Эпиграф:
– В юном месяце апреле
В старом парке тает снег
И веселые качели
Начинают свой разбег
Позабыто все на свете
Сердце замерло в груди
Только небо только ветер
Только радость впереди –
( Песня «Крылатые качели». Стихи Ю. Энтина, музыка Е. Крылатова. Исполняют все кому не лень.)

– Ты бы хоть книжку какую почитал, – сказала мать.
– Уж и так читаю, читаю.., – поморщился Колька. Поднялся с дивана, с хрустом потянулся.
– Пойду пройдусь.
– Кольк! – предупреждающе повысила голос мать.
– Да нету у меня денег, нету! – и Колька вывернул карманы штанов.
– Убедилась?
– Свинья грязи… Завтра на работу!
Колька опять поморщился. И чего он так часто морщится? Недавно по телевизору один умник в белом халате предупредил: у тех, кто часто морщится, развивается хроническое расстройство стула. Если проще, с толчка слезать не будешь. Он умный, этот в белом халате. Может, даже санитаром работает. В психиатрической лечебнице для безнадёжных больных.

В сквере Колька увидел Пашку. Пашка сидел на качелях и задумчиво смотрел на голубей, которые важно ходили по асфальту. Голуби были жирными и энергичными, Пашка – худым и тоскливым. Пашкина тоскливость не являлась выражением эмоции. Она была типичной для его физиономии. Он с нею родился.
– Привет, – сказал Колька и сел на качели рядом с Пашкой.
– Привет, – ответил Пашка. – Твари.
– Кто?
– Голуби.
Колька посмотрел на голубей. Ничего необычного в их поведении не обнаружил. Голуби как голуби. Птицы мира на планете Земля.
– Самая противная птица, – пояснил Пашка. – Если одного ранят, другие его тут же клевать начинают.
– Зачем?
– Чтобы добить.
– А другие птицы друг дружку не клюют?
– Не-а. Только голуби.
– Прям как люди, – сказал Колька.
Пашка кивнул: ага. У нас научились. Или мы у них. Теперь уже без разницы. Раненого – добей. Закон джунглей.
На улице было пустынно. По шоссе прокатила машина с жёлтой цистерной. На цистерне крупными синими буквами было написано «МОЛОКО». Колька посмотрел на цистерну и почувствовал желание выпить пива. Может, даже пару кружек. Только чтобы холодного. И с отстоянной пеной.
– Ты где сейчас? – спросил он Пашку, раскачиваясь.
– На хлеборезке.
– Кем?
– Начальником, – хмыкнул Пашка. – Хлеборезчиком, кем…
И рассказал, что устроился туда две недели назад. Хлеборезка была при пекарне, пекарня была у пристани, хозяин пекарни – абрек. График: двенадцать, с восьми до двадцати, через сутки. Смена – восемьсот.
– Долларов? – подначил Колька.
– Гульденов, – охотно согласился Пашка. – С фунтами и стерлингами.
Помолчали. Радио на столбе прокашлялось и исполнило песню про качели. Колька поднял голову. Радио было высоко, но кирпичом его достать можно было запросто.
-Ножик свой или там дают? – спросил он.
– Какой ножик? – не понял Пашка.
– Каким хлеб резать.
– Дурак, что ль.., – хмыкнул Пашка. – Там машина есть, специальная. В одну дырку батон засовываешь – из другой он уже порезанным вылезает.
– Класс! – восхитился Колька. – А как насчёт сп…дить?
– Не, – мотнул Пашка головой. – Абрек зырит. Засечёт – сразу на улицу.
– Дикий капитализм, – понимающе кивнул Колька. – Человек человеку – свинья.
– Скорей бы Новый Год! – вздохнул то ли мечтательно, то ли завистливо Пашка. В середине декабря уже четыре года он устраивался в контору добрых услуг (Колька называл их « ритуальными») разъездным Дедом Морозом. Вместе со Снегурочкой ездил по адресам и поздравлял ребятишек. Работа была весёлой и совершенно необременительной, но осложнялась тем, что в каждом адресе Пашке наливали, а он, как человек чуткий и отзывчивый, не находил в себе душевных сил отказаться. В результате уже на второй день работы конторское начальство указывало ему на дверь. В смысле, пошёл отсюда, пьянь. И больше не приходи никогда! Сволочь такая.
Странно, но даже эта мимолётная работа (чего там! Один день! От силы два!) оставляла в пашкиной душе глубокие эмоциональные воспоминания. Ему очень нравилась роль Деда Мороза. Чтобы все вокруг него пели, плясали и наливали ему совершенно бесплатно. Такое внимание – пусть и раз в году – укрепляло его в собственных глазах и собственном же мнении.
– До Нового Года ещё глазищи вылупишь, – вернул его к суровой действительности колькин голос. – И вообще, я удивляюсь: как это тебя берут на такую весёлую должность с такой вечно кислой мордой? Как от тебя дети не плачут?
Пашка сразу поскучнел. Праздник растаял, не успев начаться.
– На свою посмотри! – сказал он с вызовом. – И вообще, я детям нравлюсь.
– Лучше бы ты бабам нравился, – услышал в ответ совершенно справедливое. – А то сидишь здесь на этих дурацких качелях, как…
Как кто Колька уточнять не стал – да и нужно ли? Сидишь – и сиди! Как этот самый… Про которого все уже давным-давно всё распрекрасно поняли…

Опять посидели, опять помолчали.
– Ты-то как? – сменил тему Пашка.
– А-а-а, – и Колька махнул рукой. – Слесарю в шараш-монтаже.
– Платят?
– Двадцатник.
– Калым?
– Хрен наны. Бригадир зырит. Собака.
– Да-а-а… Работа-работа, упади на Федота… За что боролись…
– Ты, что ль, боролся-то? – ехидно скривился Колька. Он очень не любил таких вот… философских самобичеваний. Они его душевно напрягали.
– Я не при чём, – согласился Пашка. – Так отец говорит.
– Всё квасит?
– Ага. Щас потише. Печёнка болит. В поликлинику на прошлой неделе ходил, ему рецепты выписали. Зашёл в аптеку. Там посчитали – тыща шестьсот.
– Чего тыща шестьсот?
– Гульденов, чего… Таблетки столько стоят. Двадцать штук. Он плюнул и пошёл в лавку за бутылкой. Лечитесь, говорит, сами за такие деньги.
– Дикий капитализм, – повторил Колька. – Кто был ничем, тот станет всем. И всем всё по хрену.
– Человек человеку волк, – согласился Пашка. – Голуби ещё эти тварьские расходились…
Он нагнулся, поднял с земли обломок кирпича. Голуби сообразили, что сейчас им может быть кисло, поэтому сразу поднялись вверх всей своей дружной стаей. Голубь – птица умная. Гораздо умнее петуха.
– По пивку? – предложил Колька.
– Богатый? – хмыкнул Пашка.
– У Машки займём. До получки. А?
– Думаешь?
– А чего думать-то? – и Колька весело хлопнул приятеля по плечу.
– Пусть думает трактор. Он – железный. А нам и без дум не дует… Пошли! Хрен ли киснуть на этих качелях…