Фосфор пряного посола, или Срок просрАчивания
Гаррий Бонифатьевич вышел из подъезда и увидел за дворовым столом троих вполне приличного вида граждан. Они пожирали селёдку и, судя по их громкому урчанию, аппетитному чавканию и демонстративному иканию, селёдка была весьма вкусной. Может, даже пряного посола.
— Позвольте вас спросить, — деликатно поинтересовался Гаррий Бонифатьевич. – Где вы покупали эту замечательную сельдь?
— А ты кто? – моментально насторожившись, спросил один из троицы, невероятно худой брюнет в сдвинутом на правое ухо рваном картузе. Вероятно, он боялся сотрудников правоохранительных органов. А может, и не боялся. С таким картузом чего бояться? С таким картузом он сам себе минцанер!
— Я – писатель! – со значением произнёс Гаррий Бонифатьевич и гордо выпрямился.
Увы, его гордое выпрямление не произвело на троицу никакого уважительного впечатления. Вероятно, они не уважали писателей.
— А вон, – сказал другой пожиратель, юноша с бандитским взглядом и густыми бровями, и повёл головою назад.
— На помойке? – удивился Гаррий Бонифатьевич. Он ещё ни разу не приобретал продукты питания в таком экзотическом месте. Как же мы, писатели, далеки от народа, огорчённо подумал он. И окружающей нас суровой действительности.
— Ага, – кивнул третий, который был неопределённого пола и неопределённого голоса. Может, это была даже баба.
— Прошу извинить меня за назойливость, но позвольте задать вам ещё один вопрос, — продолжил Гаррий Бонфатьевич, пытаясь придать голосу интонацию совершеннейшей деликатности. – А как же сей изумительный продукт оказался на помойке?
— А из магазина, – охотно пояснил брюнет. Ему, похоже, понравилось, что Гаррий Бонифатьевич извинился. Похоже, перед ним ещё никто никогда не извинялся. Похоже, ему сразу били по морде. Без всяких извинений и прочих деликатностей. И вообще, без слов.
– Окончился срок просрачивания, — пояснил брюнет и засунул в рот селёдочный хвост. — Вот и выкинули. Иди, выбирай, пока остальные жильцы не подоспели.
Гаррий Бонифатьевич согласно кивнул и, высоко поднимая худые коленки, побежал по направлению. Вскоре он действительно увидел кучу селёдок, призывно блестевшую на восходящем солнце.
Ну и что, что просрАченные, подумал хотя и смущённо, но себе в оправдание Гаррий Бонифатьевич, и вытянул из кучи здоровенную рыбину. Эти-то жрут. Значит, вполне годится и для моего писательского употребления.
Он вернулся к себе в квартиру, прошёл на кухню и быстро пожрал неожиданную добычу. Селёдка действительно была вкусна. Гаррий Бонифатьевич выглянул в окно, собираясь вернуться на помойку и набрать селёдок впрок. Но кучи уже не было видно из-за окружившей её массы человеческих тел. Уже набежали, суки, огорчился Гаррий Бонифатьевич. Что у нас за народ! Предел его мечтаний — затариться на халяву! Никакой прям совести! Никакого стыда! А ещё боремся за звание «дом образцового содержания»!
Гаррий Бонифатьевич ещё некоторое время поогорчался своей недальновидностью, после чего сел за стол, и чувствуя небывалый прилив творческих сил, написал поэму «В бурю». Поэма была благосклонно встречена местной, считавшей себя культурной, публикой, а в местной газете Гаррия Бонифатьевича даже сравнили с известным американским классиком Генри Уодсвортом Лонгфелло (почему именно с Лонгфелло? За что с Лонгфелло? Накой с Лонгфелло? С какого бодуна?). Это всё из-за селёдки, решил Гаррий Бонифатьевич. Она же рыба. А рыбное мясо содержит в себе массу фосфора. Который оказывает благотворное воздействие на активность ума. В том числе, и лонгфеллиного.
С тех пор он каждый день как бы случайно посещал их уличную помойку, но больше магазин туда селёдок не выбрасывал. Вероятно, у новых партий пока что не закончился срок просрАчивания. А может, магазинные работники эти прострАченные селёдки сами стали пожирать. Хотя и не являлись работниками творческого труда. Зачем им ими являться? Главное, накой? Они же на окладе!
… и пианино марки «Беккер»
Гаррий Бонифатьевич шёл по улице, и вдруг сверху ему на голову свалился здоровенный кирпич. Однако, удивился Гаррий Бонифатьевич. Скотоложство какое-то (Гаррий Бонифатьевич недавно женился, причём, впервые, поэтому все происходящие с ним события пока что воспринимал исключительно с эротическим подтекстом).
Он поднял кирпич, отряхнул его от грязи и положил в портфель. В хозяйстве пригодится, подумал Гаррий Бонифатьевич, гордо ощущая себя рачительным хозяином и к тому же теперь главой молодой, совершенно счастливой семьи.
Он пришёл домой, снял галоши, повесил на крючок шляпу и проследовал по коридору. Новоиспечённая супруга стояла у плиты и жарила семечки, помешивая их на сковородке большой алюминиевой ложкой. Семечковый ядрёный дух выползал за кухонный порог и распространялся по всей коммунальной квартире.
Ощутив присутствие Гаррия Бонифатьевича, Люся остановила ложку и повернулась к супругу всем своим жарким телом.
– У нас сегодня щи, – томно произнесла она и, игриво подмигнув супругу, уточнила. – Со свининою.
– Ах, – воскликнул Гаррий Бонифатьевич, тут же воспылав любовным жаром и к супруге, и к щам, и к свинине. – Я весь горю!
– Ишь, горит он.., – послышалось злобное, но вполне добродушное ворчание. Это была их соседка по квартире, престарелая гражданка Трухляева. – Смотри, не воспылай. А то устроишь нам здеся пожарную крематорию.
Люся громко и неприлично захохотала, показывая в смехе свои крупные зубы. Как у лошади, вдруг неприязненно подумал Гаррий Бонифатьевич о люсиных зубах. Постеснялась бы при людях- то, кобыла.
За дверью раздался шум, и в кухню вбежала другая их соседка – Трибуханкина Нюша. В своей крупкой пролетарской руке (Нюша работала крановщицей козлового крана в СМУ-85 треста «Облводоканалспецстрой») она крепко держала большую хозяйственную сумку, из которой что-то подозрительно капало, причём чем-то мутным. Под правым нюшиным глазом наливался скромной гордостью и глубоким философическим смыслом здоровенный синяк.
– В «тридцатый» селёдку привезли, – выпалила она сходу. – Залом астраханский. Я взяла пять. Ух, теперь и нажруся!
Присутствовавшие завистливо вздохнули: им тоже хотелось астраханского залома.
– Народу много? – в тщетной надежде спросила Трухляева.
– У-у-у-! – загудела Нюша и махнула свободной рукой. – Вавилон египетский! Лучше и не подходи!
– А кто блямбу-то поставил? – не успокоилась с расспросами вредная старушенция. Ей хотелось селёдки, но она отчётливо понимала, что сия её мечта – несбыточна: если уж Нюше фингал поставили, то ей, Трухляихе, запросто башку отвинтят.
– А в очереди! – не смутилась вопросом Нюша. – Впереди стоял один, в кепке и очках. Ничего! Чай, не впервой!
Присутствовавшие уныло закивали: да, не впервой. Нюша умела драться и дралась всегда охотно и с азартом. Широкая душа! Чуть чего – сразу хваталась или за сковородку, или за табуретку, или за лом!
В это время открылась входная квартирная дверь, и в неё, пыхтя и отдуваясь, ввалился очередной персонаж. Это был ещё один квартирно-коммунальный жилец, Исидор Бенедиктович Апельсинов. В каждой руке он держал по большому фаянсовому унитазу. Исидор Бенедиктович работал слесарем-сантехником в ЖЭКе номер сорок восемь-бис, а в настоящее время временно исполнял временные обязанности временного заведующего тамошним жэковскм складом (прежний находился под следствием за растрату в невиданных размерах), и судя по его утомлённой, но совершенно довольной физиономии, исполнял эту свою новую должность совершенно не зря.
— С приобретеньицем вас, Исидор Бенедиктович! – ехидно приветствовала его старуха Трухляева, та ещё завистливо-вредная колбаса. – И откудова, позвольте вас спросить, такое великолепное счастье? – и кивнула на унитазы.
— А вам-то какое на хрен дело? – проворчал сантехник (впрочем, проворчал довольно миролюбиво. И даже, можно сказать, добродушно. Исидор Бенедиктович вообще не умел сердиться. Вот такой это был замечательный человек. И к тому же герой труда. Только на прошлой неделе сняли с Доски Почёта. А так целый месяц там провисел. Одно слово – Личность!).
— Вы теперь чего же, — не унималась зловредная старушка. – Одновременно сразу в два серить будете?
Остальные присутствовавшие при этой сцене саркастически рассмеялись.
— Ой, не могу! – ухахатывалась Нюша. – Эт ж какой пирдильник надо нажрать, чтоб сразу на двоех! Ой, юмористка! Ну, чисто журнал «Крокодил»!
Исидор Бенедиктович хотел было рассердиться, но не смог, потому что добрая душа перевесила в нём закипающее рассержение.
— Я ж эт не для себя, – пояснил он веселящейся публике. – В выходной на базар отнесу. Унитазы сейчас в цене.
— А не боишься, что минцанер арестует? – спросил Гаррий Бонифатьевич. Он был писателем, видным классиком местной литературы, поэтому умел видеть перспективу в развитии. И не только вглубь, но и в ширь.
— Или на работе узнают?
— Да у нас все носют! – беззаботно отмахнулся Исидор Бенедиктович. – Кто чего. Под видом списанных. А вот минцанер.., — и он озабоченно почесал свой выражено жирный загривок. – Может, конечно… Но ничего не поделаешь. Значит, судьба моя будет такая горемычная.
Оставшийся вечер прошёл привычно великолепно. Все проживавшие собрались на кухне, пели песни, Гаррий Бонифатьевич читал стихи (собственного, понятно, сочинения. Других он знал.), Исидор Бенедиктович, азартно подбоченясь, играл то на гармошке, то на балалайке. Которую, в конце концов, сломал (вероятно, от избытка чувств). Выпили три бутылки водки и две – портвейну. Закусывали двумя селёдками, которые отжалела от своих селёдочных запасов Нюша. Она, вообще-то, не жадная. Чего жалеть-то? Об чём?
А потом все пошли спать. Но так и не угомонившийся Исидор Бенедиктоввич ночью, часа в два, попытался играть ещё и на пианино. Оно в углу коридора стояло. Как раз справа от уборной. Это было старинное пианино. Марки «Беккер». С медными педалями и пожелтевшими от времени клавишами. Осталось от умершего ещё до революции жильца, которого за древностью лет уже никто из ныне проживавших и не помнил. Исидор Бенедиктович пытался сыграть «Богемскую рапсодию» композитора Брамса, но проснувшиеся при звуке первых сокрушительных аккордов жильцы дружно выскочили в коридор и Исидора Бенедиктовича так же дружно от инструмента оттащили. А старуха Трухляева, тряся своим старческими буклями и тоже принимавшая активное участие в оттаскивании Исидора Бенедиктовича, при этом ещё и орала: «Не выражаться! Не выражаться!». Это было очень хорошее пианино. Фирмы «Беккер»… Ладно. О пианине – в другой раз. Хватит на сегодня. А то Исидор проснётся. Опять полезет музицировать. Чёрт такой неугомонный.