Волк – хищное животное,

родственное собаке

(словарь).

Сколько волка не корми-

он все в лес норовит

(пословица).

– Почему волк в лес убегает?

– Волк есть волк

(из разговора с лесником).

Волчонок ничего еще не знал о себе, когда, однажды пасмурным предвесенним утром, выбежал из леса. От неожиданно раскрывшегося перед ним пространства, от вздыбившихся, словно клочки шерсти, облаков – так ему показалось – он остановился и, присев на задние лапы попятился: таким он видел однажды отца, когда тот вернулся с охоты позже обычного без добычи, голодного и злого. Он испугался не потому, что небо было страшней и яростней его голодного отца (он бывал здесь на охоте с отцом и раньше): сейчас он был один и некому было пожаловаться о страхе, чтобы забыть его. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед, порыв ветра вдруг налетел огромным зверем: волчонка занесло в сторону, но он устоял и в ту же самую минуту злобно оскалился на невидимого врага, обнажив два огромных белых клыка. Не увидев никого и, поняв свою ошибку, он вдруг как-то смяк, почувствовав себя очень маленьким. Но, как ни странно, именно в сознании своей слабости, он обрел уверенность в себя: он опять ощутил свое тело огромным, оно налилось силой, и он уже не замечал бешеных порывов ветра; широко и как-то неуклюже, все же по-детски, расставил свои длинные крепкие ноги. Успокоившись, он стал различать далекие и незнакомые запахи, как будто дразнящие его своей новизной и призывающие к себе. И минуту назад, еще не зная что делать, он понял сейчас куда надо бежать. Его положение сейчас, его сомнения, почему-то показались ему знакомыми, он словно увидел отца в себе, вот точно так же сидевшего всегда, расставивши ноги и тянувшего воздух, выбирал направление. Он вспомнил, как дня три назад отец водил его к полю на охоту, они вместе сидели здесь и смотрели долго-долго, чего-то выжидая, но и тогда Волчонку было не до охоты, ему хотелось поиграть с отцом, он бросался на него, заигрывал, но тот огрызнулся и больно ударил, дав понять, что не затем привел его сюда. Но толку было мало, Волчонок срывался с места, то бросался в поле, то на какие-то, только ему видимые, предметы. Отец, видя, что ничего от него не добьется, увел его назад в логово. Эти воспоминания придали ему смелости, но что-то неприятно ныло внутри, он жалобно посмотрел на лес. Все еще не решаясь уйти; лег на землю и заскулил. Он почувствовал страх, весь мир: и небо, и тучи, и ветер, и каждая травка, – все могли его обидеть, и ему показалось, что нет ничего добрее отца, его клыков; ему хотелось, чтобы, вот сейчас, выбежал к нему отец, ударил его и увел опять в логово, к матери, братьям, сестре. У Волчонка было еще два брата и сестра, которую он любил больше братьев. Она одна не боялась его клыков, силы могучих лап, его страшного справедливого гнева, и, может быть, поэтому он не трогал ее даже тогда, когда она этого заслуживала. Он понимал, что она чувствует вину и не наказывал ее. Братья открыто трусили перед ним и нападали всегда сзади и оба сразу.

В каждой семье есть сын, у которого ноги длиннее, чем у его братьев. Сам Волчонок не замечал этого и когда в недоумении останавливался перед обидевшимися братьями, выглядел смешным, как великан. Вот сегодня, наигравшись, Кусака и Короткое Ухо, так звали братьев, обиделись, конечно же, последний, своим именем обязан ему, как впрочем и второй, за что они тайно ненавидели брата и даже в игре кусали до крови, по-настоящему, хотя он остерегался пускать в ход свои слишком острые, сильные клыки. Кусака был добрее и долго не мог злиться, хотя попадало ему от Волчка не так уж мало. Сегодня они устали быстрее, и не дожидавшись возвращения отца и матери, заснули.

Волчонок не устал. Его мышцы только разгорелись и все еще двигались в такт его глубокому дыханию, а в глазах появился какой-то особый блеск, волчий. Он и сам не знал, сколько он может бежать, прыгать, кусаться.

Теперь же, эта когда-то существовавшая его жизнь вдруг пропала, и стала далеким воспоминанием. Но, увиденная вдруг им, по непонятным ему причинам, согревала его, давала силу, уверенность в себя.

Очередной порыв ветра был сильнее обычного, Волчонок даже закрыл глаза, и почувствовал, что он сейчас прощается, как ему показалось, со своей жалостью, с собой, с лесом, куда он бы вернулся, если б не чувствовал, как звала, манила вперед непонятная сила, больше жалости, больше неба, ведь он был такой большой, выстояв против мощных порывов ветра, и ему так хочется узнать свой предел, сколько он может бежать, играть, кусаться. Он подумал так потому, что весь мир ему показался – это два брата, злой и добрый, и еще маленькая сестра, которую надо жалеть и любить.

Он открыл глаза. Поле, небо, казавшиеся ему такими огромными и страшными, теперь стали ближе, от них пахло, как ему показалось, призывом и красным мясом заката, дразнившим его. Он еще не проголодался и думал о голоде меньше всего.

Волчонок не знал о жизни ничего, но это пробудившееся в нем, может быть, впервые, воспоми-нания о самом себе, и эта неизвестность, зовущая даль, заставили его лежать без движения. Он не знал о жизни ничего, но чувствовал, что есть что-то, что он должен постичь, и что он для этого и вышел из леса: зачем же тогда ему такое сильное огромное тело, такая широкая грудь, большая голова, острые длинные клыки и тонкие ноги. Но Волчонок не был еще волком, и не знал еще ничего об этом. Он был маленьким, достигнувший пока по размерам своего отца, и он заскулил жалобно, протяжно, но тихо, и вдруг бросился вперед. Он бежал как опытный старый волк, словно его природа сама ожила в нем: но опущенная вниз голова, прижатые уши выдавали его молодость, его боязнь перед неизвест-ностью. Отчаяние прошло в движении. Он увлекся своим бегом, своими легкими упругими прыжками, дыхание было ровным и спокойным. И стало так радостно его сильному и свободному телу или телу, ставшим сильным и свободным, наверно так было, потому что его тело врывалось в какие-то неведомые чащи пространства и времени, которые гладили его шерсть, ласкали, и чем быстрее он бежал, тем сильнее и свободнее было его тело. Он бежал так в первый раз.

Начало темнеть, впереди зажглась одинокая звезда

на прозрачно-синем небе. Он знал, что так бывало всегда, когда он засыпал и тогда, засыпая, он думал, что как и он, так спит звезда. А теперь он увидел и знал, вернее узнал, что звезды не спят, светят всегда, вечно. Он засмотрелся на звезду и не заметил как перешел на шаг, бежать стало труднее, земля была рыхлая, лапы проваливались и все прыгало перед глазами. И он вспомнил, как отец учил его лечь, отдохнуть и осмот-реться. Он так и сделал, но когда он лег, он заскулило, совсем по-детски, не стыдясь себя, он хотел, чтобы вдруг его услышал отец, догнал его и вернул обратно. Звезда вдруг разбежалась во все стороны и запрыгала в его глазах и, вытянувшись в иголки, уколола его. Он оска-лился, приподнялся на передние лапы и щелкнул клыками, звук был такой сильный, и дрожь пробежала по его телу, маленьким волнами прошла по шерсти и улеглась на его упругой спине.

Но по-прежнему было тихо и пустынно, ветер стих и до него донеслись совсем близко вкусные запахи, они вдруг заставили забыть все, не думать ни о чем, кроме этих вкусных запахов, ставшими такими близкими, что казалось стоит протянуть морду и можно будет их достать. И он тянулся к ним, щелкал своими не детскими клыками такой ослепительной белизны, что казалось, в них отражается луна, проявившаяся в тонких лучах над лесом. Он забыл, где он и закрыл глаза, ему хотелось есть, и, открыв пасть, он думал, что сейчас он натыкается на принесенный отцом кусок мяса, кроваво-темный, и он с жадность разорвет его. Он мотал головой, тыкал мордой в землю, холодную и рыхлую, она попадала на зубы, и он задыхался от нестерпимого едкого хруста. Открыв глаза и оглянувшись, он не увидел леса, его как и не было, а было кругом одно небо, подходившее к выступам земли, окружавшая его, а справа, земля горела слабым затухающим огнем заката, напомнившим ему пламя костра. Он прижался к земле, так учил его отец, когда он лежал и смотрел на костер и на говорящие тени вокруг его. Отец учил бояться и теней, и огня. Огонь сильнее отца, – вспомнил он – эти тысячемордные красные чудовища. Но страха он не испытывал, а наоборот, ему самому хотелось испытать, срезаться с ними. Возвращаться было поздно, голод не давал покоя. Волчонок оглянулся беспомощно вокруг себя еще надеясь, что вот сейчас совершится чудо и кто-то даст его огромному голодному телу, вровень с отца, его острым клыком и его горящим глазам кусок мяса, и он сможет опять играться, но не было никого кто бы знал, что он еще маленький, что ему так хочется жалобно скулить. Он лежал и скулил. Когда наступила темнота и погасли красные языки, когда звезд стало мало и когда голод стал нестерпимым, он понял, что остался один и что сейчас надо делать что-то самому: бежать вперед. Он еще раз оглянулся в сторону леса, как будто он не хотел дать исчезнуть в себе той глубоко затаенной надежде, тем воспоминаниям, в которых он все еще игрался, и были отец, братья, сестра и готовый теплый кусок мяса. Сердце сжалось, и он еще раз оглянулся, словно не хотел верить в свершившееся, самому себе. Нехотя он понял, что он один, и нет никаких воспоминаний, кроме того, что есть сейчас – холод, ночь и его огромное тело, которое хочет есть, и он бросился вперед, где должна быть добыча. Поле заканчивалось тонкой лесополосой, которая подходила к самому городу. Когда Волчонок подбежал к поселку, он, пораженный увиденным, застыл: яркий свет огней, лязгающие звуки, казалось издавав-шиеся целой стаей его собратьев; тени, мелькающие почти рядом с ним, между огнями, в огнях, в звуках. Это было все перед ним и справа, куда уходил город, а слева – он увидел темный проход, забор и услыхал лай собак. Этот лай насторожил его, но был среди этого хаоса звуков чем-то близким, и оттуда веяло теплом и запахом еды. Вдруг по нему скользнуло два луча света, они ослепили его и сбили с ног. Волчонок лег и только успел оскалиться, но лучи тут же исчезли, он по-прежнему был один. Он отбежал немного в сторону от полосы, и лег, рассматривая как мимо проносились огни, какие-то неведомые ему урчащие звери, как проходили тонкие тени, но они не бежали за ним. Он встал и направился туда, где было темней, где доносился лай собак и запах еды.

Когда он вбежал в слабо освещенную улицу, тянувшуюся между заборами, окружавшие сады с домами, собаки вдруг залились бешеным лаем, с хрипотой, остервенением, в котором то и дело слышались звуки трущихся друг о дружку колец цепей. Они почуяли волка. Одна дворняжка, у которой, очевидно, от сытой еды атрофировались челюсти, и лаявшая только тогда, когда слышался лай собак, выскочила из подворотни в тот самый момент, когда рядом пробегал Волчонок. Он столкнулся с ней, огром-ный, едко пахнувший волк, и от неожиданности она захлебнулась, онемела и бросилась обратно. Он с удивлением посмотрел ей вслед и продолжал бежать, сопровождаемый лаем. Если бы он был не голоден, может быть тогда он подумал о спасении, о том страшном конце, который его ожидал, если бы эти сытые псы все вместе выбежали, но он не знал об этом, и он был голоден. Он бежал мимо, проходящих рядом с ним, теней, он бежал прижимаясь к забору.

– Что-то я не видел этой собаки.

– Волком смотрит.

– Как с цепи сорвалась.

Две соседки, стоявшие у калитки, обменивались мнениями, обратившие внимание на не совсем обычного пса по своим размерам и огромным прыжкам. Ночная темень, страх да и незнание городскими жителями природы, мешали им отличить волка от собаки.

Остановился он у высоких ворот, его остановил голод. Он услышал жалобное визжание, так напомнив-шее ему о нем, и почувствовал вдруг страх перед тем, что он должен сделать, но голод был сильней. Перед ним застыла небольшая старая сука, а рядом визжал толстый неуклюжий щенок с отвислыми ушами. Он юркнул в будку и оттуда слышался жалобный скулеж. Сука угрожающе рычала, обнажив ряд мелких зубов, и в ее рычании слышались какие-то надрывные звуки, словно она чувствовала свой конец. Щенок вдруг выскочил из будки и побежал навстречу Волчонку, но сука опередила его, сбив с ног, и отбросила в сторону. Волчонок насторожился. Расстояние между ними сократилось, и сука, осатанев от злости, бросилась на него. Он в мгновение отскочил в сторону и с каким-то неизвестным проворством, даже хладнокровием, в считанные доли секунды успел клыком полоснуть по горлу. Сука замертво рухнула рядом.

Когда он утолил голод, он почувствовал усталость. Он бы остался здесь, но щенок назойливо лез к нему, тыкаясь мордой в его тело. Собаки снова принялись лаять. Долго он бежать не мог, ему хотелось лечь и закрыть глаза, чтобы проснуться, когда будет светло и тихо. Остановиться мешал лай собак, и он бежал, пока лай немного стих. Он лег у каких-то ворот, и вдруг услышал рядом радостное повизгивание, словно кто-то звал его. Он сделал точно так же как и в том дворе: пролез под калиткой и остановился. Перед ним, с болтавшейся сбоку цепью, стояло какое-то кривоногое создание, любопытно разглядывающее его. Шерсть встала дыбом на нем, но сам он как-то дружелюбно вилял хвостом и рычал, словно в горле у него перекатывались камушки, казалось, что сейчас он не владеет своим страхом. Волчонку вспомнились братья, и он пошел навстречу. Кривоногий не замедлил ждать; они обнюхались. Волчонок лязгнул зубами. Кривоногий присел, но не огрызнулся, а понял, что тот заигрывает с ним, сам поднял лапу и толкнул Волчонка. Кривоногий оказался крепышом, и справившись со страхом, играл с Волчонком свободно, весело, хотя ему доставалось больше.

Вдруг где-то в темноте раздался скрип, и Кривоногого как подменили, какой-то голос из темноты что-то сказал, Кривоногий тут же исчез в будке. Опять все смолкло, даже собаки уже успокоились, поняв бессмыслие своих усилий, но кое-где еще слышалось глухое рычание и лай. Это проснувшиеся псы отгоняли видения собственного страха. Волчонок не понял, что же такое произошло с Кривоногим, ведь его никто не трогал. Тот вылез из будки и заскулил, словно хотел что-то объяснить Волчонку, о непонятной невидимой силе, неизвестной тому, которой надо покоряться. Раздраженный скулежом, Волчонок ударил Криволапого, тот упал, но не огрызнулся, а лежал тихо и жалко скулил о своей собачьей доле. Волчонок почувствовал неожиданно усталость, безразличие, и ему захотелось теплоты, ласки, он подошел к Кривоногому и лег рядом. Этот скулеж напомнил ему о непонятной для него одиночестве и ему самому хотелось скулить, но о другом, о далеком; он не сопротивлялся, когда Кривоногий лег на него, так было теплей. Они заснули.
ІІ

Утром к Тане, по дороге в школу, должны были зайти ее одноклассники. Утро уже наступило, Таня проснулась, но не хотела вставать. Из смежной комнаты доносился густой храп отца, мама еще не вставала, боясь его разбудить. Чтобы не слышать храпа и, чтобы не думать о нем, она стала рассматривать голубое небо, листву на деревьях. Солнце уже встало над землей, но видно его не было, оно растворилось в облаках; и было как-то хорошо на душе у нее от того, что она смотрит на облака, на небо, такое далекое и недоступное.

Таня любила небо. Оно всегда волновало ее своей необъятностью и вызывало непонятную ей радость, противоположную радостям земным, казавшимся ей понятными. Она вспомнила, что обычно утром ее будил Топа, он останавливался около окна и тихо лаял, визжал; она посмотрела на часы и подумала, что Топа исчез куда-то, а ребята опаздывают.

Она вскочила с кровати и выглянула в окно. У забора уже стояла кучка ребят, но они почему-то молчали.

– Ээй… я сейчас, – крикнула она, и, быстро одевшись, взяв приготовленный с вечера портфель, завтрак, выбежала на крыльцо и остановилась.

Она поняла все. У будки, куда смотрели ребята молча и удивленно, спали в обнимку Топа, ее Криво-ножка, чем она очень гордилась, с какой-то другой собакой, пришельцем. Он был очень большой и серый. «Неужели волк, – подумала она. – Он спит, я смотрю на него, а мне страшно.»

Но чем больше она всматривалась в него, тем больше она открывала в этом огромное теле что-то детское, наивно-смешное. Его выдавала поза, в которой он спал: из приоткрытого рта свешивался кончик языка, его припухленькие ноги были согнуты в коленях, ими он упирался в живот Топе. Ей стало смешно от этих «милых собачек», и она побежала к ребятам.

– Где взяла? – таинственно спросил Коля, у которого была, как он говорил «мечта детства» обзавестись собачкой «вроде тигра».

– Первый раз вижу, – призналась Таня.

– Забожись, – вставил Петька-разгильдяй, это прозвище прочно закрепилось за ним после одной из бесконечных баталий с классным руководителем.

– Не веришь, как хочешь.

– Слышь, принцесса, отдай, – шепнул ей на ухо Коля.

– Бежим, опаздываем, – вдруг быстро заговорила их председатель «тетя Поля», полная девочка с косичками, – подумаешь, собаки не видели. У нас сейчас география. Забыли?

– Тсс, – перебила ее Таня, – не мешай спать.

Ребята рассмеялись.

– Это вовсе и не собака, – сказал вдруг стоявший в стороне Вовка, Танин сосед по парте и по улице, – таких собак не бывает.

В это самое время Топа вскочил на свои кривые ноги; увидев Таню и ребят, Топа отчаянно замахал хвостом, цепь зазвенела, все отхлынули назад, словно у всех одновременно мелькнула мысль «это не собака, сейчас он проснется».

– Брр, – ну вас, – сказала Поля. – Я пошла.

Большая половина пошла за Полей. Вовка, Коля и еще несколько ребят остались. Вовка смотрел на спящего и уже представлял, как он пойдет с ним домой, как будет ухаживать.

– Как человек спит, – тихо и сочувственно сказала Ира и вдруг заплакала.

– Ты что? – спросила Таня.

– Жалко, убьют его все равно.

– А ты откуда знаешь? – спросил Коля.

– Папа рассказывал. Он знаешь сколько перебил.

– А по-моему это самая простая овчарка, – сказал Вова и дернул за руку Таню. – Отдай, знаешь сколько возни, родители у тебя…

– Нет!

Волчонок проснулся и быстро вскочил на ноги. Ребята смолкли. Во время разговора они не заметили, как вошли в приоткрытую калитку, сейчас все бросились назад. Осталась одна Таня. Она вспомнила, что в передней стоит кастрюля супа. Топа виновато стоял в стороне, виляя хвостом и добрыми глазами косил на настороженное тело своего далекого собрата от размеров которого в его собачьем сердце рождался страх. Таня вынесла кастрюлю, и неожиданно взгляд Волчонка и ее встретились. Она заметила каких-то два неподвижных красных огонька, и пошла навстречу им, чтобы не испугаться, не выдать себя, она тихо позвала его:

– Малыш, маленький, ну иди, Волчонок.

Ребята засмеялись.

– Таня, – услышала она резкий окрик, и поняла все: отец вышел на крыльцо. Но она уже была рядом и поставила перед Волчонком кастрюлю. Сердце билось быстро, кружилась голова. Топа насторожился и уже не вилял хвостом. Она присела на корточки рядом с кастрюлей и увидела его близко-близко и тихо сказала, но себя не услышала.

– Кушай, маленький.

Он внезапно вырос перед ней, и ей показалось, что его широкая грудь закрыла небо.

– Ну, – прошептала она, немеющими от страха губами. В глазах у него потухли два красных огонька, и появилось какое-то собачье любопытство, он сделал шаг вперед и протянул доверчиво к ней морду.

– Смелее.

– Таня, – она услышала тот же голос, встала и медленно пошла к отцу.

– Что это? – спросил он и увидел, как тот, на которого он показывал, оскалился.

– Таня, мы пошли, – крикнул Вовка.

– Я догоню, – ответила она им, и – отцу. – Как видишь.

– Угу, – произнес он, не зная, что же ей сказать, и что делать, – а вообще хорошая псина, – добавил он и посмотрел на все еще оскалившегося пса. Топа стоял рядом, не осмеливаясь протянуть морду к кастрюле.

Когда Волчонок открыл глаза, вскочил на ноги, он испугался. То, что он видел, слышал, было незнакомо ему, непонятно. И он уже знал, что непонятное познается в бою, и приготовился. Голоса теней за забором, и особенно голос, который ему показался знакомым, резким, словно надвигался на него – заставил оскалиться. Он посмотрел на Кривоногого, тот стоял рядом неподвижно, это успокоило Волчонка. Его внимание привлекла маленькая тень, она шла к нему и несла что-то в руках. Он приготовился к прыжку, но вдруг увидел ее глаза, услышал ее голос – в нем было что-то от знакомых, далеких воспоминаний, пахнувших домом, теплом, едой; в ее движении тела, и в глазах, он почувствовал то же, что ощущал сам: смелость, отчаяние и страх, он понял, что они равны. «С ней даже можно будет поиграть» – подумал он и виновато опустил глаза, сделало шаг вперед, протянул к ней морду, но тот же голос, резкий, держал его в напряжении. Эти запахи напомнили ему о вчерашнем дне, и ему захотелось есть, и он совсем по-детски ткнулся мордой в кастрюлю и захлебнулся.

– Мм,.. – сказал отец, – он еще щенок, хотя выглядит теленком. Таня не слушала его, она смотрела на беспомощное барахтанье Волчонка у кастрюли; он бил лапой себе по морде, рычал, и Таня смеялась, и ей вдруг захотелось помочь ему и почему-то прижаться к этому громадному и беззащитному малышу; сердцем она жалела его, но страх не проходил.

– Привяжи его, – услышала она голос над собой. –

Не надо, папа, он обидется, ты видишь, какой он.

Отец засмеялся.

– Обидется? – повторил он, – это же собака.

– Обидется, –повторила Таня, – он все понимает, у него глаза.

– Глаза? – смеясь, проговорил он, – Слышь, мать, глаза.

Мама вышла на зов и остановилась в изумлении. Это была полная женщина, лет сорока, с каким-то невыразительным, незапоминающимся лицом. Топа был ее любимцем, и по ее представлению самой большой собакой на свете. Но то, что она увидела, не вмещалось в рамках ее воображения. Она хотела что-то возразить, что-то сделать, хотя бы высказаться, в голове у нее уже рождалось определение типа «чудовище», «недоразуме-ние», но она посмотрела на Топу и уже знала, что она должна согласиться на все, и была уже согласна, но собака до того была большая и нелепая, что ей стало страшно и смешно, и с привычной для нее безмятежностью, иногда доходившей до интуитивного определения и сути, что было неведомо ей самой, она сказала:

– Волчистая собака.

– Ну, ну, – сказал отец, еле сдерживая смех, и ушел, тем самым давая понять, что это их дело, и он на все согласен и не против маленьких причуд единственной дочери:

– Покорми эту собаку, горе ты мое.

Таня стояла и смотрела, как ест Волчонок: он делал большие глотки, жадные, злые, как будто рвал по частям мясо. Она стояла и смотрела, страх прошел, сейчас она любовалась его могучим диким телом. Она забыла обо всем. Отец вышел во двор, посмотрел многозначительно на нее, но не сказал ни единого слова упрека, ушел. Он старался поддерживать эту игру взаимопониманий, скорей не от понимания характера девочки, а во имя сказанного им. Он придерживался этого противоречия и это было похоже на то, как если бы понимал ее. Он нарочно пристукнул калиткой, чтобы подчеркнуть, что он видел, что Таня опаздывает в школу, и что он смолчал. Таня не слыхала и не видела ничего, кроме Волчонка.

Окончив есть, Волчонок отряхнулся, как это делают собаки и неожиданно посмотрел на Таню. Ей стало жалко его, она поняла его робкую, нежную душу ребенка в огромном страшном теле волка. Дело в том, что она узнала в нем волка еще до того, как Вовка сделал свое предположение. Она занималась в кружке юннатов и часто ходила к молодняку в зоопарк, где играли буду-щие волки, тигры, медведи. Она любила играться с ними, потому что их игры не были играми домашних живот-ных, какие-то ненастоящие, у которых ей казалось, жизнь была игрою, а здесь игра была настоящей жизнью. И она научилась видеть в каждом их движении ребенка и зверя, чтобы правильно и во времени среагировать на него.

Волчонок ел до тех пор, пока не прошел голод и, вместе с ним, тяжелое напряжение тела, утомлявшего его. Он отошел от кастрюли, поднял глаза и увидел маленькую тень, которую уже выделил из всего, что увидел и чувствовал. Он смотрел на нее. Она напоминала своим маленьким, угловатым телом его сестру, но она пахла так, как и тени в лесу у костра, которых отец учил бояться. Это останавливало и настораживало Волчонка. Но этой тени, он это видел, тоже хотелось играть с ним. Он в нерешительности застыл, не зная, что делать: играть или убежать. Только сейчас вспомнил Кривоногого, которого не замечал. Он подошел к нему. Топа заскулил и лег на землю, опрокинувшись на спину. Волчонок остановился над ним, не зная, как в этих случаях поступить ему. Хотелось поиграть с ним, но сейчас он все забыл, а может быть, все, что его окружало сейчас, было другим, и эта игра не была похожа на игру.

Оскал вышел сам собой, и он протянул морду к Топе в надежде, что тот отскочит и набросится на него, но Волчонок не рассчитал свои силы и клык вонзился в тело собаки. Топа вскочил и с визгом бросился в будку. Таня поняла все: она пошла к нему. Волчонок оглянулся и повернулся к ней, показав два огромных клыка, но она знала, что это необходимость детской игры, она видела, как он игриво прижал уши к голове, присел и едва заметно завилял хвостом. Через минуту они уже обнимались, Волчонок бегал за ней, ложил тяжелые лапы на плечи и тыкал мордой в ее лицо.

Чтобы быть равной зверю в этой неровной игре, Таня напрягала все свои силы, и там, где волк только игрался, она собирала все свои силы, чтобы так же легко и свободно изворачиваться от его ударов и прыжков.

Наконец Таня поймала его за ногу и, опрокинув на спину, села рядом и стала ждать. Волчонок успокоился и устало растянулся во всю длину, его глаза светились наивными доверчивыми огоньками. Он заснул, и Таня отошла от него.

Мать как-то театрально всплеснула руками, хотя это возмущение было вполне искренним.

– Сумасшедшая, он же мог тебя съесть. Ты посмотри, на кого ты похожа. Таня зашла в дом, подошла к зеркалу и ахнула. Платье изодрано, руки, ноги, плечи, там, где были следы когтей, вспухли. Она вспомнила, что ей еще надо идти в школу, сидеть на уроках, и вдруг почувствовала глубоко непреодолимую усталость и желание лечь на диван, растянуться и заснуть. Она подошла к дивану, упала на него и заснула.

Вечером все сидели за столом. Отец молчал и выжидающе смотрел на мать. Он знал, что молчать нельзя, но никак не мог найти повод. Мать вздохнула и

сказала:

– Подумать только.

– Ира, прошу тебя, успокойся, ничего страшного не произошло, я только хочу сказать… – и он говорил еще долго, хотя сам знал, что это похоже на то, что называют везде «читать мораль», и что хуже всего, знал, что ее не переносят дети, почему, он не знал, но видел отрицательное противодействие ей и поэтому старался много «не воспитывать», но сейчас он оправдывал себя.

Таня слушала бы, если бы она никогда раньше не слыхала отца, если бы ей не было так больно, если бы в голове не мелькали какие-то страшные картины ее игры со зверем, ставшего на мгновение ребенком. Только сейчас она поняла, вспомнила себя, что во время игры она забыла себя, и на мгновение превратилась в его сестру, в волка, она училась защищаться, нападать, училась быть сильной, собирая силы в нужный момент и отдыхать в краткие секунды расслабления, чтобы с новыми усилиями возобновить эту страшную игру. Она чувствовала себя удивительно легко, ясно, и что бы избавиться от этого беспокоющего свалившегося на нее потока слов, она спросила:

– Папа, можно я лягу.

Он остановился от неожиданности, еще не соображая, что она ему сказала; какое-то возмущение, злоба росли, поднимались в нем против всех, кто не хочет слушать его, но словно опомнившись, он подавил в себе это чувство. «Лечь» – вспомнил он и вслух сказал:

– Конечно, иди, – подумал, откуда у ней такие точные слова, или она все понимала, или не слушала, или я не понял ее. Это прозвучало как приговор. Он провел ее в комнату.

– Хорошо-хорошо, – приговаривал он, укрывая ее одеялом.

– Папа, когда ты так говоришь, я тебя так люблю.

«Неужели я был прав, и не нужно было «читать…» – подумал он, а вслух добавил:

– Таня, главное мы поняли и сделали вывод.

Дверь открылась и вошла мама.

– А отец сказал, ты спишь.

– Он ушел, – перебила ее Таня.

– И слава богу.

– Мама, прошу тебя налей в кастрюлю суп.

Неожиданно вошел отец, подошел к матери, взял ее за руку и вывел из комнаты, потом вернулся:

– Утро вечера мудренее.

Он поймал ее какой-то безразличный взгляд и почувствовал почему-то сейчас себя маленьким, меньше своей дочери и добавил, чтобы исправить то дурацкое положение в какое, как ему казалось, сейчас попал:

– Хорошо-хорошо

ІІІ

На окраинах города жизнь затихает раньше, чем в самом городе. Солнце еще не зашло, а в садах и домах – уже темно. Тогда эти низенькие домишки с распростертым над ними безбрежным небом, и тишиной, кажутся одинокими кубышками, покинутыми человеком, невынесшим этого бесконечного одиночества. Долетаю-щие сюда звуки трамваев, машин гаснут в легких тонких садах. В них тихо, уютно и кажется, что небо и солнце здесь потому, что хотят узнать, что делается в этих маленьких пустынных домишках, огражденных друг от друга заборами. И люди здесь – живые слепки своих домов, садов: тихие, замкнутые. Молчат и собаки, которые живут в другом мире, мире запахов, но и запахи здесь теплые, сытые и редко, что изменяет их. Собаки спокойные и злы только на своих хозяев, которые иногда забывают покормить их. И только дети живут по-настоящему, они всегда в движении, веселы и играют друг с дружкой. И не скучают среди своих будущих видений.

Волчонок проснулся тогда, когда стемнело в саду, вскочил на ноги. Это резкое движение вспугнуло соседних голубей, и они, захлопав крыльями, поднялись шумно в воздух. Он смотрел, как те кувыркаются в воздухе и не падают, «ведь там ничего нет, нет земли, деревьев, – думал он. – Это похоже на сон». Ему снились братья, сестра, мать, отец, он играл с ними, и вдруг проснувшись, он увидел все то, что его окружало, ему казалось, что он еще живет во сне, но сна как не бывало. И он понял, что как и сон, так и все, что было с ним до сих пор, исчезло и не может повториться, потому что оно уже было, ведь сон – не жизнь, а жизнь – то, что есть сейчас: он один, здесь, растерянный, не знающий, что ему делать. Он повернул морду к дому и если бы этот дом не был такой большой и страшный, он бы пошел туда, откуда доносился запах маленькой доброй тени, но он был один, и почувствовал, что он, с его огромным могучим телом, страшными клыками, сейчас такой маленький и беззащитный. Если бы он был человеком, он бы пожалел себя и примирился с судьбой; если бы был собакой, завизжал, проклиная все на свете, втягивал бы эти вкусные запахи и благодарил эту будку, дом, пинки хозяев с проклятьями, но он был другой. Может быть только сейчас он неожиданно понял, что он другой и должен быть им, и не может не быть им. И возможно сейчас, когда он почувствовал так, он стал тем, кем еще не был, но кем ему предстояло быть, волком. Он еще не знал, кто он, но он был им, стал. Волчонок уже не чувствовал себя одиноким, беспомощным; эти размышления как бы открыли ему самого себя – сильное могучее тело, крепкие огромные клыки и непоколебимая вера в себя, но несмотря на эту проснувшуюся уверенность, что-то мешало ему полностью забыть о прошлом, о веселом беззаботном времени игр, и сейчас он подумал, что он мог бы быть другим, и в то же время понимал, что это уже невозможно, а возможно только то, каким он стал сейчас и уже ничего нельзя изменить, но сожаление не проходило.

Он все еще стоял, не зная, на что решиться. Его внимание привлекла дорожка между деревьями, она вела в городской сад и выходила в тупичок переулка улицы. Он колебался всего мгновение; оттуда доносились знакомые запахи леса. Волчонок побежал по ней, готовый драться с каждым, кто помешает ему бежать в том направлении. Улица была пустынна. Он бежал быстрее и быстрее.

Первой его почуяла маленькая шавка, мирно дремавшая у ворот, служащих границей ее владений. Она сорвалась с места и так отчаянно завизжала, как будто ее окатили кипятком, но тут же, оценив соперника, скрылась под воротами. И в это же самое мгновение, яростно зашлись встревоженные молодые псы: послы-шался лязг цепей и злостный храп. Старые и опытные собаки только угрожающе рычали, но были спокойны, зная, что тот, кто бежит так смело и быстро, не забежит к ним во двор.

Волчонок чувствовал надвигающуюся опасность. Неожиданно впереди на дорогу выскочила небольшая дворняжка, она глухо зарычала; он приближался быстро, и она не выдержала, отскочила к калитке. Он промчался, едва не наступив ей на задние лапы. Овчарку он не заметил, она выбежала из-за поворота, он не смог остановиться, и сходу налетел на нее. Это был его первый бой и первая победа. Овчарка не успела опомниться, как Волчонок с неимоверной быстротой полоснул клыком по горлу. Выскочившие в это время собаки, почуяв кровь, с визгом разбежались. Волчонок был уже далеко. Остановил его поток света выехавшей навстречу машины. Он не знал, что такое огонь, но инстинкт, та кривая, по которой он обязан двигаться, вдруг с силой отбросила его назад. Он замер, ожидая нападения какого-то невидимого зверя, оскалился, но все было спокойно, свет по-прежнему бил вперед, и он свернул в темный переулок. Ночь распахнулась перед ним неожиданно, но и она, как ему показалось, была слишком светла со своими горящими факелами, звездами, следившими за ним. Он бежал, не зная куда, но ему хотелось темноты и одиночества. Напряженность утомляла его и к тому же начал терзать голод. Ветер доносил знакомые запахи леса, они только раздражали его, и он понял, что мог бы достичь его только во сне, потому что куда ни поворачивался, везде встречал свет уличных фонарей, и ему показалось, что его преследует какой-то огромный невидимый зверь, и некуда было бежать. Он остановился.

Но он все еще не мог ненавидеть, чтобы забыть себя или помнить только себя и стать самым хищным из зверей и самым справедливым волком. Он должен был делать все сам и условия, в которые он попал, требовали от него не только зла – чтобы защищаться и жить, но и добра – чтобы защищаться и жить, и это в одно и то же время лишало его силы и давало ее. Он вспомнил своих братьев и жалобно заскулил, он позавидовал собакам, их крепким заборам, их слабости и единству – а он был один; была бесконечная ночь и страшный свет и щемящее чувство какого-то конца, нестерпимая боль его тела, которую он уже не будет испытывать. Он остановился на знакомой улице, но страх и опасность мешали узнать ее. Лай собак усиливался и приближался. И сейчас, когда опасность приближалась и была неизбежна, он понял, что другим он быть не может, что у него уже есть свой запах, цвет шерсти, огромная голова, широкая грудь, сильные клыки и два разгорающихся в глазах огня.

Огромная лавина собак приближалась, она катилась за ним, чтобы отомстить за победу, за то, что он был другим и не стал ими. Они выбежали из-за поворота и увидели его одного, ожидавшего их. От неожиданности они остановились, но осознав свое большинство, начали окружение. Собак было не больше десяти, но подходили все новые. Возглавляла всех большая широкогрудая овчарка. Она так отчаянно лаяла, что казалось вот-вот лопнет от злости. Она бросилась первая, ведя за собой остальных. Волчонок поймал ее за горло, в тот единственный момент прыжка, когда тело не поддается управлению и бессильно. Он отпустил ее только тогда, когда ее тело обмякло в ее зубах. Он почувствовал как что0то острое, большое обожгло его сбоку. Стая, не ожидавшая такого исхода, откатилась назад, продолжая отчаянно лаять и визжать. Но стая не сдавалась, место вожака занял черный мускулистый кобель, чем-то походивший на бульдога. Он не бросился сразу, а стал осторожно подходить к Волчонку. С боку, повторяя движения черного, наседала белая мохнатая сука. Нервы у нее не выдерживали и она то отскакивала в сторону, то опять приближалась. Остальные медленно подходили со всех сторон. Волчонок выбрал из всех черного кобеля и черную суку. Остальных не замечал. Черный был уже близко, Волчонок видел его лязгающую пасть, но тот чего-то ждал, не решаясь напасть, словно готовился дать сигнал для общего нападения. Волчонок опередил его, он успел прыжком распороть ему шею, но в то же время почувствовал какую-то боль и тяжесть. Собрав послед-ние силы, он бросился на белую суку.

Клубок завертелся, и одна за одной собаки отпадали в сторону от клубка. Кое-кто из них скулил, тянулся домой, оставляя кровавый след.

Таня проснулась от какого-то неясного шума. Она вдруг отчетливо услышала визг и лай, и, как ей показалось, даже запах крови, и все поняла. Она вскочила с постели и бросилась в спальню к родителям. Она схватила за плечо отца и начала, что было в ней силы, трясти его.

– Идем, там Волчонок, собаки, кровь.

Отец приподнялся, еще ничего не понимая, смотрел а одну точку какими-то мутными глазами, потом до его сознания дошло то, что ему говорила дочь.

–Хорошо. Идем. Где кочерга?

– Быстрей… он маленький.

Они вышли во двор. Таня открыла калитку и замерла. Отец все еще тер глаза и про себя чертыхался, но страшный рев сразу отрезвил его.

–Стой здесь, – крикнул он Тане и бросился с кочергой на собак. Из соседних домов выбежали еще несколько человек. Собак с трудом разогнали. На дороге остался лежать Волчонок, овчарка, белая сука и еще несколько собак поменьше. Волчонка трудно было узнать, он был весь в крови, но еще дышал. Таня стояла над ним, боясь прикоснуться, и плакала. Отец наклонился к нему. Он впервые так близко приблизился а Волчонку и то, что он увидел вызывало не жалость, сострадание, а и полуживой Волчонок внушал ужас и страх.

– Горло цело, – выживет.

Подбежала мама. Она всплеснула руками.

– Изверги. Хуже волков. Собак развели, откормили.

– Оставь, принеси что-нибудь.

Мама ни слова не говоря, бросилась в дом. Все трое переложили Волчонка на мешковину и перенесли его в коридор.

– Надо вызвать врача, – суетилась мать и восхи-

щенно смотрела на дочь, та серьезно и как-то очень по-взрослому обмывала раны Волчонка и перевязывала их. Сейчас мать была бессильна.

– Это же несправедливо, он один, а их много. Вот так всегда, – говорила она, стараясь хоть как-нибудь помочь дочери. Отец улыбнулся.

– Это же не люди.

– Все равно, – не сдавалась мать.

Отец не ответил ей, он ходил взад и вперед по коридору, словно хотел что-то высказать, но никак не решался.

– Не кажется ли тебе, мать, доча, что это волк.

– Да, – ответила Таня.

– Да? – повторил отец и вздрогнул, – что скажут… ты не знаешь Петра Никодимыча. Он за свою овчарку перегрызет горло любому волку.

– Но мы его не бросим, мы же люди, – ответила Таня.

Она закончила перевязку, Волчонок лежал без движения.

– Утро вечера мудренее, – сказал он, и хотел еще что-то добавить, но ему хотелось спать и он говорил себе, «что устал и ему давно хочется плюнуть на все, уехать и отдохнуть и от волков, и от людей.»

IV

Лето подошло неожиданно. Небо уже не было так необычно и свежо для людей, привыкших к его голубизне, солнцу, но оно было по-прежнему бесконечным, безбрежным и одиноким.

Ночной бой уже стали забывать и забыли бы, если бы волка не было по соседству, если бы он не выжил. Кто-то написал в милицию, и уже приходил инспектор, предупреждал. Отец Тани отшучивался:

– Ждем, пока сам убежит.

С появлением в их доме волка, он заметил, как что-то изменилось и в доме, и в нем самом, и тайно он был рад этому, хотя никак не мог привыкнуть к волку. Вечером, сидя на крыльце, он смотрел, как Волчонок ест (никогда он его так не называл, из какой-то почтительности к его природе, и мысленно сравнивал его с овчарками, внешне напоминающими волка). Собаки вызывали страх своим видом, рычанием, но этот страх был каким-то игрушечным, ненастоящим, волк же вызывал в нем какой-то непреодолимый смертный страх, от которого не было спасения, и это было видно в его теле – более гибком, неуловимом, зверином. Ночной бой сблизил соседей по улице, сначала это сближение происходило в виде ссор, потом постепенно превратилось в мирные беседы о погодах, с игрой в карты, хождением по гостям.

Таня отказалась ехать куда-либо на каникулы и все дни проводила около Волчонка и только когда он спал, она ходила на озеро или читала. Одноклассники Тани разъехались, остался только Вовка, первый высказавший вслух мысль, что это волк. Он почти каждый день приходил к Тане, чтобы «только посмотреть».

– Не видел в зоопарке, – отвечала Таня.

– Ты ничего не знаешь.

– А что?

– Вчера вернулся Топа, он его…

– Вот это волк, – с восхищением сказал Вова.

– Смотрел бы лучше в зоопарке.

– Смотри, философ, – заметил отец, случайно услыхав их разговор.

– Я?

– Ты не смущайся, честное слово, я сидел и думал об этом же.

– Но это же хорошо, правда? – переспросил Вовка, он почему-то испугался этого слова «философ».

– Правда?

– Ладно, я пошел. Мне и этого достаточно.

Волчонок лежал один. Неделю назад, когда вернулся Топа, он набросился на него, и в течение двух-трех секунд все было бы кончено. После этого его привязали к будке. Он был молодым и раны быстро заживали, но следы еще остались на теле, следов было много. Тело его не изменилось, но что-то произошло с ним, с него спала какая-то детская припухлость, оно стало тоньше, узловатей и мощнее. По вечерам, когда слышался лай собак, он приподнимался и застывал, напряженно ожидая боя. Он понял, что каждый день жизни – это бой за жизнь. И хотя он чувствовал, что ему хочется еще чего-то другого, ласки матери, игр с братьями, и еще чего-то, что он не мог знать, он понял твердо, что все это достается только в бою. Теперь в его движениях не было той ребячливости, беспечности, теперь каждое движение было расчетливым и беспощад-ным. В ужасе, по крайней мере проявляющемся открыто, была мать Тани. Она не выдержала.

– Этот людоед (так она окрестила его) – слишком дорогое удовольствие, хотя бы лаял, – добавила она, как бы оправдывая свое откровение.

Отец и дочь засмеялись. И тут же отец заверил, что пойдет работать по совместительству, только «не ворчи, мать».

Но через месяц, после серьезного разговора с матерью, отец забеспокоился.

– Что можно ответить тебе, тем более волку, жизнь так сложна, и обстоятельства не зависят от нас, – говорил он Тане, и во время произнесения своей речи он думал о противоположном, но продолжал говорить, чтобы самому поверить в то, что он говорил.

Таня не плакала, как он заметил давно, но только один раз он поймал ее взгляд, но что он мог сделать, несмотря на свою любовь к дочери.

– Папа, он болен.

– Это детский лепет, – неожиданно для самого себя его голос перешел на крик, и он вспомнил, что повторил слова инспектора.

– Лепет, – повторил, чувствуя, что не знает, о чем дальше говорить. Уходя, махнул рукой:

– Пусть идет все, как идет.

Волчонок был бессилен. Он уже делал попытку бежать, но цепь и боль удерживали его. За домом, в противоположной стороне улицы тянулся глубокий овраг, заросший кустарниками и деревьями. Иногда Таня водила Волчонка туда на прогулку. Они подходили к обрыву, садились на землю, и Волчонок замирал, жадно втягивая в себя знакомые запахи родной стихии. На самом дне оврага он иногда замечал огонь костра, огонь был далекий, но и такой он внушал ему непонятный страх. Привыкнув к нему, он постепенно преодолел этот страх, к тому же оттуда ветер доносил к нему запахи леса, и как ему казалось, свободы. И эти запахи лечили его лучше всяких лекарств, пищи. Какая-то знакомая боль оживала в его сердце в эти короткие мгновения проснувшихся забытых чувств, не физическая боль сердца, а боль, которая была сильнее любой физической. Эта боль имела удивительную силу и власть над его телом, он чувствовал, что она не может длиться вечно, она убивала постепенно и верно, и что эту боль лечат только свободой и возвращением на родину, где он сможет жить, он, только он, каким он стал, жить затем, зачем родился. И он уже знал, что надо делать, чтобы быть собой, быть свободным и жить.

Собаки держались от его дома на почтительном расстоянии, они возможно давным-давно напали бы на него, но среди них не было отчаянного, сильного вожака. Это все был несамостоятельный народ, любимчики хозяев, старые служаки или просто счастливчики-бродяги, им было весело, лениво, сытно, и они не хотели рисковать даже если их много, ведь они понимали, что они только могут поддерживать кого-то, затем они и рождены. Волчонок, верно оценив обстановку, мог смело совершать прогулки к оврагу, когда его спускали с цепи. К рассвету он обычно возвращался и замирал на цепи день, но всегда ложился против ветра и тянул далекие, тревожащие его душу запахи родины.

Жизнь его проходила не без радости. Без радости не заживают раны. Волчонок все также оскалом встречал отца, в его голосе, движении, он чувствовал какую-то скрытую неприязнь, и выжидал покамест его тень не скрывалась в калитке или в доме. Мать он не подпускал, но и не рычал на нее, при ее появлении всегда закрывал глаза, словно отдавал дань ее незлобивой, доброй натуре. Мать, правда, гордилась и этим, и в разговоре с соседками, ругая волка «сколько она будет терпеть этого людоеда», она не забывала добавить, что он ее не трогает. И только, когда появлялась Таня, он встречал ее как равную. Он вставал и шел навстречу ей, протягивая к ней морду, потом ложился и позволял себя гладить и, вообще, делать все, что ей хотелось. Волчонок научился отгадывать и жить ее настроением. Когда она приходила веселой и игралась с ним, кормила с руки, он отвечал тем же, когда она сидела молча, о чем-то раздумывала, он тоже молчал, или вдруг ожесточался, скалился, словно хотел защитить ее от какого-то, кто обидел ее. Он понимал, что она была маленькой, и ее учили так же, как учили его, когда он был таким же. Он откликался на свое имя только Тане; когда его так звали другие, он вставал и уходил.

Лето приближалось к концу. Кое-где в лесу уже

была заметна желтизна на деревьях. Раны давно зажили и незаметно для себя и всех, Волчонок стал больше и страшнее. Теперь он каждую ночь бегал к оврагу. Собаки давно оббегали его дом десятой дорогой, помня то, как он разорвал двоих, сам он ушел без единой царапины. Однажды он подкрался к костру и лег. Он был голоден, а от костра пахло мясом. У костра сидели люди. Их было четверо: они разделывали овцу. Он не выдержал и вышел из тени на свет. Один из четверых, сидевших к нему лицом, увидев его, вскрикнул и бросился бежать; остальные, едва до них дошел смысл крика, тут же вскочили и разбежались в разные стороны. А он шел на огонь. Инстинкт, силу которого он испытал однажды, укрощенный его волей, молчал. Он сработал только тогда, когда Волчонок почувствовал какой-то близкий страх, он был страшнее собачьей стаи, он чувствовал, как замыкается какой-то круг, из которого нет выхода, он собрал последние усилия, сжался в комок и огромным прыжком преодолел какой-то барьер огня, лишающей его волчьей сути инстинкта.

Круг замыкался у людей. Отец вошел к дочери, и ни слова не говоря посмотрел на нее, понял, она догадывалась обо всем.

– Не убегает? – попробовал пошутить.

Он ожидал слез, рыдания, но она не произнесла ни слова, и он увидел ее какой-то большой, взрослой.

– Танька, я его не застрелю, но люди, разговоры… впрочем, тебе это предстоит еще узнать.

– Чего они хотят от него? – спросила сухо Таня.

– Чтобы он убежал, – он увидел слабую улыбку на ее лице, потом почувствовал такую же на своем и понял, что он, взрослый, бессилен так же, как и его маленькая дочь, также, как и волк.

– Хорошо, скажи, что делать, – неожиданно признался он впервые. Она поверила ему.

– Не знаю, – произнесла она, и тут же снова стала ребенком.

Она начала шутить:

– Ты же сам хотел такую собаку.

– Ты права, – поддержал он ее, – лучше собаки волка нет, но волк – не собака. Ты уже достаточно взрослая, чтобы самой судить. На меня все смотрят как на волка.

– Папа, почему люди такие злые, несправедливые?

– Нет, Таня, злее волка нет. Ты его просто мало знаешь.

– Что ты, папа, он такой ласковый, добрый, умный.

Что он мог ей возразить, если чувствовал только одно: усталость от всей этой волчьей жизни.

– Спи. Утро вечера мудренее.

V

Волчонок остановился только в поле. Это было то самое поле, по которому он бежал когда-то в город. Впереди был лес, он услышал его и завыл. Боль усилилась. Он остановился и лег на землю, боль утихла. Он лежал долго, всматриваясь в ночь, вдыхая ее запахи, и в нем оживало то, что казалось ему незнакомым – лес, запахи, тропа, бег и какое-то поле… Но боль вернула его к настоящему и говорила о лапах, глазах, запахах, которые дали ему жизнь, без которых он уже не мог чувствовать даже боль. Он встал и повернул назад.

Прошло две недели. Раны зажили, но его привязали. Таню разбудил сильный рывок цепи. Она выглянула в окно и увидела, как Волчонок рвет цепь. «Неужели,» – подумала она и в первый раз тоска, боль о невозвратимом притронулась к ее детскому сердцу. Она открыла окно и выпрыгнула в сад. Волчонок неожиданно повернулся к ней, и она увидела сверкнувшие в темноте два клыка. Она вспомнила как мама говорила о «черной неблагодарности волков и людей», и потом ужа сама начала так думать, но сейчас она поняла – «может быть ему тяжело видеть меня, как и мне.»

Ночь была темна, без звезд у луны. Волчонок зарычал, и она испугалась и остановилась, хотя она не видела его: глаза еще не привыкли к темноте. Постояв так минуту, она вдруг в темноте увидела его громадную массу. Перед ней был волк. Она словно впервые увидела клыки, готовые защищать свободу. Она поняла его, и страх прошел. «Я вижу его в последний раз», – подумала она. И вдруг Таня услышала визжание, почти собачий скулеж у своих ног.

Это был Волчонок. Он узнал ее, и не хотел скрывать то, на что решился, он чувствовал, что и она догадалась обо всем и, поняв его, даст ему свободу, как дала и жизнь. И он понимал, что видит ее в последний раз, и несмотря на то, что ему, как и ей не хотелось расставаться, но так должно быть. Он понимал, что оставаясь вместе, они не могли быть равны друг другу, так как не могли быть и самими собой, он может быть самим собой только на свободе, и он должен добыть ее, как и она, чтобы быть сами собою, должна сделать так, как она понимает, и поэтому они должны расстаться. Он опять заскулил. Он что-то объяснял на своем, никому не понятном волчьем языке, только ей. Он стал на задние лапы, цепь загремела, и в этом звуке соединилось все: и неумолимое время, и ее боль, и скулеж Волчонка. Теперь она была меньше его, он уходил, и, казалось, хотел передать ей то, что понял сам, он учил ее, чтобы спасти, как некогда спасла она его; он учил ее быть всегда самим собою.

Она отстегнула ошейник. Он протянул голову в ее руки, но уже не скулил, и она отпустила его, и он понял этот прощальный жест, отошел от нее и огромными прыжками скрылся в темноте ночи, и ей показалось, что его никогда и не существовало, что это все снится, а она спит.

– Таня, – услышала она шепот. Она вздрогнула и оглянулась, на крыльце стоял отец. Она подошла к нему, ей не хотелось ничего говорить.

– И слава богу. Сколько волка не корми, он в лес смотрит.

– Волк должен быть волком, – твердо сказала она.

Эти слова больно кольнули его, хотя они были обращены не к нему, но он0то знал, что они относятся и к нему, но не хотелось тревожить себя далекими воспоминаниями, как ему казалось навсегда и безвозвратно потерянными. Он повернулся и зашел в дом.

Таня стояла одна и вдруг ей стало невыразимо жаль и его, и себя, и почувствовала всем своим отзывчивым сердцем, что будь она волком, она поступила так же, но она плакала.