У нас на институтских военных сборах, что проходили на Рязанщине, в городе Скопин, был старшина-сверхсрочник по фамилии Хрыщенко – этакий плотно сбитый, коренастый хохол с густыми «брежневскими» бровями, маленькими лукавыми глазками, заметным «пивным» пузцом, и характерным малороссийским говором, в котором довольно забавно то проглатывались, то перепутывались некоторые гласные и согласные. Был Хрыщенко, как и многие его земляки, ревностно-образцовым служакой, с одним, довольно безобидным, но выделявшим его из общей армейской массы бзиком: когда на ежедневном построении он замечал, что у кого-то из курсантов на гимнастёрке не застёгнута верхняя пуговица, то сразу же начинал багроветь лицом и шеей, каменеть скулами и , приблизившись-подавшись вперёд к этому, по его хрыщенковскому твёрдому убеждению, отпетому разгильдяю и злостному нарушителю воинской дисциплины, трагическим шёпотом произносил: «Тварышш курсант! Застебнысь, бдя!». Мы воспринимали это его «застебнысь, бдя!» как чудачество умственно ограниченного службиста ( да и на самом деле: расстёгнутый воротничок – подумаешь, какой страшный проступок), а вот он считал иначе: расстраивался глубоко и искренне, словно видел перед собой чуть ли не обвиняемого в раскрытии государственной тайны. Внешнее выражение этого расстройства полностью соответствовало внутреннему: и скорбный голос, и сурово опущенные уголки мясистых губ, и моментально прорезавшаяся межбровная складка – всё это был настольно прочувствованно, настолько переживаемо, что «МХАТ отдыхает», а сам Константин Константинович Станиславский машет руками: «Верю! Верю! Верю!».
Это «Застебнысь, бдя!» приклеилось к нему настолько прочно, что не только мы, курсанты, но и гарнизонные офицеры так и говорили: «Где этот « Застебнысь, бдя»? Опять пивом надувается? Вот ведь морда! Четыре кружки махом заглатывает – и даже не икнёт!».
Впрочем, командование относилось к старшине доброжелательно, да и чего его было не уважать? Службу «тащил» исправно, в казармах у него всегда были чистота и порядок, к солдатам и к нам, курсантам, относился хотя и строго, но за рамки определённого Уставом поведения никогда не выходил, и вообще, если не считать вышеназванного воротничка, не придирался и не вредничал. Нет, нормальный мужик! Побольше бы таких в нашей славной, непобедимой и легендарной, рабоче-крестьянской Красной (или как её теперь…) армии!

Я бы его никогда и не вспомнил (с той армейской поры прошло уже больше тридцати лет), но его величество случай… Город отмечал 65-летие Победы, в городском Мемориальном парке было полно народу, я тоже пришёл туда с внуком – и у памятного знака героям-артиллеристам нос к носу столкнулся с плотным, явно военной выправки стариком. Поднял глаза – и как током ударило: вот он, старшина-то! Откуда?
– Товарищ старшина…
Сначала он посмотрел на меня рассеянно-добродушно, потом взгляд неуловимо изменился, стал цепким и внимательным, характерным именно для военных пенсионеров, помотавшихся за свою армейскую службу по дальним гарнизонам и нахлебавшимся сурового армейского быта полной ложкой. В мозгу у него что-то щёлкнуло-сработало, пришли в движение застарелые пружины воспоминаний, и Хрыщенко, наконец, оторопело приподнял свои выцветшие, обвислые брови.
– Я! Хак же, хак же! Скопын! Тильки как вас зваты-вылычаты…
– Алексей Николаевич.
– А я Мыкола…
– Сельянович, – продолжил я, с удовольствием демонстрируя старшине великолепную память. Угадал точно: от такого моего стопроцентного «попадания» Хрыщенко буквально расцвел. Да и немудрено: столько лет прошло – а видишь ты, помню! Плохих старшин солдаты и курсанты не запоминают, тем более по имени и отчеству!
–Как же, Николай Сельянович, хорошо помню! А вы в нашем городе какими судьбами?
– Дак я ж здес уж пятнадцат годыв! – улыбнулся он ещё шире. – Я ж как уйшов у запас, здес жильё получив! А вы значит, здешный мистный?
– Здешний, – кивнул я. – Здесь родился, здесь учился, сейчас на машиностроительном. Вы-то работаете?
– У сторожах, то ись, охронялях, на стадиёне… – и по его тону я понял, что об армии он всё же тоскует, хотя она его совсем и не баловала. Это как мать: бывает и прикрикнет, бывает и нашлёпает, но она – мать. На неё обижаться не положено, да и Устав не велит.
– И как?
Хрыщенко растерянно пожал плечами.
– Нычого… Прывык… Уж скоро пят годив как…
– Армию вспоминаете?
– Дык как… – смутился он, и по лицу его пробежала тень. – Вообше-то… Я ж сыном полка начынав. Мине ж с дэтдома к военному оркестру определылы… А потом пийшло и пийшло… Двадцать пят годыв, копейка в копейку! – уже со значением и гордостью произнёс он.
– И как же вы здесь? Семья, дети, внуки?
– А як же! За пывом побёг, – ответил он и вытер платком влажный лоб. – Жарко.
– Пивко-то, я помню, вы всегда уважали! – улыбнулся я.
– А то! – и он горделиво хмыкнул. – По пят кружечков зараз мог уговорыт. Сейчас уже не то, – и поджал губы. – Сэрдэчко сэйчас. Остэрегаюсь, знаете лы…
– На, дед! – около нас нарисовался румянощёкий, плотно сбитый паренёк лет пятнадцати, и протянул Хрыщенко бутылку.
– А кто здравкатца будэт? – раздался неожиданно резкий, командирский, знакомо с т а р ш и н с к и й голос. Ай, Хрыщенко, ай, молодец! Вот теперь я ни за что не поверю , что это поникший от своей невостребованности и растерявшийся от вдруг свалившейся на него никчемности старик и есть стадионный сторож! Нет, как был он всю жизнь старшиной, таким и остался, таким, дай Бог ему здоровья наподольше, и помрёт!
– Извините, – ничуть, впрочем, не смутившись (похоже, уже привык к таким командирским дедовым тональностям), сказал парень. – Здравствуйте.
– Прошу, угошайтеся! – радушно предложил мне Хрыщенко.
– Только что бутылочку выпил! – ответил я, разводя руками. – Так что не стесняйтесь, Николай Сельянович!
– Ладно, дед, пойду я к ребятам, – нетерпеливо сказал его внук. Оно и понятно: какой ему интерес крутиться здесь около старика и его неожиданного и тоже уже немолодого знакомца?
– Ыды, – великодушно разрешил тот и тут же спохватился. – Пийстой!
– Чего?
Хрыщенко сделал откровенно страдальческое лицо и , показав на расстёгнутый ворот рубашки, жалобно-просительно и, одновременно, как-то виновато-тихо произнёс:
– Застебнысь, бдя…