Любочка Свиристелкина терпеть не могла дружков своего дяди, Прохора Поликарповича.
– Пьянь на пьяни, – выговаривала она откровенно и беспощадно-прямолинейно. Причём говорила это как будто бы в никуда, как будто бы в пространство, но всегда в присутствии самого дяди. То есть, получалось, что адресуются эти беспощадные слова вроде бы ему – а вроде бы и всему земному шару.
– Я прямо удивляюсь: сколько же можно жрать эту водку!
– Скока мона – стока и нуна, – не выдерживал дядя. В отличие от племянницы, он произносил ответ без всяких вывертов и без всякого пространства. То есть, прямо в лицо заявительнице.
– И как только печёнки у них не отвалются! – вроде бы не обращая внимания на дядин бубнёж, продолжала демонстрировать своё благородное негодование Любочка. – У нормальных людей давно бы случился алкогольный цирроз с совершенно летальным исходом – а этих ни одна холера не берёт!
Прохор Поликарпович темнел лицом. Циррозная перспектива не озлобляла, но угнетала.
– «Мои друзья хоть не в болонии, зато не тащут из семьи!», – отвечал он словами известной песни, ставшей народной мудростью. И тут же расшифровывал:
– На свои квасют. Потому что зарабатывают. В отличие от кое-кого, не будем тыкать конкретно пальцем.
Любочка в ответ вспыхивала всей своей широкой мордой. Это был явный намёк на то, что она уже третий год сидит дома (якобы с ребёнком), а ейный бывший супруг Васька, с которым она рассталась на почве взаимных непониманий в вопросах зарабатывания денег, алиментов не платит, поскольку постоянной работы не имеет, перебивается калымами и, скотина такая, таким положением своего социального статуса даже весьма доволен. Прохор Поликарпович периодически встречал его в привокзальной пивной и поначалу даже хотел пощупать бывшему родственнику его всегда довольную морду. Но отчего-то передумал и даже с ним подружился, что, конечно, стало известно Любочке, у которой повсюду были свои тайные осведомители.
– И чего с того? – нависала она над дядей беспощадным коршуном.
– Чего с чего? – притворялся тот ватной фуфайкой.
– С намёков ваших!
Прохор Поликарпович понимал, что спектакль в очередной раз не удался.
– А того! – рявкал он, отбрасывая условности.- Работать надо, а не ж.пу наедать на папиной и маминой шеях!
– Я с ребёнком сижу! – тут же начинала визжать Любочка.
– Твой ребёнок скоро уже курить начнёт! – приводил убедительный контраргумент Прохор Поликарпович. – Хрен ли с ним сидеть! Тебе сколько раз предлагали его в садик отдать!
… нет, до рукопашных не доходило. Хотя было очень близко. Можно сказать, на самой грани.
– Ты в нашу жизнь не лезь! – выговаривала Прохору Поликарповичу сестра его родная, Груня. – Уж как-нибудь сами разберёмся. Без сопливых, – и не выдерживала, шмыгала своим широченным носом.
– Да облокотились вы мне все тыщу лет! – отвечал Прохор Поликарпович. – Если уж на то пошло, то она меня первая заводит. Мать-героиня, мля.
– Прошк! – рявкала Груня, сморкнувшись в передник.
– Чего Прошк, чего! Вы с Ванькой ломаетесь, как эти…, а эта… толстож.пая взгромоздилась вам на хребты, сидит, ножками болтает! Был бы батя жив, он бы вам, недотёпам, показал! Враз бы научил Родину любить!
В конце сентября Любочка в очередной раз продемонстрировала домашним своё истинное своенравное лицо: привела в дом какого-то невзрачного паренька с большим чемоданом, сказала: знакомьтесь, это Вовик. Мы будем вместе жить. И увела Вовика в свою комнату.
Любочкины родители сначала растерялись, похлопали своими гляделками (дескать, вот тебе и па дэ па! Вовик! Очень приятно! И кто он такой по занятию труда? Может, передовик производства, а может, наоборот, беглый каторжник!), но возражать не стали: Любочка была уже достаточно половозрелой (чуть было не написал – девушкой) и нрав имела крутой. Опять же не последним аргументом был внучек Васятка. Ради Васятки стоило молчать в тряпочку и молча привечать всяких-разных вовиков с ихними вовиковыми чемоданами.
Так прошла неделя, другая, месяц.
– Как зятёк-то? – интересовались у Груни товарки.
– Хороший, – преувеличенно бодро отвечала Груня. – Культурный. Матом почему-то не ругается. Мой дурак ему выпить предложил, а он ничего не ответил. Только заржал.
– Расписываться-то собираются? – напирали товарки на самое проблемное.
– Пока нет. Любочка говорит: надо присмотреться друг к другу. Обтереться жизнью. Куда торопиться-то?
– Ну да, ну да.., – кивали товарки. – Значит, так, без росписи сожительствуют.
Груня темнела лицом. Товарки прикусывали языки. Догадливые женщины!
– А Прошка как? – задавали следующий злободневный вопрос.
– А чего ему, пьянчужке? – вроде бы беззаботно веселела Груня.
– Алкоголики-то к нему шляются?
– Шляются. Любочка ругается. Она к этому занятию такая чувствительная!
– А Прошка чего?
– Ничего. Обзывается разными… выразительными словами. Говорит: я кого хочу, того и имею полное право пускать на свою жилищную площадь.
– Ну да, ну да.., – опять кивали товарки. – Конечно, имеет. Жениться-то не собирается?
– Да куда ему жениться! – всплескивала руками Груня. – Пьянчужка чёртов! У него ж, небось, для женитьбы ничего уже в портках и не шевелится!
И женщины в ответ заливались радостным и совершенно беззаботным смехом, словно они сами только что счастливо избежали печально-трагической участи стать невестами Прохора Поликарповича. Вместе с ним смеялась и Груня, что, конечно, совершенно не характеризовало её с положительной стороны.