Провокатор

Когда тётка Геннадия пригласила родственников на какое-то семейное застолье, разговор о предстоящих выборах зашёл ещё, когда все ели салаты и не перешли к горячим блюдам. Завёл его как раз Геннадий. Накладывая себе ложкой небольшие порции каждого из салатов, он говорил:
– Хорошо, тот так вот за столом разные блюда пробовать. Захотел один салат взял, захотел другой. А не нравиться тебе, к примеру, Оливье, положи себе какой-нибудь другой с тунцом … например…
– Ты знаешь, Геночка, а я ведь с тунцом сегодня не делала, – поспешно вмешалась тётка. – Знаю, что твой любимый, но не купила вчера на рынке, – виновато умолкла она.
-Да, это ж я к примеру, – великодушно махнул рукой слегка захмелевший Геннадий, скрывая лёгкую гримасу неудовольствия на лице, – Я ж к примеру! – повторил он громче. – Так сказать для иллюстрации того, что раз за столом мы можем выбирать то, что хотим, то и президента должны выбирать только мы сами! – громогласно заключил он, словно не замечая окружающих родственников, жадно поглощающих в это время лёгкие закуски и косившихся на бутылки с водкой. Лишь один из них, переводя свой захмелевший взгляд, с горячительных напитков, стоявших на столе, на экран работавшего телевизора, откуда лились зажигательные речи в поддержку кандидата действующей власти, глубокомысленно заметил:
– Так ведь мы и выбираем…. Поэтому же и называется выборы…
– Называется выборы, – поддразнил родственника Геннадий. – Важно не просто придти на выборы, отметиться на участке для галочки. Это на работу можно так приходить. А выборы совсем другое дело, тут важна гражданская позиция каждого…
– Тебе легко говорить, ты не на государственном предприятии работаешь, – бросил в сторону другой родственник.
– Что изменится от твоей гражданской позиции? – равнодушно спросил третий.
– Изменится, изменится, – злорадно пообещал Геннадий. – А то тут некоторые… не буду показывать пальцем, – пояснил он, покосившись в сторону, телевизионного экрана, – некоторые довели страну, что… тунца консервированного не найдёшь… А ещё у нас внешний долг больше, чем в Ирландии…
Тут Геннадий умолк, потому что жена наступила ему под столом на ногу. Каблук у неё был высокий, и Геннадий ощутил его укол, вероятно, сильнее, чем вся страна ощутила груз внешнего долга.
– Кстати, – вмешалась примирительно хозяйка, – а у меня на десерт конфеты со вкусом ирландских сливок.
– Какой десерт! – прервал тётку Геннадий. – Ещё и горячего не приносили, так что ещё можно рюмки пригубить пару раз. Выпьем! – запросто обратился он к родственникам так, будто и не было сейчас его обличительного монолога.
Те с радостью откликнулись и наполнили рюмки. Сам Геннадий пил мало, подливая другим. Поэтому уже никто из родственников не запомнил, как он заявил, наматывая шарф на шею, когда все уже собирались уходить, а он еще о чём-то спорил со своей тёткой:
– И всё-таки в ходе начавшейся избирательной компании я не собираюсь прятать свою голову в песок, как страус.
И лишь один родственник, менее захмелевший, чем все остальные, услышав его слова оборонил:
– Какой песок? Снег же кругом, зима…
– Тише, дурак, – прошептала говорившему на ухо его жена, и дальнейшего продолжения возобновившейся разговор о политике не получил…
Но вести себя подобно страусу Геннадий и в самом деле не стал. Он с жадностью слушал редкие выступления альтернативных кандидатов по радио и телевидению, собирал листовки в почтовом ящике, прежде чем бдительные пенсионеры успевали бросить их на пол, читал программы кандидатов, напечатанные в официальной прессе, аккуратно вырезая их ножницами и бросая жене возмущённые высказывания:
– Не могу понять, почему вся газета печатается цветными красками, а программы альтернативных кандидатов – чёрно-белыми. Ведь это же дискриминация!
Жена только молча уходила на кухню готовить ужин. Она вообще не читала газет.
А в середине недели, возвращаясь с работы, Геннадий встретил на одной из центральных улиц агитатора, раздающего плакаты с призывом голосовать за одного из альтернативных кандидатов.
– Молодой человек, – непринуждённо заговорил с ним Геннадий, приняв у того печатную продукцию. – Молодой человек, – продолжил он, хотя на вид агитатору было лет тридцать пять, – очень рад за вас, что вы занимаетесь таким полезным для всех граждан нашей страны делом. Это, наверное, очень трудно стоять целый день зимой на холоде. Благо, сегодня ещё не настоящий зимний день… Сами видите, оттепель и слякоть. Но, к вечеру обещают усиление морозов, – предостерёг Геннадий агитатора. – Я бы с удовольствием бы предложил вам чего-нибудь выпить, но сам, знаете ли, не пью и другим не советую…на работе. Кстати, – вспомнил он, – когда в стране собирали подписи, я как-то шёл мимо пикета с портретом вашего уважаемого кандидата, хотел даже поставить свою подпись, но, к сожалению, вспомнил, что оставил дома паспорт. Да, не вышло, знаете ли…, – пробормотал Геннадий напоследок и удалился, заметив на себе тяжёлый взгляд агитатора. Впрочем, воспоминание о глазах агитатора, в которых уже поднималась ярость, не помешало Геннадию вечером рассказывать, жене, какого замечательного человека довелось сегодня встретить её мужу.
– Удивительно приятный молодой человек, – заверял он супругу уже в пятый или даже седьмой раз. – Он делает великое дело. Я бы сказал слишком большое дело для нашей небольшой страны. И, главное, – подчеркнул Геннадий, – главное это его вежливость. – Не то что сынок наш Володька. Тому слово нельзя поперёк сказать… И где о шатается до сих пор, хотел бы я знать? Мы с тобой уже почти поужинали, а его всё нет, – сердито заговорил Геннадий, поглядывая на часы на кухне. Жена снова только промолчала и принялась мыть посуду. Последнее время она отмечала про себя, что с приближением дня голосования муж становиться всё более раздражительным, оставаясь при этом таким же хлопотливым. Когда к ним домой пришла сотрудница избирательной комиссии, чтобы вручить им официальные извещения о дне голосования, он сам вызвался передать их соседям, которых тогда не было дома.
За несколько дней до выборов жена попробовал развлечь его своими ласками, когда он смотрел ночной выпуск новостей.
– Выключи ты этот телевизор, – тихонько попросила она мужа и проворковала грудным голосом: – Хочешь, я сегодня буду сверху?
– Вопрос, кто из нас будет сверху не так важен в данный момент, – спокойно ответил Геннадий, – потому что мы, как супруги, можем решать его хоть каждую ночь. Гораздо более актуален вопрос, кто будет сверху в стране, потому им задаётся население всей нашей страны, но только раз в пять лет.Вот я и хочу сейчас поразмыслить над этим, – охладил он пыл супруги. – Кстати, ты послушай, как они поливают грязью других кандидатов?
– Ну, ты и зануда, – зло прошептала жена, а затем пробормотала, отвернувшись, : – Как же, дождёшься от тебя каждую ночь…
– Но я же хотел только объяснить свою политическую позицию, – слабо запротестовал в тишине супружеской спальни Геннадий.
Но жена уже задремала и не слышала его. Так что Геннадию пришлось всю оставшуюся ночь объяснять свою политическую позицию стене спальни и висящему на ней ковру…
В самый день выборов домашние тоже разочаровали Геннадия. Жена идти на участок для голосования не собиралась, а решила отправиться к подруге, живущей в соседнем доме. Геннадий стал взывать к её совести:
– Послушай, дорогая, а ты знаешь, что в Англии суфражистки приковывали себя наручниками в людных местах только для того, чтобы женщины получили право голосовать на выборах! – воскликнул он.- Поверь, они делали это не для того, чтобы, такие как ты, пренебрегали таким завоеванием цивилизации, как избирательное право.
Жена в ответ лишь смерила его таким взглядом, словно он предлагал ей развлечься в наручниках, затем улыбнулась своему отражению в зеркале, подкрашивая губы, хмыкнула и ушла. А на прощание она сказала:
– Если пойдёшь на свои выборы, купишь там молоко в буфете. Там оно, говорят, дешевле. Только смотри на срок годности…
Поняв, что потерял избирателя в лице супруги, Геннадий переключился на молодое поколение и постучался в комнату к сыну, сидевшему, как всегда, за компьютером. Тот, услышав стук, лишь слегка повернул голову.
– Может, на выборы сходим сынок? – навязчиво предложил ему отец.
– Да какие выборы? – буркнул недовольно сын. – Я сейчас в своей игре на новый уровень перехожу. Я, когда в первый раз ходил на выборы, как мне восемнадцать лет исполнилось, думал мне подарок вручат. Так ведь ничего и не дали. А сейчас тем более ждать нечего…
– Вот она, наша молодёжь! – прикрикнул на него Геннадий. – Вот оно новое поколение. Только и думает, что о подарках, о вещах, да о своих стрелялках!
А кто же страну будет выводить…на новый уровень? А ещё говорили, мол, наши дети будут лучше нас. Да ты знаешь, – углубился он в прошлое, – в советское время был всего лишь один кандидат, а люди всё равно шли и голосовали. А сейчас их несколько…
– А какая разница? – спросил сын – Какая разница, если… если урны всё равно непрозрачные, – закончил он с усмешкой, – такие же, как при совке. Ладно, старик, достал уже своими выборами. Мне всё равно там в буфете пива сразу не продадут, подумают, несовершеннолетний…
И Геннадий пошёл на избирательный участок, располагавшейся, как это обычно бывает, в здании ближайшей школы, в одиночестве. Дорога не заняла много времени, хотя продувавший насквозь ветер и гололёд делали путь к свободному волеизъявлению довольно сложным. На участке на всю округу играла попсовая музыка. Люди спешили к месту голосования во множестве, но торопились побыстрее отдать свой голос, чтобы потом устремиться в буфет. Глядя на них, Геннадий подумал: « В нашей стране необходимо, чтобы выборы проходили в будний день, как в той же Англии, а не в выходной. В выходной день человек слишком ленив, чтобы принимать важные политические решения. Поэтому и думает о еде и выпивке. А если бы мы голосовали по будним дням, у нас бы выстраивались очереди в кабинки для голосования, как это и было на прошлых британских парламентских выборах».
Размышляя подобным образом, Геннадий, всё же, первым делом почему-то заглянул в буфет, есть ли там молоко. Он увидел, как под плакатом, рассказывающим школьникам, что нужно делать в случае пищевых отравлений и как их избегать, бойко торговали булочками, слоёными язычками и прочей съестной мелочью. Пакетов с молоком на прилавках не было, и Геннадий решил, что их, вероятно, уже разобрали.
Теперь оставался лишь долг гражданина. Итак, он предъявил паспорт, получил под расписку избирательный бюллетень с фамилиями всех кандидатов и прошёл в кабинку для голосования, задёрнув за собой шторку.
И вот тут он остался один. Перед ним мысленно встали побагровевшие физиономии родственников с тёткиного застолья, усталые глаза агитатора за альтернативного кандидата, презрительная ухмылка жены, взгляд сына, устремлённый на монитор компьютера, наконец, застывшие лица самих кандидатов, глядящие на него с газетных вырезок. Но сейчас никого из них рядом не было. И ему теперь не нужно было кому-то что то доказывать, кого-то убеждать, перед кем-то претворяться. Он был, словно актёр, вышедший за кулисы. И это вызывало в нём страх, а ещё неудобство. Будто бы он находился не в кабинке для голосования, а в примерочной в магазине одежды, куда он так не любил ходить с женой. И нужно примерить на себе новый костюм. А зачем примерять новый, когда и старый ещё не так уж плох? Да и решено ещё до визита в примерочную, что он останется в старом…
Все эти размышления пронеслись в голове Геннадия всего за несколько секунд. Он поставил галочку в бюллетене напротив фамилии кандидата действующей власти и неспешно опустил бюллетень в урну. Затем медленно вышел из кабинки. И всё сразу стало хорошо. И страх что-то менять, в тот момент, когда кто-то уже решил, что в переменах нет необходимости, исчез. И чувство выполненной гражданской обязанности билось в груди. И голову, точно страус в песок, во время избирательной кампании он не прятал. И шторка в кабинке для голосования не разорвалась, как евангельская завеса из Иерусалимского храма.

Классики и полки

Двое мужчин – преуспевающий издатель Виктор Белосельцев и известный писатель Николай Окунев, курили в ресторане после сытного обеда, сидя за столиком друг против друга. Перед каждым из них дымилась чашка кофе. Издатель не спеша притронулся к чашке и заговорил, стараясь вовлечь своего приятеля в оживлённый спор. Окунев знал, что обычно у его друга после ресторанных пиршеств портится настроение, и он начинает кого-нибудь бранить. Обычно жертвами издательского гнева становились цены в ресторане, недостаточно расторопные официанты или слишком громкая музыка, звучавшая в зале. Но в этот день Белосельцев обрушился на молодых литераторов и говорил:
– Придёт какой-нибудь щенок с рукописью за пазухой… А хотя, что я говорю, сейчас некоторые умудряются уже на флешках приносить. Ведь русским языком для будущих классиков написано: «Редакция материалы в электронном виде не принимает». Так, нет же, все хотят продвинутыми быть Так вот смотришь эту рукопись… Там мат на мате… А щенок отвечает, это постмодернизм. Там смысла нет от начала до конца, а он в ответ это, видите ли, поток сознания. Мутный, скажу я вам, Николай Борисович, поток сознания у этих молодых, выходит мутный…
– Ну и что? – равнодушно прервал издателя Окунев. – То, что не понравилось тебе, возможно, придётся по душе кому-нибудь другому. Весьма вероятно, в будущем, когда знаки препинания отменят за ненадобностью, отвергнутые тобой произведения превратятся в шедевры. Или они уже могли бы стать шедеврами хоть сейчас, если бы на них взглянул другой издатель или критик…
– Что ты этим хочешь сказать? – насупился издатель, затушив в пепельнице свою папиросу.
– Только то, – охотно пояснил Окунев, – что в литературе критик или издатель может, как растоптать абсолютно любое произведение, так и вознести его до небес. И это зависит от его личного, как говорят, субъективного отношения к произведению. И любой критик может оказаться не прав. Ты знаешь, – принялся рассказывать Окунев, – когда в 1911 году в Ницце вышел роман некоего В.Ропшина «Конь бледный», рассказывающий о тогдашних революционных террористах в Российской империи, тогда кто-то из критиков высказал суждение, что роман этот принадлежит перу женщины, которая никогда ничего не слышала о терроре и всю эту написанную историю высосала из пальца.
– И что же? – заинтересованно прервал писателя Белосельцев.
– А то, – продолжил Окунев, – что под псевдонимом Виктора Ропшина скрывался Борис Савинков, член Боевой организации партии эсеров и один из организаторов убийств министра внутренних дел Плеве и московского генерал-губернатора. – Как видишь, – закончил писатель, отхлебнув глоток кофе, – этот критик оказался не прав.
– К чему ты клонишь, Николай? – спросил удивлённый издатель.
– Только к тому, – наставительно заговорил Окунев, – что литература – это самое субъективное из искусств. В ней нет правил, критериев. Всё определяет лишь твоё личное отношение к произведению. Если оно тебе не нравится, то тебя уже ничто не заставит полюбить его, увидеть в нём достоинства. И наоборот.
– Но почему так? – не переставал изумляться Белосильцев.
– А вот почему, – с готовностью стал объяснять Окунев. – Вот смотри… В живописи есть правила, какие-то там пропорции, техника наложения мазка. И даже если какой-нибудь маляр за свои же деньги расхвалит собственную выставку, то ему всё равно не уйти от суда профессионала, который сразу определит, что перед ним, как говорят у художников, ералаш… А в литературе любой юнец может распропагандировать своё детище в Интернете, купить лестные рецензии в журналах и почивать на лаврах. А всё потому, что заниматься литературой легче, чем быть художником. Каждый из нас получает первые писательские навыки, когда идёт в школу и даже, когда только учиться говорить. Так что и произведения не принятых тобой, как ты их называешь, щенков, ты, Витя очень скоро можешь увидеть на книжных полках. И, наоборот, талантливый писатель может никогда не пробиться в журнал или в издательство, потому что его книги издателям просто, – помедлил Окунев, – просто не нравятся. А денег на пиар, у него нет…
– Я не согласен с тобой! – громко заявил на весь зал издатель Белосильцев. – Нет, я с тобой не согласен. Писательскому мастерству тоже нужно учиться. Есть же литературные кружки, студии… И, потом, есть классики, чью технику письма следует осваивать молодым литераторам.
– Оскар Уайльд говорил: «Классики – это писатели, чьи произведения нужно прочитать, а потом скорее поставить на полку», – по памяти процитировал Окунев. – А если серьёзно, когда ты читаешь новую рукопись, у тебя ведь перед глазами не стоит текст «Войны и мира»?
– Нет, – вынужден был признаться издатель.
– А раз так, можешь ли ты сказать, – упрямо спросил Окунев, – что у Толстого нет таких же ляпов, как и в твоей новой рукописи?
– Ладно, Коля, брось, – сказал Белосильцев, взмахнув рукой и потянувшись за новой сигаретой… Это же Толстой… Конечно, в его теорию брака я не верю, но всё же… – красноречиво протянул он….
– Но всё же, – с неуклонностью подхватил писатель. – Найти абсолютно безукоризненное литературное произведение по каким-то объективным критериям, так же глупо, как и гадать на кофейной гуще.
С этими словами Окунев приподнял со стола почти пустую кофейную чашку.
Когда оба приятеля брали одежду в гардеробе, писатель неожиданно вернулся к теме послеобеденного разговора.
– Ты ведь знаешь, Витя, – дёрнул он за рукав пальто своего друга-издателя, – что я тоже поддерживаю молодых литераторов. Я ещё за обедом хотел тебе сказать, что мне недавно передали 3 рукописи. Я ещё за обедом собирался тебе сказать, но ты так набросился на молодое поколение…
– Ну, хорошо, Коля, принеси мне на следующей неделе, – радушно согласился издатель. – Я прочту, но только если эти рукописи аккуратно написаны, а ещё лучше напечатаны на компьютере… Я уже не так молод, чтобы разбирать юношеский почерк, – хохотнул он, довольный своим каламбуром.
– Не беспокойся, – с шутливой серьёзностью заверил Белосильцева Окунев. – Все рукописи будут в аккуратном виде. Там всего-то один небольшой рассказик, ещё один рассказик чуть подлиннее и, не побоюсь этого слова, роман, – небрежно перечислил он. – Только, я тебя умоляю, прочти всё от начала и до конца. А то ребята молодые, переживают, а я им обещал помочь…- договорил писатель, пожимая Белосильцеву руку на прощание.
В назначенное время писатель Окунев принёс в редакцию своего приятеля 3 рукописи, распечатанные на принтере. Белосильцев сказал, что прочтёт их недели где-то через месяц.
– Сейчас, у нас в издательстве просто новую серию дамских романов открывают, – оправдывался он. – Называется «Хроники инфузории-туфельки». Ироничное такое название…
– Ничего, – успокоил его Окунев, – тот роман, что я собираюсь тебе предложить почитать, как раз сойдёт за женский…
Где-то через месяц Виктор Белосильцев сам позвонил писателю и предложил тому встречу у себя на работе.
– Ты чем-то расстроен, Витя? – с порога задал вопрос Окунев.- Я это понял по тону твоего звонка…
– Расстроен? Да не то слово! – хмыкнул в ответ издатель. – Слушай, Коля, зачем ты мне приносишь такую чепуху?! Мне что заняться нечем больше по-твоему? Я ж тебе, сказал, нам женские романы надо издавать, – заговорил он громко, едва сдерживая ярость.
– Неужели, всё так плохо? – беспечно удивился Окунев. – А то ведь я и в самом деле, не перечитал эти рукописи…
– Зря, ты их не перечитал, – посетовал Белосильцев. – Вот зря! Ты бы избавил меня от траты времени на всякую ерунду, и это было бы хотя бы по-дружески.
– А в чем эти произведения так тебе не понравились? – начал допытываться Окунев, присаживаясь на краешек стула в кабинете редактора.
– Хорошо, Коля, я тебе расскажу! – злорадно пообещал издатель.- Надеюсь, этим я у тебя отобью охоту приносить мне впредь подобные вещи.
С этими словами он вынул из портфеля пачку бумажных листов, отобрал нужные и заговорил нарочито бесстрастным тоном:
– Взгляни, Коля, первый рассказ, тот, что самый короткий… Называется «Кривое зеркало» Автор, вероятно, поклонник Петросяна. Сюжет, с позволения сказать, такой… Главный герой входит вместе со своей женой в свою, так сказать, родовую гостиную. Там супруги находят… чтобы ты думал….кривое зеркало. Герой вспоминает, что в это зеркало когда-то целыми днями смотрелась его прабабушка. Жена тоже глядит в это кривое зеркало и не может оторваться от своего отражения. Со временем герой замечает, что его некрасивая жена в зеркале видит себя красавицей, в этом заключается её, как сейчас бы сказали, девиантное поведение. И с тех пор супруги с умилением глядят в кривое зеркало. При этом главный герой почему-то всё время смеётся… Заметь, Коля, всё это ещё можно было бы читать, если бы не идиотские преувеличения, например: « Миллионы крыс и мышей бросились когда мы осветили стены, не видевшие света в продолжение целого столетия»и дешёвые эффекты. Всюду какие-то «старинные письмена», « средневековые изображения». И в каминной трубе, разумеется, кто-то плачет… Вот только непонятно кто…. Словом, Коля, это просто пошло…
– А второй рассказ? – с какой-то даже надеждой поинтересовался Окунев.
– А второй, так и вовсе песня, – отобрал другую кипу листов Белосильцев. – Автору этого рассказа, должно быть, не давали покоя лавры Стивена Кинга, потому что он писал с претензией на создание триллера и Бориса Акунина, потому что автор перенёс действие своего произведения под названием «Он» в начало двадцатого века. Но, – неумолимо заключил издатель, – подражание вышло неудачное… Итак, рассказываю…. Некий студент, находящийся едва ли не на грани голодной смерти, отправляется к некоему господину, чтобы давать уроки его младшему сыну в загородном доме. Этот господин живёт в доме на берегу моря, вместе с тремя детьми, молодой женой и гувернанткой-англичанкой. Как оказалось позже, у хозяина дома была и старшая дочь. Но она утонула, когда каталась на лодке…. Но ведь затем ничего не происходит! – едва ли не в отчаянии повысил голос редактор. Все присутствующие в доме принуждённо веселятся ради молодой жены хозяина, которая даже не соизволит спуститься к ним, только и всего… Кстати, молодую жену тоже зовут Елена, как и утонувшую дочку, и она, кажется, немного не в себе. А потом, – протянул загадочную паузу Белосильцев, – появляется этот самый ОН. С виду, ничего себе, обычный мужчина в котелке. При этом никто кроме студента этого самого ЕГО не видит. А ОН занимается только тем, что приходит по ночам к студенту в комнате и кладёт ему на голову свою ладонь. От этого у студента сразу начинается, видите ли, тоска! – картинно всплеснул руками Белосильцев. – Меня, кстати, тоже, тоска охватила, пока я дошёл до конца. А в конце, кстати, ничего особенного… Молодая жена хозяина умирает, студент бежит из дома, а потом забывает о женщине по имени Елена… Я чего-то большего ожидал! – хлопнул ладонью по кипе сложенных листов Белосильцев.- Можно было каких-нибудь террористов-нигилистов ввести в действие… Сейчас это модно… А так, плохой рассказ. Кстати, что это за дурацкая фамилия у гувернантки-англичанки – мисс Моль? – напустился было редактор на Окунева.
Тот в ответ промолчал, ожидая суда над третьим произведением.
Перейдём к третьему произведению, – словно прочёл его мысли издатель. – Его автор, вероятно женщина, любящая детективы и латиноамериканские сериалы. Исходя из своих вкусов, эта дама, вероятно, и написала свой роман. Нам, конечно, нужны сейчас женские романы. Но, – предостерегающе взмахнул рукой Белосильцев, – не такие… А начинается это произведение под названием « Кто убил Паломно Молеро» так… Двое полицейских в латиноамериканской глубинке начинают расследование жестокого убийства юноши, по имени Паломино, служившего на авиационной базе. И, в конце концов, оказывается, что юноша был влюблён в дочь начальника базы и сбежал с ней, но отец его возлюбленной и жених догнали его и убили, а возлюбленная вынуждена была молчать. В книге полно расхожих латионоамериканских штампов, – выносил приговор Белосильцев.- Паломино не расстаётся с гитарой и поёт любимой серенады. Один из полицейских – карикатурный мачо, метающий переспать с хозяйкой гостиницы, едва ли не больше, чем раскрыть преступление. Другой такой же сентиментальный тип, как и католические монашки в мексиканских сериалах. Да и правда становится известной, благодаря анонимному письму – тоже ход явно из сериала… Словом, – подвёл итог Белосильцев, – нельзя это печатать. Лучше сразу на телевидение посылать, пусть снимают сериал серий на 300… И вообще ничего из этого печатать нельзя, и я этого делать не стану, – протянул он рукописи Окуневу.
Окунев в ответ победно улыбнулся и торжествующе произнёс:
– Да, Витя, ничего из этого печатать нельзя, потому что всё это уже напечатано, – рассмеялся он в лицо оторопевшему издателю. – Помнишь, я говорил, что критик может разнести в прах любое произведение. И я оказался прав, потому что ты только что разнёс в пух и прах произведения тех самых небожителей – классиков…
– Ничего не понимаю! – лишь пожал плечами Белосильцев.
– Так вот, – продолжал Окунев, – рассказ « Кривое зеркало» принадлежит А.Чехову. Это его ранний юношеский рассказ, изданный в 1883 году. Правда, сам Антон Павлович включил этот рассказ в своё прижизненно изданное собрание сочинений. Рассказ «Он» написан Леонидом Андреевым 1913 году. Сейчас этот автор почти забыт, но сто лет назад он был очень популярен. А роман « Кто убил Паломино Молеро» вышел из-под пера Марио Варгаса-Льосы, перуанского прозаика и драматурга, кандидата на пост президента Перу в 1989 г. и лауреата Нобелевской премии по литературе как раз в прошлом году. А чтобы ты ни о чём не догадался, я выбрал раннего классика, забытого классика и современного классика из другой культуры.
– Но, но… – забормотал Белосильцев.
-Правильно, Витя, я специально принёс тебе эти рукописи под вымышленными фамилиями несуществующих молодых авторов, – подхватил мысль друга Окунев. – Ведь иначе, исчез бы смысл моего эксперимента. Ты бы смотрел на имена, а не на содержание. И твоя личная оценка уступила бы место чинопочитанию, – Окунев подошёл к другу, положил тому руку на плечо и сказал: – Теперь, когда ты понял, что я был прав, пусть классики вновь стоят на полках!