Меня вчера директор вызвал. Здравствуй, говорит, Ваня! Не желаешь ли поутрянке освежиться стаканом кефира? Или лучше сразу остограммиться? Благодарю покорно, отвечаю так же вежливо, а сам моментально начинаю соображать: и кто же это меня ему так оперативно заложил? Ведь когда два мешка комбикорма утаскивал с фермы под покровом ночи, никого ж рядом не было! Я проверял!
Не об том размышляешь, Ваня, сказал директор ласково. Хрен с ним, с комбикормом! Я вот о чём тебя хочу со всей серьёзностью спросить: не желаешь ли ты вступить в нашу партию, которая единственная справедливая и неустанно заботится о жизни, здоровье и процветании всех граждан нашей великой страны? В том числе и о тебе, Ваня!

У меня от такого неожиданного предложения подмышки тут же вспотели и. вспотемши, зачесались.
– За что? – спрашиваю. – Поимейте совесть, Аким Дормидонтыч! Сами же предлагали меня на Доску Почёта во всей красе!
– Я тебя спрашиваю не «за что», а «не желаешь ли»? – мягко поправил меня этот тайный иезуит, противник насилия в быте. – Ась? Тогда и про комбикорм забудем, и про якобы падшую, а потому списанную корову, из которой потом кое-кто, не будем уточнять конкретности имён, отчеств и фамилий, делал шашлык, и не один раз. Ну, что? Желаешь в нашу совершенно справедливую партию со всей твоей открытой пролетарской душой или мне бумагу прокурорскому работнику писать?
– Конечно, желаю! – тут же расцвёл я в совершенно искренней улыбке. – Да об чём речь! Партия – наш рулевой! Я и партия едины! Да я ж без партии – ни в пи.., ни в Красную Армию!
– А вот это лишнее. – построжал он лицом, – Лозунговщина и митинговщина – не наш метод. Скромнее надо быть. Ваня. И ближе к народным массам. Пиши заявление, герой труда!

Домой я возвращался, испытывая в грудях небывалый душевный подъём. Ещё бы: в партию записался! Раньше в её только директоров и чиновников принимали, а сейчас, вишь ты, и мы, сельскохозяйственные труженики, понадобились.. Простые, можно сказать, как три копейки, люди труда! Эх, не забыть зайтить в магазин за поллитрою!

Пришёл домой, делюсь такой небывалой радостью с окружающими. Люсь, говорю, собирай на стол! Гулять будем от такой ошеломительной неожиданности!
И смотрю: сват прётся. Жалом своим алкоголистическим по сторонам поводил, тут же всё понял, всё осознал и тут же расцвёл в плотоядной улыбке. О, говорит, это я очень даже вовремя зашёл. И сразу за стол усаживается. Нет, вы не подумайте, что он – чрезмерный нахал. Просто он пожрать любит. А уж выпить на халяву энергичнее молодца во всей нашей округе не найдёшь-не отыщешь!

А у меня, говорит, Вань, тоже большое и радостное событие. Меня, говорит, в партию приглашают. Сам Аким Дормидонтыч, хороший человек!
Я от такого его неожиданного заявления аж взмок – и опятьв подмышках. Вот, думаю, какой неожиданный апофейёз! Вот подвалило так подвалило! Это мы с этим барбосом чего же – вместе теперь партейными будем? Запросто сможем, не сходя с трибуны, кворумы с консенсусами собирать? Какое же нам, едрить-разъедрить, великое доверие оказано нашим ничего не понимающим народом!
Только сват, ехидный чёрт, развеял эти мои радужные мысли. Они нас, сказал, чего в эту свою партию-то загонять взялись? А потому, что она, партия-то ихняя, вскорости обещает коньки отбросить и ласты склеить. Не нужна она более правящим верхам из-за своей полнейшей бесполезности и смехотворности, вызываемой в трудящихся массах. Вот они и решили её трудовым классом укрепить-разбавить. То есть, нами с тобой, Ваня!

Сказал он так и начал селёдку кушать. Он очень селёдку любит. В одну свою ненасытную едальницу запросто может целую рыбину уговорить – и даже без хлеба. Но желательно под стопарь.

А мне от этих его откровений что-то очень грустно сделалось. Взял я тогда открытую бутылку и вылил её прямо на голову ничего не подозревавшего, жруще-жующего свата. Чтобы знал, мерзавец, что селёдку и другие покушать уважают. Не всё же в одно хайло всё её селёдочное тело запихивать.

В общем, подрались мы с ним, как всегда, весело. С исполнением матерных слов и задорных криков. Я, конечно, победил. Сват-то, он что? Он учётчиком работает. Должность практически интеллигентская, физически не утомительная. Поэтому росту мышц у него нет и быть не может. А я тружусь в скотоводческой бригаде. Мы с-под коров ихнее хавно вычищаем. Совковыми лопатами. А для это нужна физическая сила. Опять же молоко халявное. Чего и не испить в процессе трудового потения и кряхтения! Так что навещал я ему лещей с карасями. Он соплями своими утёрся и к себе домой побежал, раны зализывать и на меня стучать. Это ведь он про комбикорм-то Дормидонтычу шепнул! Точно он! Больше некому!

А я на следующее утро к директору пришёл и говорю: Аким Дормидонтыч! А ну тя на хрен с этой своей партией! Я вам не какой-нибудь, а практически и относительно честный труженик! И вообще!
Думал, он чехвостить меня станет. А он – наоборот. Прямо-таки расцвёл на глазах.
Правильно, говорит, мыслишь, Ваня! Стратегически и тактически! А насчёт партии… Будем считать, что я пошутил! Я и сам из её выхожу, потому что она, оказывается, никакая не за расцвет нашей загнивающей демократии, а за… И директор повертел в воздухе растопыренными пальцами. В общем, понятно. Не дети. Сами спереть ничего не упустим.

Надо в другую партию вступать, более прогрессивную, сказал Дормидонтыч и даже выжал из своего глаза скупую мужскую слезу. В партию, которая уж точно справедливая и единственно за расцвет трудящих масс! И в которой, может быть, даже никто не ворует! И он глаз платочком промокнул. Чтобы не капало.
Вот тогда и поговорим, Ваня, и насчёт твоего в её вступления и украденного тобою комбикорма, продолжил этот убеждённый партократ. Так что не грусти, Ваня! Жизнь только начинается!