переломы были настолько серьезны, что…
– Я боюсь, что вы не сможете ходить.
– Вы хотите сказать?..
– Я хочу сказать, – врач поджал губы и сразу стал похож на тоскующего бульдога. – Вы вообще вряд ли когда-нибудь сможете ходить.
Первые дни эта новость не шокировала так, как понимание того, что с Вилмой я теперь увижусь тоже не скоро. Потом я начал понимать все свое положение.
– Это моя вина, – Борис сидел рядом со мной и плакал. – Я должен был оставить тебя еще на полчасика…
Он нес какую-то околесицу, а я с трудом продирался сквозь наркотический туман к осознанию того, что со мной произошло.
Как-то ночью я проснулся от уже забытого кошмара. На стене шевелилось полукруглое пятно. Когда я понял, что это таракан, мне захотелось встать и убить его. Я потянулся за больничной туфлей – и понял, что мне не под силу не то, что встать, а и просто дотянуться до пола. Тогда я наконец сорвался. Я жал на кнопку и кричал прибежавшей медсестре, чтобы она убила его. На ее лице были отвращение и ужас, а я вдруг понял все окончательно.

За окном вечер.
На столе передо мной: ноутбук, пепельница, засохшие кексы с гашишем, порножурналы и несколько открыток из Копенгагена.
Вот уже несколько месяцев я не могу ходить. Состояния сменяются в моем сознании, как в калейдоскопе. Иногда я апатичен настолько, что не открываю дверь друзьям, пришедшим меня навестить. Неудивительно, что их становится все меньше и меньше.
Иногда меня пробирает злость и я выбираюсь на улицу, где ругаюсь с какой-нибудь многодетной фрау, или же выбираюсь на широкую Раттенфангер-штрассе и тычу факи проезжающим мимо машинам. Обычно после этого я возвращаюсь домой и плачу.
Иногда мне снится, что я могу ходить. Тогда я просыпаюсь в холодном поту, словно после кошмара. Я попросил бы избавить меня от снов, если бы это было в чьей-то власти.
Я отказался от морфия.
– Почему?
– Пусть эта боль меня доконает, но я сохраню свое сознание.
Каждую неделю я отправляю письма в Варшаву. Мне неизвестно пока, дошло ли хоть одно до адресата. Многие часы я провожу в мыслях о Вилме. Воспоминания даруют мне болезненную и хромую радость, которая эпилептическими рывками хоть как-то успокаивает мое воспаленное сознание.
Каждое утро начинается теперь с нуля. Где-то после полудня я капитулирую – и беспомощно иду сквозь беспощадный свет дня к мягкому вечеру, чтобы забыться в беспокойном сне, единственном, дарующем покой. Я вспоминаю Вилму и понимаю, что жить надеждой долго нельзя – когда-нибудь и для меня наступит прозрение, что мы больше никогда не увидимся. Я знаю, что наступит. Но сейчас я еще слишком пьян ею, чтобы вот так вот бросить ее пить.
Каждое утро.
Каждое утро я смотрю на свой морщинистый потолок и задыхаюсь от слез, которых нет. Раз в неделю я посещаю группу в центре реабилитации – в лживом круге своих порочных тел мы пытаемся научиться друг другу помогать, но единственное, что могут некоторые из нас, это рассказывать друг другу о том, какие раньше были счастливые времена. Все мы здесь похожи на старые цветы. Не вялые, а именно старые. Многие хотели жить и растить детей, но единственное, что мы можем теперь, это пускать корни. Мы уже ничего не хотим, и пускай наши стебли ломаются, а лепестки осыпаются – даже засохнуть нам не дают, во имя великой любви человечества к человеку. Многие из нас предпочли бы смерть этому… И тогда я снова вспоминаю Вилму.
Она смогла преодолеть это. Она могла позволить себе поехать на край света – а кто из вас, здоровых телом и сильных духом, может позволить себе такое? Она смогла полюбить – и открыла себя для любви других. Был ли я достоин любить ее? Сейчас я понимаю, что нет. Со всеми своими сомнениями, страхами и изменами я был ей действительно не нужен.
И тогда, в такие моменты мне начинает казаться, что Вилма встретилась на моем пути вовсе не для того, чтобы я научился чувствовать и любить. Точнее, не только для того. И если мне было предначертано оказаться в инвалидном кресле в 27 лет, Вилме просто необходимо было появиться и сказать, что даже в явном тупике стоит оглядеться по сторонам.

Сяошан-Луганск-Сяошан

Денис Чебаненко 18.11.08