Павел Егорович терпеть не может телевизионную рекламу. Она его духовно угнетает. В последнее время особенное раздражение у него вызывает одна молодящаяся телевизионная бабка, которая в рекламе посудомоечной машины говорила с этакой паскудненькой улыбочкой своей телевизионной внучке:
– И передай маме: негоже в наше время женщине у раковины стоять!
Старая проститутка, морщится Павел Егорович. Раковина ей, видите ли, не нравится. И чему такая пустоголовая может ребёнка научит? Правильно: только разврату!
– Паш, ну чего ты так нервничаешь-то? – время от времени пытается успокоить его супруга, Тамара Сергеевна. – Это же реклама! Ты прямо как ребёнок, честное слово!
– Ага, – соглашается Павел Егорович (а у самого в груди всё прямо-таки полыхает от праведного возмущения).- Я как ребёнок. Зато вы все такие взрослые! Плюнут некуда – во взрослого попадёшь! Дураки дебильные!
Супруга в ответ только вздыхает и дальнейших попыток его успокоения уже не предпринимает. Да и чего толку-то? Ребёнок, он и есть ребёнок. Ишь, как распетушился – а с чего? С рекламы этой поганой? Нет, есть он ребёнок и есть. Хоть и башка уже вся седая, и уши безнадёжно повисли. Вместе с носом. И ещё с кое чем.
Павел Егорович и сам понимает, что супруга права: было бы из-за чего расстраиваться, нервы себе трепать! Из-за какой-то полоумной старухи! Таких старух на нашем телевидении больше, чем кошек на помойках – и что, из-за всех них нервничать, из-за всех переживать? А хо-хо не ху-ху по большому петуху?
Да и дело-то, собственно, не в телевидении и тамошних полоумных старухах. Просто характер у него, Павла Егоровича, такой, легко воспламеняющийся. Другой, может, проходит мимо и даже рукой досадливо не машет: дескать, вас, дураков, всё равно не перевоспитаешь – а он нет. Моментально принимает всё близко к сердцу и мозгу головы.

И таких «закипательных» примеров у него – хоть отбавляй. Вот, например, на днях зашёл он в магазин. Набрал продуктов, встал в очередь, которая в кассу, ждёт подхода. Стоящий перед ним щуплый мужичок начал из своей тележки на лоток набранное выкладывать: три бутылки водки, селёдку и буханку. Ну, вполне нормальный набор, вполне достойный для человека, испытывающего потребность в алкоголизации. Какие к нему у кассирши могут быть вопросы? Посчитай, деньги получи и не забудь сдачу дать, если таковая имеется. Ан нет: эта раскрашенная кобыла-кассирша такую морду лица состроила, словно этот алик-задохлик ей, кобыле, предложил прямо здесь, не отходя от её кассового аппарата, совершить совместный половой акт в предельно извращённой форме. Причём совершенно забесплатно.
– И когда вы только все нажрётесь! – прорычала кассирша презрительно и откровенно. – И жрёте всё, и жрёте, и жрёте! Никакой прям совести перед людями, которые пока ещё тверёзвые!
Задохлик от такого откровенного циничного хамства растерялся, начала беспомощно моргать своими красными глазками и вообще чувствовать себя очень неуютно.
– А тебе-то какое дело? – прошипел он, придя в себя и собравшись со своими интимными алкоголистическими мыслями. – Имею право! Может, ко мне гости пришли!
– Ага! – и эта… аж вся искривилась от брызжущего из её кровожадного рта яда. – Гости! Знаю я твоих гостей! Всю жизнь червонцы сшибают на опохмелку!
Не, ну серьёзно завела мужика и с серьёзными обвинениями! Главное же и удивительное – с какого-такого перепугу? Ей-то какое дело, чего этот мужик покупает! Чего воспитывать кинулась? Может у ней самой мужик – потомственный алконавт, так она, благодаря ему, на всех других мужиков и кидается?
Павел Егорович продолжал с интересом наблюдал за развитием всей этой нечаянной сцены. Понимал: мужичок уже явно не в себе. Опять же люди кругом. Некоторые свои куриные шеи вытянули, любопытно интересуются, что будет дальше. Некоторые смущаются, словно сами в чём-то непотребном виноватые. Одни одобряют действия кассирши (правда, таких меньшинство, и всё больше женщины), другие стоят за мужика. Особенно выделился своим эмоциональным восприятием один мордастый-щекастый, с пакетами какой-то крупы и кефира. Он мужика откровенно осуждал. Он прямо-таки сверлил его своим благородно-возмущённым кефирным взглядом.
Смотрел на всю эту вакханалию благородства и благодетели Павел Егорович, смотрел – и не вытерпел.
– А твоё-то какое дело? – рявкнул он на кассиршу так, что та, хотя и сидела в своём кассирском креслице, а всё равно присела то ли от страха, то ли от неожиданности, то ли и от того и другого сразу и вместе.
– Твоё дело покупателей обсчитывать, а не морали им читать на тему алкогольной пропаганды! – продолжил он с прежним пафосом, втайне любуясь самим собой и кося ненавидящим взглядом на мордастого-щекастого, который почему-то тут же прижал свои пакеты к своей бабьей груди такой мёртвой хваткой, как будто Павел Егорович их у него отнимать вознамерился. Вот чудак!
– У него.., – и Павел Егорович кивнул на задохлика., -…может, своя баба есть, чтобы ему холку мылить! Поняла?
Кассирша, придя в себя, кровожадный ротик свой было раскрыла, хищными зубками сверкнула, готовая укусить или даже откусить, но Павел Егорович не предоставил ей такого кровожадного удовольствия.
– Ты сваво мужика учи блины печь! – продолжил он всё тем же беспощадным тоном, чем опять пригвоздил эту крашеную к её кассирскому сидению. – Если он, конечно, имеется, что вряд ли! А то взяли, понимаешь, моду – людей обличать!
– Это брат мой двоюрОдный, Вова! – наконец, то, прорвало кассиршу. Визг её по децибелам не уступал звуку летящего на полной скорости сверхзвукового истребителя. – Так что я имею полное законное право обличать! А вам, гражданин, чего надо? Это наше, семейное дело, а вы тута так беспардонно влезли не в своё!

Неизвестно, на сколько времени эта оживлённая дискуссия на тему семьи, любви и страсти растянулась бы, но в неё очень вовремя вмешался выше уже упомянутый мужик с крупой и кефиром. Я, сказал он, сотрудник правоохранительных органов (после чего для пущей убедительности какой-то краснокожий документ народу продемонстрировал). Давайте-ка, продолжил он, граждане, сворачивать эту интересную дискуссию. Не время здесь, не место и вообще.
Не, вроде бы всё логично объяснил – но только Павла Егоровича уже, как говорится, понесло.
– А тебе чего надо? – опять заревел он. – Тебя не спросили! Не тридцать, понимаешь, седьмой год! А то взяли, понимаешь, моду!

Короче попал он в отделение за сопротивление властям и подстрекательство к бунту. Могли бы серьёзный срок впаять, но отсидел только сутки – и выпустили. Даже по шее не накостыляли, хотя он и там, в камере, грозился неприятностями и стращал последствиями. Понятно, что ему обидно было – за что взяли? За то, что протест выразил? Продемонстрировал свою собственную свободу слова? Вот она у нас, оказывается, какая демократия-то! Только на словах, а на деле – гнилей не бывает!

От этих совершенно неприятных воспоминаний у Павла Егоровича даже дыхание перехватило – а тут ещё эта телевизионная бабка со своим вонючим рукомойником опять на экране нарисовалась! Нет, прямо взял бы её да и убил голыми руками! Удавил за её старческое горлышко! Старая проститутка! И внучка её шалавая ишь как своими блудливыми глазками по сторонам стреляет! Наверняка такой же шалавой вырастет!
– Паш, ну ты чего опять? – услышал он вырвавшийся откуда-то то ли из забытья, то ли из полудрёмы встревоженный голос жены. – Нет, ну ты прям действительно ребёнок! Нашёл, понимаешь, из-за чего расстраиваться! Паш!
Ты больно взрослая хотел ответить Павел Егорович, но отвечать было лень, поэтому он повернулся на правый бок и уткнулся носом в подушку…