… и булки в стонах сладострастья! (миниатюры в диалогах из сборника “О Гаррии Бонифатьевиче, великом и ужасном”)

…и булки в стонах сладострастья (сцены из старинной жизни)

Эпиграф:
– Ничто, однако ж, не показывало, чтобы между графом и Наденькою существовали особенные отношения. Он был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на неё точно так же, как и на мать. Её свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с её стороны, дикостью и неровностью характера, наивностью, может быть ещё недостатком воспитания, незнанием условий света; со стороны матери – слабостью и недальновидностью. –
(И.А. Гончаров, «Обыкновенная история»)

– Гаррий, сын мой! Идите обедать! Марфутка, неси же живее супницу и трюфеля!
– Маман, я сегодня обедать не буду. Только, пожалуй, изопью стакан простокваши и скушаю вот этот марципан.
– Что случилось, сын мой Гаррий? На вас лица нет!
– Меня сегодня ждёт Нюшенька Альбомова, дочь коллежского асессора Фрола Лукича Альбомова. Мы договорились сначала поиграть с ней в четыре руки на клавесине, потом исполнить на два голоса романс «Не искушай меня без нУжды» на музыку господина Глинки (чудо как хороша!) и слова господина Баратынского (чудо как хороши!), а потом уединиться в тенистой беседке у пруда, где я в уединении пошипаю её за сиськи.
– Кого?
– Нюшку, кого же ещё! Не беседку же!
– Фи, Гаррий! «Нюшка», «сиськи»… Что за выражения, шарман! Вы же, сын мой, не на псарне и не в конюшне!
– Маман, вы опять забыли, что я – вольтерьянец, нигилист и сторонник идей. А мы, нигилисты, привыкли выражаться конкретно. Сиськи так сиськи, окорока так окорока, булки так булки.
– Булки?
– Да. Так мы, нигилисты-анатомисты, называем игодицы жопные. «Булки» это элегантно и практично. Навевают аллегории и ассоциации.
– Гаррий, сын мой, прекратите немедленно! Вы что, хотите испортить мне аппетит перед блюманажем?
– Ни в коем случае, маман! Ах, как прекрасно здесь, под сенью этих старых лип! Как это у поэта: «Еще светло перед окном, В разрывы облак солнце блещет, И воробей своим крылом, В песке купаяся, трепещет.». Великолепно! Я – неисправимый поклонник высокого поэтического штиля! Баратынского там, Добужинского, Пенсильванского, Эльтон-Сумарокова… Но, увы, мне пора! Видите, маман, за разговором я даже простокваши не испил! Даже марципану не надкусил!

(через два часа)

– Гаррий! Сын мой! Почему вы так быстро вернулись? И почему у вас такой глубоко печальный вид? Ах, Гаррий, говорите быстрее! Своим загадочным молчанием вы рвёте моё материнское сердце!
– Произошло крушение всех моих надежд, маман. Я приехал к Альбомовым, и тут выяснилось, что клавесин у них раздавила копытом лошадь, а Нюшеньку увёл в беседку граф Лампедузов-Альпеншток. Увёл вместе с её сиськами, окороками, булками и романсом на музыку господина Глинки и слова господина Баратынского. Как сказал бы поэт, «А уж от неба до земли, Качаясь, движется завеса, И будто в золотой пыли Стоит за ней опушка леса.». Я побежал было их догонять, выбежал на живописный взгорок и вдруг услышал, как из беседки, скрытой от меня всего лишь зарослями рододендрона, резеды и акации с гроздьями с пушистыми, начали раздаваться сладострастные стоны неги и любви. А ведь предупреждал меня любезный мой дядюшка Павел Аркадьевич: не верь, племянник, курсисткам, артисткам и профурсеткам! О, как он был прав! О, как он меня предупреждал! О, какой же он собака!
– Кто? Павел Аркадьевич?
– Граф Лампедузов-Альпеншток! Старая, мерзкая, похотливая свинья! Гнусный развратник! В англицком клубе мне не раз говорили, что он пропускает ни одной смазливой модистки! И вот вам наглядное подтверждение! А Нюшенька-то, Нюшенька! Казалась светочью в окошке, раем в шалаше, а оказалась гнусной и такой же похотливою бл.дью! Да чтоб она задавилась в этой бл.дской беседке со своими сиськами, булками, графом и романсом на слова господина Глинки и музыку господина Баратынского!
– Да, сын мой Гаррий. Какая афронтация! Как я тебя понимаю. Но не нужно трагедий! Если у тебя ещё не остыло стремление к любви благоуханья, то можешь пощипать нашу Марфутку.
– Да? (задумывается). А что? Это пожалуй может быть почище «Фауста» Гёте… (зычно кричит) Марфутка! А ну-ка подь суды, чаровница-проказница! И брось ты на хрен этот самовар, когда начинают петь ангелы возвышенных желаний!

Здравствуй, дядя Катманду!

– Здравия желаю, товарищ генерал! Докладывает агент Гаррий Бонифатьевич Кукошкин-Штирлецушкин. Ваше задание выполнено: командный пункт противника уничтожен до камня на камне! Вместе с ним взорваны, затоплены, погублены и закопаны в совершенно неизвестном направлении водокачка, баня, прачечная и публичный дом для господ офицеров. К сожалению, не обошлось без потерь. Лютой смертию погиб агент Плейшнерович. Я был вынужден выбросить его из окна тридцать третьего этажа, когда он начал кричать «Русские идут!». Судя по его окончательно обезумевшим глазам и бурному выделению слюней, у агента Плейшнеровича не выдержали нервы. Что ж поделаешь. Такова суровая правда будней разведчика. Ходатайствую о награждении его Большой Железной Медалью. Или даже Орденом. К сожалении., совершенно посмертно.
-… хочу вас успокоить Гаррий Бонифатьевич: он не погиб. Упал на клумбу с настурциями, на которой стояли клетки с попугаями. Клетки и цветы смягчили смертельный удар о брусчатку, а попугаи, вырвавшись на волю и находясь в состоянии острого психиатрического стресса, обоср.али его так могуче и так вонюче, что агента Плейшнеровича среди всех этих цветов, клеток и попугаев не могла унюхать ни одна служебно-розыскная собака группенфюрера Мюллеровича. После чего агент Плейшнерович благополучно пересёк пять границ и сейчас находится на нашей секретной базе в деревне Блюдово. Восстанавливает душевные и физические силы на целебном деревенском воздухе, а также с помощью умеренных доз алкоголя в разумных пределах не больше литра в день. Не больше! Вы поняли меня, товарищ Кукошкин-Непрорливайкин?
– Понял, товарищ генерал. Только я не Непроливайкин, а Штирлецушкин. Разрешите налить? То есть, итить?
– Итить разрешаю. Налить – ни в коем случае. Потому что завтра вы вместе с агентом Плейшнеровичем срочно вылетаете для выполнения ответственейшего задания в столицу государства Непал – город Катманду. Всё понятно?
– До единой буковки. Разрешите вопрос. А что такое это «манду»?
– Отвечаю: это не то, о чём вы, агент Кукошкин-Стекляшкин, привычно подумали, а столица государства Непал.
– Непал куда?
– Не куда, в накой. Столица так называется. Всё понятно или по башке?
– По… Понятно. А что за задание?
– Его вам огласит агент Плейшнерович уже на борту самолёта. Который стратегический военно-грузовой сверхзвуковой бомбардировщик, на котором вы проследуете до аэродрома подскока. А с этого подскока вместе с Плейшнеровичем и Мюллеровичем поскОчите в эту самую не при детях будем сказать. Ферштеен зи, товарищ Кукошкин – Обдристашкин?
– Но пасаран! Только я не Обдристашкин! Я –Солдатушкин, бравы Ребятушкин! И заверяю вас как на партсобрании от всего нашего обречённого коллектива: враг не пройдёт! Гималаи станут свободными!

Иди, Гарька!

– Гарька! Сволочь! Закуси, гад! Тебе же сейчас речь произносить, а у тебя уже рожа до ушей! Куда ты опять наливаешь? Куда ты опять-то наливаешь? Отдай бутылку сейчас же, гад! Ну, погоди! Ну, я на тебе высплюсь! Ну, закончится этот сегодняшний торжественный вечер, уж я уж тогда уж… Я на тебе спляшу танец краковяк! С присядкою! Понял, гад?
Не, ну, ты в натуре Бельмондо! Совершенно всю наглость потерял! Это уже какой? Третий? Не ври, я сам видел, что ты уже пять стаканов оглоушил. Своими собственными глазами, ушами и головами. Ты меня слушаешь или нет? Вот я же тебе же говорю же, а ты же всё равно же! Наливаешь и наливаешь! Товарищ Котлетова, я вас очень попрошу: отберите у него бутылку! Почему не можете? Вы не стесняйтесь. Если стесняетесь, то смело плюньте ему прямо в рожу. Что? Слюней нет? А куда они… Ну и что, что он вас за сиськи щипает? Это ещё что за смехотворный повод, чтобы у него бутылку не отбирать! Что значит «сами отбирайте»? Вы же прекрасно видите, что я к нему через стол дотянуться не могу. Что мне блюдо с варёной селёдкой мешает. И сонм бутылок как забор. А вы, товарищ Котлетова, между прочим хочу вам напомнить, ещё и член месткома! А вы ему по рукам, по рукам! Что значит «не можете»? Так сами отцепитесь от бутылки, чтобы руки освободить! Почему я вас должен учить, как от рук отбиваться! В конце-то концов, у кого сиськи – у меня или у вас? Ну, так и отбивайтеся! Вы же член профкома, а не я!
Гарька! Тебе уже слово предоставили, иди немедленно за трибуну! Да оставь ты этот стакан и эти сиськи, что ты к ним приклеился! Что? Нет, никто их не утощит! Кому они нужны! Что? Какой Жабский? Хорошо, покараулю. Обещаю, что не отдам никому. Даже Жабскому. Хотя он уже и смотрит, и даже слюни у него начали выткать из ротика. Иди-иди. Доклади об успехах. Можно коротенько. Минут на сорок. И на, запей ситром. А то от тебя же таким духманом прёт – из десятого ряда слышно! Смотри, даже уже кого-то тошнит! Иди же, Гарька! Не позорься перед людями и самим Павлом Степановичем!

Гарька, Париж и асфальт

– Гарька, какой же ты всё-таки счастливый!
– Почему?
– А как же! В Париж ездил!
– Ага. Ездил.
– Понравилось?
– А то! Лувры там разные. Монмартры с мопассанами.
– Я не об этом. Как там в публичном доме-то?
– Что?
– В публичном, спрашиваю, как? Каков разброс расценок?
– Не понимаю. Какой публичный дом? Какие расценки?
– Это я не понимаю. Ты в Париж ездил?
– Ездил.
– Ну! А я о чём говорю!
– О чём?
– О парижском публичном доме.
– Опять не понимаю.
– Хорошо. Если ты такой наглухо бестолковый, гоню открытым текстом: ты в Париже в публичном доме был?
– Зачем?
– Как это «зачем»? Что за глупый вопрос. Ты ж в Париж ездил!
– Ну? И чего?
– А там – публичные дома.
– Не только. Говорю же: лувры с монмартрами. Мопассаны с монплезирами. Башня эта…
– Да на хрен все эти башни сдалися и облокотилися! Я тебя про публичный дом спрашиваю. Там, небось, хорошо!
– Не знаю.
– Что значит «не знаю»?
– Это значит, что я там не был.
– Как это?
– Так это. Не был – и всё.
– Я чего-то не пойму… Ты в Париж ездил?
– Ездил.
– А в публичном доме не был?
– Не был.
– А тогда накой же ты туда ездил?
– Уж представь себе, совсем не для того, чтобы посетить публичный дом.
– Да? А для чего же? Для монманртров этих, с монпансье?
– Представь себе! Именно так! Для монмартров и мопассанов! А башню Эйфелевой зовут. Вспомнил!
– Да-а-а-а-…. А я всё маме не верил…
– При чём тут твоя мама?
– А она мне говорила, что тебя в детстве восемь раз головой об асфальт роняли. Я не верил. Теперь верю. Точно роняли. И не восемь раз, а восемьдесят. И прямо тыковкой.

Родственничек

– Дядя Сява! Это я, племянник ваш, Гаря! Дядя Сява, а можно я к вам в гости приеду?
– О чём речь, Гаря! Конечно!
– Я надолго.
– Пожалуйста! Хоть на неделю!
– Побольше. Лет на пять. Может, восемь.
– На сколько?
– А может, на все десять.
– Хм…
– Я вас не стесню, не бойтесь. И в быту я очень непривередлив. Помните, как Шерлок Холм говорил: « Чего мне надо-то? Самую скромность – чистый воротничок, кусок курицы и сигаретку.». Я недалеко от него ушёл. Мне надо на день-то всего тарелку супа (желательно со свининой), яишиню из трёх яиц, кусок сала, сковородку картошки, салат из овощей или крабов, антрекот или отбивную, стакана три компота. Ну, и , конечно, батон с буханкою. И конечно, сто пятьдесят.
– Чего сто пятьдесят?
– Водочки моей любименькой. Чего ж ещё!
– А…
– Вот я и говорю: мелочь. Вы даже и не заметите!
– Чего не замечу? Сто пятьдесят?
– А вы, дядя Сява, юморист! Если двести нальёте, то так уж и быть, не откажусь. ВЫ же мне дядя, а не какой-нибудь хрен с горы! Родственник! А родственников надо что?
– Что?
– Что?
– Что? Посылать, что ли?
– Уважать надо родственников. Холить и лелеять. Как вы меня, мой дорогой и любимый дядя Сява!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.