Собака

Гренобль Семёнович Пофуфаев вышел из пивной и увидел собаку. Какой миленький пёсик, подумал Гренобль Семёнович растроганно, и слёзы умиления покатились из его скорбных глазок. Но тут же настроение у него переменилось, он подскочил к собаке и пнул её в бочину. Собака взвизгнула, крякнула, хекнула., рыкнула и в результате укусила Гренобля Семёновича за пнувшую её ногу. Ах, ты, собака, вскричал Гренобль Семёнович отчаянно и побежал в травмпункт. Вот, укусила, подлая, сказал он тамошнему доктору. И правильно сделала, ответил тот. Ах, ты, собака, вскричал возмущённо Гренобль Семёнович (он же ждал сочувствия, а не презрения!). Ты не шибко тут выражайся-то, строго осадил его бездушный эскулап. Не в своей любимой пивной находишься. В медицинском учреждении. Но Гренобль Семёнович не успокоился и плюнул ему прямо на его докторский халат. Но доктор увернулся и в отместку вырвал Греноблю Семёновичу его покусанную ногу по самые по его грендоблевые по… Вы поняли по что. Не маленькие. Гренобль Семёнович заплакал безутешно и поковылял домой на единственной оставшейся ноге.
И теперь он посещает пивную только с помощью костыля и рассказывает тамошним посетителям и прочим интересующимся, что потерял ногу на колчаковском фронте. Посетители и интересующиеся сразу начинают ему сочувствовать, сразу уважать и щедро угощают его алкогольными напитками повышенной градусности, а также румяными закусошными пончиками и разогретыми в микроволновке закусошными же беляшами. А когда напившись и нажравшись на халяву, довольный Гренобль Семёнович выходит из пивной, то сразу начинает искать глазами ту самую собаку. Но собаки нет. Может, поесть убежала. Мышей каких-нибудь погрызть. Или петухов. Или мух. А может, её собачники утащили на утилизированную переработку для производства мыла. А может, ей просто надоело ждать Гренобля Семёновича — и её можно понять. Он ей кто, родственник, чтобы его ждать?
Постскриптум. А имя ему такое – Гренобль — папа с мамой дали в честь французского города, в котором в каком-то году (сейчас посмотрю. В шестьдесят восьмом. Тысяча девятьсот) проходили Олимпийские Игры. Чего их так на спорт тогда разобрало — хрен их поймёт. Потому что ни папа, ни мама спортсменами никогда не были. Папа работал булошником, а мама всю жизнь газировкой торговала в будке около железнодорожного вокзала. Она и с папой там же, у будки, познакомилась, когда папа подошёл к ней попить. Освежиться после вчерашнего.

Свисток

Поликарп Марсельезович Фокин вынес на помойку помойное ведро, а на обратном пути повстречал милиционера. Милиционер имел строгий вид, чтобы соответствовать своим милиционерской должности и государственной значимости, а на его груди висел свисток. Дай свиснуть-та, попросил Поликарп Марсельезович. Я ща те свисну, пообещал милиционер. Я сейчас тебе так свисну – трусы не успеешь подхватить. И портки тоже. Поликарп Марсельезович задумался. Тогда не надо, согласился он. А то у меня в трусах резинка слабая. А на портках — дырка. Но милиционер его уже не слушал. Он продолжал свой милиционерский обход вверенной ему его должностью служебной территории. Поликарп Марсельезович посмотрел ему вслед, после чего махнул рукой и пошёл домой, пельмени кушать. Он пельмени очень любит. И огурцы. И водку, конечно. Потому что какие же пельмени и огурцы без водки? Смехота одна. Несерьёзность.
Постскриптум. А отчество у него такое потому, что его папу папины родители (стало быть, Поликарпа Марсельезовича бабушка и дедушка) при его папином рождении назвали Марсельезом. В честь Великой Французской революции. С какой стати они так оскоромились — никто не знает. Хорошо ещё, что Наполеоном не назвали. Который Буонопарте. Идиоты.

Кирпичи

Гаррий Бонифатьевич Боцманков стоял на берегу широкой и могучей полноводной реки (это была река Ока, впадающая в реку Волгу. В свою очередь впадающей в Каспийское море. Которое в свою очередь уже никуда не впадает, потому что по сути своей является озером. Или даже прудом. То есть, всё. Тупик. Картина Репина «Приплыли».)… Так вот он стоял и, рискуя ежесекундно свалиться в водную гладь, вылавливал широченным капроновым сачком, насаженным на длинную пластмассовую палку, лениво плывущие по течению большие сине-оранжевые кирпичи. Ничего абсурдного в их плавучести не было: это нормальные кирпичи, которые красные, при погружении в водную среду моментально идут на дно, а эти утонуть не могли, потому что были именно что синего цвета в оранжевую желтизну.
Это потому что они – некондиция, размышлял Гаррий Бонифатьевич. В них песку недокладывают. Или вместо речного кладут сахерный (он всегда говорил «сахЕрный», через «е», вместо сахАрного», через «а»), чтобы запутать следы коррупционных хищений на вверенном этим жуликам кирпичном заводе. Или глину специально и с той же преступной целью пересыщают кислородной смесью. В результате реакция между сахерным песком и пересыщенной кислородом глиной даёт этот миленький сине-оранжевый цвет. И создаёт стойкую плавучесть. И чего только не придумают, чтобы наказать деньгами родное государство! Хоть плачь! А небось (для виду, конечно!) борются за звание коллектива коммунистического труда! Вешать таких борцов надо на ближайших осинах! Прям за ихние кирпичные яйцы! Вешать — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и Солнца!

Он вытащил очередной кирпич, отряхнул его от воды, брезгливо сдул прилипшее к нему резиновое противозачатошное средство (конечно, использованное. А может, и не раз.), уложил в рюкзак, приподнял, пробуя вес… На сегодня хватит, решил он. Спина, чай, не казённая. На пол-гаража уже набрал. А завтра надо сходить к мясокомбинату. На тамошнюю помойку должны выбросить отрубленные кошачьи головы, потому что они тоже считаются некондицией, а ему как раз на холодец… Гаррий Бонифатьевич закинул рюкзак на спину, удовлетворённо крякнул, и, покряхтывая, начал подниматься на высокий берег. До дома идти было недалеко. Там его ждал сытный обед и дежурная четвертинка. Нюша, жена, всегда покупала ему её к обеду, если он приходил домой с очередной добычей, стимулируя таким немудрёным образом на новые свершения во благо дома и семьи…