– Надо срочно упасть в воду! – решительно заявил мой давнишний друг и сосед по «фазенде» Саня. Он, конечно, прав: на улице настолько жарко и душно, что в тень попрятались даже мухи, и лишь бешеные дачники, эта настоящая угроза обществу и миру на земле, обмотав головы мокрыми полотенцами, отчаянно долбили мотыгами землю на картофельных грядках. Да, Саня был прав: чем издыхать в обнимку с мотыгой здесь, на «фазендах», гораздо приятнее и логичнее таять под беспощадными солнечными лучами на пляжном песочке. А сдохнуть мы всегда успеем. Этим никого не удивишь и не разжалобишь, разве только облегчишь и обрадуешь.

         – Там же можно и водки выпить, – добавил он.

         – Где?

         – Там. На пляжу.

         – Откуда там водка?

         – Один мой знакомый торгует, Севка Скипидаров. Мы в  одном цеху работали, а сейчас его сократили. За разложение коллектива.

         – Чем же он его разложил?

         – Речами. Шучу.

         – И он вот так вот свободно торгует? – не поверил я. – Отчаянный у тебя знакомый!

         – Ну, ты за дурака-то его не держи, – неожиданно обиделся Саня. – Он для виду пиво и газировку предлагает. Но если кто желает – может культурно освежить.

         – В такую жарищу – и водку… – поморщился я.

         Саня пожал плечами.

         – Каждому по потребностям, от каждого – по способностям… Ты всех по себе-то не суди!

 

         Народа на пляже было удивительно мало, а вода манила и очаровывала  благодатной прохладой, правда, имела какой-то необычный флюоресцирующий оттенок. Впрочем, возможно, что мне это, второе, показалось из-за того удушливого марева, которое накрывало здешние окрестности.

         – «Раздвинься, море – г*вно плывёт!», – возбуждённо крикнул Саня и нырнул. Следом нырнул я и я. Жизнь вернулась к нам во всём своём удивительном бытие. Аш два о – какой гений тебя придумал?

         – Сань ты в воде ничего не заметил? – спросил я, когда мы, вдоволь наплававшись-наплескавшись, обессилено растянулись на огненном прибрежном песке.

         – Чего заметил?

         – Цвет у неё какой-то не такой. Как будто изнутри светится.

         – Ничего необычного, – Саня перевернулся на живот и обеими руками подгрёб под грудь кучу песка. – Вчера на химзаводе опять очистную систему прорвало. Халтурщики грёбаные. А ещё хвастались, что английская технология!

         – А чего ж ты молчал? – возмутился я. – Чего мы тогда в воду-то полезли?

         – А чего говорить-то? – пожал плечами он. – Словами эту очистку не починишь.

         – Я не про очистку! Я про купание!

         – Ну и чего? – с прежним олимпийским спокойствием ответил он. – Ты чего, облез или пятнами покрылся? Из-за чего дёргаться-то?

 

         Я собрался было высказать ему свою, отличную от его, точку зрения, но тут из-за песочной горы появился некий смущённо улыбающийся субъект мужского пола. Был он откровенно худосочного телосложения, зато вид имел независимый,  его горбатый нос венчали явно дорогие светозащитные очки, а на плавках, прямо под резинкой, крупными буквами было написано название известной спортивной иностранной фирмы. На ремне через плечо субъект нёс внушительных размеров спортивную сумку, и сумка эта многозначительно пузырилась своими спортивными боками.

         – Во, Арнольд нарисовался! – обрадовался Саня. – Я ж тебе говорил, что он наверняка здесь ошивается! Здорово, сволочь!

         Мужик на «сволочь» не обиделся и неспешно, с чувством собственного достоинства кивнул.

         – Как бизнес? – спросил его Саня. – Небось, процветает?

         – С чего ему процветать-то? – хмыкнул тот. – Сам видишь, народу никого.

         – А почему Арнольд? – спросил я. – Вас разве не Всеволодом зовут?

         – Им, – охотно согласился мужик. – А Арнольд – кличка такая. Потому что давний поклонник Шварценнегера.

         – Это чувствуется, – согласился теперь уже я. – Фигура у вас соответствующая.

         – Не, сейчас не то, – огорчённо махнул Всеволод-Шварценнеггер рукой. – Это я  сейчас себя безобразно распустил. А раньше, между прочим, первые места брал по бодибилдингу на городских соревнованиях. Скажи, Сань!

         – Угу, – подтвердил Саня. – Брал… кота за яйца… Когда это было-то… Ну, и чего у тебя сегодня в ассортименте?

         – Полный джентльменский набор, – объявил коробейник, раскрывая сумку. – «Фанта», «Жигули», «Три дуба»…

         – «Три дуба» – это чего? – не понял Саня.

         – Водочка так называется, – пояснил Арнольд. – Между прочим, весьма.

         – Небось, бодяжная? – с подозрением втянул носом воздух Саня.

         Арнольд молитвенно прижал руки к некогда культуристской груди.

         – Ладно, – поверил Саня. – Дубы так дубы. Лишь бы самим от такой дубов не дать дуба… Накатывай по соточке.

 

         – А себе-то? – удивился он, когда Арнольд протянул нам два пластиковых стаканчика.

         – Да ты что, Сань? – для виду опешил тот. – Я ж, можно сказать, на работе!

         – Какая работа? – удивился-возмутился Саня. – Сам говоришь: народу – никого! Так что на сегодня твоя лавочка закрывается! Накатывай и себе! – и грозно сдвинув брови, предупредил. – А то обижусь!

         Арнольд вздохнул, скривил губы, но оказался удивительно покладистым человеком. Мы выпили, закусили шоколадкой, которая нашлась у него же в сумке и уже втроем блаженно растянулись на песке.

         – Оригинальное название – «Три дуба», – сказал я. – Почему именно дубы и почему именно три?

         – Нормальное название, – не согласился Саня. – Дуб – самое мужское дерево. Не какая-нибудь осина или рябина. Да «Три дуба» и звучит благороднее, чем «Три осины».

         – А почему три?

         – Тоже ничего непонятного. Соображают-то как? На троих! Вот и…

         – Эти «Три дуба» только с воскресенья появились, – пояснил Арнольд. – До этого были «Гвардейская» и «Всё для космоса».

         – Всё для чего? – удивился я.

         – Для космоса.

         – А космос здесь при чём?

         – А что ж, космонавты – не люди? Водку не пьют?

         Возражение было резонным, хотя лично я ни с одним пьющим (впрочем, как и непьющим) космонавтом знаком не был, и поэтому не мог утверждать, что они в своём безвоздушном пространстве, до которого не доберётся ни один проверяющий, тайно или явно не предаются порочному употреблению.

         -… а «Генеральскую» очень прапоры любят, – продолжил Арнольд увлекательный экскурс по названиям водочной продукции. –  Здесь недалеко… – и он махнул рукой куда-то вправо, -… военная часть ракетного базирования и стратегического значения. Её ещё в своё время американцы, м*даки, бесполезно искали – а чего искать, если вот она, сразу за кладбищем! Я там тоже продаю. Так тамошние прапоры сразу спрашивают: «Генеральская» есть»? Я у одного как-то поинтересовался: «А чего это вы именно на «Генеральскую»-то так западаете?». А он ответил: « Она нас возвышает в наших собственных глазах!». Честный оказался, сука мордастая! До сих пор три рубля мне должен!

         – Вот поэтому нет водки «Прапорской» или, скажем, «Ефрейторской», – сделал Саня удивительный по своей глубине и философичности вывод. – С «Прапорской» не возвысишься, лишь законстатируешь грустный факт. И этот факт не обещает тебе никаких генеральских перспектив. Ну, давайте ещё по соточке!

 

         – Да, не водка – амброзия, – похвалил Саня, когда мы в очередной раз выпили и откусили от  шоколадки. – Праздник, б*ля, вкуса. Услада жизни.

         – Пока никто не помер, – согласился раскрасневшийся Арнольд. – А отравиться и коньяком можно.

         – И к чему это ты про коньяк? – спросил Саня.

         – Так мужик, у которого я затариваюсь, Ашот Израилевич –  удивительно порядочный, между прочим, человек, бывший директор этого пляжа! – сначала коньяк гнал. «Арарат» со звёздочками. Хотел, чудак, наших питоков к благородным напиткам приобщить. Но только напрасны оказались хлопоты: наши к благородству не приучены, им чего попроще давай, поэтому коньяк не пошёл. Пришлось Израилечу на водку переключаться.

         – А чего ж ты сказал, что не бодяжная? – приготовился обидеться Саня, но понял что после признания «амброзии» это будет просто смешно, поэтому попытку оставил.

         – А что значит «бодяжная»? – пожал плечами Арнольд. – Нет, Саня, ты, ей-Богу, как будто только-только из мамки вылез! Где её сейчас возьмёшь, настоящую-то?

         – Убедил, – подумав, кивнул Саня. – Значит, что трехдубовая, что генеральская, что адмиральская – всё из одной бочки?
,  

         Арнольд раскрыл рот, чтобы ответил, но был неожиданно прерван.

         – Здравствуйте! – послышалось из всё того же знойного марева, и перед нами , переминаясь с ноги на ногу, появился прямо из воздуха некий гражданин средних лет и застенчивого вида. На гражданине были соломенная шляпа, плавки явно не из последних модных тенденций и дешёвые сандалии из кожезаменителя на босу ногу. В худой, но жилистой руке гражданин держал полиэтиленовую сумку, на которой была изображена полуголая девица, предлагавшая заморский стиральный порошок.

         – О, Сергей Семёнович! – оживился Арнольд. – Добрый день!

         – Здравствуйте, Всеволод, – поздоровался с ним гражданин. – Разрешите? – и достал из сумки полиэтиленовый пакет с солёными огурцами.

         – Прощу вас, угощайтесь.

         – Бочковые? – спросил Саня, запуская руку в пакет.

         – Из банки.

         – Бочковые лучше, – бесцеремонно заявил мой друг и сосед.

         – Какой засол! – не согласился Арнольд. – Бывает, что и в баночных хрусту больше.

         – Разрешите представиться, – сказал мужик и снял шляпу, под которой казалась великолепная пышная шевелюра, похожая на ту, которая в советское время украшала голову активной американской женщины по имени Анжела Дэвис.

         – Керосинов Сергей Семёнович. Кандидат филологических наук. Специализируюсь по русской классике первой половины девятнадцатого века.

         – Именно девятнадцатого? – строго сдвинул брови Саня. – Не обманываете?

         Филолог прижал к груди руки.

         – Не имею такой привычки.

         – Вам, Сергей Семёнович, как всегда, сразу сто пятьдесят? – спросил Арнольд.

         – Да, если можно.

         – Наш человек! – оценил дозу Саня. – Не любит мельчить.

         Филолог благодарно поклонился, взял в руки предложенный стакан, умело выпил, довольно крякнул и так же довольно захрустел огурцом.

         – Сергей Семенович, а вы в поэзии разбираетесь? – спросил Саня.

         Наш новый знакомец пожал плечами.

         – В переделах, так сказать, своих скромных персональных возможностей… – ответил он довольно неуверенно.

         – Можете определить, кто написал? – и Саня продекламировал. – «Я лежу на пляжу/ Я тобой дорожу/ Почему же тебя мне не видно?/ Благородная стать не устала страдать/ Это грустно и так очевидно». А? Кто?

         – Что-то ренессансное… По стилистике похоже на раннего Майкова.. – подумав, ответил филолог. – Хотя я что-то не помню у него такого стихотворения. А ведь вы, Александр, спросили об авторе не просто так! Может быть, сами и сочинили?

         – Не, куда мне! – поспешно и даже как-то излишне суетливо отмахнулся Саня. – Сам не знаю, почему вспомнилось.

         – Ассоциативное мышление, – предположил филолог. – Такое бывает. Вдруг, казалось бы, ни с того, ни  сего…

 

         Прошедший катер разогнал волну, которая с силой ударила в берег. Тотчас же из кустов ивняка послышалось противное пронзительное мяуканье, и на песок выскочила целая орава мокрых разноцветных поджарых кошек. Они беспокойно вертели головами, шипели друг на друга и, покрутившись на месте, так же стремительно исчезли все в тех же кустах.

         – А Гоголь терпеть не мог кошек, – сказал филолог, провожая мерзких животных задумчивым взглядом. – Он в детстве одну даже утопил.

         – И правильно сделал, – согласился Саня. – Великий человек.

         – За что же он её? – спросил я.

         – Мнительный был – пояснил Сергей Семенович. – Он ещё в мальчиковом возрасте сидел однажды один в тёмной комнате. В комнату зашла кошка и начала к нему подкрадываться. Вид у неё был ужасный, она стучала когтями по полу, а глаза в темноте светились зелёным светом. Гоголь испугался, схватил её и зашвырнул в пруд. А уже там утопил при помощи палки. За что позднее был нещадно выпорот папашей своим, Василием Афанасьевичем. Кстати, вы знаете, что при рождении Николай Васильевич был записан не Гоголем, а Яновским?

         – Каким? – удивился я.

         – Фамилия такая – Яновский. У его папаши вообще-то была двойная фамилия –Гоголь-Яновский.

         – Из евреев, что ли?

         – Скорее, из поляков.

         – Кстати, о кошках, – сказал Саня.- Вот вы, Сергей Семенович –  человек учёный, склада ума философического. Вопрос: почему мы так кисло живём?

         – Как-как? – вдруг оживился филолог.

         – Кисло, – повторил Саня.

         – То есть, плохо?

         – Нет, пожалуй, всё-таки не плохо, – подумав, не согласился мой друг. – Плохо –  это когда жопу прикрыть нечем и последний хрен без соли доедаешь. А мы – кисло. Неинтересно, то есть. Хотя нет… Именно кисло!

–        Замечательно! – вдруг развеселился Сергей Семенович. – Великолепно! «Кисло»! В самую точку! Вы литературным сочинительством заниматься не пробовали?

         – Вот его-то мне как раз и не хватало, – признался Саня. – Так почему?

         – Видите ли, Александр.., – и наш учёный собутыльник изобразил на лице задумчивость. – Это вопрос действительно философский. Русский человек – человек эмоций, а не рассудка. И живёт он по понятиям, а не по законам. Постоянно ищет смысл жизни и не понимает, что именно в этих поисках этот самый смысл для него и есть. Я понятно излагаю?

         – Более-менее.

         – Вот в этом, собственно, вся и причина этой, как вы очень точно заметили, кислости. Мы не умеем жить в рамках, нам обязательно надо что-то шире, а когда это шире появляется, то мы пугаемся, потому что в рамках нам спокойнее и привычнее.

         – Ну. это как сказать, – возразил я. – Вот сейчас, например, свобода слова. Чего её пугаться?

         – А что такое  свобода слова? – раскраснелся филолог то ли от выпитого, то ли от азарта темы. – Чушь собачья! Нет её, этой свободы! Не бывает ни при одном государственном строе, потому что само государство есть институт ПОДАВЛЕНИЯ! Вот конкретный пример, – и он звонко щёлкнул пальцем по бутылке. – Государство делает вид, что борется с алкоголизмом – а что мы в ответ? Смиряемся, принимаем к сведению, вместо того, чтобы утром похмелиться, начинаем бегать трусцой? Нет, мы смеёмся и продолжаем выпивать по-прежнему. И в этот момент государству надо бы понять, что очередная попытка навязать нам трезвый образ жизни опять проваливается, но оно, государство этого понимать не хочет.

         – Почему? – не понял Саня.

         – Потому что каждая антиалкогольная кампания у нас сводится к очередному повышению цен на спиртное, и государство имеет с этого очередного отрезвления  очень серьёзный гешефт.

         – Ну, это-то как раз и понятно, – согласился Саня. – А при чём тут кислость?

         – А это лишь один её частный пример.

         Мы замолчали, обдумывая сей мудрёный постулат.

         – То есть. вы хотите сказать, что ничего, кроме кислятины, нам и не светит? – задал вопрос в лоб Саня.

         Филолог задумчиво задвигал губами. Губы у него были некрасивые – толстые и бесформенные, как у перезрелой деревенской девушки, зато жевал он красиво и вкусно, как будто разминал-обсасывал этими самыми губами вкусные засахаренные леденцы.

         – Может, и так, – осторожно согласился он. – Да, наверное, так.

         – Значит, так и будем жить? – повторил вопрос, только в другого философического боку, Саня.

         – Как?

         – Кисло.

         – Да, так и будем. Именно не плохо, а кисло.

         – Интересно, как же вам разрешают преподавать с такими взглядами на жизнь? – усмехнулся Саня.

         – А мне и не разрешают, – спокойно ответил филолог.

         – Уволили?

         – Указали, – усмехнувшись, поправил его наш учёный собутыльник.

         – Тогда давайте за это и выпьем! – вдруг прорезался голос у до того молчавшего Арнольда и он полез в сумку за очередной бутылкой…

 

         На «фазенды» мы возвращались, когда уже начало  темнеть.

         – Хороший мужик Арнольд, – довольно произнёс Саня. – Душевный! И филолог тоже мужик зашибательский! Суки!

         И яростно сплюнул в придорожные кусты.

         – Это ты про кого? – спросил я.

         – Про тех, кто ему указал! Сами ни хера не знают, а всё туда же, указывать!

         – А чего ты так раздухарился-то? – усмехнулся я. – Не тебя же попёрли!

         – А мне, может, человека жалко! – с  вызовом ответил Саня. – Имею я  право человека пожалеть?

         – Кстати, про жалость. А мы ему заплатили? – засомневался я.

–        – Кому?

         – Арнольду.

         – А ты чего, не помнишь?

         – Не помню.

         – Конечно, заплатили! – успокоил Саня. – А как же! Мы же честные люди! Наверное! Да если и не заплатили, не велико горе! Разве в деньгах дело!

         – А в чём же?

         – А в том! В человеческом общении! А заплатить можно и в следующий раз. Делов-то на три копейки!

         – А с какого перепугу тебя на стихи-то потянуло? – вдруг вспомнил я. – «Лижу на плижу»…

         – Не «лижу», а «лежу», извращенец! – вдруг рассердился Саня. – Чего, не понравились?

         – Почему? Нормальные стихи. Лежишь на пляжу, ждёшь её, любимую, чешешь в любовном нетерпении…

         – Между прочим, я сам сочинил, – неожиданно сообщил мой экстравагантный друг.

         -Зачем? – оторопел я.

         – Что значит «зачем»? Вопросы у тебя какие-то дурацкие… Зачем люди стихи сочиняют? Да ни зачем! От нахлытия чувств!

         – Понятно, – сказал я. – И как её звали?

         – Обычно звали. Нюся. Фрезеровщицей у нас в цеху работала. Между прочим, давала по двадцать процентов к плану.

         Мы свернули с дороги и пошли по тропинке к нашим «фазендам». На горизонте стремительно собирались тучи, и поэтому вечер не обещал быть томным.