Перила
Глава «Прибытие»

Нас привезли в тюрьму на грузовике. Когда машина остановилась, нам сунули деревянные брусья, чтобы опираться на них при спуске. После этого нам велели взяться за поручни, начинавшиеся прямо отсюда и, держась за них, идти к зданию, где мы будем проживать.
Рядом оживлённо переговаривались заключённые, которые нас встречали.
— Смотри, тюбик приехал.
— Сейчас всем соуса выдавят.
— Не, у нас в гараже полок нет!
Их вид меня очень удивил. У них была странная одежда — в основе форменная, но переделанная почти неузнаваемо: у многих торчали деревянные прищепки или какие-то детали механизмов, у кого-то были нашиты полосы или куски материи, у некоторых сама форма была как будто перекроена, но не с целью подойти фигуре, а как-то на свой лад.
— Мокрыши! Мокренькие! — кричали они нам.
— Эй, мокрыши, давай сюда. Держитесь крепче за перила и пошли в наш ящик.
И они так же, не выпуская поручней, которые тянулись далеко, болтая и посмеиваясь, повели нас к жилому блоку.
Там нас зарегистрировали, сделали необходимые бумаги и расселили по камерам. В каждой жило по нескольку заключённых. Я и человек, сидевший рядом со мной в грузовике, попали в камеру к старожилам. Они собрались вокруг нас. Один из них, полный, в свободной одежде, с прищепками, обращаясь к своим товарищам, сказал:
— Ну что, каторжане. В нашем гараже теперь потеснее. Это так. Но. Так сказать, новички. Свежая кровь, так сказать. Ха-ха, не поймите буквально, — подбодрил он нас. — Не надо творожить. Устроитесь здесь невыразимо. Жить у нас можно, если сумеете. Вон тут вчера был тяжёлый разговор, с тугими. Знаешь, как я Старого протаранил? Он до сих пор, наверно, не оправился. А я ведь когда ещё ему говорил: Не стучи клюшкой, Старый! Разговаривать надо спокойно, тогда полный абажур будет. А он там всю клюшку себе оббил. Ну и получилась поэтому такая ёжка. А вы обвыкнетесь, пойдёте с нами.
У меня что-то дрогнуло.
— Эй, Шпат, хорош пугать, — сказал другой старожил. — Вас насколько сюда? Пожизненно?
— Нет, почему, — я назвал срок.
— А-а, понятно.
— А вас? — спросил я.
Заключённый замялся.
— Лет на тридцать, наверно.
— Или пожизненно, — пробормотал он.
— Я точно не запомнил. А ты, Шпат?
— Я думаю, насовсем. Надолго, точно. Ещё не один круг сыграем.
— Они не имеют такого права, — вдруг воскликнул мой сосед по грузовику, — они не имеют права так делать с людьми! Они не смеют нас судить! Мне дали пять лет! Вы представляете? Как будто они не видят, что сейчас происходит. Они считают, что я заслуживаю тюрьмы! Вот и всё, что они могут! Вот их методы!
Кто-то из старожилов кивнул:
— Отлично. Будешь у нас выходящим игроком, у нас как раз его не хватает.
— А почему здесь везде поручни? — спросил я.
— У нас говорят «перила» — сказал Шпат.
— Слышь, — заговорил ещё один старожил, — знаешь, что такое мост?
— Перило великана! А знаешь, что такое стена?
— Нет.
— Слишком толстое перило!
— Интересно.
— А ещё, ты представляешь, запустили в ракете первого космонавта-заключённого. Только успевая перебирать рукой!
— Да что ты ему такие тухлые анекдоты рассказываешь, — прервал его пожилой заключённый. — Мы их знаешь когда слышали?
— Как у вас с едой? Довольно? — спросил я.
— Что ты! В стакане тебе ржавого как нарежут — ешь, пока штаны не лопнут.
— И коробка спичек к тому!
— С верхом!
— И пенопласта ещё!
Старожилы довольно хмыкали.
— А какой режим? Строгий ли? Что администрация? — обратился я к Шпату.
— Эти чехлы? Ну ты спросил. А галстук-то какой бывает важный! Ещё увидишь. Ну ты не обращай внимания, главное, кожу не морщи, тогда под одеялом не накормят. Мне вообще сейчас главное в последнем заходе хотя бы на десять очков больше сделать, чтоб закрыть карту. Но не знаю, не знаю, у нас такие есть, с ними попробуй…
— А вообще как жизнь?
— Как жизнь… Как врастёшь… Ничего, рука пока привыкнет к перилу, а там смотри. — Он взбил одеяло. — Оденься по-нашему… насчёт сыра, конечно, вряд ли ты обойдёшь наших, но кто знает. Ну а в игре у каждого есть шанс, так говорится, но шанс ведь всегда какой-нибудь есть у кого-нибудь. А то старьёвщиком станешь или ещё кем-то, а может, на сходках будешь глушить.
Я покивал головой, но в общем, его речь прошла мимо меня.
Потом мы выпили чаю, и старожилы вернулись к обсуждению каких-то своих тем. Я почти ничего не мог понять из того, что они говорили и тоже постепенно обратился к своим мыслям.
Что ж, бывает так, что в обществе возникает что-то… какое-то напряжение, какие-то скрытые процессы. Происходят какие-то события. И тогда порой оказывается, что если даже человек как бы в стороне от всего и ничего такого не делает — это уже преступление. Или наоборот, преступными становятся какие-то совсем мелочи, которые, если взять отдельно, ничего особенного в них нет. Однако сейчас сложилась достаточно непростая ситуация, хотя никаких разрушительных сдвигов не было. И всё же… я, да и многие другие оказались здесь, хотя раньше об этом и речи быть не могло. Ну да ладно…
Заключённые стали говорить, что уже «пора по полкам» и улеглись в кровати. Я тоже лёг и пытался успокоиться и заснуть.
В темноте некоторые вполголоса переговаривались. Недалеко от меня велась беседа.
— Ты знаешь, что там было, вот сейчас? Какой-то звук? Что это было?
— Это был звук-фантом.
— Что это такое?
— Это когда ты, засыпая, слышишь за окном звук достаточно странный, но который в принципе можно объяснить тем, что есть за окном, например, автосигнализацией, стройкой, если у тебя за окном стройка, работой дворника и т.д. Но при этом звук достаточно странный и, если подумаешь, то не скажешь, не сможешь с уверенностью сказать, что это действительно дворник, сигнализация или стройка — если у тебя за окном есть стройка. То есть ты не приписываешь этот звук чему-то конкретно, а просто думаешь, что это звук из того, что есть за окном. Точнее, не думаешь так, а воспринимаешь. Ты воспринимаешь его как звук, производимый находящимися за окном объектами, точнее могущий быть ими производимым.
И всё же это довольно необычный звук. Конечно, не рёв доисторического животного, но связать его с чем-нибудь довольно не просто. Но ты не удивляешься, разве что совсем чуть-чуть. Ты просто слышишь этот звук и даже ничего не думаешь по его поводу.
Получается какое-то влияние твоего способа мышления, твоих правил мышления (например: всегда искать только обычные причины) прямо на восприятие. Ведь ты и подумать не успел, а уже воспринял его как в принципе обычный звук. Ты просто не удивился.
— Какова же его истинная природа?
— А есть ли эта природа? Как ты думаешь?
— Например, у него могла бы быть природа моли. То есть маленькая и незаметная.
— Поэтому она незаметна за самим звуком, он её заслоняет, это ты хочешь сказать?
— Да, как возможность.
— Или же природы нет, поэтому он и звучит как-то неотносимо ни к чему, словно сам по себе.
— Однако если допустить такое, это было бы нечто совсем бескачественное, либо даже неощутимое, ты же говоришь о некой странности.
— Это так.
Я заснул, не услышав продолжения разговора.

Глава «Работы»

Следующий день начался с завтрака. Мы собрались внизу корпуса и двинулись к столовой.
— Слушай, а почему у вас столовая так далеко? — спросил я пожилого заключённого.
— Стакан? Не знаю. Так его построили.
— А где мы сначала прошли, что это за здание? Рядом с нашим корпусом?
— Это котельня.
Заключённые начали что-то шумно обсуждать. Слышались возгласы: «Поедет или не поедет? Поедет или не поедет?» «Поедет! На оранжевом автомобиле!» — вдруг воскликнул кто-то, и все засмеялись.
В столовой мы рассеялись по скамьям. Накладывал Шпат.
— Так, что у нас сегодня? О-о, не поверишь, ну прямо господа пригласили! Сегодня у нас полный котёл пенопласта! Еле под крышку влазит! Кто бы мог подумать! Я прошу сюда ваши коробки.
Мы сдвинули тарелки на край стола, и он стал класть в них белую зернистую кашу.
— Ешьте, каторжане. Мясник сегодня густо сварил.
— Передай ржавого, — попросил сосед.
— Чего?
— Ну, хлеба чёрного.
— Ага.
Я дал ему хлеб.
— Слыхал, будут предлагать игру, ты сразу на почтальона не соглашайся. Понял? Там много делать нужно, а далеко не пройдёшь. Сейчас карту допишут, подожди немного, пойдёшь к нам чистым партнёром, и первые фишки уже сразу получишь. Запомнил?
— Ну да…
— Запиши в кожаную тетрадь.
— Понял.
— Меня звать Грабель. Если что, так и скажи: Грабель сказал, что берёт меня чистым. У них свой интерес, они просто так предлагать не станут. Если что, пусть говорят со мной.
— Спасибо.
Через некоторое время нас повели на работы. Нас сопровождали охранники с винтовками. Мы шли вдоль поручней, с инструментами, потом, на участке работ, поручни расходились, и можно было что-то делать каждому на своём участке.
Пока мы двигались в сторону работ, Шпат показывал территорию:
— Вон там остался стакан, — он махнул рукой в сторону столовой. — А мы поворачиваем в другую сторону. Так. Здесь корпуса со старой техникой.
— А что за техника?
— Ну, мы так называем. Там какие-то рамы, валы, поддоны. Вообще много металла. Это с давних пор. Там, кстати, тоже работы есть.
— Хм.
— Вынести, подварить, переставить. Но это обычно осенью делают.
— Ага.
— Вот мы прошли столбы…
— А зачем здесь столбы?
—Не знаю. Наверно, от лестницы, может, здесь раньше лестница была. Или бельё сушили. А может, кольца на них накидывать — игра такая, но мы в неё не играем. Или, знаешь, это столбы для птиц. Да. Столбы для птиц.
— А зачем?
— А ты никогда разве не видел фотографии — птица сидит на каком-нибудь столбике? Ну, может быть, это чаще на берегу моря, на фоне заката, но необязательно. Их же надо где-то снимать. А это ведь заважишься бегать, искать эти столбы, на которые птицы садятся. А здесь — вот они, пожалуйста. Приходи, снимай спокойно. Как ты думаешь, Патрон?
Невысокий заключённый недовольно повёл головой.
— Это полный картон. Тебе на фестивале такую мукомольню сделают!
— Да я же не тренируюсь, я так, подумал…
Патрон отвернулся.
Шпат потеребил свои прищепки.
— А вон там, обратите взоры, — продолжал он, — монументальная лестница — спуск с холма. Видите — какие мощные перила. Но — сугубо декоративные. За них не подержишься.
— Сухие перила, — одобрительно сказал кто-то из заключённых, — какой камень толстый. Сухо сделано.
— А те постройки? — спросил я.
— Где?
— Вон, маленькие.
— А-а, они не используются. Да там ничего и нет. Ну вот. Спуски, подъёмы — это к другим ящикам, работам и хозяйственным зданиям. Вон там лес. Его сейчас не видно.
Навстречу нам двигалась партия заключённых, с работ или на работы — но, видимо, на другие — так как у них были другие инструменты.
— Шпат, а что они делают? — спросил я.
— А. Ну они сеют песок, просеивают, и песок кладут отдельно, а камни выше носят и складывают.
— Делают кладку в горе?
—Ну… нет. Не совсем.
— А зачем это?
— Как зачем… Такие работы.
Ну мы ещё, бывает, красим, дороги чиним, в зданиях убираемся. Не творожься, всё испробуешь.
Сначала мы носили пустые вёдра к заключённому, который разливал в них какой-то раствор, потом носили вёдра вверх и выливали в жёлобы. Часть заключённых выковыривала из земли какие-то плиты.
Охранники стояли рядом. Вдруг я услышал окрик:
— Куда? Стой!
Заключённый оправдывался:
— Я же только чуть-чуть в сторону отошёл.
— Вы что, открыто неповинуетесь или убежать хотите?
— Ну посмотрите, там же перило плохо струганное занозы будут. Перило с занозами, неудобное… Я и пошёл по другому…
— Неудобное, видишь ли!..
На отдыхе, когда никто не смотрел, Грабель расстегнул карман одежды и достал оттуда несколько маленьких кубиков сыра.
— Видел? Это мой сыр. Такого ещё ни у кого нет. Старый склад открыли, но ещё в стакан не принесли, а у меня мясник знакомый, отщипнул.
Я рассмотрел сыр.
— Он ценен не вкусом, а просто он новый, пока ни у кого такого нет. Смотри не рассказывай об этом.
* * *
В камере заключённые обсуждали какой-то волнующий их вопрос.
— … я думаю, птицы пропадают, если на них не смотреть.
— То есть птицы понарошку?
— Нет, они есть, но когда на них не смотришь, их нет.
— У меня есть немного другое ощущение, но, думается, того же порядка. Птиц так много. И они кажутся какими-то одинаковыми, как будто это одна птица. Хотя их много.
— Когда чего-то много, это всё равно, что его нет.
— Ты уловил связь.
— То есть о птицах можно сказать как минимум то, что есть какие-то проблемы с их существованием.
— Это будет очевидный вывод из нашего рассуждения.
— Это минимальный вывод, следующий из него.
Да уж.

Глава «Праздник»

Вскоре в тюрьме отмечали праздник, посвящённый её образованию.
Нас собрали на площади перед домиком начальника тюрьмы. Двери домика были открыты, какие-то рабочие входили и входили, видимо, что-то ремонтировали.
Начальник (его называли «галстук») произносил речь с трибуны. Вот что он нам сказал:
— Каторжане! Сегодня у нас с вами особенный день. Можно сказать, этот день нас объединяет, делает в чём-то равными, причастными одному и тому же, для вас и для нас. Сегодня есть повод подумать о начале, о моменте образования нашей тюрьмы. Не в датах суть. Может, это странно праздновать, это же тюрьма, но вы подумайте: это же делает вас лучше.
Он посмотрел в сторону домика.
— У нас, здесь, главная задача — ваше исправление и, я не считаю что слишком много приписываю нашей работе — ваше нравственное совершенствование.
Здесь вас ничто не отвлекает, и мы стараемся, чтобы к вам не вернулось ничего плохое, чтобы вы не оказались ни в чём замешаны, ничему такому не способствовали, ничему не сочувствовали. Сами знаете, какая сейчас обстановка. Неизвестно ещё, что будет.
Главная цель тюрьмы — исправление. Это везде написано. Конечно. Но мы идём дальше. Мы хотим не только, чтобы вы больше не совершили того, что послужило причиной вашего здесь нахождения, или не совершили каких-то других преступлений. Не только. Ведь законы меняются. Сегодня одно, завтра другое. Не в этом суть. Вы должны стать нравственнее. Вот наша главная цель. И у нас для этого здесь все условия. Ведь обычно как у человека: ему же всё время надо думать, как прокормить себя, как работать, то есть ему всё время что-то мешает, не получается сосредоточиться на нравственном.
Начальник вновь обернулся и посмотрел на домик (рабочие как раз что-то выносили), как мне показалось, с некоторым беспокойством.
— Не получается. А тут мы за вас всё делаем, кормим вас, содержим, вам ничего не надо делать. Создаём все условия. Только и думай о нравственном, взвешивай все свои поступки, становись лучше, чище. Когда ведёшь себя с другими, или сам… что-то делаешь… думай. Вы должны следовать принципу: поступай так, чтобы… чтобы ты поступал, как надо. Здесь вы можете достигнуть того, чего никогда не добьётесь там, в мире. Просто думайте, оценивайте… прежде чем… что-то…делать…
Я заметил, что во время речи начальник тюрьмы постепенно начал посматривать в сторону, видно было, что его мысли заняты другим. Наконец он закричал рабочим, которые в это время выносили какие-то тяжёлые каменные шары:
— Что вы делаете? Я же говорил: пошарьте в доме, может что мешает, вынесете тогда. Это же не значит выносить шары! Не слышат. Ну что тут сделаешь. — Он выбежал из-за трибуны и поспешил к домику.
— Ну как? — спросил я стоящего рядом старожила, не помню, как его звали.
— Это галстук. У вас, в мире, такого не увидишь.
После торжественной части заключённым предоставили отдых. Они расположились на открытом месте для игры. Это было что-то вроде полосы препятствий, конечно, с перилами. Соревновались по двое или больше.
Я решил понаблюдать и присел на удобное место рядом с заключённым по кличке Творожник, может быть, его так звали из-за немного озабоченного вида.
— Что они сейчас будут делать? — спросил я.
— В принципе это не праздничная игра, — заговорил он, — мы играем тут время от времени. Раньше ещё другие игры были. Видел, по дороге от среднего ящика торчат из земли остатки столбов и колена?
— Да. Я давно думал — что это там торчит.
— Это раньше был лабиринт. Не совсем лабиринт, но такого типа. Немного посложнее. Но это было очень давно, не все помнят. Его потом запретили. Там перила раздваивались, и рука могла соскочить. А может, и соскочила у кого-то. Поэтому лабиринт запретили, а потом вообще сломали. Вот это и есть его остатки. А здесь игра просто кто быстрее. Видишь, там есть разные закоулки, подъёмы, где-то надо бежать, где-то — ползти.
Заключённые закричали, и несколько человек побежали вперёд. Действительно, было интересно придумано, особенно учитывая наличие перил.
— Слышь, а почему он остановился? — спросил я.
Творожник ухмыльнулся.
— А там краской перило намазали. Здесь ребята знаешь какие — не то, что за плетёнкой, в мире. Могут ещё жабу на перило положить, а жабы очень здесь медленные, пока она переползёт куда-нибудь, всё, считай, застрял до конца забега.
— Ну это просто об стол — возмущался кто-то рядом, — я на два кубика сыра поспорил!
— Один пойдёт для жабы, — пошутил другой.
Сыграв несколько раз, заключённые вернулись к местам проживания.
Вечером в нашей камере опять были обычные разговоры. Человек, который сидел рядом со мной в грузовике, всё ещё не мог прийти в себя: то ли всё в тюрьме ему казалось слишком странным, то ли пугало.
Я спросил Шпата:
— Слышь, а что такое вот эта ваша игра, в которую вы играете? В чём смысл?
— Что такое игра? Когда я три раза подряд отбиваю все пустые — вот это игра! Отлично! Я тебе предлагаю быть моим разносящим — ничего, научишься, дело у нас знаешь как пойдёт, полный абажур. Разносящим, а?
— Почтальоном, что ли?
— Ну да.
— Мне Грабель даёт чистого партнёра — и первые фишки сразу.
— Ну-ка подожди.
Шпат повернулся в угол камеры.
— Эй, Грабель!
— Ну.
— Ты что, берёшь его чистым?
— Ну да.
— Да ты что, он же на кОзлах ни одной лунки не сделает!
— Ничего, научится.
— Ну ты даёшь. Ладно, командуй.
— Неплохо ты врос, — сказал мне Шпат с удивлением, — сразу уже первые фишки. Мне бы так, когда я начинал. Там, правда, играли немного по-другому. Но особенно не ликуй — может ещё и поверху всё пойти.
— Посмотрим.
Потом мы разошлись по полкам, хотя кто-то ещё продолжал разговор:
— Как ты думаешь, что такое воздушный канатоходец?
— Никогда не слышал. Кто бы это мог быть?
— Может, кто ходит по канату между домами?
— Согласен, элемент воздуха здесь есть, но следует рассмотреть т и другие возможности. Может, это тот, кто ходит по канату, скажем, между каким-нибудь воздушными шарами?
— Что если он ходит не по канату, а по какой-нибудь особо плотной струе воздуха, если такое осуществимо?
— Не назывался ли он тогда бы ходоком по воздуху?
— Ты прав. Мне кажется, что канат должен быть обязательно. Под воздухом же, я думаю, следует понимать какую-то очень большую массу воздуха. Ведь обычный канатоходец и так ходит на определённой высоте.
— Тогда речь следует вести о том, что это могла бы быть за воздушная масса.
— Истинно так.

Глава «Перила»

Постепенно я обвыкся и начал кое-что понимать из того, как устроена жизнь в тюрьме. Здесь невозможно было передвигаться, да и вообще существовать без перил.
Я и сам вскоре заметил, что не могу разжать руку, что она цепко держится за перила. При этом было такое чувство надёжности, словно в общественном транспорте, когда он качается, может резко затормозить, но ты крепко ухватился за поручень и поэтому спокоен. И наоборот, чувство беспокойства не покидало, когда приходилось идти, опираясь на узкие или непрочные на вид перила.
Разжимать руку или терять опору было ни в коем случае нельзя, этого ни при каких условиях не должно было произойти. Поэтому за перилами следили с особой тщательностью. Их держали в исправности, при необходимости подновляли и, кроме того, часто пристраивали новые, чтобы заключённым было удобно пройти куда-либо. Когда, например, устраивались какие-нибудь новые работы, к старым имеющимся поблизости перилам пристраивали новые и отводили в сторону производства работ.
Перила в помещениях и на открытой территории были все разные и составляли довольно пёструю картину: к старому перилу было приспособлено новое, нередко другого профиля или материла, одно переходило в другое и т.д.
Видов перил было много, в том числе попадались и довольно экзотические, например, я как-то видел, как заключённые красили стену, стоя на подставной конструкции, и охранник держал для них особое, навесное перило.
Время от времени старые перила заменяли новыми. Часто можно было увидеть уложенные или поставленные столбиками брусья разной толщины и конфигурации — привезли новые перила.
Впрочем, за всем уследить было невозможно. Однажды на работах, когда мы передвигались по участку, вдруг оказалось, что перил дальше нет. Нам надо было куда-то идти или что-то отнести, а перила обрывались. Охранники сказали: всё, работы отменяются.
Ещё как-то я видел, что заключённый двигался по довольно толстому перилу, но впереди оно заканчивалось, а совсем рядом начиналось тонкое перило. Охранники приказали заключённому оставаться на месте и вызвали помощь. Через какое-то время к этому месту принесли какое-то приспособление, похожее на клетку, с особым перилом внутри, в которую входил заключённый, и оно помогало ему перейти с толстого перила на тонкое.
Если сначала перила воспринимались мною не как необходимость, а как принятое здесь правило, что, мол, здесь так положено, идти, держась за перила, то потом выяснилось, что без них нельзя.
Прошло не так много времени с момента моего прибытия, а я уже был не в силах оторваться от перил. Как же это могло получиться?
Один из старожилов сказал мне, когда я заговорил с ним об этом:
— Ты может, и не помнишь, но в самом начале ты разжимал руку, и делал это без всяких усилий, то подержишься, то отпустишь. Ты и не обращал на это внимания. Не обращал внимания на то, держишься ты в данный момент или нет. А теперь ты уже не можешь не держаться.
Я попытался напрячься и разжать руку, но ничего не вышло. Я не понимал, почему у меня не получается это сделать. Я напрягал руку изо всех сил, но… оставался прикованным к перилу.
А вскоре тюрьма была взбудоражена: произошёл несчастный случай. Я сам даже что-то видел краем глаза, какое-то движение, собрание людей. Потом подъехала машина и через какое-то время уехала. Никто толком не понял, как и что. Я спрашивал старожилов, но они не могли ничего понятно объяснить.
Я и раньше слышал о чём-то подобном. Ещё в начале моего заключения, когда меня вели по коридору охранники, донёсся разговор из одной камеры:
—… короче, шёл он… с вёдрами… и, представляешь, перило треснуло! Пополам практически!
Но я уже прошёл дальше и не услышал конца рассказа.
Вечером у нас в гараже, да, наверное, и в других тоже, обсуждалась тема сегодняшнего инцидента.
— Ты знаешь, — говорил один заключённый, — как-то раз со мной тоже чуть такое не случилось. Вообще чуть наверх всё не поднялось. Иду я как-то, знаешь где, вот где крайние ящики, в тех местах. Там мы каменные блоки обмазывали раствором. Сейчас так не делают уже. Полный абажур, иду, и вдруг мне кричат: не хватайся, оно там трухлявое! И точно, оказалось, там оно еле держалось. Давно туда не заходили. Ты представляешь? А я бы схватился.
— Ты послушай, что я скажу, — начал другой заключённый, — раньше был не такой студень, как сейчас, тоже и с перилами построже было. О том, чтобы трухлило и разговора не было. Накормили бы под одеялом всех сразу. Ещё старшие каторжане давно говорили, что в их время было заведено с перилами, например, так: была бочка, слышали, нет?
— Нет… нет… — раздались голоса.
— Это такой гараж, куда сажали, если чехлам что не понравится, не так выйдешь если. Там перило было у самой двери, так что и не подержишься толком, и прилечь можно было только еле-еле, и при этом сам гараж был с простором, вдали даже диван стоял. А ты с таким перилом только и мог скорёжиться под дверью. Вот так, говорят, было.
— Да, — ответил кто-то, а я ещё слышал, вот говорят: ушёл по последнему перилу, да? А раньше на самом деле такие перила были. Понял?
Каторжане завели беседу о старых временах, а я всё вспоминал сегодняшний случай. Что там было? Что произойдёт, если разжать руку или случайно потерять перило, чего все опасались, что пытались всячески предотвратить? Что должно тогда случиться?

Глава «Акция»

Работы, которыми мы занимались, были довольно странные. Я имею в виду те работы, которые не носили практического характера, как то починка перил, уборка, приготовление пищи и т.д. Однако они не были и откровенно бесполезными, просто чтобы заставить людей работать. В них как будто был, как будто оставался отзвук какой-то деятельности, которая в прошлом могла иметь смысл. Вообще тюрьма, такое впечатление, располагалась на территории, которая раньше служила для других целей. Это как-то чувствовалось по расположению зданий, их внутреннему устройству. Куда-то, например, в столовую, надо было далеко идти, а куда-то, куда не очень надо — близко.
Я постепенно стал понимать язык каторжан, узнавать их нравы. Большинство играло в игру, с разной степенью участия — кто-то горячо, кто-то скорее по привычке. Игра была непонятная, я сначала пытался в ней разобраться, но вскоре совершенно запутался. Там были элементы, типичные для настольных игр. Но это только то, что сразу бросалось в глаза. Что-то писалось на бумагах, потом их куда-то переправляли. Кроме того, часть действий совершали на открытом воздухе. Было очень много видов игроков и различных атрибутов игры. Я никак не мог их все запомнить и увидеть какую-то систему, в которую они складывались. Я пытался расспрашивать старожилов, но они говорили не очень понятно, сбивчиво, увлекаясь — как любые профессионалы своего дела, начинали просто, но быстро переходили на профессиональные термины и отдельные неясные замечания. Впрочем, не исключено, что когда-то, изначально, игра была достаточно простая, но постепенно приобрела всё большую сложность, обрастая новыми правилами и вариантами действий. Всё же, я чувствовал, мне её не постичь, не врасти в неё, как старожилам.
Но было и ещё кое-что, помимо игры.
Как-то со мной заговорил Шпат.
— Мы посмотрели на тебя, — сказал он, — тушить ты не станешь. Решили кое с чем тебя познакомить. Чтобы и ты поучаствовал. Но ты понял, до чехлов это чтоб не дошло. Да что ты! Сразу деревом завалят.
— Понял.
— Ну ты пока живи, как живёшь. Просто имей в виду, что скоро попросим тебя кое-чем помочь. И так вообще, смотри, аккуратнее.
— Ладно.
Итак, в тюрьме, по-видимому, рос какой-то заговор. Это был неожиданный разворот. Следующие две недели где-то ничего не происходило, только кое-кто со значением посмеивался или подмигивал. В это время велась подготовка. Что-то пришлось сделать и мне. Надо было доставить послания некоторым каторжанам из соседних ящиков, а также сделать кое-какие предварительные вещи. Кто-то в это время отвлекал охранников или делал так, чтобы им не было видно. В том числе многое делалось и незаметно друг от друга. Эта была целая операция, тайная и довольно сложная.
Главное внимание здесь отводилось связи и согласованности действий большого количества заключённых. Как я догадался, непосредственно участвовала, пожалуй, бОльшая часть населения тюрьмы. Это должно было быть что-то настолько массовое, что меня даже пугало.
Однажды днём я понял, что что-то такое уже началось, что-то пошло. В нашей камере тоже было напряжение. Вдруг в определённый момент каторжане вскочили, кто-то куда-то побежал, кто-то доставал что-то, один встал у двери, другой у окна и… из какого-то окна вывесили наружу небольшую тряпочку. Я ждал, что будет дальше, но всё как-то успокоилось.
Шпат довольно оглядел каторжан, сказал мне:
— Ну… Как, а? Не морщи кожу. Иди сюда, посмотри.
Я подошёл к окну, выглянул и, разобравшись, увидел, что из окон других корпусов тоже висели маленькие тряпочки, не сказать, чтобы яркие.
— В один момент сделали, как по часам. Вот это акция! Прошло, как по перилу. Не створожили каторжане.
— Хорошая акция, — одобрил Грабель, — сухо вышло. А помнишь, какая акция была у леса!
— Это да. Это была акция. Представляешь, — обратился Шпат ко мне, — вот там, где начинается лес, ты понял, в землю вкопан обрезок трубы. Причём перил до него нет. Ближайшее заканчивается о-оо где. А мы что придумали. Тогда как раз новые перила только привезли. И мы по-тихому взяли одно из них, а вместо него поставили старое, чтобы при пересчёте не обнаружили.
— Не, не так было, — сказал Грабель.
— Ну. Разве не так?
— Перило мы подменили в одном месте. Там мы сняли очень длинный кусок или даже два, и вместо них короткий вставили, чтоб не так в глаза бросалось. Но это надо было сделать очень быстро, потому что потом поняли бы. Ну, дотянули то перило до трубы и на ней краской кружок нарисовали. И сразу перила обратно поменяли.
— Я представляю, — сказал Шпат, — если бы чехлы это увидели. Раньше-то кружка не было. А теперь вот он. Как? Откуда взялся? Что за нарош? Я даже не знаю, что бы было. Как тебе — приходят они туда, а там наш кружок! Я бы посмотрел, какие у них будут лица!
Так я узнал, что время от времени заключённые устраивали акции. Их готовили тщательно, в большой тайне, порой довольно долго. При этом акции оставались незамеченными администрацией тюрьмы, а часто вообще было трудно ожидать, что их кто-либо заметит и, если заметит, поймёт, что это какая-то активность заключённых. Тем не менее они очень опасались, что тюремные начальники об этом узнают и считали акции рисковым делом. Я иногда слышал реплики: «Представляешь, я мимо проходил, они чуть не увидели тот гвоздь! Прямо в ту сторону смотрели!» Или: «А что если пересчитывать всё-таки будут и двух не досчитаются?» и т.д.

Глава «Знаток перил»

На следующий день начальник тюрьмы собрал нас на площади и объявил, что будут новые работы.
— Такого вы ещё не делали, — говорил он. — Сегодня это вы первый раз будете делать. Будем возводить подпорки в южном районе. Подпорки возьмёте в технических строениях 1, 2, 3 — кто был, тот знает. Чуть подальше там посмотрите, они за остальной техникой лежат. Берём эти подпорки и перетаскиваем их в центральный район, рядом с клумбами, вам покажут. Надо будет их установить. Вот такие работы. Ну что, каторжане, вывезете?
— Вывезем! — послышалось из рядов. Пожилой заключённый рядом со мной выкрикнул:
— Вывезем, а как же! Были бы перила!
— Пройдём везде! Только перила дай! — поддержали его другие.
— Да… да… — как-то кивнул головой галстук и потёр глаза.
Подпорки состояли из металлических стержней, скреплённых кольцами. Мы устанавливали их на земле, недалеко от растений на клумбе. Казалось бы, их можно было установить, чтобы они подпирали те растения, но надо было ставить именно так, в стороне. Словно для каких-то других, больших растений, а может быть, не растений?
Охранники здесь за нами не наблюдали, потому что уйти было некуда, перила заканчивались, и по ним можно было только вернуться назад.
Я ставил подпорки в паре с одним старожилом. Через какое-то время он сказал мне:
— Я бы сейчас отдохнул. Ты как, со мной?
— Куда же ты пойдёшь?
— Я тут знаю перило — оно воо-н там, прикрыто ветками, по нему можно пройти на заброшенный участок и отдохнуть.
Потихоньку мы пробрались через кустарник и вышли в полузаросшую местность. Там было очень тихо. Стояла пара сооружений вроде беседок, разрушенная стена.
— Хорошо тут, — сказал старожил, — интересно, что недалеко.
— Да.
— Я вообще все перила знаю, какое куда идёт. Мне известны все тайные пути, закоулки. Знаю, как куда пройти, где пройти короче, где срезать можно. В принципе я по территории вообще могу передвигаться почти свободно. Могу ускользнуть с работ, поспать.
А самое такое у меня есть место, но я, конечно, не выдам, оно в начале леса. Есть одно перило, оно уходит немного в лес, и там можно лечь и смотреть в небо. Так спокойно, я лежу, вижу небо, верхушки деревьев…
Мы сидели в этом заброшенном месте, и я чувствовал себя совсем по-другому, не так, как на работах, с которых мы ушли, вообще не так, как в обычной жизни тюрьмы. Здесь как будто присутствовало что-то совершенно иное, непохожее на то, что я видел каждый день. Казалось, оно вот-вот заговорит. И хотя оно не говорило, но всё же было рядом с нами.
Вечером в камере, когда все уже устроились спать, я размышлял о перилах. Вспоминая сегодняшнюю встречу со знатоком перил, я подумал: вообще получается, что перило значит больше, чем дорога, то есть, чтобы куда-то пройти, нужно перило в первую очередь, а есть там дорога или нет, не так уж важно. С каждым днём я стал всё больше задумываться о перилах. Ведь вся наша жизнь зависела от них, так или иначе была с ними связана. Сначала мне казалось очень необычным, что здесь на каждом шагу перила, чтобы держаться, совсем не так, как в мире. Но потом я начал вспоминать и понял, что в мире я тоже очень часто видел поручни в разных местах, но просто не обращал внимание. Хотя на самом деле они были распространены очень широко.
Во-первых, конечно, пришли на ум поручни в общественном транспорте, в вагонах, автобусах. Были поручни у лестниц, у спусков с неровностей местности. Интересно — а ведь были и поручни в лифте, и на стоянке автобуса. А ведь там надо просто стоять, там не трясёт, нет опасности упасть. Получается, человеку, чтобы стоять, тоже нужна опора! А подлокотник у кресла — своеобразный поручень, а спинка у железной кровати — это вообще перила в чистом виде! То есть у человека даже сидеть и лежать без опоры не очень-то получается!
Если подумать, найдутся и другие вещи, которые, хоть и не являются перилами и не похожи на перила, но, по сути, выполняют их функцию. Например, посох. Костыль. А сиденье — это же тоже как бы опора, но для всего тела.
Так получается, что, почти этого не замечая, мы окружены поручнями и множеством других вещей, на которые мы опираемся стоя, сидя и при движении. А ведь мы уверены, что человек — прямоходящее животное, что он может длительное время стоять и ходить. Но нет — он, оказывается, и лежать-то может лишь условно самостоятельно. То есть мы прямоходящие относительно, мы лишь некоторое время способны стоять и двигаться, но и в это время должны себя поддерживать, опираться на что-то. Мы больше похожи на тех рыб, которые непродолжительное время могут дышать воздухом вне воды, но потом должны в неё возвращаться.
Мы так и не стали прямоходящими, не можем с полным правом носить это гордое имя. Мы не стали прямоходящими, не стали самостоятельными. Сидение, стояние — расход энергии слишком большой, чтобы мы находились в таком положении всё время, мы стараемся снизить этот расход. Обратили внимание в метро — на станциях, где поезд стоит минуты три, человек вошёл, поезд не собирается ехать, а он уже схватился за поручень? Хотя поезд ещё не качает, мог бы просто постоять.
Вот какая правда о положении человека открылась мне, и я теперь по-новому смотрел на наш мир. Весь жизненный путь, вся деятельность человека была связана с перилами, с опорой. Есть ли в темноте подземных коммуникаций поручни, чтобы не терять путь? Не таковы ли и перила у нас — они направляют нас в мире, которого мы не знаем, не видим его, как он есть? Мы идём сквозь не полностью ощущаемый нами мир. Перила поддерживают и ведут нас. С какой глубокой душевной верой, с каким спокойствием каторжане говорили: «Мы пройдём везде — были бы перила»! За этим аргументом стоял фундаментальный опыт. Здесь перила становятся более важными, чем дорога, они не зависят он неё и могут провести туда, куда не пройдёт дорога. Они могут пройти и поперёк дороги.
Затем мне пришло в голову, что понятие опоры — неотделимая часть жизни человека не только как биологического объекта, но и как общественного существа. Сколько выражений в нашем языке, так или иначе относящихся к этому предмету — «дайте мне точку опоры…», «мне не на кого опереться», «нужна поддержка», «здесь не за что зацепиться», «почему ты такой упёртый», характеризуя человека: «на него можно положиться» или наоборот: «он какой-то скользкий»…
Состояние лишения опоры оценивается как однозначно отрицательное: «меня словно подхватило и понесло…», «как перекати-поле», «его носило…», «что ты несёшь». Здесь понятно, что движение и вообще существование человека не мыслятся без опоры.
Вспомните фотографии друзей, кладущих друг другу руку на плечо. Смысл жеста таков: он мой друг, я могу на него положиться (в прямом и переносном смысле). Разные эпизоды в книгах, кино: положительный герой помогает поддержать падающего человека, раненого, помогает пройти старому или слепому человеку. То есть опора обладает и положительным нравственным смыслом.
Если пойти дальше, почему предпочли аппараты тяжелее воздуха? Потому что они опираются на воздух, а воздушный шар легче, он летит без опоры. То есть шар отвергли не потому, что он хуже, а потому, что он не опирается, в его конструкции нет идеи опоры. Получается, тут уже на уровне идеи, что должна быть опора. В самой идее конструкции должна быть идея опоры, хотя есть другая конструкция, которая может выполнять те же функции. Идея о том, что может и не быть опоры, отвергается как чуждая. Таким образом, идея опоры заложена в самом мышлении человека и распространяется уже не только на то, что касается непосредственно него, а шире, выходя за рамки человека и человеческого.
Уже засыпая, я подумал: куда может завести такое рассуждение? Что будет, если его продолжить, выйти на более высокий уровень обобщения? А вот что: весь наш мир держится на трении и упругости. А ведь это и есть опора. Выходит, всё существует относительно друг друга, так как должно на что-то опираться. Всё существует относительно. Мир существует относительно, не самостоятельно, не в полном смысле слова.
Вот такая теория явилась передо мной, прежде чем я окончательно заснул.

Глава «Горбатый муравей»

Меня разбудил молодой заключённый, один из тех, с кем я прибыл сюда: «Вставай! Нас вызывают к начальнику тюрьмы, убираться».
— Галстук оказывает честь? Ну пошли.
Мы направились к домику начальника тюрьмы, где были специальные перила для тех, кто убирался, протирал окна или что-то ещё делал по хозяйству.
— Заходите, каторжане, — пригласил он нас. — Тут, конечно, хоть и кабинет начальника, перила не бархатные, обычные, уж не побрезгуйте, более изысканных предложить не могу.
Мы начали уборку — собирание мусора, протирание полов и стен. Галстук ходил по кабинету, пару раз что-то сказал, и потом заговорил как бы про себя, хотя и вроде бы обращаясь к нам:
— Как у нас всё-таки хорошо устроено здесь. Конечно, пока ещё не в самом лучшем виде, не в самом. Но идёт к тому, это я вижу, это вы видите, как мы разворачиваемся, налаживаем… Вы учтите, что в общем-то не мы это начинали или, точнее, мы пришли уже потом. Но сейчас и время другое и взгляд уже другой, и великие идеи и сенсационные открытия смотрятся иначе.
А вот бы сделать так везде, как у нас, в мире так всё сделать. А то ведь видишь — вот идут люди по улице, какие-то неуверенные, неустойчиво как-то. А тут они будут спокойно, твёрдо шагать, по перилам, совсем другое дело будет! Это же стабильность в человеческой жизни. А то какая-то неуверенность есть. Вот так бы везде перила провести. А то, что сейчас делается, непонятно, эти туда, эти сюда, эти сбоку, а тех уже и попробуй найди, и чем они занимаются, а главное, зачем — никто не скажет. А я скажу так — потому что там все толкутся, неопределённо, а потом кто-то что-то придумывает или наоборот, никак и нигде и вообще кто он. А в конечном счёте вы, вот вы лично — оказались здесь. Я не преувеличиваю. Надо же организовать, раскроить везде, нарезать — как бусы по ниткам всё будет двигаться. Вот не понимают этого или, скорее, не знают, не знают глубоко, не видят нашего опыта, не изучают и не придают значения.
Вы всё уже, закончили?
Мы покивали головами.
— Ладно, возвращайтесь в блок.
В гараже кто-то хвастался сыром, зашёл разговор о том, каким сыр бывает или может быть, об идеальном сыре, о том, как резать — ломтями или кубиками (тут были горячие реплики).
— Конечно, весь сыр себе не достанешь. Вот за плетёнкой — там чего только нет.
— Доставай, смотри. А там уж чего только нет, прямо господа пригласили.
— А уж нам что попадает.
— Чего останется.
— Я представляю, какой сыр в мире, у галстуков, важных.
— Сыр. У них и перила, наверно, золотые, а может, с бархатом.
— Ты что, у них же нет перил.
— А, ну да…
В углу мелькнуло какое-то насекомое (или нет? но что-то мелкое, точно), которого я не рассмотрел.
— Кто это был?
— Перильный житель.
— Точно.
— Больше некому.
— Жилец перил.
— Накидай ржавого — будет чаще заходить.
— Ты лучше сыра отщипни.
— Не, мой не пойдёт. Ты своего кинь, он разборчивый.
— А что это за перильный житель, кто это? — спросил я, заинтересовавшись.
— Есть легенда, что какое-то существо или существа, живущие в перилах или на перилах. Это ещё старые каторжане говорили. Точно никто не знает, кто оно. Может, червь, змея, муравей, может, мышь. Бывает, сидит кто-то на перилах, а как узнаешь, выполз он оттуда или так залез. Или идёшь, и вдруг кто-то спрыгнул с перил. А кто это был, не узнаешь.
— Кое-кто из старых говорил, что он не в периле живёт, а сам притворяется перилом. Подобно некоторым насекомым, придающим себе вид палочек, листьев, кусочков коры. Зачем ему это? Может быть, он охотится — но на кого? Я не слышал, чтобы говорили, что он на кого-то нападал. Кого же он подстерегает? А может быть, наоборот, прячется, спасается от кого-то. Хм, что если он потом стал кем-то? Он где-то среди нас?
— А я тоже слышал, что он притворяется перилом или секцией перила, особенно опасно, если где-то в старых перилах секции не хватает, а он на это место встраивается. Говорят, с одним из старых каторжан, я его вроде даже как-то видел, не помню, как его звали, был случай — он где-то шёл, схватился, а тот — раз! — и побежал или что-то другое сделал, может, обмяк, или разбежался во все стороны, оказавшись конгломератом существ, чем-то вроде бродячего муравейника.
— Перило ожило. Вот это кружево. А я слышал ещё другое. У нас же тут перил — не перечешешь, в любом виде, по факту. Где-то, бывает, поломано, где-то подгнило, где-то заржавело, где-то погнулось — всякое может быть. Это так. Но это дело обычное, не так страшно, если идёшь аккуратно, смотришь, вовремя остановишься, если что. А говорили, есть где-то в старых местах такое перило, в которое если попадёшь, то не выберешься — оно само на себя замкнуто. Но при этом в него можно попасть, а выйти — нет. Есть разные геометрические фигуры, скажем, очень сложные, которые надо выводить, не отрывая руки, с разными фокусами и т.д. Вот это что-то в этом роде. И вот это перило образует такую хитрую фигуру, что сначала идёшь, поворачиваешь, туда, сюда, вроде незаметно, а потом оказываешься в замкнутом контуре, идёшь по линии, которая сама в себя обращается.
— Да…
Кто же они — перильные жители? — думал я, отходя ко сну. — Какую тайну скрывают перила? Что это может быть — мышь, крот, живущие внутри перила или какой-то особенный, например, горбатый, муравей. Горбатый муравей. Вот как можно было бы назвать мою историю, думал я. И в полусне эта мысль казалась мне неопровержимой.

Глава «Увлеченья»

Многие каторжане были увлечены чем-то — игрой, акциями, сыром или ещё другим.
Как-то на работах я познакомился со старьёвщиком. Вообще многие заключённые увлекались стариной, находили предметы из прошлого тюрьмы, иногда нашивали их себе на одежду. Старьёвщик раскапывал везде и искал вещи, относящиеся к далёкому прошлому тюрьмы. Однажды он показал мне свои находки.
— Смотри, сколько всего я нашёл, — говорил он, разложив свои сокровища. — Вот катушка, планки, это от старой посуды куски — видишь, какая она толстая, не то, что сейчас. Вот эта пуговица очень старая, скорее всего, старше всех других предметов. Есть даже куски старых перил — на, пощупай.
Тут словно чувствуешь, что это другое время было, там было всё по-другому.
Я рассматривал коллекцию. Некоторые предметы быта, форменной одежды, оборудования походили на те, которыми пользовались сейчас в тюрьме. А другие казались совершенно чуждыми, непонятно, для чего они служили.
— Это знаешь, как здорово, когда вот это всё находишь, — сказал старьёвщик. — А это, кстати, не так просто. Надо и место найти, где есть смысл искать. Конечно, где-то что-то и так валяется или есть ещё пара старых построек, там кое-что сложено. А так нужно копать, разбирать разный мусор. Есть несколько мест хороших, где работы проводят, там можно найти что-то интересное. Бывают вещи большие, их, конечно, сюда не занесёшь. Вообще начинаешь как-то представлять историю тюрьмы — а здесь знаешь какая история! — как-то ощущать, что она рядом, что всё это было здесь, на этом месте! Ты знаешь, я вот тут всё это собираю, и так думаю, что здесь раньше была совсем другая жизнь, не такая, как теперь. Может, здесь была даже не тюрьма, что-то другое. Ну вот, например, в одном месте я нашёл какие-то шапочки. Для чего они? На одежду непохоже. Может, какие-то специальные? А в других местах, наоборот, находил, например, маленькие колёсики, типа как у холодильника, или катушки, как для киноплёнки, или стержни для ручек, но очень много, просто в невообразимых количествах. Зачем их столько понадобилось? Поэтому мне и кажется, что раньше всё было совсем не так.
Я и сам однажды нашёл среди каких-то строительных обломков книжечку, почти всю заполненную. «В ем врши возможн… свё же… прак» — читал я, — «Заем уше жо…» И так весь текст. Странно.
Был ещё один старик-музыкант. Однажды меня привели послушать, как он играет. Мы сели к нему вплотную, и он брал инструменты и немного поигрывал когда на одном, а когда можно было — и на нескольких инструментах сразу. Инструменты у него были очень маленькие, он их придумал сам и сделал из подручных предметов: резинок, пружин, спичечных коробков, скрепок. Они звучали очень тихо, и, чтобы услышать, надо было приблизить голову к самому инструменту, а иногда даже приложить его к уху.
Многие из тех, кто прибыл в тюрьму вместе со мной, уже в полной мере увлеклись чем-либо. Человека, который очень возмущался, оказавшись в тюрьме, передвинули в другой гараж. Я очень удивился, когда потом его увидел. У него был здоровый вид. Он был вполне доволен и очень азартно играл, участвовал во всех акциях, его пафос ушёл туда. Он сжимал кулаки и говорил: «Мы им покажем!» «Такое устроим!» и т.д.
Кто-то из новичков, впрочем, новичками мы давно уже не были, однако всё же отличались от остальных обитателей тюрьмы, когда мы с ним разговаривали, вдруг сказал:
— А ты знаешь, в этом что-то есть, вообще, вот в этой системе, что есть перила и так далее.
— Ну ты кладёшь.
— А что, посмотри, это же совсем другое, не как в мире, здесь есть какая-то большая правда.
Когда я беседовал на эту тему со старожилом, не из нашего гаража, тот сказал:
— Что тебя удивило?
— Ну… ну, вообще кажется, немного странно, что всё время идёшь, и за перила держишься.
— В сущности, в хождении, держась за перила, нет чего-то очень необычного. Ведь часто, когда ты идёшь, ты идёшь вдоль чего-то — вдоль стены, дороги, даже поезд метро идёт вдоль токонесущего рельса, а обычный поезд — вдоль проводов, вдоль другой колеи.
— Всё же перила как-то ограничивают передвижение, — решился я высказать неудобную мысль.
— Вот ты говоришь, что перила ограничивают твою свободу передвижения. Ну это, конечно, верно. Но ты подумай, а разве дороги, дома, строения всякие не препятствуют твоему движению?
Вот ты вышел из дому и что, можешь пойти, куда глаза глядят? Конечно, нет. Ты пойдёшь вот так, потому что только здесь есть дорога и она идёт в этом направлении, а не в другом, а дальше ты упрёшься в какой-нибудь забор или какие-нибудь работы, дома и так далее. То есть ты и в обычной жизни не движешься свободно. Это иллюзия. При тщательном разборе она рассыпается, вот как сейчас. Транспорт опять же ходит только по маршруту, определённым линиям, и ты подгадываешь, как тебе лучше проехать туда, куда тебе нужно. Ты не движешься по кратчайшему расстоянию к этой точке. То есть перила не больше ограничивают твоё движение, чем дома и дороги и всё остальное в мире. А скорее, даже меньше. В каком-то смысле они, наоборот, делают движение более удобным. Мы пройдём везде — были бы перила.
— Это да, но их ещё сделать надо, провести, — проворчал я.
— Провести можно. Проведём. Это, кстати, гораздо проще, чем строить дорогу, а толку намного больше. А теперь подумай.
Перед сном спорщики (их звали Кочан и Бутель) рассуждали:
— Ты знаешь эту историю о том, как канцелярские кнопки стали кнопками силовыми?
— Что ты имеешь в виду?
— Как же, раньше на упаковке с этими кнопками писали «кнопки канцелярские», а теперь — «кнопки силовые».
— Это существенное отличие.
— Это был такой прорыв… Как они этого добивались… Какая это была борьба… Представляешь, так обыденно — канцелярские, может быть даже чуть ржавые — и вдруг всё изменилось — и они силовые. Кнопки-качки. Это выход на какой-то другой уровень, из скучной обыденности (канцелярские) в мир чуть ли не супергероев (силовые).
Одно название вызывало скуку — ну что можно делать канцелярскими кнопками? Пришпиливать к доске какие-то унылые, неинтересные объявления? И вдруг — сила, мощь — и теперь эти кнопки красивые, разноцветные. Какие-то объявления, и вдруг — на стенах весёлые плакаты, флаги…
— Полный переворот.
— То есть смысл этих кнопок теперь не в том, что они служат для канцелярских нужд, а в том, что к ним нужно прикладывать силу.
— И эта сила как бы переходит в них, становится их атрибутом.
— Ты прав. Кстати, канцелярские кнопки чаще гнулись.
— Но это не так просто им далось.
— Конечно, нет. Сколько они прозябали, сколько их погнулось, проржавело, сколько, воткнув, не вытащили… Что ты.
— Что, если бы кто-то сказал, что случайность вознесла их — капля краски, ошибка станка?
— Таким словам нет никакой веры. Они несправедливы.
— Ты рассказал действительно героическую историю. Но не пугает ли, что некая вещь, пусть и не очень заметная, превратилась в нечто совсем другое? Ведь если продолжить, если все вещи будут так меняться, хорошо ли это? Не приведёт ли это к концу мира? Известный нам мир исчезнет, превратившись во что-то иное?
— Стоит ли бояться этих изменений? Ведь каждая вещь будет стремиться к своему идеалу.
— Но как узнать, идеал ли это? Что является для вещи идеалом? Как определить это?
— Имей в виду, однако, что я не утверждаю, будто в мире сейчас есть некий переворот в сути вещей. Против того, что касается кнопок, я думаю, ты не будешь возражать.
— Если вести речь только о том, кем стали кнопки, я скажу, что это хорошее достижение.

Глава «Секрет»

С течением времени я всё больше узнавал о том мире, где оказался, уже не столько о его внешних приметах, обычаях, сколько о внутреннем содержании, настрое, движении ума.
Так я узнал о Книге перил. Была легенда, что есть Книга перил, но не книга в прямом смысле слова, а такое перило, на котором были написаны или вырезаны слова, и можно было читать, пока по нему идёшь.
Говорили, что написал её один из первых каторжан. Иногда его почему-то называли «21 каторжник» или «один из 21 каторжника». Почему? Не намёк ли это, что, возможно, сначала в тюрьме был всего 21 заключённый, что их сначала было немного?
Где-то стояло это древнее перило, где-то, кто знает, его можно было вдруг найти, прочесть слова…
Что же написано в Книге перил? Старожилы, сами хорошо не понимая, говорили, что в ней изложен некий секрет. Никто не ведал, в чём он заключается, но этот секрет был очень важен и как-то касался тюрьмы и, вероятно, её прошлого.
Что это был за секрет? И зачем неизвестный каторжник написал Книгу перил? Может быть потому, что он был одним из первых заключённых, и видел и знал, для чего всё это начиналось и как здесь всё было с самого начала. Возможно, он подумал, что это вскоре забудется или уже видел, как всё идёт к тому, что люди будут потихоньку забывать, что это и для чего всё это делалось.
Я спросил Шпата, что это может быть за секрет в Книге перил.
— Как какой секрет? — удивился тот. — Конечно, секрет игры! Ты подумай, что может быть такого, что нужно скрывать, что здесь самое нужное, что все хотят узнать? Ясно, секрет игры! Что ещё можно было записать?
— Но почему так странно говорят — что, вроде, есть некий секрет… никто не знает, о чём?
— Почему это секрет? Ну вот смотри, у меня его нет, а если бы был, я бы уже в первой раздаче всех бы обогнал ого-го насколько! Я бы уже все главные очки сразу выбрал, и попробуй меня догони! Да они и сделать ничего не успели бы! Что ты!
— Да нет, говорят, это некий секрет о чём-то таком… возможно, о начале, об истоках… о чём-то главном, что скрыто от нас и мы не видим его, а между тем оно…
— Ну ты говоришь прям как Сушёный.
— А это кто?
— Один каторжанин — любит порассуждать на эти темы, он такой мистик перил. Расскажет тебе столько, в голову не поместится.
Видимо, я здорово привык к жизни в тюрьме, мне многие вещи не казались странными, возможно, ещё потому, что я долго присматривался к другим каторжанам, а они находили их вполне естественными. Иногда вся жизнь здесь представлялась даже обыденной. А в другой раз мне, напротив, виделось, что всё в устройстве тюрьмы как-то не на месте, как в одежде, которая не по размеру, да и не того покроя. Словно мы живём в доме, построенном кем-то другим, да и не дом это. Берём его вещи, что-то делаем, ходим, сидим, а для того ли эти вещи и куда делся хозяин, да и кто он, зачем всё здесь выстроил — кто знает?
Один из заключённых сказал мне:
— Может, сначала был некий эксперимент, а не тюрьма? Но по разным причинам, сейчас уже не установишь, это частично забылось, а частично, под влиянием изменений в обществе, привело к тому, что это стало тюрьмой. Или это был не эксперимент, но всё равно что-то другое, не тюрьма. Может, в этом секрет?
Что, если сначала был некий эксперимент, а не тюрьма? Попытка создать какую-то другую общественную систему, чтобы исправить ситуацию в обществе, начать всё по-другому. При этом предполагалась новая система не с начала, не с чистого листа, а как бы поперёк существующей. То есть проложить перила, вопреки дорогам и так далее. Ведь чтобы идти, не нужны дороги, главное, чтобы были перила. И потом задумывалось эту систему как бы наложить на существующее общество, то есть ничего ломать бы не потребовалось, разрушать основы, нет, нет. Просто сделать перила, ну и может быть ещё что-то. Но потом каким-то образом это ещё что-то ушло, забылось, остались перила. Таким образом, перила должны были стать социальным фактором.
— Ты слышал об этом?
— Нет… Просто почему-то такие мысли появились.
Я много обдумывал эти мысли. В них что-то казалось верным, какая-то твёрдость была. А что-то ускользало, может быть, существенное.
Уже почти во сне, под привычные разговоры каторжан мне почудилось: раньше тут был дом отдыха, такой аттракцион — парк-тюрьма. Необычное развлечение — с соответствующим антуражем.
Сделали такой новый, интересный парк. А потом в этом парке заигрались и забыли, что это не настоящая тюрьма, что это развлечение, что это не насовсем.
Все просто забыли об этом.

Глава «На фестивале»

Вскоре состоялся фестиваль. Это было значительное событие в жизни каторжан. Поскольку мы не могли свободно передвигаться по тюрьме, оно было приурочено к большим, сборным работам и отдыху после таких работ.
Фестиваль был неформальным праздником каторжан, на котором они показывали всё самое интересное и замечательное, представляли свои искусства и ремёсла, слушали спорщиков, да и просто веселились, отдыхали.
Фестиваль происходил в нескольких гаражах сразу, можно было ходить из одного в другой и смотреть, что там интересного представляли. Я сидел в гараже, где собралось много желавших посмотреть. Показывали выступления. Вот вышел человек, вспрыгнул на перило и, продолжая держаться за него, стал делать движения, похожие на те, что производят на гимнастических снарядах. Некоторые пируэты были весьма рискованны, казалось, он вот-вот оторвётся от перил. Мы следили с большим волнением.
Затем вышел другой каторжанин. У него были более плавные, волнообразные движения, больший упор он делал на красоту техники, на раскрытие возможностей перильного экзерсиса. При этом его работа была не менее сложной, чем его предшественника.
Следом показали групповые номера, тоже интересные, в них использовали как одно перило, так и два.
Вышли и мастера развлечь, забавно одетые, разыгрывали сценки с поддразниванием друг друга, затеяли шуточную борьбу за перило, забавно изобразили соревнования с «полосой препятствий» — в масштабе камеры это смотрелось оригинально — мешая друг другу, делая подножки, отвлекая противника.
Каторжане расслабились, смеялись, я видел, что многие из них отдыхали душой.
После этого свет чуть-чуть ослабили, и появился человек, который делал удивительные вещи. Работал он не спеша, но вызывал тугой интерес. Вот он показал всем покрывало, накрыл им руку, которой опирался на перило, сдёрнул покрывало — и все ахнули — рука не держалась за перило.
— Ну это старый фокус, — услышал я. Рядом со мной сидел пожилой каторжанин. — Видишь, он в это время подставил другую руку, а потом снова закрыл? Это была другая рука. А покрывало накидывал, чтобы отвлечь внимание.
Было на фестивале и многое другое, гаражи наполняло оживление, попадалось много знакомых, пришёл и старик-музыкант. Но главным местом фестиваля были состязания спорщиков, жаркие дискуссии. Они ещё до того выбирали какую-либо тему и заранее обдумывали свои аргументы.
— Что такое техническая сметана?
— Эта сметана используется для облегчения движения механических соединений в технике.
— Нет, такая сметана применяется в технологических процессах, которые не должны затрагивать питание.
— Я строю свой вывод по аналогии с тем, что есть техническое масло, следовательно, техническая сметана может использоваться примерно в тех же целях.
— Техническая сметана может задействоваться для добавления во что-то или наполнения чего либо, а также для насыщения жиром или придания белого цвета и густоты. Если брать твой метод, то можно провести аналогию с технической водой, которая используется для отопления.
Слушатели зааплодировали. Это был блиц-поединок, быстрый обмен острыми репликами. На другой площадке темп был более медленный, каждому давалось время, чтобы выговориться и убедить в своей правоте. Здесь не чувствовалось такого ажиотажа, люди вслушивались, думали глубже, говорили без суеты.
—… волшебник с компотом. Ты никогда не думал, что волшебство есть на самом деле? Просто дело в том, что ты не готов признавать, что оно может быть, а значит, не готов его увидеть. Например, ты идёшь, и вдруг что-то появилось, например, камень. Внезапно появился, раньше его здесь не было. А ты думаешь: ну, наверно он всегда тут лежал. То есть ты не готов допустить, что он появился тут сейчас. Есть ещё один пример. Напротив тебя в столовой сидел человек. Это был волшебник. Правда, его дар волшебства был небольшой. Он всего-навсего мог заставить появиться стакан с компотом, вот и всё. И вот он сидит напротив тебя в столовой, ты мельком взглянул на него и увидел, что у него, как и у тебя, нет на подносе компота, он, как и ты, не взял компот. Потом, через какое-то время, ты снова взглянул в его сторону и увидел стакан с компотом. О, оказывается он всё же взял стакан с компотом, подумал ты. Вот как ты подумал. Ты не поверил в волшебство, ты просто подумал, что, взглянув первый раз, не заметил этого компота. Ты не был готов поверить. А ведь это было настоящее волшебство, пусть и неказистое, но настоящее. Перед тобой сидел настоящий волшебник. Он не выступал на арене, не устраивал шоу, не кричал везде о своём даре, не пытался нажить на этом деньги, не пускал никому пыль в глаза. Он просто сидел напротив тебя в столовой. И появлялся стакан с компотом. Ты просто не был готов к волшебству, ты заранее исключал его существование — как же ты мог его увидеть?
Мне показались эти слова близкими к теме звука-фантома. Просто нужно верить.
Я не стремился узнать всё, что показывалось на фестивале, обойти все площадки, послушать всех спорщиков. Кстати, каторжане с нашего гаража тоже приняли участие, правда, не в главных поединках. Я просто отдыхал, как и большинство собравшихся.
На фестивале один философ рассуждал:
— Что есть перило? Что делает перило перилом? Очевидно, определённое значение имеет форма, иначе мы не сможем взяться за него и идти. Но ведь взяться можно и за какие-то другие предметы, кроме того, можно изготовить перило весьма причудливой, далёкой от обычной, формы, какое-нибудь волнистое. Но от этого оно ведь не перестаёт быть перилом! Как видим, не всё просто с формой. Далее, перило делает перилом ещё и длина. Очевидно, короткий предмет нельзя считать перилом. Но какой длины должно быть перило, чтобы считаться таковым? Представьте, что перед нами брусок. Можно ли считать перилом брусок? Очевидно, нельзя. Но представим, что мы понемногу прибавляем ему длины. И он становится перилом! Но в какой момент это происходит? Где кончается брусок и начинается перило? Как узнать эту длину?
Один старожил из тех, кто слушал, строго сказал:
— Ну, это всё хорошо, а ты готов попробовать? Сам уцепиться за брусок и проверить, перило это или нет? Ты можешь засушить? Сделать сухо? Чтоб всем жарко стало?
Философ смущённо молчал.
— Вы понимаете, — сказал он, — здесь интересно не то, чтобы схватиться, а то, что есть много вариантов, что всё неоднозначно, что одно переходит в другое. Таков наш мир. А это всё-таки грубый опыт, не в этом дело, схватиться или нет…
— Есть только один вариант, — настаивал старый каторжанин, — либо ты пойдёшь по нему, либо нет. А говорить, что может брусок, а может, не брусок — это всё картонно. Колбасное дело.
Фестиваль продолжался до конца дня, и в общем каторжане были им довольны. Разойдясь по гаражам, обсуждали особенно удачные номера цирка на перилах, реплики спорщиков, рассказывали друг другу, кто ещё что хорошего видел на фестивале, кто-то сокрушался, что чего-то увидеть не успел.
Обычные спорщики, Кочан и Бутель, сегодня молчали, сил на рассуждения у них сегодня уже не осталось, так что я заснул в тишине.

Глава «Книга перил»

Я читал Книгу перил. Я нашёл её совершенно случайно, да иначе и быть не могло. Ведь если искать специально, пришлось бы потратить очень много времени, при этом свободно, без присмотра передвигаясь, у нас же такой возможности не было. Кроме того, надо было знать территорию тюрьмы не хуже знатока перил, чтобы не пропустить какой-нибудь старый участок. Да и он, наверно, знал не всё.
А я действительно случайно нашёл то перило. Оно было старым, но не таким, как я представлял, и находилось оно не так уж далеко от хорошо освоенных мест. Я двигался по перилу и вдруг заметил, что из-под руки пошли буквы, я вернулся назад и начал читать. Сначала это было трудно из-за немного необычного начертания букв, да и сами буквы были почему-то то маленькие, то большие. Потом я привык.
Книга перил начиналась немного странно: не сказать, чтобы ниоткуда, как-нибудь с середины фразы. Но всё же как-то внезапно, без вводных слов и каких-либо пояснений.
Стиль изложения тоже обладал этими особенностями — не то, что рубленный, но однако и не плавный, не похожий на связное повествование или последовательные аргументы, какой-то даже нечеловеческий. Не было до конца ясно и кто написал эту книгу.
Мне удалось понять всё же, что речь шла действительно о прошлом тюрьмы. И прошлое представало в удивительном свете, совсем не так, как я ожидал.
Когда-то давно здесь построили лагерь для отдыха детей, с разными играми и развлечениями, но также и с определённым режимом дня, в соответствии с тогдашними представлениями о здоровом образе жизни. Кроме того, были определённые элементы дисциплины. Итак, дети вставали и ложились спать в установленное время суток, участвовали в формальных мероприятиях, делали небольшие работы, играли в игры, учились новому — всё это под не слишком обременяющим присмотром наставников. Так в то время представляли правильный отдых.
И для чего-то в лагере существовало правило держаться за перила. Может, там часто ездили машины или это было вызвано какими-то другими обстоятельствами. А может, не было правила, а просто везде были перила на всякий случай — чтобы не упасть, опереться — почти как в реальной жизни, не намного больше — просто на всякий случай. Дети жили в лагере, общались, фантазировали, исследовали территорию, придумывали свои игры, далеко не всегда вели себя смирно. Так они проводили это время. А родители почему-то не приехали за ними. Может, была война или какое-то другое бедствие. А впрочем, это мог быть лагерь для детей без родителей, но всё равно что-то вышло не так, взрослые куда-то исчезли. И вот дети росли в лагере и постепенно забыли, что это место для отдыха, и что это не навсегда. Почему-то они подумали, что живут в тюрьме, достроили перила, сделали их везде, кто-то из них стали охранниками, кто-то администрацией, кто-то заключёнными.
Такова была подлинная история тюрьмы, открывшаяся мне наконец, дошедшая из давних времён. Её не доверили бумаге, выбрав то, что было более достойно, то, что высоко чтили.
Я проснулся. Итак, это был сон о Книге перил, наяву же она продолжала оставаться неведомой… и кто знает, была ли она.

Глава «Мистик перил»

Мне удалось разыскать Сушёного, но встретиться с ним было не очень просто в условиях тюрьмы, приходилось ждать удобного случая.
Наконец я оказался в тёмном гараже, где у Сушёного был свой угол. Люди там не шумели, вообще обстановка была непривычная, не как у нас, какая-то более отстранённая, строгая.
Сушёный был немолодой каторжанин, говорил он негромко и размеренно, почти без жаргона.
— Ну что ж, ты хочешь поговорить о перилах, — сказал он.
Я подтвердил и сказал, что на фестивале интересно выступал философ, размышляя о сути перил.
Сушёный кивнул головой.
— Я слышал. Взгляд слишком мелкий, пустое перебирание слов. Это не приведёт тебя к познанию перил. Что такое сущность перил? Это дерево. Это река. Соединение движения и покоя. Неподвижны, но по ним идёт движущийся. Дорога руки. Воздушный посох. Связующая нить. Покой сердца. Так. Мерило пространства. Образ Абсолютной Опоры или Первоперила. Ты слышал о Первопериле?
— Нет, — сказал я.
— Вначале был только мировой дух и перило. Первоперилом следует его называть. Дух опёрся на перило и сотворил мир, создал всё, что мы видим вокруг и ещё больше того, что недоступно для наших глаз.
Тогда Первоперило разделилось и пошло во все стороны подобно лучам солнца. Оно стало также и опорой вообще, скелетом сущего, невидимой субстанцией опоры.
Человек же был гордым и посчитал, будто ему нет нужды держаться за перила, захотел жить сам по себе, ни на что не опираясь. И так он поставил себя вне мира, отверг его поддержку, словно был создан иначе, чем остальной мир.
И человек потерял своё место, и с ним свободу, покой, творческую силу и силу познания, обрёл же лишь заботы, тяжёлый труд и вечный страх упасть, остаться без опоры.
Ему всё равно пришлось настроить вокруг себя множество перил, потому что без них он не мог существовать, но он делал вид, что смог, что у него получилось жить своими силами.
Таково было падение человека. Здесь же мы живём более правильно, ближе к тому, как положено было человеку с самого начала.
— Как же прийти к познанию перил? — спросил я.
— Это долгий путь. Непростой. Это сад непрерывного наблюдения. Бережное тканьё. Лабиринт вопросов. Хитроумный кроссворд. Экзамен в много ступеней. Что есть перильность? Что есть антиперило? Приближение к истине даётся трудно, ты поймёшь, как ничтожно мало ты знаешь, в каком мраке неведения ты блуждаешь, и всё же, познавая, ты будешь двигаться к свету. Истина будет служить тебе опорой, ибо она и есть опора, духовное перило, выводящее человека из тьмы его падения. Что же есть перило, как не Истина?
Так говорил Сушёный. А когда я добрался до нашего гаража, там Кочан и Бутель рассуждали о камнях.
— Ты представляешь, если где-то есть очень много камней, например, это берег моря, но необязательно, может, никакого моря и нет.
—Так.
— И вот если человек с самого начала сидит с этими камнями, смотрит на них, перебирает, думает о них — это же какое богатое понятие о цвете и форме будет у него! Ведь такого большого количества разных, ярких цветов, как в остальном мире, там нет. Есть разнообразие схожих неярких оттенков. То же самое и с формой. Он будет больше ценить форму и цвета, чем мы, которым слишком большое разнообразие затуманивает взор, больше обращать на них внимания, больше различать.
— Я думаю о другом. Если этих камней будет много, будет ли он помнить их все, каждый камень?
— Если у него будет много времени, то будет. Допустим, у тебя сто камней. Конечно, если их свалить в кучу, посмотреть на них и потом давай вспоминай, так не выйдет. Но представь, если у тебя есть много времени, ты их перебираешь, играешь с ними — постепенно ты запомнишь эти сто камней и один с другим не перепутаешь. А если у тебя в запасе вечность? Можно запомнить и каждый камень на этом берегу или ещё где они, сколько бы их ни было.
— Есть ещё такая мысль. На многих простых с виду камнях есть узоры. Или же есть узоры внутри этих камней. Что-то похожее на узоры. Что-то вроде кружков, спиралей, просто линий, точек, крапинок. Это смотрится любопытно для глаза, при том, что это не искусство. Но всё же что-то похожее есть. Похожее впечатление. Ведь в искусстве тоже есть мазки, линии, пятна. Хотя это не искусство. И я подумал — что если была бы такая же, как это не-искусство, не-архитектура и не-музыка. Вот это было бы интересно посмотреть.
— И послушать.
— Да, или даже, говоря проводя аналогию с «узорами» внутри камней, то есть как бы не-искусством «внутри» — не-архитектура «внутри» и не-музыка «внутри».
— И всё это из камня. Пошутил.

Глава «План»

Я решил бежать из тюрьмы. Охрана носила больше декоративный характер, поэтому это не должно было оказаться сложным. Я говорил с теми заключёнными, которые прибыли вместе со мной. Почти все из них меня поддержали и согласились бежать. Старожилы отнеслись к этой идее немного по-другому. В моём гараже она вызвала оживление.
— Побег? Вот это была бы акция. Ты засушил, — сказал Шпат. — Представляю, какое лицо будет у галстука! Вот это да — они приходят, а нас нет! Никого, понял? Они смотрят там, тут, ищут — а вообще никого нет, нигде! Вот это мы бы им показали!
— Слушай, — сказал другой заключённый, — я придумал ещё суше. Потом вернуться! Они вообще уже слова все забудут. Представляешь, мы приходим, а все чехлы потерянные, все створожились. Нас же нет, как, куда пропали, никто не знает. И тут появляемся мы. Полный занавес.
— Да… Слушай, подожди, — сказал Шпат, — я ж забыл, у нас ведь большой круг только через два года завершается. Давай тогда? Да, это я забыл. Идея отличная, всем жарко, только вот доиграем большой круг, и тогда точно сделаем. — Он хохотнул. — Галстук сейчас сидит и даже подумать о чём-то похожем не может. Вот это мы ему акцию приготовим.
Другие каторжане высказались о побеге более скептически.
— Ну да, был тут один, тоже бежать хотел.
— И что?
— Перил не хватило.
— В смысле?
— В смысле — а как ты будешь бежать без перил? Куда ты побежишь, если там нет перил? Ну он мыкался, мыкался, там нет перил, там тоже, ну и всё, не побежал никуда. Ты подумай — вот ты сейчас выбежал из ящика и давай бежать. Вот основное перило кончилось, пошли земляные работы, потом работы с техникой — там перила ещё ничего, а вот дальше, за старыми складами — перило давно не подновляли, местами оно скривилось, а кое-где даже видно, что подгнило. Ты бежишь дальше, где бывшие работы, а там перила почти не сохранились, а ещё дальше, где засохший сад и рядом в том же направлении — там вообще неперёные места! Куда же ты побежишь?
И так далее.
Я подумал, что, делая побег, нужно обязательно посоветоваться со знатоком перил. Я приложил усилия, чтобы поскорее до него добраться, и предложил бежать с нами. Он хорошо меня выслушал.
— А зачем бежать? — вдруг спросил он.
— Как зачем? Там свобода, а это ведь всё-таки тюрьма, пусть даже здесь неплохо живётся.
— А я свободен. Я всё тут знаю, знаю, куда ведут все пути и как этим можно воспользоваться. Поэтому я уверен в себе, в своей жизни, в будущем. А тюрьма — это у вас, в мире. Вам только кажется, что там свобода. Да, там можно идти куда хочешь, нет забора, никто тебя не остановит, работать не требуется, и живёшь ты тоже не в камере, а по своему выбору. Как будто это так. Но свободен ли ты?
На самом деле, если ты возьмёшься жить там, ты будешь зависим от кучи условий, обстоятельств, правил, и в результате жить тебе будет очень сложно, и свободен-то ты не будешь в своих поступках. Кроме того, ты будешь делать очень много вещей, которые следуют из этих условий и которые сами по себе тебе не нужны. На тебя будет влиять воля других людей, потребности общества — а где же свобода? Нет, ты не свободен. Ты не будешь уверен в следующем дне, спокоен, будешь проводить время не так, как хочешь, а как приходится. У меня же, хотя я и в тюрьме, как ты думаешь, самое малое число действий, которые я совершаю по принуждению. Их совсем немного. А в остальном я свободен. Я свободен!
Убедить его у меня не получилось, но всё же он подсказал, где какие перила нужно использовать, чтобы бежать и каким путём лучше выбраться за пределы тюремной территории.
Я размышлял, что нужно приготовить для побега и как его провести. Время от времени появлялась мысль, а зачем я это хочу делать, но я старался не обращать на неё внимания. Вспоминались первые дни в тюрьме, как я узнавал разные вещи, вечерние разговоры… Вот и сегодня обсуждался важный вопрос:
— Ты слышал про подземные окна?
— А что это?
— Не знаю, вроде какие-то подземные окна. Почему-то про них подумал. Видимо, где-то слышал, наверно. Что бы это могло быть?
— Это могут быть окна подземелий, какие-то окна в подземельях.
— Или просто окна, устроенные под землёй, не являющиеся частью каких-либо помещений. Ведь говорится про окна и про то, что они под землёй, иначе было бы сказано, например: окна подземных дворцов, то есть было бы какое-то такое указание на что-то важное, чему эти окна принадлежат. Здесь же выделяются два главных элемента смысла, и раз больше ничего не выделено, значит, его и нет.
— Однако сами по себе окна, без стены, без здания не имеют значения и, кроме того, очень странно, если где-то эти окна есть, окна сами по себе, без стены и здания. Поэтому, если бы под землёй находились просто окна и ничего больше, то было бы сделано указание на это, например, «одни окна под землёй».
— С другой стороны, раз нет никаких указаний на те или иные обстоятельства, это может значить то, что они не являются главными в этой ситуации. Может быть, важно не то, что под землёй только окна или это окна чего-то, находящегося под землёй, а то, что подземные окна открылись. Дело не в том, что подземные окна, а в том, что они наконец открылись.
— Но в том ли проблема подземных окон, что они должны открыться или оставаться закрытыми? Очевидно, прежде чем утверждать что-либо, необходимо понять, в чём основная их ситуация и основной конфликт в их существовании. А может быть, никакого конфликта и нет, а просто есть подземные окна.
Я заснул и видел странный сон. Но его необычность была больше не в том, что я видел, а в каком-то состоянии восприятия или, скорее, состоянии ума.
Я поднимался всё выше над тюрьмой, здания, перила, люди становились всё меньше и превращались в какую-то текстуру, или, может быть, в рисунок, во что-то… может быть, во что-то целое, что-то значащее. Это мы — Книга перил, — понял я. Все мы — Книга перил, вот и разгадка.

Глава «Побег»

Когда я заговорил о побеге, все горячо соглашались участвовать в предприятии. Но потом первоначальный порыв прошёл, кто-то отказался, а про других выяснилось, что они только сначала, на словах были «за». Оказалось, что со мной бежит совсем немного заключённых.
И всё же мы готовили побег. Мы решили сделать это во время следования на работы. Работы нужно было использовать такие, где нам выдавали инструмент, могущий служить оружием, больше всего подходили лопаты. Я не знал, есть ли патроны в винтовках охранников… впрочем, эту мысль я ни с кем не обсуждал, чтобы не отпугнуть.
Но более сложным было дальнейшее бегство по территории тюрьмы и выход за её пределы. Путь я тщательно наметил, советуясь со знатоком перил — каких перил держаться, чтобы уйти от погони, а ещё лучше — пройти незаметно, и как выбраться в мир. В течение последующих дней я прилагал усилия, чтобы попасть на отдельные участкам будущего пути и присмотреться. Здесь нам предстояло бежать.
Наконец мы дождались удобных для нас работ, ведь нам нужно было не только оружие, но и возможность оказаться в месте, откуда удобно начать побег. Также партия рабочих не должна была быть многочисленной, чтобы и охранников тоже было меньше.
Во время длинного перехода кто-то упал, возникла сумятица, уронили инструменты. И в этот момент я побежал. Попавшего навстречу охранника я оттолкнул лопатой.
Я быстро сошёл с главного перила вдоль дороги — к свободным перилам, разветвлявшимся в стороны. Несколько раз я быстро оглянулся: неразбериха продолжалась, было движение, голоса, кто-то бежал.
Этот бег напоминал немного игру типа полосы препятствий, только пространство было шире и препятствия и другие трудности пути не были так очевидны и не были занимательны. К тому же могла появиться погоня, из разных мест, и не во всех случаях была возможность отходного манёвра. Да это была и не игра.
Я увидел, что некоторые из тех, кто хотел ко мне присоединиться, не побежали. Другие как-то рассеялись, разошлись в разные стороны и там остались, бросили бежать, видимо, запутавшись, устав и испугавшись дальнейшего бегства.
Я пробирался дальше. Вдруг выскочил охранник, что-то крикнул, но я быстро обошёл его по другому перилу.
Стучало сердце, но главным чувством было не физическое напряжение, усталость, а какое-то ощущение, что совершается что-то важное, чувство идущего времени.
Вскоре должны были кончиться обитаемые участки, где можно было ожидать погони или засады. А дальше путь вёл через такие места, которые я сам раньше не видел, знал лишь по словам знатока перил. Где-то там и находился выход, надлежало быть очень внимательным, чтобы правильно сориентироваться, не потерять его и не уйти в сторону.
Когда начался низкий кустарник, я оглянулся и увидел, что отстал один заключённый, а потом ещё двое. Видимо, им труднее было бежать и успевать находить нужное перило, чтобы не отставать от меня. Они запутывались и, подвигавшись туда-сюда, беспомощно смотрели вокруг и останавливались. А может, побег был для них и не так важен.
Позади остались корпуса, теперь постройки попадались редко и были маленькие — что-то вроде гаражей или каких-то будок, иногда — остовы прежних строений или, наоборот, что-то недостроенное — фундаменты, уступы, арки. Сюда каторжане заглядывали редко.
Я остался один. Было тихо. Первая суета, связанная с ожиданием и боязнью погони, счётом секунд, прошла, но сильнее стало чувство чего-то большого, каких-то… каких-то больших шагов, некого могучего, словно неудержимая река, процесса, и оно тоже не позволяло медлить и останавливаться.
Всё вокруг постепенно менялась. Откуда знаток перил знал про эти места? Как и, главное, когда он мог сюда добраться? Здесь было совсем не так, как в обжитой части, видно было, что какая-либо деятельность затихла здесь давным-давно. Если бы я не знал, что это территория тюрьмы и если бы не перила, я мог бы подумать, что эти места не имеют к тюрьме никакого отношения, так всё было непохоже. Может, это было что-то из раннего замысла, когда ещё не было тюрьмы, было что-то другое? Однако перила здесь были. Видимо, замысел всё же основывался на перилах, хотя, может быть, перила были просто неким обязательным, но не основополагающим элементом, вроде бордюрного камня на дороге.
Где-то близко должно было быть освобождение… Кажется вот они, последние приметы, сообщённые знатоком перил. Мне пришлось пригнуться, пролезть, я чуть не упал… и вдруг я увидел, что оказался по другую сторону забора, которого сначала не заметил — уж очень сильно он зарос кустами, я подумал, что это просто остатки какой-то из построек.
За забором было поле. Светило солнце над полем. Единственное перило выходило в поле и обрывалось там. Я бежал, держась за это перило, остановиться я уже не мог. Я бежал навстречу солнцу, невдалеке уже виднелся конец перила, я бежал-бежал-бежал…