Эпиграф:
– Ванька приходил. Бутылку выпил, Дуську трахнул и ушёл.
– А чего приходил-то?
– Не знаю. Он не сказал.
( из анекдота)

Четверг, половина седьмого вечера. Общественная баня номер два, что на углу улицы Левшина с поворотом на площадь Артиллеристов. Мужское отделение.

— … взросление и старение есть процессы естественные, — сказал Илья. В его словах была нравоучительность, и это неприятно напрягало.
– Вот пожираешь ты, к примеру, колбасу…
— При чём тут колбаса? – моментально окрысился Павел Аркадьевич (все его знакомые знали, что он обожает колбасу. Особенно с хреном. Или с горчицей. Или без хрена и горчицы, но чтобы колбасы было много. Можно даже без водки.). – При чём? Да, я люблю колбасу – и что? На что ты намекаешь? Я уже устал от этих ваших.., — и он, не найдя нужных слов, растопырил пальцы и пошевелил ими в воздухе. Пальцы были короткими и толстыми. Похожими на охотничьи колбаски (или сосиски? Или всё-таки колбаски? А? Как правильно-то?).

Разговор происходил в бане. Баня это вообще самое удобное место для разговоров. Потому что вымытые люди всегда умнее невымытых. И душевнее. И честнее. Особенно когда они в этой бане выпьют. Лишь бы только закусывали. А то развезёт-разморит. И тогда начнут нести чушь.

— А у нас в армии повар был. Фамилия – Захарчук, — сказал Дмитрий Тимофеевич (и сказал почему-то грустно). – Всё беляши пёк. Вкусные!
— Татарин, что ли?
— Почему татарин? – не понял Дмитрий Тимофеевич. – Сержант.
— Беляши – национальное татарское блюдо.
— Беляши? – удивился Дмитрий Тимофеевич
— Ну.
— Не знал. Нет. Он хохол был. Из Николаева. Где судоверфь. У меня там одна крановщица была знакомая… Ух, какая крановщица! Всё вишни ела. Оксаной звать. Или Олесей. Уж забыл. Сколько годов-то прошло…
— Какой же он хохол, если из Николаева?
— А кто?
— Малоросс.
— Кто?
— Малоросс.
— Нормально он рос! – рассердился Дмитрий Тимофеевич. – Под два метра вырос. В отличие от тебя, дурака!
— Я не про рост говорю.
Дмитрий Тимофеевич внимательно посмотрел на собеседника: насмехается? Вроде нет. Морда вроде серьёзная. Вроде. Мы здесь все вроде…
— Это чего же, национальность такая — малоросс?
— Не национальность. Национальность это русские. А это, как бы сказать, разновидность национальности.
— Понял, не дурак. Как якуты.
— Ну, что-то типа… Давай ещё по соточке.

Выпили. Закусили. Посидели. Помолчали. Покурили. О чём говорить-то? Все люди – братья… «Люди, Шура, это такие козлы!».

— Все люди – разные, — послышалось на другом конце стола. Там была своя компания.
— Вот, к примеру, у меня свата собаки не кусают. Всех кусают, а его – нет. Как увидят, хвосты подожмут – и в кусты. Или вообще в рассыпную. Прям загадка природы какой-то. Феномен.
— Никакой загадки здесь нет, — сказал другой сердито. — Знаю я твоего свата. Не кусают потому, что он очень вонючий. Брезговают кусать. И не феномен он, а мудозвон. Тот ещё чмо.

— А мне, если хочите знать, вообще больше трёх кило поднимать нельзя, — продолжил Дмитрий Тимофеевич и внимательно посмотрел на окружающих: поверили ли? Не поверили ли? Или им хоть ли, хоть не ли, всё по барабану? А действительно: по барабану ли?
— Потому что у меня две грыжи, — объяснил он вроде бы совершенно спокойно, но это спокойствие было совершенно кажущимся (если не сказать – иллюзорным). – Одна паховая, а другая – пупошная. Во! – он выпятил живот и, видя, что сей сногосшибательный факт не вызывает у окружающих ожидаемой им реакции, раздражённо повысил голос. – А моя дура постоянно орёт: сходи за водой, сходи за водой! Какая вода! В каждом ведре – по десять килограммов! А мне пять – предел!
Он на мгновенье замолчал и продолжил теперь уже с горечью. — Да я, если хочите знать, по три раза за год в хирургическом лежу! Меня в прошлом годе на ихнем письменном.., тьфу, чёрт… операционном столе чуть не зарезали!
Сообщение про чуть было на случившийся летальный исход слушателей, наконец, проняло. Оно и понятно: интересно же, когда кого-нибудь чуть не зарезывают! Чуть прямо не на столе! Чуть прям не ножиком!
— Это как же? – спросил Илья.
— Так же! Хирург пьяный попался. В смысле, не совсем чтобы в зюзю, но выпимший. Он на операцию прямо с дня рождения пришёл. У евоной полюбовницы день рождения был, и его прямо из-за стола вытащили. Даже галстук не успел переодеть. И ботинки. Так в ботинках и оперировал. Представляете?
Слушатели понятливо закивали, и никто хирурга осуждать не стал (хотя было уже собрались). День рождения – это святое. Как не выпить! Как не зарезать!
— Да уж, намучился я с этими грыжами, – начал давить из окружающих слезу Дмитрий Тимофеевич. – Прям целыми сутками дандаж не снимаю. Вот только когда в баню, то тогда. Под йим же чешется! А так — ни-ни! Даже и не упрашивайте! (Кому ты на хрен нужен тебя упрашивать!)
— «Дандаж», — передразни его Прошка. Прошка был в компании самым умным. Он на фельдшера учится. Уже не третьем курсе. Хотя ещё неизвестно как учится. Может, у него по всем предметам одни двойки. С колами.
Дмитрий Тимофеевич набычился. Ему не нравилось, когда его поправляли.
— А как надо?
— Бандаж. Первая – «бэ».
— Развелось вас, шибко умных… — проворчал он. – Ну, бандаж. Подумаешь…
— Чего это такое – бандаж? – спросил всё тот же Илья. Взрослый же парень, а не знает элементарных вещей!
— Пояс такой широкий, — охотно пояснил Дмитрий Тимофеевич. Ему было приятно опять оказаться в центре внимания. – С широкими застёжками. Его ещё штангисты носят.
— Ты ещё и штанги подымаешь? – с непонятным уважением спросил дед Егор, тот ещё глухопердя.
— Какие штанги! – задохнулся от возмущения Дмитрий Тимофеевич. – Какие на х… штанги! Я ж тебе ж только что ж: мне больше шести кило – категорически! А она орёт: за водой! И ты тут ещё.., — он запнулся, повернулся к деду и проорал ему в заросшее белоснежным пушком ухо. – Аппарат купи слухательный! Старый раздудуй!

— … и красного мне нельзя, – продолжил он развивать жалистную песню про здоровье. Дмитрию Тимофеевичу очень нравилось, когда его жалели. Чужая жалость его душевно возвышала. Хотя бы в собственных глазах.
— У меня с красного – изжога.
— А ты не пей, — простодушно посоветовал Макар Назарович.
— А я и не пью. Если только по праздникам.
— А с самогонки?
— Чего с самогонки?
— С самогонки изжоги нету?
— С самогонки нету, — вынужден был признаться Дмитрий Тимофеевич. — С самогонки меня слабит.
— Дрищешь, что ли?
— Сам ты дрищешь! Слабит, говорю! Еле до толчка добечь успеваю. Хоть плачь.
— Не добечь, а добежать, – опять влез со своей грамотностью Прошка (ох он довлазится! Ох, он доучится!).
— А в лоб? – вежливо поинтересовался Дмитрий Тимофеевич.
— У Пушкина тоже изжога была, – сказал Илья почему-то мечтательно. – С бургундского. Я читал.
— При чём тут Пушкин? – даже растерялся от такой смелой аналогии обладатель двух замечательных грыж плюс изжога. – Он уж триста лет как помер!
— Не помер, а застрелили, – поправил его всё тот же Прошка ( ну, неугомонный! Всё знает! Прям полиглот! Или энциклопедист? Или педераст? Как правильно-то? Как опять правильно¸ чтоб наверняка?).
— Его француз один застрелил. Дантес фамилия. Прям в башку.
— Вас этому тоже в вашем медучилище учат? – прищурился Дмитрий Тимофеевич.
— Чему?
— Кто кого застрелил.
— При чём тут училище? – не понял будущий светило медицины (или не светило? Или наоборот, темнило? Или сделал вид, что не понял. Он ко всем своим противоречивым достоинствам тот ещё артист!). – Это общеизвестный факт. Исторический!

— А меня с «плодоао-ягодного» блюёт, – вздохнул товарищ Крысин. Он до этого молчал, потому что рыбу кушал. Нототению. Сто шестьдесят рублей за килограмм. Не так, чтобы дорого. Хотя…
— А с «каберне» не блюёт, – и опять вздохнул. – Хоть ложись и помирай. И с «трёх семёрок» тоже. Зато с «плодово-ягодного»…

– Вы прям в натуре как канадские лесорубы – поморщился Мишка Талерман (это у него фамилия такая – Талерман. У него прапрапрадед был из пленных французов. Которые восемьсот двенадцатого года. Все потомки, конечно, обрусели, только фамилия и осталась. На память о прапрапра… Интересно, был ли его прапра… знаком с Дантесом? Может, выпивали вместе? Или по девкам по петербургским? А? Что?).
— Те в лесу – о бабах. При бабах – о лесе. Неужели для разговоров нет других тем?
Он замолчал и снова поморщился. Мишка считал себя интеллигентом (у него была всего одна отсидка за мошенничество, да и сидел-то он всего два года) поэтому считал, что достоин повышенного к себе уважения. Мишка ошибался: никто повышенно уважать его не собирался. Такое уважение надо заслужить, а заслуг у Мишка не было. Единственное достоинство – фамилия, и то – сомнительное.
— Лучше бы песню, что ли, какую спели, – и не дожидаясь ответа, заныл противно. – «Тапаля-а-а, тапаля-а-а-а, в город мой влюблённыи-и. На пути – деревца-а, деревца-а зилёныи-и… Всё растём и старимся-а-а-а!».
— Ну, понеслось хавно по трубам, — скривил губы Прошка. Он, как будущий интеллигент, не любил самодеятельности. Она его угнетала.
— А чего ж нам, битлысов что ли, твоих петь? – с вызовом ответил Мишка. Похоже, ему захотелось подраться.
— «Битлысов».., — передразнил его Прошка. – «Битлз»! В переводе, жуки!
— Во-во! – ещё больше распалился Мишка (ему всё-таки хотелось подраться. Он как выпьет, то обязательно. Все, что ль, французы такие? Как ужруться своего бургундского – и сразу кулаками махать! Прям как мы! Только мы без бургундского! И без дуэлей! Мы сразу в морду!).
– Вот я и смотрю: ты тот ещё жучара! – продолжил он, сам себя раздраконивая. — Всё всех учишь, учишь! Никак не научишь!

До драки дело не дошло: из двери, ведущей в помывочную, высунулся потный мужик и проорал, что парилка готова, извольте в порядке живой очереди. И все прекратили выпивать и закусывать, и пошли париться.